Месяц: Июнь 2013

Преданность искусству — чушь собачья, простите меня собаки, вы лучше нас. Единственное, что важно, и на чем стоит все остальное, если оно есть, конечно, — это преданность самому себе, со всеми ямами-провалами, но нет ничего другого, за что можно было бы держаться, и знать настолько же хорошо, хотя и плохо. Не любовь, а поглощающее само-внимание, а то, что так или иначе укореняется в этом ядре — врастает, дает начало всему лучшему, что иногда дается-удается — самопожертвованию, достоинству и благородству по отношению к окружающему миру, он никогда не пуст, но почти всегда чужд, из него вытягиваешь-присваиваешь… как известный петух распрекрасное найденное зерно…

За редкими исключениями (очень важными, они надежду оставляют) брак вынужденное состояние. Нормальное (но трудно достижимое) — жизнь на необитаемом острове. Но это понимаешь тогда, когда совместное проживание уже теряет почти все достоинства, обычно мелкие, незначительные, но все равно, неполное явление обсуждать неправильно, нечестно. Тогда наступает главное испытание для двух индивидов — проба на дружбу и благородство.

Книга зря написана, если в ней никого не жаль. Зря думают большие мудрецы, что сложными и высокоумными рассуждениями можно затушевать холодность и отсутствие сердечной позиции, влечения души. Как ни крути, это уже не проза. Да и не наука, которая честней и ясней, и не берется за то, в чем ее слово не решающее. Причин много, скажу об одной из них — искусство это внутренний процесс, связанный с подсознательными нашими и полусознательными желаниями и устремлениями, и ум тут как собаке пятая нога. Мы видим мир, каким его видим, благодаря процессам, которые относим к искусству, а это в первую очередь механизм внутренней работы, далекие ассоциации, образы и т.д. А избыток — да, выливается на бумагу или холст, дело в сущности десятое.

СИЛА
Мой приятель мечтал о большой силе. Он знал всех силачей, кто сколько весит, какая была грудь, и бицепс, сколько мог поднять одной рукой и какие цепи рвал. Сам он ничем для развития своей силы не занимался — бесполезно… — он махал рукой и вздыхал. Тощий и болезненный мальчик. Но умный, много читал и все знал про великих людей, про гениев, уважал их, но силачей любил больше всех гениев, часами рассказывал мне о них. Он знал, насколько нога у Поддубного толще, чем у Шемякина, а бицепс у Заикина больше, чем у Луриха… Он рассказывал об этом, как скупой рыцарь о своих сокровищах… Но сам ничего не делал для своей силы. Все равно бесполезно — он говорил, и вздыхал.
Как-то мы проходили мимо спортивного зала, и я говорю — «давай, посмотрим…» Он пожал плечами — разве там встретишь таких силачей, о которых он любил читать. «Ну, давай…» Мы вошли. Там тренировались гимнасты и штангисты. Мы сразу прошли мимо гимнастов — не интересно, откуда знать, какая у них сила, если ничего тяжелей себя не поднимают. Штангистов было двое. Парень с большим животом, мышц не видно, но руки и ноги такие толстые, что сам Поддубный позавидовал бы. А второй небольшой, мышцы есть, но обычные, не силач, видно сразу. Они поднимали одну штангу, сначала большой парень, потом маленький, накатывали на гриф новые блины и снова поднимали… Я ждал, когда маленький отстанет, но он не уступал. Наконец, огромный махнул рукой — на сегодня хватит, и пошел в душевую. Похоже, струсил… А маленький продолжал поднимать все больше и больше железа, и не уставал. Наконец, и он бросил поднимать, и тут заметил нас.
— Хотите попробовать?.. Мы покачали головой — не силачи.
— Хочешь быть сильным? — спрашивает он моего приятеля.
— Ну!..
— Надо есть морковь — это главное.
— Сколько?..
— Начни с пучка, когда дойдешь до килограмма, остановись — сила будет.
Он кивнул, и ушел мыться.
Мы вышли. Приятель был задумчив всю дорогу.
— Может, попробовать?..
— А что… давай, проверим, совсем ведь нетрудно.
Но надо же как-то сравнивать?.. что можешь сейчас, и какая сила будет после моркови… Мы купили гантели и стали каждый вечер измерять силу, а по утрам ели морковь, как советовал маленький штангист. Через месяц выяснили, что сила, действительно, прибавляется, и даже быстро. Я скоро махнул рукой — надоела морковь, а приятелю понравилась, и он дошел до килограмма, правда не скоро — через год. К тому времени он стал сильней всех в классе, и сила его продолжает расти… Но что делать дальше, он не знает — можно ли есть больше килограмма, или нужен другой способ?..
— Придется снова идти в спортзал, — он говорит, — искать того малыша, пусть посоветует.
Наверное, придется.

Когда я познакомился с моим главным — Клаусом, со Стивом, и несколько позже с Хрюшей, хозяином дома был Вася, я уже немного говорил о нем. Теперь он стар и живет в седьмом, по ту сторону оврага, и только иногда заходит ко мне. Он уже не грозный, щеки обвисли, исхудал, голова бугристая, за ушами вмятины… Как твоя жена, Вася?.. Васина серая кошка ушла вместе с ним. Они всегда были рядом, растили котят, спасали их, пока могли, потом забывали, рожали новых… Эта парочка рассчитывала только на себя да на подвалы, они сторонились людей. Вася командовал котами мудро и сурово, гонял молодых, но потом признавал и защищал от пришлых… Состарился Вася и отошел в тень, все реже выходил из подвала, а потом и вовсе перекочевал со своей кошкой за овраг, там детский сад и больше еды. А главным стал у нас темно-серый кот с разными глазами — один желтый, другой коричневый. Топа. Он всю жизнь прожил в нашем доме, но никто его не признавал. Он ходил то в девятый, то за овраг, приспособился к тамошним мискам и не претендовал у нас на власть. И неожиданно оказался самым сильным: Клаус и Серый еще не выросли, Вася ослаб и ушел, Стив терпеть не мог начальственной суеты, всегда любил погулять на стороне… Чтобы стать главным, нужна не только сила, надо верить, что эта земля твоя, на ней живут разные коты и кошки, и со всеми следует обходиться по котовским правилам. Топа всю жизнь ходил сам по себе, всего этого не умел, и, как только вырос Серый, умотал за овраг, показывался сначала, а потом и вовсе исчез. Недавно, я слышал, из подвалов детского сада извлекли тело большого серого кота. Умер Топа, и его тут же забыли. А вот Серый повел себя по-другому. Но о нем еще не раз поговорим.

Я сижу со своими мыслями, коты по одному уходят, стучит форточка, гремит жесть, когда очередной кот продирается в дырку, прыгает вниз… Теперь я им не нужен — до завтра. Соберутся ли утром все, я никогда не знаю. Бывает, дни идут, ничто не меняется, и кажется, так будет всегда. Но в одно утро жизнь совершает скачок. Зову, ищу, обхожу подвалы, спускаюсь в овраг… а внутри уже холодноватая уверенность — случилось. Так бывает почти каждый год. Я никогда не видел тех, кто убивает. Наверное, дети… и такие вот старички, как мой сосед. Страшна не столько злоба, которой насыщен даже воздух — страшней и глубже непонимание ценности жизни, неуважение к ней, своей и чужой… Но вернемся к теме.

Коты уходят, но знают, куда вернуться — пока есть я.

Мне говорят, нельзя огульно всех поливать, словно журналист какой-то… Дерьмо на поверхности, вот и кажется. Большое на расстоянии оценивай, по справедливости. Но как оценишь, если своя жизнь рядом, не оглядываясь, проходит. Время, вроде бы, есть еще, но сопротивление собственному выживанию топит все начинания!..
Потерянное поколение, сам против себя.
Ведь что нам предлагают, куда манят? — в невыносимо холодный, жлобский мир. Лучше, конечно, лагерных нар, но хватит с ними сравнивать!.. Говорят, многие сейчас шатаются, средних лет. А тем, кто помоложе, тоже многим, даже нравится любой ценой в лакированный рай пролезать. Другие смиряются, жизнь, мол, такова… Мир купли и продажи. Вещи, машины, жратва, комфорт ваш… Видел я эти радостные лица, довольны — чем?.. Чему вы так рады? Мне отвечают — то, это… домик-садик-огородик, овощи-фрукты, сто сортов сыра на полках плюс диетический творог…
Да пошли вы!..
Все не то!.. Мне вроде мало надо, а вот, оказывается, самого нужного на свете нет. Говорят, наше время способствует прозрению. Согласен, если оно хоть на что-то годно, то не на жизнь, а именно — на прозрение. И что мы видим?.. Везде бессмысленность, судорога, попытка втиснуться в новую расселину, в другую грязь и гниль, только с виду приличней прежних…
Путаница в мозгах, ты неразумен, мне говорят. Разумные так не выглядят, непричесанная голова.
То, что предлагаете, не разум, а расчет. Смысл и разум в том, чтобы лучшее было способно проявиться. А все остальное одинаково неважно — дикая сумятица или одичавшая тишина, ясные лица дикарей или дикарство образованных.
— Что ты понимаешь, — мне говорят, — продукт прогнившего времени, дикого, жестокого…
Смешно и грустно. Плевался тогда, брыкался — и все равно продукт.

Я ходил и говорил себе — как я сюда попал? Все не так начиналось, была весна или не была?..
Я думал, попаду в другой мир, и сам стану другим.
Когда выползал, с окровавленной шеей, со сломанной ногой, там, в Чечне, то подумал… Кажется, тогда подумал? А, может, потом?..
— Если выпутаюсь, начну разумно, вдумчиво, терпеливо, с пользой для себя и других…
Мне чуть больше двадцати было.
Вернулся, годы, годы… и ничего!
И я стал завидовать Давиду, другу детства, чеченскому бандиту. Его вере, решимости, ясности, которые он сам себе устроил, пусть ужасным и гибельным путем.
Потом понял, и там своя колея, закон, режим, не вырваться, тебя увлекают рядом идущие. Все едино.
Есть, конечно, терпеливые лица рядом, на улицах и в метро. Бесконечно копят недовольство, потом оно протухает, остается мерное тихое нытье.
Все не так, все не по нем, он только кривится, скрипит…

Если б я мог куда-нибудь деться… взяться, загореться… наверное, ничего бы не было. Я не считал, что пропащий человек. Ничего особенного не сделал, никого не убил… чтобы глаза в глаза… Стрелял, но все стреляли. Ножом ударил, но от большой обиды, поцарапал только.
Если б было такое место, чтобы все забыть, я бы начал снова. Но впереди все то же, куда ни глянь. Испачкался в липком, мерзком… Уже не отмыться.
И мне надоело. Захотелось прервать, не повторять бесконечно один и тот же мотивчик…