Месяц: Октябрь 2012

– Кем ты хочешь быть, сынок?
Теперь уже часто забываю, как его звали, отец и отец, и мать к нему также. Он был намного старше ее, бывший моряк. С ним случилась история, которая описана в книге, или почти такая же, теперь никто не узнает, не проверит. Преимущество старости… или печальное достояние?.. – обладание недоказуемыми истинами.
Так вот, отец…
Он лежал в огромной темной комнате, а может мне казалось, что помещение огромно, так бывает в пещерах, стены прячутся в темноте. Я видел его пальцы. Я избегаю слова «помню», ведь невозможно говорить о том, чего не помнишь… Да, пальцы видел, они держались за край одеяла, большие, костистые, с очень тонкой прозрачной и гладкой, даже блестящей кожей… они держались за надежную ткань, поглаживали ее… То и дело по рукам пробегала дрожь, тогда пальцы вцеплялись в ткань с торопливой решительностью, будто из-под отца вырывали почву, и он боялся, что не устоит. Руки вели себя как два краба, все время пытались убежать вбок, но были связаны между собой невидимой нитью.
А над руками возвышался его подбородок, массивный, заросший темной щетиной… дальше я не видел, только временами поблескивал один глаз, он ждал ответа. А что я мог ответить – кем можно быть, если я уже есть…
– Так что для тебя важно, сын?
– Хочу жить на необитаемом Острове.
Руки дернулись и застыли, судорожно ухватив край одеяла.
– Это нельзя, нельзя, дружок. Я понимаю… Но человек с трудом выносит самого себя. Это не профессия, не занятие… Я спрашиваю другое – что тебе нужно от жизни? Сначала выясни это, может, уживешься… лучше, чем я. Надо пытаться…
У него не было сил объяснять. И в то же время в нем чувствовалось нарастающее напряжение, он медленно, но неуклонно раздражался, хотя был смертельно болен и слаб.
– Хочу жить на необитаемом остро…
– Кем ты хочешь стать, быть?
– Жить на необитаемом… Я не хочу быть, я – есть… Я не хочу… Никем.
– Юношеские бредни, – сказала мать, она проявилась из темноты, у изголовья стояла, и, наклонившись к блестящему глазу, поправила подушку. – Я зажгу свет.
Отец не ответил, только руки еще крепче ухватились за ткань. Нехотя разгорелся фитилек керосиновой лампы на столике, слева от кровати… если от меня, то слева… и осветилась комната, помещение дома, в котором я жил. Я недаром подчеркиваю это свойство, справа–слева, основанное на простой симметрии нашего тела, два возможных варианта… знаю, как это важно, и сколько трудностей и огорчений возникает, когда один отсчитывает стороны от себя, не беря в расчет другого, а другой великодушно делает уступку и в центр отсчета ставит своего собеседника или друга.
Тогда я упорствовал напрасно, книжные пристрастия и увлечения, не более… они соседствовали со страстным влечением к людям, интересом, стремлением влиться в общий поток. Но вот удивительно — своя истина была гениально угадана недорослем, хотя не было ни капли искренности, сплошные заблуждения, никакого еще понимания своего несоответствия… Но возникло уже предчувствие бесполезности всех усилий соответствовать. Ощущения не обманывают нас.

…Он уже совсем угасал, редко приходил в сознание, полусидел, почти скелет, черный пустой рот, высохший язык… Он давился кашей, после каждого глотка раненой птицей вытягивал шею, смотрел на что-то впереди себя, видное только ему. Лампа чадила, огонек жадно хватал и поглощал воздух, который торопливыми струями втягивался в пространство, ограниченное светлым стеклом, над входом трепетал и плавился, дрожал, мерцал, и только оставался незыблемым раскаленный круг стекла, край, заколдованный ход сквозь время.
– Так что же все-таки остается?..
Я не хотел причинить ему боль, но мне нужно было знать, и только он мог помочь мне, потому что многое понимал, и был похож на меня. В то время я пытался поверить в бога, в сверхъестественное существо, которое якобы произвело нас, и властвует, определяет нашу жизнь, оставив нам свободную волю… Но какая же тут воля, где она свободная, ей места в жизни нет, рождаешься не по своему желанию, и умираешь – вопреки ему тоже… Вера же, возникающая от страха перед жизнью и смертью, меня только отталкивала и унижала. И я готов был согласиться с бессмысленностью существования, но все-таки вопрос теплился – что же останется, здесь, на земле, иное меня никогда не волновало. Там, где я – не единый, весь, с моими костями, мясом, страхом, грехами, угрызениями, болью, гордостью… там продолжения быть не может, урезанные эти радости, розовые, бестелесные, лживы и не интересны, равносильны смерти.
И я всё чего-то добивался от отца, стараясь пробиться сквозь оболочку горечи и страха, все эти его «нигде, ничто не останется…»
Он долго не отвечал, потом поднял на меня глаза, и я увидел, как белки возвращаются из глубины, из темноты, куда опустились… заполняют глазницы, угловатые дыры в черепе, обтянутом желтоватой износившейся кожей… цвет взятый природой из старых голландских работ, где впаяны в грунт тяжелые свинцовые белила…
– Останутся – листья, вот!
Он выкрикнул, и мгновение подумав, или просто замерев, потому что вряд ли ему нужно было думать, высказал то, что давно знал:
– И трава. И еще стволы деревьев, хотя им гораздо трудней, они уязвимы.
……………………………………..
И теперь я вслед за ним повторяю, уверенно и решительно. И от меня останется, да – трава. И листья, и стволы деревьев. Я бы, подумав, добавил еще – небо, потому что знаю, каким оно было в два момента… нет, три, которых никто, кроме меня не видел, не заметил на земле, а они были… но не запомнил их настолько глубоко и остро, чтобы не думая выкрикнуть первым заветным словом. То, что говоришь, подумав, ложно или случайно, и не имеет значения. Трава бездумна, ни шума ни крика, она везде, преодолевая, не пренебрегая трещинами, шрамами земли, пирамидами, бесшумно поглощает, побеждает, не сопротивляясь, всегда… И я, как он, уйду в траву, в листья, они живы вечно, хотя их жгут, разносит ветер, сбивает в грязь дождь – неистребимы они.
И я буду жить – в них, и, может, в стволах, если мне повезет. И немного в зверях, которые пробегают мимо вас, вы внушаете им страх, и потому я с ними. Всем на земле внушаете. Это некоторым, может, и лестно, но грязно.

Молодость не побеждает, она лишь многое отодвигает в дальний угол.
В старости отодвинутое возвращается с новой силой.
Обычно к пятидесяти годам, если не совсем дурак, все печальное и страшное можно уже предвидеть. Тень лежит на всём. Но человек так устроен, что умеет ускользать, и по мере приближения границы света и тени, переползать к свету. Но и в тени еще не умерла жизнь, только смотри на мир с высоты!
Но чем ниже спускаешься, тем картинка печальней.
Тогда съешь тортик, запей чаем… или выпей винца, и мир покажется теплей и чище.
Но в сущности, програмка для хосписов.
/////////////////////////
Когда людям нечего сказать, или им страшно, то объединяются. НО жизнь не коммунальная квартира. Только любовь и сочувствие объединяют, все остальное обман или бред. (к проблемам современности, если угодно, тоже относится) {{Ответ на призывы что-то подписать.}}

Лучше быть лысым, чем причесывать самого себя
Лучше умереть стоя, чем на коленях
Лучше не писать — «как», а только — «так!»

http://dan-galleries.dreamwidth.org/
………….
Заводить новые люблю, но вот поддерживать их… И времени не хватает, и адреса часто теряю… Польза от этого занятия есть — приходится пересматривать старые репродукции, находить ошибочки в них, убирать лишнюю грязь (лишнюю! а так я грязцу люблю, и следы пальцев на картинках, и небрежность, если не мешает…) Иногда полезно, устраивая натюрмортик, кинуть в него какой-то симпатичной вещичкой, чтобы сама в нем устроилась, смайл
Нужно признать, однако, что долго кидать приходится, а часто и отказываться от этого хулиганства
Цельность и хаос где-то рядом друг с другом, болтовня и минимализм соседствуют… Думал о «монологизме». В не интересном для меня пределе это «поток сознания» или просто симпатичный треп о том, о сём. Был такой неплохой автор Конецкий, он умел «болтать» очень симпатично. Но тут свободы мало, я сторонник всего этого дела, но называю это — «монологичностью». Требования к монологу очень высоки, одной свободой трёпа не обойдешься. Но это долгий разговор. Только два слова. Есть для монологичности на поверхности лежащие угрозы — ницшеанство, нарциссизм и глупость, а союзник, который на ум пришел сразу — ирония, конечно, самоирония. Не любовь к себе, а поглощающее внимание, идея интроверта. Ладно, пока всё.

Френды, может кому-то это будет полезно знать, тогда скопируйте себе то, что интересно.
……………………
Начальнику Управления Пенсионного Фонда РФ
в г. Пущине Московской области
от
неработающего пенсионера
Марковича. Дана Семеновича,
проживающего по адресу: 142290 г. Пущино,
микрорайон «Д», дом хх. кв. хх (тел. 73-хх-хх)

З А Я В Л Е Н И Е

В соответствии с измененной редакцией Федерального закона «О трудовых пенсиях в РФ от 17.12.2001 № 173-ФЗ в редакции Закона от 24.07.2009г №213-ФЗ – статья 30.3
прошу произвести перерасчет моей пенсии по новому, выбранному мной варианту:
Пять лет, годы 1976-1980 включительно, по данным имеющейся у Вас справки в моем пенсионном деле за 10 лет работы в Институте Биологической физики АН СССР.
В указанные выше годы я, будучи кандидатом биологических наук с 1968 года, работал в качестве старшего научного сотрудника, руководителя группы. Моя средняя заработная плата за указанное пятилетие в два раза превышала среднюю заработную плату по стране. Однако, в связи с действующим тогда максимальным коэффициентом отношения зарплаты к среднему показателю – 1,2 – моя пенсия была существенно урезана.
Прошу это учесть при перерасчете, а также учесть обязательность проведения перерасчета, предусмотренную пунктом 1 статьи 30.3 (первый абзац) и пунктом 3 статьи 30.3
Прошу также сообщить размер моего заработка, осовремененного на дату 31.12. 1991 года и на первый квартал 1992 года.

Когда-то видел под микроскопом…
Внутри кристалла рос другой кристалл! Совершенно иной симметрии.
Обычно как происходит — кристалл растворяется в маточном растворе, если условия изменились, а потом или одновременно — начинается новая кристаллизация, другой образуется кристалл.
Изменение структуры общества аналогично кристаллизации, правда, далекая аналогия, но все равно интересно. Можно ли внутри старой системы образовать новую структуру? Или обязателен хаос маточного раствора?

– Робэрт, Робэрт… – они зовут меня Робэртом.
Ничего не спрашивать, не просить, ничего не ждать от них. Здесь мое место, среди трех домов, на лужайке, местами заросшей травой, местами вытоптанной до плоти, до мяса – слежавшейся серой с желтизной земли. И небольшими лохматыми кустами, над ними торчат четыре дерева, приземистые, неприметные, с растерзанными нижними ветками, их мучают дети, «наши потомки», а дальше с трех сторон дорога, с четвертой земля круто обрывается, нависает над оврагом.
Cтою, прислонившись к дереву, еще светло, солнце за негустыми облаками, то и дело выглядывает, выглядывает… детская игра со мной… А с кем же еще, если только я это понимаю. Тепло, я одет как надо, главное, шарф на мне – вокруг горла и прикрывает грудь, и ботинки в порядке, тупоносые, еще прочные, правда, без шнурков. Важная черта характера – ходить без шнурков.
Нет, не так, не я из времени выпал, оно из меня выпало, природа не допускает пустот, их создают люди. Все-все на месте, никаких чудес, к тому же не мороз, редкая для наших мест осень, листья еще живы, но подводят итоги, и солнце на месте, фланирует по небу, делая вид, что ничего не происходит, его лучи крадутся и осторожно ощупывают кожу, будто я не совсем обычное существо.
Справа дом, девятиэтажный, с одним подъездом, слева, на расстоянии полусотни метров – второй, такой же, или почти такой, но не красного цвета, а желтого, а третий – снова красный, немного подальше, у одной из дорог. Я нахожусь на длинной стороне прямоугольного треугольника, на ее середине, забыл, как называется… но вот короткие стороны – катеты!.. они зажимают меня, катеты, с двух сторон, а с третьей, за спиной, овраг. Мои три стороны света, мое пространство, треугольник земли.
О траве я уже говорил, главный мой союзник, еще в одном месте песок, дружественная территория, детская площадка, но мешают дети, несколько существ с пронзительными без повода выкриками. Рядом поваленное дерево, чтобы сидеть, но я не подхожу, оно затаилось, и против меня, я хорошо его понимаю: три его главных ветви, три обрубка, три аргумента грозными стволами нацелились на меня. Оно не простит, никогда, ни за что, пусть я не при чем, но из той же породы…
А скамеек нигде нет. Для устроителей сегодняшней жизни важно, чтобы люди стояли. Сидя бредовые идеи хуже воспринимаются.
Ну, а с лежанием людей вождям приходится смиряться, спать стоя природа не позволяет… пока ее не подчинили, как полагается…
Подъезд дома, что слева от меня, лучше виден, дверь распахнута, входи, шагай куда хочешь, но мне пока некуда идти, еще не разобрался. Стало прохладно, ветер ожил, дождь покрапал, здесь где-то я живу. Далеко уходил, смеялся, бежал, разговаривал сам с собой, убеждал, спорил… и вот, никуда не делся – обратно явился. Тех, кто исчезает, не любят, нормальное отношение по общим меркам настолько естественное, что перехватывает дух. Всегда мордой в лужу, этим кончается, и значит, всё на своих местах.
Общее пространство легко захватывает, притягивает извне чужеродные частицы, фигуры, лица, звуки, разговоры… всё, всё – делает своим, обезличивает, использует… Сюда выпадаешь, как по склону скользишь… или сразу – обрыв… Наоборот, Остров необитаем, на нем никого, чужие иногда заглянут и тут же на попятную, им там не жить… как пловцы, нырнувшие слишком глубоко, стараются поскорей вынырнуть, отплеваться, и забыть, забыть… Жить общей жизнью безопасней, удобней и легче, да… Таких как я, которым смертельно тошно здесь, противно, -немного, иногда встречаешь, раз в год или два… И переходим на другую сторону улицы, на расстоянии мы друг друга любим, а подходить не стоит, обнаружатся различия, и друг может худшим врагом стать. Такова особенность нашей жизни, все нормальные в стае, ненормальные поодиночке бродят.
Но и одному… все тяжелей становится, наедине с печальными истинами, с памятью об ушедших друзьях… Оттого, наверное, граница стирается, прозрачней вокруг стало, и если зовут отсюда, со своими дурацкими вопросами… теперь слышу, а раньше, нет, не слышал… Чувствую, в конце концов двойственность устанет, подведет меня к тому краю, где ни туда, ни сюда. И останется от меня одна трава.
Заслуживаю ли я большего – не знаю, думаю, неплохой конец.
……………………………………..
Из дома недавно вышел, уверен – руки пусты, ботинки без шнурков, без них недалеко уйдешь. Я многое еще помню, хотя не из вчерашней жизни, да что говорить, куда-то годы делись… В них многое было… не запомнилось, но уверенность есть, что было; я постарел, а идиоты, не чувствующие изменений, не стареют. На жизнь ушли все силы, видно по рукам. Наверное, и по лицу, но здесь нет зеркал.
Я смотрю на руки, тяжелые кисти с набрякшими сине-черными жилами, кожа прозрачная, светло-серая в кофейного цвета пятнах. Это мои руки, попробовал бы кто-нибудь сказать, что не мои… И я понимаю, по тяжести в ногах, по этой коже с жилами и пятнами, по тому, как трудно держать спину, голову… и по всему, всему – дело сделано, непонятно, как, зачем, но сделано, все уже произошло. Именно так, а не иначе!.. Жалеть?.. Слишком простое дело – об этом жалеть. И лучше не вмешивать окружающих в свои счеты с жизнью – у каждого свои. Что еще осталось?.. – потихоньку, понемногу искать, восстанавливать, пробиваться к ясности… соединять разорванное пространство…
И если получится соединить в отдельном человеке, то значит может быть соединено, вопреки времени, — в каждом, всюду, везде, всегда.
Перебирая в уме возможности, вижу, другого выхода нет.
Нет, можно еще окончательно выйти из ума, и хлопнуть дверью.
Но я не совсем сумасшедший, после скитаний всегда возвращаюсь на «путь истинный, единственный», как они называют эти бдения и суету перед темнотой. Но не стараюсь обмануть себя, а это непростительно в жизни, требующей увлеченности мелочами и занудной с ними возни. А перед окружающими притворяюсь, чужой среди своих… Так мне иногда кажется, человеку трудно оценить степень своей искренности, где у тебя стояние насмерть, а где только роль, игра, хотя изощренная может быть она…
Вот поставят к стенке или подведут к краю – тогда станет ясно.

Главная особенность художника, мне кажется, — нервная напряженность, готовность к узнаванию СВОЕГО в изначальных изображениях, состояние постоянного ожидания… и неважно, откуда они берутся, начальные намеки, насколько подробны — то ли за окном поезда, то ли из окна дома, то ли в природе… или пятна, возникающее на холсте даже при случайном прикосновении кисти. И странная привязанность к изображениям, стремление бесконечно разглядывать самые не имеющие смысла линии и пятна на чем угодно — доставляет удовольствие, которое ни с чем не сравнишь…
……………………
Как-то на выставке фотонатюрмортов, перед изображением угла, в котором бутылка из-под пива, бумажки, мусор… Люблю забытые, оставленные людьми углы…
Подошел и спрашивает человек, по лицу видно, с образованием, – «какова Ваша концепция? Вы ЭТО изображаете как зеркало жизни, критический аспект, или с сожалением об уходящей старине?..»
Как объяснишь, что концепций не держу, грязь и мусор люблю, иная мусорная куча по цвету-свету дороже распрекрасного пейзажа.
Реакция зрителей на изображения всегда была удручающей, теперь стала удручающей вдвойне. К непониманию высокомерие добавилось. Поэтому радует, когда чувствуешь – человека зацепило, подтолкнуло, и он двинулся по своему пути, не заезжая в умопомрачительные рассуждения, плохую литературу, убогую философию… Просто смотрит, и что-то в нем слегка сдвинулось, повернулось… Значит, все-таки живы связи рисующего с воспринимающим рисунок. Но это капля в море…
Поэтому не терплю показываться на выставках, вежливо улыбаться нахалам и толстокожим дуракам!.. Да еще эти встречи-фуршеты с толкотней у бутербродов, жадные взгляды тайных и явных алкашей, надувание щек, ядовитые или сопливые лобызания, фальшивые похвалы, обязательное вранье… за свадебных генералов… Не надо!
…………………
А потом и вовсе разлюбил выставки. Был один случай, он сильно повлиял на меня.
Повесил одну картинку на первой выставке в Манеже, «АРТ-МИФ». Год забыл, давно. Пришел посмотреть. Увидел, но прошел мимо, прошелся по всему огромному помещению (потом оно сгорело), вернулся, еще раз посмотрел… Увидел тысячи картин, они говорили, или кричали — «смотри на меня, смотри», или «купи меня, купи!» или «вот я какая!» или «вот как надо!» А моя, и еще было несколько десятков таких — молчала. Она к зрителю не обращалась, замкнута в себе.
Зачем ей выставка?
Я понял, не надо ей здесь быть. Картины должны висеть по домам, у хороших людей. А если нет таких, то у художника в доме. А если повезет, в хорошем музее пусть висит, или хранится там до лучших времен.
После этого я еще кое-что выставлял в Москве, но перелом в моем отношении к выставкам произошел на «Арт-Мифе».
Выставлять стал меньше, неохотно, а потом и вовсе перестал.
Пишешь для себя? Вот и пиши.

Все ли знают, что в 2010 году был изменен закон о трудовых пенсиях, и теперь учеба и аспирантура входят снова в стаж. Кроме того, отрезающий часть пенсии коэффициент 1,2 снят. Но вот что интересно без заявления о пересмотре пенсия не пересматривается, к тому же, мелочь небольшая, тебе говорят, что в результате пересмотра будешь получать никак не больше, это интересно. Кажется, пока никому не удавалось воспользоваться этими изменениями.

………………….
Над кроватью отца и матери висела деревянная гравюра, восьмиугольная плашка желтого с розовым оттенком дерева в скромной деревянной же оправе. На поверхности изображение – мастер-китаец извлек из живого вещества почти такое же помещение, кровать, на ней умирающий старик, три женщины, одна из них склонилась к больному, две другие у стола, на нем фрукты в большой перевитой листьями корзине. Их лица, на четверть дюйма выступающие из желто-розового дерева, бессмысленные, улыбающиеся вечной улыбкой, обращены ко мне…
– Опять не понял… – старик на кровати начал терять терпение. – То, что я там был… история, рассказ, все совсем не так!.. Какой-то чудак наврал с три короба, писака, журналист, и тем прославился, потом сто романов накропал, да только эта история от него осталась. Исказил смысл, послал меня за тридевять земель… Не в этом дело!..
Тогда я думал, он бредит… а потом бредил я, отцовская наклонность передалась мне. Не жить, а присутствовать при жизни, а самому постоянно стремиться прочь!.. Всю жизнь стыдился, как порока… а к старости все равно вернулся, стремлюсь проникнуть в самое начало… не исправить, не верю в возможность, нет, – заново пережить. Эта кровать, и стена за ней, живые старые доски со следами краски, из-под стершейся красной охры выбивается, еще старее, зеленый цвет, а дальше, глубже… – вот истинное время, живые слои!.. – серое, желтоватое, уже не поймешь, краска или сама доска… И тут же рядом гравюра на дереве, вечность жизни запечатлена острым кривым ножом.
Такой я видел у старика-корейца, он вырезал свистульки на старом рынке, а я стоял завороженный его медленным не осознающим себя мастерством. Он отрезал, скоблил, надрезал осторожным и безошибочным круговым надрезом, и ветка ломалась с тонким и коротким хрипом, который может издавать только живущее существо, которое дышало, и вдруг перехватывает горло, и возникает такой вот короткий останавливающий звук, хрип, хруст… Что-то похожее я слышал на океанском берегу; стоя за деревом, наблюдал, как дикари, аборигены высаживаются из лодок, прыгают сильными босыми ногами на темный влажный песок, крупный, рассыпчатый, и пятка, каждый раз, когда касалась, ударяла, врезалась… короткий хрипящий… сломанная ветка, нож… Будто я знал всегда…
От гравюры взгляд без всякого усилия и цели перемещается к керосинке, которая разгорелась, другого света не было – «настоящего», они мне только рассказывали о нем, люди города, война пришибла их, но не стерла память – тысячу лет тому назад, бесшумно, мгновенно возникал из мрака день, это царил над ними электрический свет. И для меня потом миллион раз светил – сбылось, исправилось, включалось, вспыхивало, а все не то. В начале начал все тот же керосиновый светлячок, слабый, мятущийся, вонючий, не «освещение», а часть жизни… богаче, суровей, глубже – живей, а потом уж тот, другой, ослепительный и бесшумный, без шороха и запаха…
И обратное движение глаза – к полумраку, кровати, гравюре, китайцу…
– Самоучка, – отец говорил, – его звали Лин Бяо, да, – он повторял, задумчиво нахмурив брови, – кажется так – Лин Бяо… Это важно – помнить, его уже никто не помнит… Этот Лин Бяо потерял семью, родителей, жил много лет на небольшом Острове… рыбачил, козы… на Острове, да… а потом собрался, уже под старость, взял нож, который совсем для другого употреблял не раз и не два, и стал вырезать. При этом на его лице ничто не отражалось, за это люблю китайцев, нет в них суетливого преждевременного восторга перед своим творчеством… и страха, они больше дети природы. Вот говорят – «разум, разум…», но способность понимать мало, что значит: в основе всего свойства видеть и ощущать, об этом забыли, мир стал сухим и ничтожным, перечислением вещей, которые нужно, видите ли, иметь, а сами вещи закрылись. А ведь некоторые еще живы…
Остров выдержать трудно, что останется от меня, подумай. Во мне зверь сидит, зверюга, я сам его произвел, он ест меня, причмокивает, каждое утро сквозь хрипы в груди слышу это чмокание… Что останется, ты подумал, что останется? Вещи, дети? А я где? Где я был вообще?.. Что выросло, укоренилось, произрастает на моем Острове?.. Никому не понять, всем чуждо и смешно!.. Зачем я жил, что останется от еще одного состояния в мире, еще одного клочка жизни и страха? Нигде и ничто не останется. Остров уходит под воду, уходит…
Эти горячечные разговоры стали моей частью, а я… продолжал мечтать о тишине, покое, о своем месте…

Когда я думаю о себе, то многое начинаю понимать, пока не забываю. Помню, однако, что это знание приблизительное, напоминает первый черновик. И все равно, большое достижение есть! Я понял одну вещь, которую не забуду никогда, потому что связана она с той самой книгой детства. Я Робинзон наоборот: он в новом месте оказался, а я… остался там, где много лет живу, но тоже стал робинзоном. Оказалось, не нужно через три моря плыть.
Робинзону нужно было обойти весь остров, чтобы понять — он здесь один.
Я тоже обхожу свой треугольник – и понимаю, что один, хотя здесь куча народу, и я никуда не уезжал. Я тоже от всех ушел, но совсем не так! Робинзона выбросило море как ненужную вещь, а я сам ушел от всех…
И снова уйду, и снова…
Три дома, окруженные тремя дорогами и оврагом.
— Почему домой не идете?
Опасный вопрос! Чертова бабища… Прислужница ЖЭКа, не иначе!
— Гуляю. Полезно.
И неопределенный жест, авось отстанет. Лучшее в мире слово – авось…
Я Робинзон на площадке размером в полтора футбольных поля.
Раньше надо было думать, решать — ехать, улетать, плыть.
Сегодня уже ничего не надо – некуда бежать, и всё со мной, все во мне собралось. Вот только где ночевать?..
Небрежно гуляющий перед окнами трех больших домов человек.
— Куда я попал?..
Глупый самому себе вопрос, задаю его много лет.
Двое, парочка, мирно беседуя, останавливаются рядом со мной, в трех шагах, сначала писают, а потом, прижавшись к дереву, за которым человек, потерявший дом, совокупляются.
Я давно уже без презрения или омерзения… равнодушен стал. И привык, так постоянно происходит: упал с Острова – попал сюда, как ни крути-верти, а дом родной… Отбился, отбоярился, вырвался к себе… поживу немного островной жизнью — и снова падаю обратно…
Нет, отдельные люди бывают замечательные, очень интересны, но большинство — ужасно. Никто меня не убедит, что сообщество людей интересней, чем сообщество животных. Могу часами наблюдать за зверем, а человек надоедает минут за десять, особенно, когда говорит. Как есть жующий мир, так есть говорящий. Не люблю говорящие рты. Жующие и говорящие.
…………………………………
Людям трудней всего отвечать на общие вопросы. Если конкретно, тут же оживляются – каждый как-то жил, искал еду, ел, спал… люди вокруг были, разговоры всякие… Понимают с полслова. Но вот зачем все было?.. –вопрос ставит в тупик. Юлят, морщатся, отругиваются, уходят… «сам не знаешь, что ли…»
Однажды осторожно попытался выведать «зачем» у одного значительного человека – уверенный мужественный баритон. А он, скривившись, будто я о чем-то неприличном, бросил – «а ни за чем…» И я тут же отступил: несмотря на грубость, понял, что задел, а это не бывает просто так. Значит, он правду сказал… или напротив, отчаянно врет; и то и другое говорит о важности вопроса, и что может быть несколько ответов. Значит, понимают? И все равно вот так живут?
Что тебе до них, если сам забываешь простую вещь — ГДЕ?.. Где я живу?.. Ведь кажется, проще простого, общий коммунальный мир, и так не повезло…
Плата за ненормальное поведение.
Когда такие мысли, я говорю себе — ничего, скоро кончится, и всё, всё забудется. Отец говорил – «останется трава», и это правда, я истину улавливаю кончиками пальцев.
Но есть место, которое без меня было бы чуть-чуть другим, хотя само не знает об этом. И своим меня не считает.
А скажи им – не поверят, смеяться будут… Дураки.

…………………………………………….
Ясно, что я не новый человек здесь — исчезал по своим делам, потом пришлось вернуться, мир оказался обитаем, населен похожими на меня, но чуждыми существами, зверями их не назовешь, я с уважением к зверям…
Просто – такие…
Покрапал немного дождь и перестал, темнело, исчезли приземистые тупорылые женщины, которые время от времени проходили мимо, иногда пробегали дети, не замечая меня, и мне пришло в голову, что они вовсе меня не видят, я прозрачен для их глаз… Но один из них, замедлив бег, скосил глаза, как на знакомое, но необычно ведущее себя существо, как я посмотрел бы на знакомую собаку, которая рядом с деревом мочится на открытом месте. Вот и я что-то делаю не так, парень заметил это.
Но главное, что я вынес из всех касаний с этими людьми – они пусть не дружелюбны, но почти равнодушны ко мне. Но все равно, своей слабости показать нельзя им, как любым живым существам. Никому нельзя признаваться в слабости… кроме земли, травы и деревьев, кроме листьев, которые дружественны, сродни мне, да.
И я здесь не совсем чужой. Я странный.
Иногда своим быть лучше, чем чужим, безопасней, хотя обычно, я помню, своих сильно били, а чужих уважали и боялись, и били только, если упадет или как-то по-другому проявит слабость. Каждый раз не знаю, чем кончатся мои соприкосновения и расспросы. Нужно изо всех сил стараться быстро и уверенно двигаться, и спокойно, веско говорить, тогда они устанут наблюдать, косить глазами, и если будут бить, то без азарта, в основном мимо. Меня окружают те, кто меня не помнит, не знает, разве что некоторые и чуть-чуть, по внешности и фигуре… и если не науськают их специальные люди, то останутся равнодушны, ведь ни пользы от меня, ни вреда… Но если им скажут — «чужой!» — тут же кинутся истреблять. Они не злы, скорей темны, доверчивы, легко внушаемы. Поэтому я должен искать молча… или осторожно рисковать – задавать короткие вежливые как бы вскользь вопросы. Лучше, если в руках бутылка пива, полупустая… ну, воды налей, если пива нет… Если заподозрят что-то… черт знает что… тут же окрысятся, обычный ответ на непонятное, и последствия непредсказуемы. Обозлятся — странный хуже, чем чужой, странность серьезное обстоятельство. Странный – значит враг. И в сущности они правы, странные люди вносят сумятицу в налаженную жизнь.
А для странного человека вся жизнь здесь странна, необъяснима…
Вся жизнь здесь устроена неправильно, я уверен!
А где она правильная?..
………………………………….
Не знаю, никогда о такой не слышал.

Первые годы я учился в старой деревянной школе, там было интересно. Это было сразу после войны. В школу мы шли через картофельное поле, которое раскопали в центре города, потом мимо ветхих заборов, через рынок, между длинными рядами, долго не могли вырваться из этих рядов и прилавков, и всегда опаздывали. Каждый день было что-нибудь новое — кто что принес. Некоторые ребята часто нас удивляли, вокруг них толпились все остальные. Один, по фамилии Наумов, всегда приносил жмых, кукурузный и подсолнечный, и раздавал кусками, а от самых больших позволял отгрызать, не выпуская из рук, и все прикладывались и отгрызали. «Ну, дай еще, дай…» — и он протягивает желтоватый кусок с черными крапинками семечных шелушек. Другой, его звали Клочков, приносил заклепки — желтые и красные, черные и синие, маленькие, тоненькие, и большие — с толстыми короткими ножками и широкими шляпками. Он, чудак, менял свои заклепки на фантики, на конфетные бумажки, свернутые плотным пакетиком, он был азартным игроком, и даже плакал, если проигрывал, а его заклепки мы разбивали камнями. Некоторые, маленькие, взрывались сразу, а по другим надо было бить сильно и умело, и каждый раз с замиранием сердца — вот сейчас, сейчас… Был еще мальчик, который приносил особенные переводные картинки, он говорил, они немецкие,- и продавал их за еду, и у кого было — давали ему хлеб с колбасой, которая называлась собачья радость, с копченым сыром, эстонским, и он всегда был сыт и доволен. Мальчик по фамилии Котельников часто приходил с новыми сумками, через плечо, с офицерскими планшетами, и эти сумки он продавал старшеклассникам. Его звали Котел, и, действительно, голова. у него была большая и тяжелая, лицо с нависающим лбом, а все на лице мелкое и терялось — маленький сморщенный носик, голубые, вечно прищуренные глазки. Он смеялся и говорил как-то по-особенному, и потом, когда я услышал голос Буратино по радио, то узнал нашего Котла. Однажды он зачем-то полез под парту и долго не вылезал. Сначала мы смеялись над ним, а он молчал, и стал как-то странно загребать рукавом школьную грязь и бумажки. Пришлось спуститься к нему, и его лицо нас испугало — голубое, с розовой пеной вокруг рта и слепыми белками глаз… Так было еще несколько раз, а потом он исчез. Среди этих наших мелких событий разворачивалась большая борьба двух сил. Один мальчик, высокий и тонкий, по фамилии Васильев, боролся за справедливость. Он всегда за это боролся, и вокруг него толпились слабые и обиженные, он говорил с ними покровительственно и властно, собирал вместе, и они ходили после школы на свалку, а потом он увлекся борьбой и стал испытывать приемы на своих подшефных. В чем была его справедливость — я точно не знаю, но он не хотел, чтобы кого-нибудь бил другой мальчик, по фамилии Веселов. Васильев своих наказывал, но Веселов не должен был никого бить. Этот Веселов был второгодник, гораздо сильней всех, и жил сам по себе. Он сидел с кем хотел, во время уроков часто лежал на задней парте, или уходил курить в коридор — учиться он не хотел. Справедливость ему была не нужна, он иногда бил тех, кто не дал ему списать, или не подсказал — и тут же забывал, снова лежал на парте и ни с кем не объединялся. Васильева он не любил, но и не трогал, несколько задних парт было его, он не терпел на них людей из той компании, жестоко вышвыривал, и снова дремал там…
Старую школу разрушили и нас перевели в новое здание. Веселов первым куда-то исчез, понемногу рассеялись и остальные, пришли новые, и больше ничего не меняли и не продавали в коридорах — стало строже, а может и время изменилось — исчез жмых, пропали заклепки, и фантики перестали радовать, и за хлеб с колбасой уже ничего не давали. Теперь все играли в волейбол, ездили на велосипедах и танцевали на школьных вечерах. На месте старой школы теперь сквер, а картофельное поле превратилось в парк, его назвали — Пионерский.

Мне некогда сейчас думать, как написать получше, но тему хочу обозначить. Можете смеяться, мне наплевать. Потому что давно об этом думаю. И не боюсь признаться, что я такой вот сякой, совсем невысокого полета. Да, смотрю каждый день телек. Давно ничему из разговоров не верю, мне важны картинки. Голод на изображения, а фотки у них сейчас получаются пусть банальны, но вполне профессиональны — деревья, пейзажи, люди… Я не об этом, и не хочу обсуждать, насколько хорошо играют. Иногда — ничего играют. Некоторые. Я смотрю сериал, обычно один, и вхожу в обстоятельства. То есть, переживаю на всю катушку всегда. Если пусть врут, но без фальши. Мне вовсе не надо, чтобы они там были мироновыми или смоктуновскими, нет, — для полного переживания мне достаточно палец показать. Искусство же триггер, оно дергает за ниточку, она есть в вас или нет, другой вопрос. Я не пижон и не сноб, мне очень мало нужно. Я не об игре, я о том, что — или они там что-то не понимают (обо мне), или я идиот перед экраном, или еще что-то. Два примера. Стреляют в Глухаря, помните? А, да, я забыл, что Вы презираете сериалы… Но все-таки, стреляют через окно, и он лежит в реанимации… А на следующий день или почти на следующий — живенький и здоровенький, — НИЧЕГО НЕ ПОМНИТ из той стрельбы, ну, не было ее!.. И никто не помнит. А я помню!!! И для меня непрерывность образа важна, я верю в непрерывность, и артиста аверина для меня нет! — а есть такой вот ГЛУХАРЬ, СРЕДНИЙ ГРИМАСНИЧАЮЩИЙ ПЕРСОНАЖ, К КОТОРОМУ Я ПРИВЫК! где он? ЧТО С НИМ? зАБЫЛИ, ЧТО он убит, что? забыли?
Вы понимаете?, что это делается? Или они не понимают, или я идиот, что вполне возможно… Ведь если я ЖИЛ этим, ни одной мысли и сомнения, конечно, нет, что это «братЦЫ ПРОСТО — кино!», и что это вовсе не Глухарев а артист Аверин… Идите вы! — я смотрю и этим в тот момент живу! А что они делают со мной?
Я думал, ну, ошиблись, ну бывает… А теперь — Карпов, он убивает Зимину в пятницу, а в понедельник — уверен, она будет живой, и о своем смертельном ранении — ни слова! Разве так можно? Есть Зимина, а кто такая Тарасова я знать не хочу! Или я верю и переживаю, или Вы мне подсовываете сено, жвачку, и это вот гораздо хуже, чем не очень склеенный сценарий, и любая игра, пусть гениальная, пусть просто бредовая… неважно это по сравнению с таким вот поступком, да… Или они не понимают самую суть искусства, пусть невысокого, но если ты играешь, если честь имеешь, то все-таки… что это?! Или время изменилоось, и все, что играется и показывается — такое вот сено-солома?
Возьмите два романа, объединенных одним героем, но гораздо сильней разделенные по времени. ШРАМ НА ШЕЕ У ОСТАПА БЕНДЕРА В «ТЕЛЕНКЕ» ПОМНИТЕ? Если б его не было, тут же возник бы вопрос — ведь его убил Киса… Это правильная деталь, и не мелочь, если хотите объединить вещи одной судьбой. А в «Карпове» все налицо, и та же Зимина, что в «Глухаре», и снова обещает быть, и сюжет с «мстителями» продолжен… И что за черт!
Коне-е-что, снобы и высоколобые, не смотрящие телек, скажут — а чего ты хочешь… выбрось ящик, и всё. Не выброшу, мне изображения важны, каким-то чудодейственным путем они во мне преображаются, мне неважно, как вы ребята играете, понятно? и жисть это или не жисть, плевал я на это, искусство вовсе не жизнь, мне этой жизни за 72 года хватило, больше не надо — тут вы что-то такое делаете вот этим ВЫВЕРТОМ, что полностью себя уничтожаете, неужели не ясно? И для меня это куда ясней и куда страшней, чем все ваши помои в известиях, всяких там шоу и встречах…

Всё для нас?..

Читаю:
» О мудрости Иеговы свидетельствует даже состав морской воды…»
Речь идет о фитопланктоне, вырабатывающем половину кислорода, которым мы дышим.
Ощущение плотной перегородки между нами. С понятной мне стороны — пытаются исследовать, понять планктон… и приспособить к собственным нуждам. Тоже не лучшее отношение, пусть живет планктон как ему хочется.
Но все-таки — понятно.
А с другой, совсем непонятной стороны — хвалят Иегову за то, что, видите ли, создал — для нас! — такой планктон…

…………………………
Банальные слова…

Было лучше, потом хуже, потом — светлей, теплей… И снова потемнело… И так всегда.
Люди, которые вокруг нас жили, разъехались, или умерли, или мы с ними разошлись по своим путям. Говорят, в России надо жить долго, только тогда что-то может получиться. Но долго жить скучно, здесь все повторяется.
Остается только — трава, холм, река течет под холмом…
Но этого достаточно, чтобы жить.

О том, о сём…

Был у меня приятель, старше меня лет на двадцать, он сидел в лагере в сталинские времена. Когда входил в столовую, то обязательно выбирал столик в углу. А я мог обедать в середине зала. Он это понять не мог. А я его не понимал.
А теперь и я – хочу в угол, подальше от хамства, внушений, наскоков, всучивания ненужного товара и прочей наглости.
Назад к закрытости.
Мне говорят, против времени не получится.
Время делают люди. Если сильно захочешь, то получится. И время чуть-чуть изменится…
А многим думается, что можно и невинность соблюсти, и капитал приобрести…

Не так давно было…

Когда-то мне довелось побывать на очной ставке в тюрьме (Бутырка, 1970г), и там, на окне в коридоре… а стены полутораметровые… я увидел чахлый желто-зеленый росток, и удивился — как здесь оказался!..
Очень просто, там работало много женщин, они хотели, чтобы на окнах, хотя бы в коридоре, что-то росло. Меня поразили эти женщины-офицерши: за столами в коридорах, как в больницах сестры, они сидели… Все были красавицы — высокие, «фигуристые», и, наверное, заботились о цветке, хотя света ему было маловато.
Трудно понять попавшему туда временно, что для кого-то здесь просто место работы. Что можно понять, когда основное чувство — страх, что больше не выйдешь, — оставят, запрут — забудут… завязнешь на годы… Хотя непонятно, за что… Но это тогда не обсуждалось — найдут за что, если появится желание — найдут!.. Современной молодежи, наверное, эту уверенность трудно представить себе, но, поверьте, не так далеки те времена, и они вполне вернуться могут.
Через много лет я нарисовал такой цветочек, тюрьма запоминается.

…………………………………….
Разасто…

Мне сказал один старый художник в Коктебеле:
— Федотов говорил — «рисуй раз за сто, будет все просто»
А я не понял, что за «разасто»…
Вспомнил через лет десять, и вдруг стало ясно!
………………………………..

О людях надо…

Иногда меня учат.
О чем надо писать, и вообще, как жить. Разговоры.
А я никак. Обижаются — не хотите с нами разговаривать…
Темы надоели. Все говорим, говорим… — о том, чего не знаем: о боге, свободе, о счастье и вечной жизни.
Я не буду об этом говорить.
………………………………………..
……………………………………………………
Экспрессионисты…

Люблю этих художников, далеких от жизни, с их синими и красными лошадями…
Интересно, что они жили или очень мало или долго. В разных странах, разные люди… Смотрите сами.

1. Макс Бекман 84 года
2. Эрик Хеккель 87
3. Отто Дикс 78
4. Алексей Явленский 77
5. Василий Кандинский 78
6. Оскар Кокошка 94
7. Альфред Кубин 82
8. Август Макке 27
9. Франц Марк 36
10. А.Модильяни 36
11. Эдвард Мунк 81
12. Эмиль Нольде 89
13. Макс Пехштейн 74
14. Жорж Руо 87
15. Эгон Шиле 28
16.К.Шмидт-Ротлуф 92

Пруды, деревья, напоминающие водоросли, фигуры женщин без ничего, относящиеся скорей к мебели, чем к живым телам…
Вспоминается одно слово, сказанное женщиной по фамилии Бессонова, мне говорили потом – «классный искусствовед, как ты ее заполучил?»
И не старался, ей все было интересно, просто позвонил ей, и на моей выставке, на Вспольном 3, вечером мы пили чай, она смотрела… Говорит, немного похоже на покойного Алешу Паустовского, впрочем, другое… Потом я ездил к ней в музей, подарил первую книгу рассказов… Потом звонил, но никто не отвечал, и только через несколько лет узнал, что она умерла.
Я спросил ее на выставке, что это, имея в виду свой «стиль».
Сейчас мне смешно, а тогда не было. Она говорит — «это наш интимизм».
Мы отличаемся от немецких экспрессионистов — интимней их.
Зато они были открытей, свободней, жестче, деловитей…
И потому жили долго, а мы не можем.
……………………………………………
Чтоб не слезло…

За последующие после ухода из Института десяти лет я не написал о науке ни единого слова. Странно, половина жизни не могла пролететь незаметно от самого себя…
Наконец, понял — у меня нет стилистики для книги про науку. Что такое стиль? Это выражение лица. Важно найти то выражение, с которым собираешься писать. Чтобы не слезло от начала до конца вещи.
Однажды почувствовал, вот! — то самое выражение. Случайно получилось. С ним мне интересно будет рассказать.
Так я написал роман «Vis vitalis», почти 100 000 слов.
Правда, странная у меня наука получилась. Оказалось, все равно, какая истина добывается, главное, чтобы люди были живые…
Но больше о науке не писал.
………………………………………………
Не поэт, и не брюнет…

Писатель, поэт – неудобные слова. Как-то спросил одного хорошего поэта – «вы поэт?»
Он смутился – пишу иногда… бывает…
В общем, случалось с ним, иногда, порой…
Так что стоит пару слов сказать – про писак и про читак.
Писака обижается, если ему говорят неприличные слова. Но, я думаю, зря, – профессия уникальная, если хороший. Даже если всех писак собрать, то больше чем столяров не наберешь. Столяр знает, чтобы на стуле усидеть, требуется известная часть тела. Хороший стул на все размеры годится.
А чтобы хорошую книгу понять, другие места нужны, они не у каждого находятся.
Писака, если интеллигентный, начинает недостатки в себе искать. Мучается…
И часто сдается, решает – «надо как они»: жизнь ихнюю описать, как чай утром пролил, сморкнулся, форточку открыл, запах стереть… Детёнка в сад водил… Про училку, про редактора зловредного…
В общем, хочет подать читаке знак – писака такой же перец, такой же кактус как ты, милый-дорогой!..
Чтобы, буквы перебирая, не рассерчал, не зевнул ненароком…
Какая глупость!
Писака, не гадай, чего читака чешется, на всех не нагадаешься.
Дунь-плюнь, поверь, – если читака книгу твою купил или даже прочитал… ничего не значит. Не радуйся, не огорчайся. Подожди лет десять, а там посмотрим – или читака умрет, или ты…
Или книга.

…………………………………………
Ко всем чертям…

Есть у меня один житейский рассказик, бытовой. Событие, действительно, имело место с моим знакомым АБ. Но и с БА что-то похожее случилось, и с XZ, совсем в другой стране, нечто подобное произошло. И потому я этот рассказик не разорвал, как многие другие, («бытовушные», я их называю) а оставил. Хотя он для меня ценности не имеет. Но что-то остановило.
В жизни каждого бывает, растет внутри тела или головы пузырь, а может гнойник, надувается, тяжелеет… В нем страхи всякие, зависимости, долги и обязанности…
И вдруг лопнул. И много воздуха вокруг! Хотя вроде стоишь на той же улице, и машина-поливалка рогатая — та же, что вчера, снова поливает мокрый асфальт… Раньше мог только сюда, и в мыслях другого не было, а теперь, оказывается, могу еще и туда, и в третью сторону, и вообще — ко всем чертям! Это чувство, беспечно-аморальное, по-детски радостное… Оно должно когда-нибудь придти, хотя бы раз в сто лет. Потом вспоминаешь, морщишься, улыбаешься… — вот мерзавец!.. Вот злодей!..

………………………………………………….
Видал в гробу…

Сегодня видел как умный худощавый ленинградец, лобастый, очкастый, поэт хороший, даже, наверное, очень хороший, хотя, на мой вкус, слишком умный… Как он вежливо, слегка дрожащим голосом отвечал двум упитанным богатым бабам, впрочем, на весьма осторожные вопросы.
А я не мог понять, и никогда не пойму, каким ветром его занесло на этот заплеванный экранчик, зачем, зачем он это сделал, согласился?
Меня тошнило от их любопытного прощупывания…
Есть такая прослойка — образованные буржуи. Ласковые, спокойные, холеные типы, пригретые семьей и судьбой:
— Ну, как ваше творчество?.. – спрашивают.
Я на стороне Сезанна, который кричал — «Им меня не закрючить никогда!»
А другой половиной мозга, понимаю, как это смешно. Кому интересны твои дела, стоит ли принимать всерьез их вежливое любопытство… Что они видят? – смешной неудачливый человечек, не понимает истинных ценностей… Но можно после сытного ужина раскрыть его страничку… и спокойно заснуть.

…мелочный идиотизм выживания трудно чем-то перебить, кроме чистокровной бессмыслицы.

Выходя из дома я бережно запираю дверь, и чтобы поверить в этот факт, событие, основу надежности, совершаю несколько известных мне одному действий. Они странны, бессмысленны и обязательны, их невозможно объяснить, истолковать, и потому, совершив их правильно, я буду помнить, что вот – было, и тут же вспомню про ключ, вокруг которого все и совершается. Они сильны, эти движения, запоминаются даже среди ежедневных поступков; мелочный идиотизм выживания трудно чем-то перебить, кроме чистокровной бессмыслицы. В результате ежедневные глупости скукоживаются и выпадают, стираются, а ритуал ключа остается, в нем моя опора.
Если быть искренним, нужно признать, что все основное в текущей вокруг нас жизни, или «сегодняшнем дне», включая хорошее и даже лучшее, сильное, глубокое – бессмысленно, так что стоит ли корить себя за несколько странных движений, которые помогают удержаться на поверхности?.. Я и не корю, и оправдываться не собираюсь. Эти действия отнимают время?.. У меня нет времени! Не в том смысле, что мало, – я с ним не знаком, моя жизнь бредет по иным путям, ощупывает другие вехи, они чужды времени. Шоссе с односторонним движением, вот что такое время, а у меня движение другое.
Пусть глупости, зато уверен, что не оставил свою дверь открытой, это было бы ужасно.
………………………………
У меня всегда с собой бумажка размером с лист писчей бумаги, но в отличие от писчей, она обладает куда более важными свойствами – прочна, и в то же время эластична, мягка, вынослива на изгиб, терпит многократное сгибание без предательских трещин, шероховата, а не гладка, не скользит в руках, и я держу ее надежно. И спокоен. Я вытаскиваю сложенный пополам лист из грудного кармана пиджака. Это значит, что выходя на улицу я должен быть в пиджаке, и не только из-за грудного внутреннего кармана, в котором нужный лист, но из-за грудного верхнего кармашка, который на виду, но о нем позже, дойдет очередь и до него.
Значит, так, я вытаскиваю лист правой рукой из левого грудного кармана, а в левой при этом держу ключ. Здесь возникает трудный момент, нужно развернуть лист в полную ширину, но для этого он сложен так, что половинки неравны, и я легко нахожу скважину между ними, пальцами, большим и указательным хватаюсь за длинную сторону, и лист раскрывается почти сам, под действием тяжести короткой стороны. Ну, не совсем так, я чуть-чуть помогаю другой рукой, но тут важно не забыть про ключ и не выронить его. В общем лист благополучно раскрывается, и я кладу ключ на середину, ладонь правой руки уже внизу, и начинаю заворачивать, при этом медленно говорю:
– Р-раз – и одну из сторон заворачиваю на ключ, накладываю и прижимаю.
– Д-два – и вторую сторону точно также.
И три, и четыре. Теперь ключ скрылся, и наступает главный момент. Я медленно сгибаю сверток пополам, и это удается, потому что ключ не на самой середине, я заранее побеспокоился, с опытом это приходит… и получается довольно аккуратный длинноватый пакетик, и ключ внутри. При этом говорю, медленно и очень сосредоточенно глядя на сверток, прижимая пальцами левой руки твердое длинненькое тельце, скрытое внутри…
– П-я-ять…
И это значит, ключ завернут надежно. Я медленно и аккуратно, почти торжественно, но без ненужной помпы закладываю сверток в грудной кармашек пиджака, который, правда, на виду, но очень глубок и надежен, с плотной полотняной подкладкой, не то, что ненадежные боковые, драный шелк!..
Сверток в кармашек, проверяю кончиками пальцев – он там!.. и говорю, внушительно и проникновенно:
– Раз, два, три, четыре, пять – вышел зайчик погулять.
Зайчик – это я. И ключ при мне. Я вышел погулять, или по делам, это уже неважно, главное – знаю, чем открыть свою дверь. Теперь я знаю это, и могу подумать о других вещах. Открылась, расширилась щель между событиями, теми, что были, и теми, что будут. Другими словами, я свободен, и могу убираться ко всем чертям, то есть, к себе. Кое-какие детали нужно еще выяснить. А когда выпаду обратно, понадобится ключ, и я вспомню мудрые слова про зайчика, известные всем, и куда спрятал ключ, вот!
Вы думаете, вот дурак, или старик спятил?. Очнитесь, вы каждый день совершаете действия и ритуалы, которые еще бессмысленней, чем мои магические жесты вокруг ключа. Я хоть знаю, за что борюсь, за дом свой и покой, а вы… бьете поклоны, слюнявите кусок дерева… или поддакиваете мерзавцам, выклянчивая подачку, разве не так?..
……………………………………..

…………………….
Не помню уж в который раз, удачно выскользнув из сегодняшней злобы, недаром ведь говорят «злоба дня»… радовался живучести лиц, слов, вещей, пусть немногих, но неизменных, нестареющих, как все хорошее… И разговорам с достойными людьми про настоящую жизнь, которую сами создаем, выбирая из грязи и мусора мелкие детали, бережно очищая их, так, чтобы не содрать живую кожу…
И на самом интересном месте неизбежно, неожиданно и решительно выпадаю обратно, кто-то решает за меня, быстро и властно. Шагай отсюда – туда! Какая-то раздача еды, без которой не прожить. Пенсия, бумажки эти, которых всегда мало… Единственное, чем действительность, поверхностный пласт, побеждает настоящую жизнь – грубой силой, можешь презирать ее, не замечать до времени, потом кушать хочется, и делать нечего. Но я упрям, и при первой возможности сбегаю. И за это мне наказание – от кого, не знаю, в бога не верю, черт для меня это случай, стечение обстоятельств, причины которых не знаю, уследить за всеми не могу.
Жизнь в текущей реальности — непростительная глупость, а люди, подчинившиеся этой глупости, подлости мелких порабощающих деталей… Сами виноваты, если это настоящей жизнью называют. Хоть раз согласись на эти условия, поклонись торжествующим уродам… Тут же тебя хватает щупальцами время, оно специально придумано, чтобы спихивать людей в яму, замещать другими. Люди в большинстве своем ненормальны – убегают от себя в отвратительную коммуналку, называют ее высокопарно обществом, народом, страной, и дорожка проторенная тут как тут, они по ней, по ней шпарят до самого конца. Не то! Нормальный человек должен жить, где хочет, среди своих книг, людей, деревьев, слов… Не подчиняться, пренебрегать временем. Есть вещи, всегда весомые, им время нипочем. Я с ними хочу жить.
Но недолго душа радуется, слышу угрожающие голоса – «ты где, ты с кем, если не с нами, то против нас…» сначала настойчиво упрашивают, потом грозят, хватают за руки, тянут обратно…
Говорят, если одолевает страх среди бела дня перед наступающей на пятки реальностью, это нормально, значит Вы не скурвились окончательно. А если страх одолевает во снах, это признак тревожный: значит, надо вернуться в светлый день…
Мой светлый день не в снах, а в моих воспоминаниях, мыслях, пережитых впечатлениях, я возвращаюсь к ним постоянно. Изменить реальность не могу – и я ее избегаю, дезертирую из нее, как только позволяет случай. И за дезертирство потом плачу: в текущем дне мне делать нечего, только обхаживать свою плоть, трястись от страха смерти. Здесь я вспоминаю про возраст, годы, слабость, боли – здесь я простой старикашка, да-а…Но это еще не всё! Оказывается, приходится платить беспамятством за свободу, — я наказан, меня бьют под дых… Самый болезненный вопрос возникает передо мной, как наказание, проказа, калечащая… душу, если есть что-то подобное во мне… ГДЕ мой дом? Мы не в Африке живем, от холода защищают стены, пол, потолок… и нужно еще свою дверь иметь, а без окон обойтись можно.
…………………..
Сегодня еще удачно получилось, выпадение мягкое, плавное, и нет того злорадства, с которым меня обычно привечают. Ишь деловой… он думает! о чем тут думать?! Нет уж, не уйдешь!
На этот раз в свои владения недалеко проник, пробились ко мне торопливые голоса издалека, прерывающие тонкую беседу о важных для меня вещах — настоятельно обратно звали… Что за люди, эти современные недоумки! Чужое блаженство вызывает в них оторопь, злобу — живешь, видите ли, не так! Живешь не как все!..
Не хочу обратно! Но скрепя сердце, возвращаюсь, долго сопротивляться мордоворотам, сантехникам, алкашам, барыгам, дворникам, надутым жирным чиновникам, бессовестным газетчикам, новым реформаторам, старым ублюдкам, спешащим по своим делам молодым идиотам… Сил нет сопротивляться. Поражение дело мерзкое, но и не к таким событиям привыкаешь.
А внешние признаки ничтожны – едва заметно моргнул свет, вселенная замерла на миг… и опять вернулось кручение-верчение небесных тел, пошлая демонстрация силы… Но меня этими штучками не удивишь, не проберешь – звезды, планеты, дурная бесконечность, разбрасывание камней в темноте и холоде или раздраженная лава, взрывы и прочее… Бутафория, дешевый спектакль… Что же ты хочешь — общий для всех мир, черт побери его, он бездарен, но огромен, опасен…
После короткого замыкания снова мигнул мне усталый день, вокруг печальное тепло, лето уходящее, дорога, дорожка, куда, зачем?.. по ней только что прошелся дождь, причесал крупной гребенкой, с листьев скатываются ледяные капли… Какой в сущности чудный обустроен уголок, и сколько это стоило бесчувственным камням, мерзлой пустоте – выжать из себя, отдать последнее ради крохотного теплого мирка?.. Без дураков жертвоприношение – хотя бы в одном месте создали видимость уюта! И я бы вынес, будь здесь подобрей и потеплей, вытерпел бы даже эту коммунальную вселенную! Но что я вижу – как живут?! Совершено предательство против природы, все ее усилия насмарку – грязью облили, сапиенсы. Грызем друг друга, непримиримы к добру и теплым отношениям…
Потому возвращение — каждый раз драма и целая телега мелких огорчений.
Свой дом найти не могу!..
…………………….
Значит, вернулся, чувствую – холодней стало, мое отсутствие природе на пользу не пошло. При этом не скажу, долго ли скитался, и, что особенно важно, спроси меня, где живешь, странный человечек?.. Не смогу ответить, особенно сразу, необходимы головоломные усилия. Но кто я, всегда помню – художник я! Иногда пишу слова, если рисовать не получается, но так и не полюбил это слишком для меня трезвое занятие.
А вы верите словам? Для меня всё начинается с изображений. Слова потом возникают, а часто вообще не появляются. Со словами сложно, шансы сказать банальность велики. Беру почти любого современного писателя — вижу, серость по-хозяйски гуляет по страницам. А часто пошлость хлещет через край. Куда денешься, даже великие мыслители рождают пару новых мыслей за всю жизнь, остальное время и силы уходят на разработку… и саморекламу. Тем более, писатели… ведь все давно сказано. Спасение в том, что некоторые сочетания слов рождают в нас картины, сцены… и мы просыпаемся для развития.
Но чаще перед глазами только ряды черных значков, иероглифы унылых описаний…
Одно слово, впрочем, помню всегда, оно не русское – бикитцер! То есть, короче… А в остальном просто беда, самые нужные слова начал забывать! Утомленный грязноватый старикашка… Значит, опять прервалось твое непозволительное безумство, роскошь общения с самим собой, в моих хоромах отключили свет, пожалуйте обратно… Теперь, как обычно, отчаянные судороги предстоят, подробные разбирательства, мои шалости никогда с рук не сходят, не обходятся задешево, я имею в виду пренебрежение тем, что они главным называют. Кто эти «они»? – да все, кто меня силой возвращают в текущий день. Со злостью или от большой доброты – мне все равно.
Я не издалека, ничего нет в руках, не приехал, не прилетел ниоткуда – я здесь живу, мое тело здесь. Земля сырая, вот лужи, недавно прошел дождь, а на мне ни капли влаги. Значит недавно вышел из дома. У меня нет зонта. Значит, вышел после дождя. Я не голоден, а сейчас солнце высоко, значит утром ел. Эти люди, некоторые из них, меня знают, хотя бы видели раньше, я чувствую, к чужакам так не относятся. Враждебность не та, что к чужакам – она к непохожим на большинство, общая привычка.
Теперь из слабых намеков, что было вроде бы теплей, а стало хуже, или вот дождь, а его при прежних возвращениях не было… я должен заново слепить картину сегодняшнего дня.
Но есть и достоинства во внезапных выпадениях, возвращениях: несмотря на старость и частичный паралич памяти, вижу и чувствую остро, свежо, не спеша вдыхаю прохладный ноябрьский воздух, легкий, прозрачный, в зрачки свободно льется негромкий осенний свет, желтые, красные, коричневые пятна утешают меня, просто и тихо говоря о скором освобождении, чего же еще желать, кроме простоты и тишины, осталось?..
Пора включаться в современные процессы, отстраниться от гордости, тщеславия, ненависти, вины, смотреть спокойно… Пожить еще, если уж заставили задержаться и смирился с этим, пусть на время, правильно – неправильно, не могу сказать… К тому же, есть еще дела здесь – что-то рассказать, подвести итоги… некоторые события не должны пропасть бесследно. И все-таки, только на отдельную жизнь надеюсь – придет мыслишка или образ, и снова удеру…
Значит, придется, преодолевая неприязнь к словам, кое-что записать. Почему не рисовать? – глаза смотреть устали. Но это между нами, иначе злорадства не оберешься. Художник – и глаза не видят! Должны быть, как у орла, так они считают. Идиоты, глаза художнику вовсе ни к чему, не в них дело…
Писать про современное?.. Большой вопрос… земля унавожена банальностями, везде канавы, навозные кучи… сползаем снова в средние века… А как же циклический процесс?.. Ведь убеждали, ползем по спирали вверх, то есть, легче будет, чем было, но это большой вопрос, иллюзия прогресса.
Так вот, выпав со своей свободной стороны под давлением обстоятельств, скатился на ночной ледок, а он с большим самомнением, упорствует под каблуком, хотя и дает понять, что к середине дня смягчится. Все еще скольжу, размахивая руками, пытаюсь удержаться на ногах… и понимаю, какая все это мерзкая суета мелочей! Даже бороться за равновесие в этом мире кажется бессмысленной затеей, скорей бы положили на бок и забыли! Но на бок в гробах не кладут а жаль, я стенку видеть хочу, на вас достаточно нагляделся. Не потому что я так хорош, а потому, что своей жизнью хочу жить, а если не получится, то от своей беспомощности умереть.
За поисками мелких истин, где моя дверь, например, то и дело упускаю главное – медленное, постепенное слияние начинается: я все больше с ней сливаюсь, с природой, и в конце концов полностью сольюсь, стану, как говорил отец, травой, землей, и это принесет мне облегчение, надеюсь.

………………………….
Когда я думаю о себе, то многое начинаю понимать, пока не забываю… Помню, однако, что это знание приблизительное, напоминает первый самый простой черновик. И все равно, есть большое достижение, я понял одну вещь, которую не забуду никогда, потому что связана она с той самой книгой детства. Я Робинзон наоборот: он в новое место попал, а я остался там, где много лет живу, но тоже стал робинзоном. Оказалось, не нужно через три моря плыть.
Робинзону нужно было обойти весь остров, чтобы понять — он здесь один.
Я тоже обхожу свой треугольник – и понимаю, что один, хотя здесь куча народу, и я никуда не уезжал. Я уходил, но совсем не так!
И снова уйду, и снова…
Три дома, окруженные тремя дорогами и оврагом.
— Почему домой не идете?
Опасный вопрос! Чертова бабища… Прислужница ЖЭКа, не иначе!
— Гуляю. Полезно.
И неопределенный жест, авось отстанет. Лучшее в мире слово – авось…
Я Робинзон на площадке размером в полтора футбольных поля.
Раньше надо было — ехать, плыть, улетать. Сегодня ничего не надо – всё тут собралось.
Небрежно гуляющий перед окнами трех больших домов человек.
— Куда я попал?..
Глупый самому себе вопрос, задаю его много лет.
Двое, парочка, мирно беседуя, останавливаются рядом со мной, в трех шагах, сначала писают, а потом, прижавшись к дереву, за которым человек, потерявший дом, совокупляются.
Я давно уже без презрения или омерзения – так случилось, попал к зверям.
Отдельные люди бывают интересны, большинство — ужасно. Никто меня не убедит, что сообщество людей интересней, чем сообщество животных. Могу наблюдать за зверем часами, а человек надоедает минут за десять, особенно, когда говорит. Как есть жующий мир, так есть говорящий. Не люблю говорящие рты. Жующие и говорящие.
……………
Я не новый человек здесь — исчезал по своим делам, потом пришлось вернуться, мир оказался обитаем, населен похожими на меня, но чуждыми существами.
Зато почти равнодушными, но все равно, слабости своей показать нельзя им, как нельзя ее показывать любым живым существам. Никому нельзя признаваться в слабости… кроме земли, травы и деревьев, кроме листьев, которые дружественны, сродни мне, да.
Покрапал немного дождь и перестал, темнело, исчезли приземистые тупорылые женщины, которые время от времени проходили мимо, иногда пробегали дети, не замечая меня, и мне пришло в голову, что они вовсе меня не видят, я прозрачен для их глаз… Но один из них, замедлив бег, скосил глаза, как на знакомое, но необычно ведущее себя существо, как я посмотрел бы на знакомую собаку, которая рядом с кустом мочится на открытом месте. Вот и я что-то делал не так, и парень заметил это. Но главное, что я вынес из всех касаний и мельканий – они заняты своими делами – и почти все равнодушны. Пусть не дружелюбны, но равнодушны, и я здесь не совсем чужой. Я странный.
Иногда своим быть лучше, чем чужим, безопасней, хотя обычно, я помню, своих сильно били, а чужих уважали и боялись, и били только, если упадет или как-то по-другому проявит слабость. Каждый раз не знаю, чем кончатся мои соприкосновения и расспросы. Нужно изо всех сил стараться быстро и уверенно двигаться, и спокойно, веско говорить, тогда они устанут наблюдать, косить глазами, и если будут бить, то без азарта, в основном мимо. Меня окружают те, кто меня не помнит, не знает, разве что некоторые и чуть-чуть, по внешности и фигуре… и если не науськают их специальные люди, то останутся равнодушны, ведь ни пользы от меня, ни вреда… Но если им скажут — «чужой!» — тут же кинутся истреблять. Они не столько злы, сколько темны, доверчивы и легко внушаемы. Поэтому должен искать молча, или рисковать – задавать короткие вежливые как бы вскользь вопросы… Лучше, если в руках бутылка пива, полупустая… ну, воды налей, если пива нет… Если заподозрят что-то… черт знает что… тут же окрысятся, обычный ответ на непонятное, и последствия непредсказуемы. Обозлятся — странный хуже, чем чужой, странность серьезное обстоятельство. И в сущности они правы, странные люди вносят сумятицу в налаженную жизнь.
А для странного человека вся жизнь здесь странна, необъяснима…
Вся жизнь здесь устроена неправильно, я уверен!

…………………………
Я уже года два дворником тогда работал.
Тогда многие интеллигенты работали дворниками, истопниками, потому что хотели независимыми быть. Попробуй теперь, предложи быть дворником… денежки хотят, а на независимость им наплевать, дороже бы продаться. В моде теперь охотники за деньгами, любители быстрой езды… Но никто не убедит меня, что купить подешевле, а продать подороже — великое умение, знание или доблесть. Из моих сверстников лучше всего это делают самые тупые. Чем больше человек умеет и может, тем меньше он, оказывается, нужен, а для многих даже опасен. Прикованные к телеге жизни таких только ненавидеть могут! Получает удовольствие от своей работы, да еще платить ему за это!?.
Художник, писатель — не барыга, не коммивояжер — не должен приплясывать перед читателем, предлагать себя, совать свою рожу во все дырки, рисовать планы спасения родины и все такое, жалко это выглядит. Если сделанные вещи хороши, то и через десять лет хороши, а если на сегодня сделано — дорога им на помойку…
…………………….
Так вот, я убирал снег с дорожки, спешил, за ночь нападало, а под снегом как назло ледок, и один из той лихой компании поскользнулся, упал на колено, они со смешками его подхватывают, и все нормально было, но он увидел меня с лопатой, и пристал. Они все были слегка пьяны, но это я потом понял, такие вещи плохо соображаю, только по запаху или если совсем шатается. Они стали задираться, обзывать меня, я только смеялся, остальные были ничего, веселые, а этот злой, я всегда таких чувствую, от них пахнет страхом, как долго ношеные вещи пахнут. По запаху многое можно сказать, нюх, наверное, мне вместо ума даден. И глаз, хорошие были глаза… О потерях не люблю вспоминать, живу с тем, что есть. А когда надоест это издевательство, к себе убегаю…
Тот парень был злой, ершистый, даром что невелик ростом, и мне стало не по себе, я старался не встречаться с ним глазами, так лучше, может, у него пройдет. А он не успокаивается — «дворник, говно… » не люблю повторять… а потом он подскочил и толкнул меня в грудь. Он был гораздо ниже меня, но плотный, быстрый, и знал, куда бить, чтобы больно, а я никогда никого не трогал. Те двое, другие, говорят ему «брось», а он еще злей стал, ударил меня в шею, так быстро и ловко, что я задохнулся. Тогда он еще ногой в грудь, не больно, но я упал на спину, потом сел… и не могу встать, ноги заплелись, действительно, скользко — температура за ночь не упала, как обычно, а пронесся теплый воздух, разогрел, подтопил снег, потом подморозило к утру, а я эти климатические беспорядки прозевал, спал крепко.
Так вот, ноги… не могу встать, а рядом лопата, я потянулся, чтобы взять, опереться, а они подумали, буду их лопатой бить, она действительно опасная, окована толстым жестяным листом, страшное оружие. Теперь только силу понимают и уважают… Быстро оттащили этого, злюку бодрого, и ушли, он что-то кричал, но я уже не слышал.
Они ушли, я встал, и не знаю, что делать, вдруг кто-то смотрел в окно, видел, а я хотел поскорей забыть, было — и не было. Но отрава уже внутри, стало нехорошо, горячо, я хотел к себе, домой… и не мог, пошел в дворницкую.
Я всегда сюда приходил, когда муторно, страшно. Чувствую, для меня нет ничего впереди, другие люди сильней и быстрей меня, и, главное, всегда знают, что хотят. Особенно его злоба меня убила… и он не сомневался, что прав!.. Мне говорят, так только у нас, но я не верю – так везде, грубости, может, поменьше, но сильный везде прав, а такие как я, не нужны нигде.
В дворницкой на большом столе, он линолеумом покрыт, лежали куски ватмана, обрезки можно сказать, и баночки с гуашью, пять или шесть цветов, желтый, красный, зеленый, черный, пятую не знаю, крышка присохла и не открылась, а остальные хотя и высохли, но если расковырять пальцем, то можно поддеть немного. Здесь объявления писали…
Лист бумаги передо мной, большой, белый, яркий, и мне захотелось его испачкать, пройтись по нему… Я взял пальцами немного желтой и намазал, не знаю, зачем, но мне легче стало, странно, да?..
А другим пальцем взял красной, и эти два пальца рядом… я смотрел на них… А потом достал комочек черной, на третий палец, и смотрел — они были раньше похожи, как розовые близнецы, а теперь стали совсем разными… Я протянул руку и начертил желтым линию, и увидел, что это стебелек, стебель, а на нем должен быть цветок, увидел центр цветка, и лепесток, один, но большой, и я быстро, не сомневаясь, желтым и красным, а потом в некоторых местах обводил третьим пальцем, который в черной краске, и снова не сомневался, где и как это делать… А потом смазал слегка внизу стебля и быстро легко провел рукой, и это оказалась земля, она лежала внизу, а цветок летел над ней, сломанный, с одним лепестком, но непобежденный… летел над миром и молчал, а я разволновался, стал доделывать стебелек, чувствую, он мягкий, не получается, я даже разозлился, взял красной горстку, смешал на ладони с черной… потом уж я понял, что лучше на бумаге мешать… и руками, пальцами, пальцами, особенно большим стал нажимать и вести вдоль стебля, и черная, которая не совсем смешалось с красным пошла тупой сильной линией, по краю, по краю стебля, и он стал выпуклый и твердый, я чувствовал, он твердеет… Потом чувствую — еще чего-то не хватает, и я ребром ладони, ребром, ребром стал вколачивать краску в бумагу, и немного смазывать как бы… а потом рука вдруг задрожала, но не мелкой дрожью, а крупной, толчками… полетела вверх и снова вниз, упала чуть поодаль, ближе к нижнему углу, и получился там обрывок лепестка, второго, и я его вколотил в бумагу, раз-два-три…
И понял, что готово, мне стало спокойно, и дышать легко, радостно.
Наверное, не те слова, а тогда вообще слов не было, только чувство такое, будто выплакался, успокоился и замер в тишине, покое, тепле, и все это за одну минуту случилось.
Так было в первый раз. А потом я даже плакал, когда видел на бумаге, что получилось, а откуда бралось, не знаю…

………………………
Иногда своим быть лучше, чем чужим, безопасней, хотя обычно, я помню, своих сильно били, а чужих уважали и боялись, и били только, если упадет или как-то по-другому проявит слабость. Каждый раз не знаю, чем кончатся мои соприкосновения и расспросы. Нужно изо всех сил стараться быстро и уверенно двигаться, и спокойно, веско говорить, тогда они устанут наблюдать, косить глазами, и если будут бить, то без азарта, в основном мимо. Меня окружают те, кто меня не помнит, не знает, разве что некоторые и чуть-чуть, по внешности и фигуре… и если не науськают их специальные люди, то останутся равнодушны, ведь ни пользы от меня, ни вреда… Но если им скажут — «чужой!» — тут же кинутся истреблять. Они не столько злы, сколько темны, доверчивы и легко внушаемы. Поэтому должен искать молча, или рисковать – задавать короткие вежливые как бы вскользь вопросы… Лучше, если в руках бутылка пива, полупустая… ну, воды налей, если пива нет… Если заподозрят что-то… черт знает что… тут же окрысятся, обычный ответ на непонятное, и последствия непредсказуемы. Обозлятся — странный хуже, чем чужой, странность серьезное обстоятельство. И в сущности они правы, странные люди вносят сумятицу в налаженную жизнь.
А для странного человека вся жизнь здесь странна, необъяснима…
Вся жизнь здесь устроена неправильно, я уверен!
А где она правильная?..
………………………………….
Не знаю, никогда о такой не слышал. Все наши беды — последствия одного неверного решения, не знаю, кого винить, может, само так получилось. Произошло огромное несчастье — выдравшись одной ногой из животного мира, мы уволокли с собой, пусть слегка подчищенный, но все тот же закон — выживание приспособленного. А мы уже не в природе, мы выбились из русла с этим законом под мышкой — и оказались в яме. В животном обществе приспособленность к выживанию часто совпадает с улучшением качеств, самых важных и нужных для вида. Когда молодой лев, победив старого, разрывает его львят, а львица спокойно наблюдает это, хотя только вчера, рискуя жизнью, защищала, — в том хоть какой-то смысл виден: от молодого львица наплодит детишек посильнее, чем от старого… Но даже среди простых растений и зверей борьба за выживание часто буксует. Например, один вид сначала уничтожит всех, а потом рухнет, стоит условиям ударить в слабое место, а оно всегда найдется… Или, звери в каком-то месте все время вытаптывают траву, ходят на водопой — глядишь, через несколько лет нет травяного разнообразия. А что вы хотите: в неблагоприятных условиях выжили самые сильные и приспособленные: одуванчики, лопухи да простая травка. Ничего плохого в них, но пейзаж становится куда примитивней, скучней, однообразней, и если вдруг изменится климат, местность в пустыню превратится, у сильных и однообразных меньше гибкости.
Тем более, в сложном человеческом мире сбои сплошь и рядом. И пора бы понять, что выживание приспособленных губительно для развития. Что способствует выживанию? Одаренность наилучшими качествами? Как бы не так!.. Главенствуют отвратительные черты — жадность, настырность, злобность и властолюбие, они в жизненной борьбе побеждают, сволочи карабкаются вверх, остальные еле теплятся. Но еще хуже, что всех побеждает тот, кто утверждает силой свое право вообще не подчиняться правилам.
Сильно усложнившись в человеке с развитием культуры, науки и техники, понятие лучшего изменилось. А иерархии строятся все по тем же примитивным признакам. Вот и выживают совсем не самые нужные обществу, и не лучшие. Часто ли и долго ли у власти — профессионалы и ученые? А мздоимцы, воры, интриганы — не в пример ли чаще? Но зато как приспособлены! Куда до них Ньютонам, Фарадеям и Эйнштейнам, на которых, собственно, и зиждется вся лучшая сторона наших дел!
Руководствуясь тем же принципом, что и звери, мы несколько подновили биологические законы, и это всё. Под высокопарный треп о милости и справедливости, о морали и заповедях, и что в игольное ушко не пролезешь… — скопом лезут, обдирая шкуры, никого не стесняясь.
А живущие ради высоких задач сидят тихонечко по углам, незаметны. И хорошо, когда не замечают их, а то еще примутся истреблять, как не раз
было. Привычка рубить ветви, нужные для сидения, — тоже из животного мира, только там генетика вовремя останавливает. Даже альтруизм выдумали не мы — его знает любая птичка, уводящая хищника от своего гнезда. Это принцип выживания популяции, генетически закрепленный, а мы его выдаем за небесные рекомендации. Так что гордиться тебе особо нечем, человек, «который звучит гордо».
Нужен иной принцип устройства — вытеснение идиотов и сволочей.
Но такая популяция, при существующих правилах общежития, неспособна противостоять наглости старых принципов.
Значит, снова с нуля начинать?
…………………………………
Вижу кругом страх, горе, прозябание живого мира.
Большинство людей надежно защищено от этого ежедневными заботами, сохраняют уверенность в ценности собственной шкурки.
Но я видел и таких, кто сами лишили себя защиты, живут в открытом море горя и страха. Бросаются на помощь, забыв о собственной безопасности и пользе.
Мир держится на этих беззащитных, на пути полного очерствения стоят они, как триста спартанцев стояли…
Мало их, забывающих о себе?
Но без них всю жизнь загоним под асфальт, а потом и себя — туда же.

…………………
я имею в виду собственное лицо. Во-первых, избегаешь претензий со стороны натурщиков — » я не такой!» Во-вторых, можно не задерживаться на начальной стадии, при разных техниках она разная, но досаждает. И сразу приступить к делу. Вопрос «что вы хотели сказать» остается без ответа, автор исходит из каких-то своих задач, световых, цветовых, а получится ли при этом документальное соответствие — кто его знает… Но самое интересное в том, что чем дальше ты отходишь от идеи «передать как оно есть», тем ближе порой оказываешься к натуре. (общее рассуждение)

Лето 75-го, ВДНХ.
Огромная выставка народного хозяйства, гигантская показуха была. И в одном из павильонов — первая выставка независимых художников. Разрешили!..
Я иду вдоль километровой очереди, все московские интеллигенты здесь, терпеливо ждут, пропускают их помаленьку милиционеры у входа. А я счастливей многих, у меня приглашение от самого Рогинского!. Протягиваю милиционеру свою бумажку, он долго читает, потом спрашивает – от кого?
И узнав, светлеет лицом:
— Рогинский хороший художник, не то, что эти… — и машет рукой – проходи!
Вот какие были милиционеры тогда – в живописи разбирались.
Первая выставка, на которой мне было интересно. Правда, второй этаж не понравился, Рабин с испорченным паспортом… Агитки наоборот… Зато на первом – красные трамваи Рогинского… Женя Измайлов со своими тонкими изысканными фантазиями…
Потом Женя стал моим учителем на многие годы.
А тогда я еще не знал, что буду писать картинки…
Внезапно мир встряхнулся и пропал на миг, как после удара по голове.
Меня обратно зовут, пора.
…………………
Холодно, ветрено, ноябрь, гололед, черные с грязно-желтым листья, вмёрзшие в ледяную корку…
Скольжу, пытаюсь удержаться на ногах…
И тут, как обычно – слышу чужой голос, вижу глаза — другие, и сам другой.
– Все прыгаешь, допрыгаешься, старик…
Старуха, трое на скамейке, старый пес, листья, осень,… причаливаю, здравствуйте вам…

………………………………..
Депрессивно-маниакальный психоз отличается от нормы разнесением по времени депрессии и маниакальности. У нормального эти состояния или приступы чередуются каждую секунду, или доли секунды. Значит, слиты в трепещущее живое состояние. Разум пульсирует как сердце, то возникает, то исчезает, периоды разумного и неразумного бытия кратковременны, разум мигает. Жить чужой жизнью, они называют ее общей, считается разумно, а жить своей, отдельной, отдаленной – неразумная глупость, да и опасно – тебе это быстро докажут, да-а-а…
Пусть стараются, все равно общее время вытесняется силой личных переживаний — они всегда рядом. Побуду среди своих, тех, кто мне дорог, в другой жизни, которую храним в себе… и меня отшвыривают обратно, через невидимые ворота, сюда, где я в реальности, существую как физическое тело, но не живу, только ищу покоя и тепла.
Жить реальностью мерзко, а возвращаться в нее приходится, тело требует, его не переспоришь. Выпадаю из своих полей свободы с пустым лицом и пробелом в памяти, плата за разговоры с самим собой. Ненавижу реальность, любую — да! Но избавиться совсем… не могу, законы физики!
Так что, похоже, побеседуем еще, пока я гуляю в треугольнике меж трех домов, пытаясь вспомнить то, что каждый, как они говорят, приличный человек помнить обязан. Вернулся из своего пространства, мечтаю, говорю сам с собой, в основном о живописи, я ведь художник. Правда, до сих пор не уверен в этом, но люди говорят. Когда я начинал, одна тетка-искусствоведша, очень неглупая… и то, говорит у тебя плохо, и другого нет, и не учили как надо… А потом признала – художник ты, все равно художник…
Но вот беда, возвращаясь из своих мечтаний и разговоров, забываю, где мой дом. Это надо же, все о себе знаю, а каждый раз, приходя в себя… или к себе?.. не помню, где живу. Бродил по врачам сначала – старческий, говорят, у тебя маразм. Ну, не говорят, по лицам видно… Один только нашелся, тоже старик, молча слушал, слушал мои речи, потом говорит – «всё вы помните и знаете, но так сильно ненавидите текущий день, что память выкидывает с Вами злую шутку – прячете от самого себя то место в мире, которое реально занимаете, как полагается нормальному человеку. Как только смиритесь, тут же вспомните».
Но годы идут, а я, видно, смириться не могу, и возвращаясь к своему телу, к настоящей, как окружающие идиоты говорят, жизни – по-прежнему ищу… Однако, болезнь благородно со мной поступила, брожу по ограниченному пространству, зная, что где-то рядом мое жилище.
Как ни крути, сколько ни талдычь о высших ценностях и пронзительной духовности, размещение человека в определенном куске пространства имеет особую силу и значение. С этим никто не спорит, не осмеливается, как c очевидным фактом спорить? Ведь страшно редко случается, что все согласны и сходятся на одном и том же, такие истины отличаются от всех других. Правда, умники плечами пожимают – «Ну, и что?..» Это для них неважно, грубая телесность, они за дух выступают. Я не против, даже наоборот – поддерживаю… но необходимость возвращения к простой материальности портит впечатление от высокого. Так что, вот важная истина, которую не перепрыгнуть никому – каждый сидит в собственном куске пространства, владеет своим местом, оно не может быть занято другим лицом, или предметом, или деревом, или даже травой, а когда умирает, то прорастает – травой, деревьями.. Признак смерти – прорастание, не такой уж плохой признак, жизнь вытесняет жизнь, для кого-то жизнь, для меня – смерть. Это вдохновляет. Прорастание жизни жизнью свойство присущее даже к таким текучим и непостоянным существам, как вода — даже ее способность перемещаться и освобождаться не безграничны. Когда умирает, она цветет, чего не скажешь о наших телах. Но поскольку вода быстро меняется, о ней трудно говорить. Если же говорить о деревьях, то все они имеют корни и растут из своего места. В частности те, которые я знал. Они почти вечны, по сравнению с нами, поэтому дружба с деревьями имеет большое значение для меня.
Мне было лет десять, я оставлял записки в стволах деревьев самому себе, будто предвидел пропасть, исчезновение, Остров… Может, чувствовал, что встретить самого себя особенно нужно, когда понимаешь, что больше никого не встретишь. Нужно хотя бы встретить самого себя, прежде, чем упасть в траву, стать листом – свободным и безродным, не помнящим начала, не боящимся конца, чтобы снова возродиться… так будет всегда, и незачем бояться… Я писал записки, теперь бы их найти, пусть в них ничего, кроме,
«Я здесь был.»
Это важно, потому что прошлого нигде нет, и если не найдешь его в себе или другом живом теле, то непрерывность прервется, прекратится, распадется на миги, мгновения, листья, травинки, стволы, комья земли… их бросают на крышку… на тот короткий стук, хруст, плавающую в воздухе ноту, смешанную с особым запахом… важно, что запах и звук смешиваются в пространстве… Но если оставишь память о себе в живом теле, ведь дерево – живое тело, и даже найдешь эти стволы, те несколько деревьев в пригороде, у моря, то что?.. Смогу только смотреть на них, носящих мою тайну. Но, может, в этом тоже какой-то смысл, трудная горечь, своя правда – и есть, и недостижимо?..
Я оставлял памятные записки в стволах, аккуратно вырезал куски коры, перочинным ножом, это были невысокие прибалтийские сосны… сочилась прозрачная смола… отодвигал ее и резал дальше, врезался во влажную живую ткань… доходил до белой блестящей, скользкой сердцевины, и в ямку вкладывал бумажку со своими письменами, потом покрывал сверху кусочками отскобленной ткани, заново накладывал кору, перочинным ножом, рукояткой придавливал, придавливал, кора приклеивалась смолой… На следующий день проверял, и часто не мог даже найти того места на стволе, или находил крошечные капли смолы, расположенные по границам прямоугольника. Способность деревьев забывать всегда меня завораживала, также как способность травы, примятой, раздавленной, подниматься, выпрямляться, снова жить, шуметь о своем…
Деревья эти выросли, и живы.
И я еще не исчез, каждый раз после отсутствия, возвращаюсь к деревьям, своим друзьям. Расти вертикально, вопреки силе тяжести, тянуться постоянно ввысь… ценю и уважаю.
И к листьям возвращаюсь, люблю их особою любовью, особенно осенние, красиво и мужественно погибающие… смотрю на них со смешанным чувством — восхищения, испуга, непонимания… Ну, будь я мистик, естественно, усмотрел бы в появлении багряного вестника немой знак. Будь поэтом… — невозможно даже представить себе… Художник я, мне главное – цвет…. огненный, яркость пятна, будто заключен в нем источник свечения… так бывает с предметами на закате… Зубчатый, лапчатый, на осенней темной земле или коричневом, занесенном пылью линолеуме… Знак сопротивления, он пробуждает во мне непокорность времени, погоде, случаю, бешеным выходкам людей, населяющих мой треугольник, который знаю вдоль и поперек… Только не помню, где живу… К тому же одинокий лист вызывает во мне особые чувства – он мой брат и товарищ по борьбе. Одинокий борец с зимним беспределом, ведь как иначе назвать дни и месяцы, прожитые здесь?..
Чем привлекает нас одиночный предмет? Взгляни внимательней — и станет личностью, подстать нам, это вам не кучи, толпы и стада! Какой-нибудь червячок, переползающий дорогу, возьмет и глянет на тебя печальным глазом — и мир изменится… Что делать с листом, случайно залетевшим к тебе на балкон? — оставить, видеть постепенное разложение?.. или опустить вниз, пусть плывет к своим, потеряется, умрет в серой безымянной массе?.. Так ведь и до имени может дело дойти, если оставить, — представляете, лист с именем, каково? Знакомство или дружба с листом, прилетевшим умереть…
Но все-таки, вернемся к событию, которое неизменно потрясает меня. Я говорю про два мира, которые несовместны. Раньше не было такой пропасти, побудешь сам с собой – и возвращаешься в общую душегубку как ни в чем не бывало. А с возрастом все глубже пропасть, и некого винить, сам виноват. Мы любим обвинять время, а оно почти что не при чем.
Итак, дрогнула вселенная, я выпал, вернулся в презираемую мной реальность. Никто здесь не заметил моего возвращения, у них свои дела, и что возмущаться – всё по справедливости, спорить не о чем, и не с кем. Сколько меня не было, миг или долго, есть ли изменения в местном пейзаже… сходу не скажешь, никаких в памяти деталей и подробностей, напряжение во всем теле да неясные воспоминания.

……………..

………
соединять в одном изображении живопись и фотографию. Разумеется, фотку приходилось обрабатывать, лишать ее ненужной педантичности.

…………………
Запись к картинке отношения не имеет.
По поводу «необходимости встряхивать культуру».
Люди, которые делают то, что считают интересным, не думают обычно о «своем вкладе в культуру» — просто делают то, что им интересно, и кажется важным. Иногда у них получается внести что-то новое, для меня пример — Сезанн, который о себе говорил скромно — «кажется, я продвигаюсь…» Ему иногда так казалось. А мальчишки швыряли в него камни каждый день, когда он шел писать свою гору… Музеи и салоны не брали его картины.
Профессиональные «встряхивальщики» из так наз. «авангардистов» обычно надувают щеки после каждого своего жеста или сказанного слова. Посмотрим, что останется.

http://dan72.tumblr.com
……………………
Обнаруживать в Сети, то, что, наверное, сделал в бессознательном состоянии. «Очнулся — гипс…»

………….
Одно пятно надоедливо мешает, чуть позже займусь… Вообще-то многие мешают, но это отдельная работа. Такие случайные странички автору полезны. Хочет он того или не хочет, совокупность пятен, полученных за большой отрезок времени, к тому же сложных (каждый своя картинка) и случайно расположенных в каталоге по какому-то своему, машинному принципу, не имеющему отношения к художественному взгляду… вдруг что-то проясняют — взгляд на себя со стороны… Пусть повисит.

…………..