День: 10.07.2012

Он избегал людей — «как дела?» и все такое, часто в одиночестве бродил вокруг города и вспоминал. Ему не давала покоя связь давно прошедших событий, то и дело возникающих перед глазами. Кругом лежали поля, заброшенные, потому что стало невыгодно выращивать, дешевле привозить. «Власть больше никому не нужна, даже личной пользы не приносит» — как-то сказал Аркадий, который политику презирал, но всех вождей помнил по именам. «Смутное время…» хмурясь, приговаривал Штейн. Он еще никуда не собирался, а если б и собрался, ничего бы не вышло: «вы наш брильянт…» ему говорили в ведомстве, которое подобными делами ведало. На семинарах у него решались только глобальные вопросы, текущие не трогали, а то вдруг кто-нибудь бестактный заведет о деньгах… Штейн терпеливо пережидал такие взрывы, потом рассказывал анекдоты, снова о чем-нибудь глобальном, и все расходились умиротворенные.
Разные мысли летали перед Марком, пока он бесцельно бродил по промерзшим полям. Скрипит лед, шуршат желтые стебли погибших растений… Вот также выходили они сюда с Аркадием. Старик, тяжело опираясь на Марка — барахлило сердце — говорил:
— Каждый год осенью умираю… Чертова страна, какая жизнь без тепла и света — одна видимость. Лампочки, свечи — все от отчаяния, не так должен жить человек. Три четверти времени прожил в темноте…
Он бродил, не замечая, что вокруг есть, что полюбить — и земля с природой, кое-что еще осталось, и люди, какие-никакие, а в общем ничего себе, жаль только — слабы: не злы и ужасны, как иногда кажется, а слабы и темны. Но он искал идею, цель размером с Эверест, а кругом было ровно, не считая небольших промерзших кочек, хрустевших под ногами. Он должен был снова карабкаться без устали на вершину, теперь уж настоящую! и оттуда единым взглядом охватить окрестности. Так он был воспитан, и себя воспитал: человек может больше, чем ему кажется. Полезные мысли при излишней настырности могут довести до опасной черты…
Иногда, проснувшись ночью, он чувствовал, как его тянет в этот сумасшедший дом у леса. Может, он хотел застать свои приборы за разговором, как кукол в сказке — они просыпаются от послушного дневного сна, смеются и живут до рассвета?.. А, может, надеялся найти там истину, которая столько лет не давалась ему, а теперь вот сама, ненужная, приходит, тоскует у окна?.. Нет, просто ему не спалось, и он выходил из дома и шел туда, куда привык ходить в любое время. Он бесшумно скользил мимо спящего вахтера, раздевалки, буфета, сворачивал в первый же коридор… Он мог с закрытыми глазами найти дорогу — разными путями: и широкими темными аллеями, и узкими закоулками, в глубине которых обязательно дверка в новый темный переход, и по нему, оставляя следы на хрустящей штукатурке, он все равно выходил к своей цели. Он не любил только подземные этажи; сплетничали, что видели там людей, годами не вылезавших к свету, с пепельного цвета кожей и прозрачными глазами, сбывшееся предсказание фантаста, но, скорей, одна из выдумок, к которой Аркадий руку приложил, ведь старик не мог без бредовых идей. — Здесь давно две нации, — уверял он Марка, — нас скоро по ночам начнут кушать, а мы все об истине, да о свете… А сам при этом ухмылялся — не верил своим словам. Марк шел по теплому линолеуму. Многие помещения были оставлены, двери распахнуты и в темных окнах сиял единственный фонарь, что стоял посреди двора; другие давно не светили, экономия ради главного направления — пришельцы обещали быть к весне. Он не боялся темноты, здесь ничто не угрожало ему. Ночники разбрасывали по стенам призрачные тени; на пути то и дело возникали провалы, здание требовало ремонта. Глеб, неистовый строитель этого чудища, возводил для себя пирамиду, насыщал ее ходами, чтобы где-то в глубине, в спрятанной от всех комнатке, водрузить на две простые табуретки некрашеный гроб. Юродство высокомерия?.. или высокомерие юродства?.. — замуровать себя в храме науки, превратив его в лабиринт и мавзолей? Наверное, поэтому он и нагромождал этажи на этажи, запутывал коридоры, как паутину, плел ложные ходы и тупики то с размаху утыкаешься в кирпичную стену, то через неожиданный пролом выкатываешься на лесную поляну… Проиграв в борьбе со временем, он пристрастился к азартным играм с пространством, провозгласив в одном из предисловий о существовании особого измерения, свойственного только жизни. Ирония судьбы — единственную свою свежую идею он растворил в ничтожном словоблудии, предваряющем очередной опус выжившего из ума злобного старикана, который скурвился в борьбе за истинные ценности. — Ах, Глеб, бездельник, негодяй, растяпа… растратил недюжинные силы! — морщился Аркадий, — его волнует только здание, ничтожная оболочка, он форму предпочел содержанию! Умер академик, бросились искать карты здания, без них как без рук! и нет карт — нигде! Но и тело тщеславца не осталось здесь. Случай прервал на полпути осуществление стройного плана, актуального со времен древнего Египта. Не получилось с тайной комнаткой, простыми табуретками, некрашеными досками, брошенным поперек гроба халатом алхимика… Академик обыденным образом разлагается на роскошном кладбище, в окружении густо смердящих властителей и маршалов, основателей империи, которой не стало. — Мало, мало… — он сказал бы, — не об этом мечтал… А, может, все-таки, найдут то предисловие? Или истина откроется заново, выплывет в блеске, как последний писк научной моды? Или вовсе растворится в пространстве, будто и не было, — исчезнет? Какая нам нужда в том особом измерении?.. И не такое пропадает бесследно! Забудется, как сам этот красивый, умный и властный человек, проживший не лучшую из своих возможных жизней.
— Чем больше думаю, тем сильней жалею людей… да, всех, всех! Какая непосильная задача им задана… Всучил, негодяй! — рассуждал Аркадий о Боге. Было это в избушке, в тот, последний их разговор. — Каково коварство! Поманил примерами высокого преодоления. Обман! Греки правы были, это боги спускались на землю. Вот Геракл — он самого бога смерти поборол, это вам не хухры-мухры! А мы, идиоты, за ними — туда, брат, туда…
— Глеба жалеть?.. — Марк пожал плечами. Интриган, хитрец, игрок, придворный консультант по устройству саркофагов и искусству сохранения мумий… Умер, перехитрив самого себя. И с ним скончалась целая эпоха, ужасная, и милая сердцу многих, — с ее уверенностью, что завтра будет также ужасно, как сегодня: страшна, но по своему честна. Лопнула эпоха, на пороге неопределенность — плата за свержение кумиров.
Марк шел по темному ночному коридору мимо бывшей лаборатории академика.
— Вот я, — говорил он себе, шагая и шагая, — любил здесь, страдал, горел — и перестал. Кончилась и моя эпоха. И теперь иду, мертвый, к своему саркофагу.
— Не драм-матизируй, — посоветовал ему Аркадий, вынырнув из темноты, — проще, проще, без истерик, зря не рыпайся, парень; жизнь требует передышек и пауз. Держи свою паузу, как заправский актер, и надейся на наше родное — авось!.. Начинался их обычный спор — авось или не авось, случай или план… каждому предоставлялось слово от ночника до ночника… Когда он добирался, оба уставали, дверь давалась с трудом, перед Марком открывалась душная темнота с запахом машинного масла и тем острым, раздражающим, что пробивался из-под тяги, в углу, где кислоты и прочие вещества, когда-то нужные ему. Напротив кабинетик Штейна, в нем временами мерцает свет, скользит по матовому стеклу. Может, качнулся ночник, а, может, вернулся хозяин скучно стало в апельсиново-лимонном раю, бродит по ночам, копается в бумагах, по старой привычке жжет черновики, ест икру деревянной расписной ложкой…
Теперь Марка просто тошнило от знания, от ясности, он не хотел больше верить, что существует в пустой коробке, которой наплевать, есть он или нет; ему надоело все, что не касалось собственной жизни.
— Не годен… — бормотал он, бродя по кривым и горбатым улочкам, проходя мимо крохотных кафешек. Он во что-то не то такую уйму вбухал, столько себя вложил, сколько не нужно было этому делу, сухому, узкому… В нем возникла тоска, какая бывает от картины, на которой сумрак, дорога, одинокая фигура — и сияющий пробел на горизонте. Ужас перед несостоявшейся жизнью охватил его. Он обязан был, чтобы она состоялась, чтобы мать, маячившая постоянно на горизонте его совести, сурово кивнула ему, чтобы оправдалось его детство, полное борьбы с собой, чтобы его возможности открылись и нашли применение. Этот страх всегда подгонял его… и сковывал: сколько он ни говорил себе, что свободен, это было неправдой — он сам себя сковал. Он был должен.
В его мыслях было мало нового, почти все он давно знал. Но истина без веры в нее мало что значит, а он еще не верил себе. И потому продолжал, многократно повторяя, вспоминая давно известное ему, готовиться к тому особому состоянию полной тишины и внимания, когда приходит уверенность, как негромко на ухо сказанное слово. Впрочем, скажи ему это — ого! — он бы возмутился, потому что был за сознательные решения, против неизвестно откуда берущихся голосков. Он был против… но всегда ждал.

……………..

………………..
Почти никогда не помню, как называл картинку раньше. Иногда с удивлением читаю её название в каком-нибудь журнале, и не понимаю, откуда такое взялось… Вот вижу в nonstop (photographer) она называлась «Поражение восставших». Значит, такое было настроение. А сейчас бы назвал «Поражение», да настроения нету 🙂

……….