//////////////////////
Попали сюда и обработанные фотографии, и обработанная живопись, и сочетание того и другого в одном изображении. Это не жанр, а такой бессистемный синтез, когда наплевать, каким образом сделано, а важно только конечное Состояние.
…………….
Друзья умерли, теперь его самого зовут Хокусай, живет в бывшей мастерской, один, приходила к нему кошка Мистраль, он ее выгнел, теперь полноправный хозяин. Хожу к нему, приношу еду. Зиму мы пережили, вчера открыли форточку, но уходить он не собирается. Пока интереса нет.
//////////////////////////////
У меня более двух тысяч портретов котов и кошек. Не «фауна», не «братки наши меньшие», и не «сюси-пуси», а звери, с которыми дружил. Вместе с повестью «Перебежчик» была бы книга-альбом, но не судьба. Но в Интернете все есть, уже неплохо.
Без сил добрался до квартиры, тошнит, серая тоска под ложечкой и в горле першит от горечи. Сорвал печать, отпер дверь, вошел, в кухне стул да стол, и пусто, ни телека, ничего. Но телек ерунда, мамины вещи унесли, вот что больно, старую ее шубу, я помню, ручонками цеплялся. Фотографии потоптали, валяются, я их подобрал, на некоторых она молодая еще, смеется… Еще не родила меня, а потом только боль да ранняя старость.
Сел… нет, вскочил… Страшное волнение меня одолевало, решил тут же сварить эти рыбьи хвосты, пойти с ними искать Жасмина, чтоб сразу ему настроение поправить. Как буду его тащить, не думал, гнал от себя эти мысли, там видно будет, главное, найти. Отпер твою дверь, нашел кастрюлю, хвосты варить определил, сел на диванчик мой родной… у тебя хорошо, тихо, цветы, уют и покой, в другое время лег бы и заснул.
Нет, как же он там, в снегу, второй день валяется, ведь не ходит, надо срочно спасать. Да, забыл про письма, взял из ящика, сунул в карман, а теперь вытащил на стол, вижу — два иностранных, но не от тебя, с сургучами. Подождут, Малов, вот вернешься, почитаем, да?..
Вода только закипать начала, электричество не газ, и чувствую — не могу, терпения не хватит, потащу как есть, недоваренные. Схватил кастрюлю, вылил воду… Ну, что за беда, хвосты хоть и сырые, но отморозились, стали мягкие, мокрые… От злости на себя заплакал — почему я такой, бездумный, неумелый, куда их теперь положить, как нести?.. Ты прав, Малов, нормальный человек нашел бы пса, приволок домой, не спеша накормил бы, а я не мог ждать, сунул всю кастрюлю в сумку, на двери висела, а крышку найти не могу. Решил, что и лучше, быстрей охладится рыба…
Что за идея — кинулся с разбегу варить хвосты!.. Думаю, я был как во сне.
Вышел во двор, темно, звезды огромные мигают, я им позавидовал, Малов, свободе, неприкаянности вечной… И что это я всем должен, должен, вечно связан, постоянно спешу всем помогать… Никому не завидовал до сих пор, даже тебе, знаю, жить тебе нелегко, хотя гораздо умней меня, а может потому?.. помнишь, говорил — «от знания чего угодно жди, но не покоя».
И… уставившись в небо, полетел вниз.
Я же говорил тебе, пока меня не было, дорожка льдом обросла, здоровому не удержаться, а у меня нога за ногу заплетается. И падал я вперед, как никогда не падаю… как статуя, как телеграфный столб, и при этом думал о рыбе, как бы не растерять, в темноте попробуй, найди… и про почку, серьезный орган, как с ней договориться, если ударишь, обидишь… Наверное, мог бы извернуться, но побоялся спину гнуть, только бы, думаю, не носом, не лбом, голову мне тоже нельзя трясти, понимаешь… И со всего размаху врезался губами в лед, он показался горячим, шершавым, а насчет твердости и не говори — губы тут же вздулись, раскалились от жара, кожа мигом слезла, конечно, и так я лежал минуту или две. В окнах свет, но на земле темно, никто не видит меня, не ходит мимо, так что я не спешу встать, смешно, да?.. Нет, какие-то алкаши на другой стороне шли, засмеялись — «смотри, с землей целуется!..» — и прошли. А я радуюсь — чувствую, почка не дрогнула, и голова спаслась, губы помягче лба, амортизатор… Особенно за почку обрадовался, говорю ей — «извини, но должна понять, я стараюсь, и ты постарайся, приходи в себя поскорей».
Она молчит, ни за ни против.
Холодно, неуютно лежать стало, всё кругом молчит, мир занят своими делами, никто не спросит, не скажет:
— Саша, как ты?.. Держись.
Или хотя бы любое доброе слово, самое простое — никто!..
Подбородок, губы окаменели, не двигаются, ничего не чувствуют, словно маска на лице, и так, наверное, теперь останется.
Я заплакал:
— Возьми мою руку в свою, мама, как было, не могу больше, не могу!..
А из-за горизонта ты зовешь, очень тихим голосом, но я слышу:
— Саша, Саша, не забывай тех, кому нужен. Назад дороги нет, Саша.
Я знаю, ты меня не забыл, Малов, но очень уж далеко, голос еле пробивается.
И тут вдруг, совсем рядом:
— Дядя Саша, вам помочь?..
Я голову поднял — девочка стоит лет девяти, как ты говоришь, «от горшка три вершка», в руке школьный портфельчик, она мне помочь хочет, по имени назвала, а я ее не знаю, не помню…
Знаешь, мне теплей стало, я губы разжал, подвигал ими — трещинами пошли, наверное, но живые — и отвечаю ей:
— Спасибо, девочка, не надо, я сам. Просто упал, скользко. Завтра все вычищу, уберу, вот увидишь.
Понемногу встал, а она в подъезд ушла, еще обернулась, и наверх.
А я поднял сумку с кастрюлей, хвосты поправил, и пошел вокруг дома, кругами, кругами, постепенно удаляясь, осматривал каждый куст, дерево, сугроб, подвальные окна домов что поблизости от нашего…
Он не мог уйти далеко, вернее, отползти. Лежит где-то рядом, думаю.
Но вот нет его, и все.
……………….
Ты же помнишь наши места, не мог в своем Лондоне за полгода одичать и все забыть, правда? Тогда отчего не едешь?.. Я понимаю, сестра, тяжело, другие родственники, сорок этих дней, но ведь уже месяцы плывут, зима, а ты не возвращаешься, и писать перестал… Малов, я терпение теряю, рассержусь на тебя, хоть ты и смеялся — «не умеешь…»
Хожу, ищу, темно, самое темное время года эти дни. Под ватником у меня почти ничего, пижаму даже не переодел, и начинаю чувствовать, холод заползает… Удивительно, голова не болит, и даже губы перестали, только говорить трудно, и плакать — трещины мешают, но я тихо говорю сам с собой, шепотом, и не плачу больше. И голове тепло, на ней шапка, я не сказал?.. Нашел в рукаве ватника, связана наподобие известного колпачка «петух», знаешь, знаешь, только совсем деревенская ручная работа, не из ниток даже, а из тонких лоскутков, скрученных, и связана очень плотно, не продувает. Вот и про шапку теперь рассказал.
Это я разговорился потому, что никого не видно, заборы одинокие стоят, сугробы утомились за день, тихи, даже ветер заснул, в домах гаснут огоньки, гаснут, у нас ведь рано ложатся, нечего делать, не о чем говорить. Это мы с тобой, два бешеных дурака, вечно дела находим… Прости, Малов, я бессмысленные слова говорю, а сам все шарю глазами по снегам, в тени проницаю, а два дела сразу мне непосильная задача, ты знаешь.
…………………..
Вот такой разыгрался к вечеру день… Еще немного, и я бы вовсе свихнулся, может, в сторону нормальной жизни, а может наоборот?.. но вовремя про Жасмина вспомнил, надо друга найти… и поднять рыбий хвост, очень ему пригодится. Пошарил взглядом, нигде не вижу… А рядом заборчик невысокий, за ним стройка начинается, гаражи будут для новых людей, и я подумал, может туда упал хвост… Перелезть сил не хватит, и я кругом обошел, это метров пятьдесят, иду обратно вдоль забора, смотрю в снег… Действительно, лежит!.. Подошел, нагнулся, взял… а когда поднял глаза, вижу — прямо передо мной, за сугробом, в трех метрах, возвышается огромный пес, лохматый, широкоплечий, могучий как скала, и это наш Жасмин!.. И стоит он на всех своих четырех лапах, две их которых мы безнадежными считали. Стоит и смотрит на меня, молчит, хоть бы звук издал какой, а то мне стало казаться, что это сон, или он призрак, как по телеку, знаешь, знаешь, хотя и не смотришь…
Ему надоело привидение изображать, он шагнул ко мне, еще, еще, и я вижу — ступает!.. бережно, осторожно, но настойчиво на лапы нажимает, на больные, и они держат его, держат…
Подошел… мы же его во весь рост никогда не видели! — он еще больше, чем я думал, спина по пояс мне, голова под мышку не пролезает… Прижался к ноге и стоит, чувствую, большое тепло от него струится. Я руку положил ему на спину, он вздрогнул, еще сильней ко мне прижался. Я даю ему хвост, он сначала не берет, потом подумал немного — и одним махом сжевал, только кость хрустнула. И второй хвост проглотил, из кастрюли, и я говорю ему:
— Жасмин…
А он сначала ничего, потом вижу, уши дрогнули, поворачивает морду и смотрит на меня. Не просто на глаза ему попался, как раньше было, а словно хочет что-то сказать… Впервые так посмотрел.
-Идем домой, Жасмин…
Он понял, немного отстранился, и мы двинулись с ним, сначала он рядом шел, поглядывал на меня, а потом все быстрей, и я вижу, он теперь здоровый, а я калека, но он далеко не уходил, отойдет метров десять и ждет меня.
………………………………….
Так потихоньку, не спеша, беседуя с тобой и друг с другом, мы не заметили, как вернулись.
Еще поели геркулесовой каши, немного поговорили, и у обоих сил никаких, заснули рядом, у батареи, он на полу и я, прислонившись к теплу.
***
Проснулся ночью, Жасмин спит, я на него упал, нам тепло.
Утром перетащу сюда самое нужное, позаимствую немного у тебя, у меня ведь пусто, прости. Поживу с Жасмином, с котами, им из подвала сюда легко пробраться. Пока не разберусь с квартирой, а потом видно будет, не загадываю теперь. За растения свои не беспокойся, буду поливать, как велел, через два дня на третий, и подкармливать удобрениями по выходным. Теперь уж я справлюсь обязательно, не бойся.
Я встал и нарисовал тебе картинку, называется «Мальчик с собакой». У мальчика голова получилась больше, чем я хотел, да еще шапка на ней, колпак, зато собака — точно наш Жасмин, и стоим мы в траве, на высоком берегу Оки, где, помнишь, с тобой стояли.
/////////////////////
И хватит, удачи всем!
…………
ни до Москвы, ни до Казани…
……….
лет двадцать тому назад…
……………..
………………. Из ответа
Поветкин, может, и выиграл, хотя сомневаюсь, но из этого боя видно, что невеликий он боец, и скорый его конец тоже виден. Масштаб примерно такой же, как у его друга, десантника Лебедева… Жаль, не встретили они Роя младшего в расцвете, разлетелись бы на части гораздо быстрей, чем в нашем безвременьи…
//////////////////
Раньше я тушил, много лет тушил, а сейчас — надоело. Много места у вас, ребята? Может, слишком много дадено?
Видно и прежние жильцы не выращивали ничего в этих двух деревянных ящиках за окном, и земли в них почти не осталось — выдуло, смыло дождями, и торчала только седая трава, случайно занесенная ветром. Она буйно росла, потом умирала, оставались сухие крепкие стебли, их заметало снегом, а весной снова появлялась эта упорная трава…
Так было много лет, но однажды, в самом углу ящика, где и земли-то почти не было, возник и стал вытягиваться тонкий желтоватый побег. Из него вырос бутон и распустился цветок, оранжевый, нежный и довольно большой. Я смотрел на него с недоумением, а он стоял себе среди разбойной травы, не ухоженный никем и непонятно откуда взявшийся…
Вот наступили холода, а он все еще здесь. И трава уже полегла, и по утрам ее покрывал иней, а цветок все был живой. Мне стало страшно за него, и ничем помочь ему нельзя, стоит себе и стоит…
Однажды утром я выглянул в окно — цветка не стало. Жаль его, но ведь он попал на плохое место, и, может, к лучшему всё — не вырастет больше…
Но на следующий год он снова был здесь, снова цвел, снова его сбивал с ног ветер и ледяной дождь, а потом ранний снег засыпал — похоронил… Может, перекопать здесь всё, чтобы он больше не возник, не мучился?..
Но я не мог, и оставил всё, как есть…
И на третий год он вырос, а я много ездил тогда и дома бывал редко. Приезжаю в темноте, выглядываю в окно, вижу — стоит, лепестки в темноте кажутся черными, но он жив. Дождей было много, и воды ему хватало, но разве ему место здесь, в пустыне… Осенью он снова стал погибать, мучился и мучил меня каждый день, и я ждал каждое утро его смерти как избавления…
Наконец, его не стало.
А на следующий год его все не было и не было… Трава вытянулась в полный рост, прошло лето, начались дожди — а цветка нет. Морозы ударили внезапно, листья свернулись в трубочки, но держатся, от трав остались тонкие скелетики, но прочные, не поддаются ветру… а цветка нет…
Что-то случилось…
……………….
Этот рассказик, если можно так выразиться, перевели на английский, и даже я, со своим скромным знанием чужого языка… пожалел, что это произошло. Один англичанин, умный человек, хорошо знающий русский… Говорит — «зачем такой рассказ, в котором ничего не происходит?»
Я ничего не смог ответить.
кто спорит, конечно, нынешняя активность лучше и благородней, чем застылость, страх и подчинение, но… как она все-таки отвлекает от настоящей внутренней работы, которой наплевать и на выборы президента, и на судьбы страны. А включается в настоящее и ценное… что само включается — моменты, люди, лица, мысли и чувства… это и есть трактория жизни. Когда я вспоминаю события своего «сопротивления» — тупости, страху, колхозам обязательным, парткомам… то вижу, что время это было безвозвратно потеряно… А дни и ночи, проведенные в лаборатории, и в беседах и спорах с такими же как я дурачками… они-то и были главными. Нельзя давать прохвостам внешней жизни… затянуть в свои игры, нельзя хвататься за другой конец палки, которой на Вас замахиваются — это потерянное время, потерянные силы… До смешного никто не верит, так что пустой разговор — сотру, конечно…
………………
Никакого нарциссизма, конечно, речь идет об уникальной возможности, которая нам дается — рассмотреть «изнутри» механизмы той единственной «траектории», которая нам доступна, я говорю о собственной жизни думающей и чувствующей личности, и тут у меня нет и тени сомнения — через этот единственный доступный нам пример, случай МОЖНО понять индивидуальную жизнь гораздо глубже, чем это возможно со стороны… за исключением, конечно, тех прорывов, которые происходят в творчестве, но если и ЭТО в совокупности с «саморассмотрением»… Ничего более близкого к истине не знаю… Только маленькая тонкость — полная искренность перед собой, и всё!.. И всё… Жизнь как уникальное столкновение Случая, которым является всё, что не зависит от нас, и только ставит перед нами вопросы — и нашей внутренней сущности, которая дает ответы, которые не так случайны, совсем, совсем не так…
Когда-то старая анатомичка называлась — Анатомикум, и сюда приходили студенты-корпоранты в разноцветных шапочках, звучала немецкая речь и латынь. От того времени остались только стертые подошвами ступени и два старика — профессор и служитель анатомички Хуго, огромного роста человек с маленькой головкой черепахи. У него светлые, глубоко запавшие глаза, нос крючком, длинный выступающий подбородок, коричневая шея со свисающими складками сухой стертой кожи — и весь он как из темного металла — бронзы… а ходит и двигается медленно, но неуклонно, как, может быть видели, идет по своим делам черепаха-гигант… Профессор — маленький розовый старичок, суетится, размахивает руками на круглой площадке внизу, амфитеатром карабкаются вверх скамейки, и студенты смотрят сверху на трупы, скелеты и одного живого человека среди них, как раньше зрители наблюдали за гладиаторами на арене.
Время от времени профессор останавливается и призывно кричит — «Хуго!» Медленно открывается дверь и из коридора в зал протискивается огромная фигура служителя. Он стоит у порога, наклонив голову, — ждет приказа. «Перенеси вот этого повыше… и свет…» Хуго медленно, раскачивая длинными руками, подходит к скелету или человеческому телу, превращенному в мумию с обнаженными нервами и сосудами, поднимает и ставит как нужно… немного ждет и идет к себе. В коридоре его каморка со столом, железной кроватью и древним шкафом с мутным голубым зеркалом. Он живет здесь много лет, в тепле и при деле. Когда-то еще подростком он ушел из деревни, пришел в город и затерялся. Он работал грузчиком, кочегаром, начал пить, пристрастился к «ликве» — смеси спирта с эфиром, и понемногу спивался. Однажды ему сказали, что в Анатомикуме можно продать свое тело — дают немного, но ведь ни за что… И он пришел продавать себя. Служители восхищенно качали головами и щупали его мышцы. Вышел маленький человек, молодой, но уже лысеющий, оглядел его, спросил — «откуда такой?…» — а, узнав, поднял брови — «земляк… ну, пойдем».
О чем они говорили до самой темноты, и был ли подписан договор — никто не знал, но с тех пор Хуго стал служителем Анатомикума и верным слугой профессору. Он выпивал, конечно, но не так, как раньше. Теперь он был уважаемым и нужным человеком, и дело свое изучил до тонкостей. Никто лучше его не знал, как выварить череп так, чтобы мясо легко отделилось от костей, а поверхность осталась чистой и гладкой. «Хуго, принеси вон того…» Он наклонял голову — «а профессор велел?..» «Да, да…» — и только тогда он делал, что его просили. После занятий он переходил через двор в квартиру профессора, готовил ужин и делал все, чтобы поддержать нехитрое холостяцкое хозяйство. Потом шел к себе, ел в сумерках, не зажигая света, резал колбасу длинным ножом, набрасывал толстые ломти на хлеб, неторопливо жевал, запивал холодным кофе — и ложился спать. Раз в месяц он надевал черный парадный костюм и спускался в город в единственный ресторан. Он шел медленно и важно, в цилиндре, с белым шелковым шарфом на мощной шее. Здесь уже ждали его… «Хуго гуляет…» Но утром он снова был на месте. «Хуго» — он слышит из зала, откладывает газету и идет на зов. «Молодые люди учатся… профессор в порядке… все хорошо…»
Шли годы, прокатились войны и революции, а два этих человека как жили, так и живут. Один учит, а другой ему помогает. Профессор кричит — «Хуго!» — и Хуго тут как тут. «Хуго, покажи этому бездельнику тройничный нерв…» «Хуго, куда подевалось внутреннее ухо?..» И студенты к нему — «Хуго Петрович, как держать скальпель?..» Он берет костистой лапой скальпель — «вот так, парень, вот так…»
По вечерам два старика ужинают вместе. Профессор кричит, размахивает руками:
— А помнишь, Хуго, как ты пришел продавать себя?
Хуго усмехается:
— Я только тело продавал, Ханс, а не себя…
— И мы хорошо поработали с тобой… ах, Хуго, наша жизнь прошла…
Хуго улыбается впалым ртом, ставит на стол электрический самовар.
— Мы еще поживем… сегодня будем, как русские, пить чай…
Они пьют чай, два старых холостяка, включают телевизор и до глубокой ночи смотрят, как по-новому говорят и прыгают люди на земле.
— А в наше время…
Хуго качает головой:
— И в наше время было по-разному…
Потом он собирается к себе:
— Ты что-то кашляешь, Ханс, вот второе одеяло.
— А ты все дуришь — давно переехал бы сюда.
Хуго не согласен — «привык, и там я всегда на месте…»
Он идет к себе, через темный двор, под высокими тревожно шумящими деревьями, останавливается и глубоко вдыхает прохладный осенний воздух. Внизу под горой притаился, спит городок, за спиной темные окна Анатомикума. Он видит — в профессорской спальне гаснет свет — «давно пора, завтра лекции…»
А утром знакомый гам, молодые голоса… Хуго пьет кофе и читает газету, но мысли его не здесь… «Банки ему нельзя — возраст, а горчичники — обязательно… Что же он не зовет?..» Наконец он слышит знакомое — «Хуго…» — и спешит в зал, привычным движением поворачивает старую бронзовую ручку — и видит:
— Молодые люди учатся… профессор как будто в порядке, бегает как всегда…- и успокаивается.
— Хуго, перенеси вот этого — повыше… и свет!..
……………
Для зрителя не очень удобная форма, но для автора замечательная — особенно, если случайная страничка. Дает возможность, поверх деталей, увидеть что-то важное в целом. Опять же — иногда… но это дело обычное, смайл…
…Вот и говорю новому поколению, был такой химик Берман, добрый, умный, порядочный человек, а в его время не так просто было оставаться порядочным, как сейчас. Да что они понимают, современные молодые! Потерянное поколение… Но некоторые притворяются, а на деле не совсем пропащие. Врут, потому что искренность не в моде. Недавно прочитал, искренно пишут только эстеты… или идиоты. Сразу понял, кто я, потому что не эстет. Хотя музыку любил. Но вот слуха… Не было! И я завидовал брату своему. Правда, зависть была не злая – скорей уж напоминание самому себе. Ну, поколачивал, конечно, но это обычное дело, младший брат. Хотя напоминание тоже вещь тяжелая, постоянно помнишь, что не способен… Как отделался? Уехал, забыл, отвлекся… другие дела… Спасает. Но когда мне было восемь, а ему четыре… Переживал.
У него абсолютный слух обнаружили, можете представить?.. А я двух нот собрать не мог, два слова спеть. Потом мне сказали, внутренний слух есть у каждого, надо было только правильно учить. Но кто тогда этим занимался, сразу после войны… Брата собирались учить, но так и не отдали. Сначала думали – рано, потом дела, заботы, умер отец, и брат остался без учителя. Всю жизнь жалел, и своего сына отдал на скрипочке учиться, у того тоже абсолютный слух оказался. И что? Сын проучился несколько лет, и бросил. И у него не получилось, хотя время было куда спокойней…
А после аспирантуры уехал я, и про музыку редко вспоминал. Другие начались интересные дела. В себе столько всякого обнаруживаешь, разных завихрений, увлечений… Работал, женился, наука захватила… Стал самостоятельным человеком, можно сказать, ученым. Иногда жена водила на концерты, добросовестно слушал, нравилось. Любил популярные мелодии классики. Но спокойно относился. Как-то забылась моя детская болезнь, страсть к музыкальным звукам…
Однажды увидел впереди нас в кресле известного искусствоведа. Жена шепнула – смотри, Акимов. Мне тогда было лет тридцать пять, а ему пятьдесят с небольшим. Тогда он для меня был старик. Теперь я по-другому думаю… Он спал. Откинулся в креслице, голову на грудь… чуть слышно посапывал. Наверное, все это миллион раз слышал, может, знакомые упросили придти…
Но я другое увидел – узнал его!
Мы жили на даче, я, мама и брат. Это было… совсем в детстве, лет за двадцать пять до концерта. Дачи были недороги, мы снимали комнату на целое лето. Я дрался с местными ребятами. Они близко не подходили, кидали камни через забор. И я кидал в них. Мне попали по пальцу в тот день. Тот, кто кидал камни, понимает, это случайность, в палец попасть нелегко. Больно не было, удар, и тут же ноготь посинел. Но такое запоминается, я этот день точно помню, как было… Они убежали, я пришел в дом, а мама говорит, у нас новый сосед, из Ленинграда. Сосед оказался красивым, веселым, играл на рояле и пел – “у сороконожки народились крошки…” Очень здорово пел. Илья. Жена Нина. Мы потом в Таллинне жили рядом, иногда заходили к ним. Они весело жили. Мы не так, папа умер, мама боролась с жизнью за нас. А у них не было детей, оба работали, молодые, здоровые, музыканты, она пианистка, красивая… Я смотрел, и видел, что можно и так жить.
Это важно, особенно в детстве, увидеть, что можно жить не так, как ты живешь, и что жизнь не всех бьет по голове, хотя многих бьет. И если тебе плохо, ты болен или нечего есть, то не значит, что все сволочи. И это дает надежду, что дальше лучше будет. Особенно в молодости – дает.
Так вот, Илья тогда послушал, как брат песенки поет и сочиняет, и говорит, да у него же абсолютный слух…
— Знаем. Надо бы учить, да все никак…
Время такое было, то рано, то не до этого… а потом и вовсе поздно оказалось…
Так и не выучился брат музыке.
А я, глядя на старого Илью, все вспомнил. Хотя, конечно, никогда не забывал. Те чувства ожили, вот главное – чувства!.. Бермана вспомнил, с его скрипкой… Что-то в моей жизни пропущено, я думал. Но как мне было пробовать, если слуха нет! Вот я и не пытался, оставил музыку в покое. Отвлекся на другие интересные дела. Университет, потом аспирантура, я уже говорил. С хорошими людьми работал. Наука, она много может объяснить…
Так я себя утешал. Но чувствовал, что жива оказалась эта болезненная струна…
И снова много лет молчания.
А потом я бросил-таки науку, и начал писать картинки. Оказалось, что в этом занятии много общего с музыкой. Я нашел свой выход, наконец!
Все та же музыка, только через цвет и свет.
Но это уже другой рассказ.
///////////////
И пока всё, удачи!
…………..
Для маленьких зверей мы почти вечные, а для мошек и растений — супервечные.
В том, что доминирует в искусстве сейчас, честно и точно написано в руководстве по сетевому маркетингу — идет «битва за клиента». Дело доходит до больших тонкостей в способах обработки, но суть одна: привлечь к себе внимание, убедить — и навязать.
Характер продукта придает процессу некоторые особенности, но не существенные.
…………….
Вспомнил чудную фразу, которую слышал от начальника первого отдела Лудильщикова осенью 1971-го:
«Сумасшедшие бывают разные, кто за советскую власть, а кто и против…»
В то время моего сотрудника судили «за литературу», а потом отправили в психушку подлечиться.
…………………..
Следующее лето обязательно наступит.
Мы в это верим, так до сих пор было.
Нет оснований сомневаться, взойдет ли завтра солнце.
Вера в нековарство, незлонамеренность природы, жизни… куда интересней и теплей, чем любая религия, вера в чудеса.
……………….
Бывали времена, когда десять гениев в одном городе, какой-нибудь папа их опекает или герцог, а они между собой еще собачатся, в свободное от работы время… Ты это, мол, доделать не сумел! А ты — это!..
Но все равно — друг друга из виду не упускают, ревниво следят, а это важно.
Союз гениев? Или хотя бы мыслящих образованных людей, ведь от них все зависит, а не от своры, что гавкает вверху и внизу.
А потом возникают другие времена, кругом толпа, свободно разбушевалась… Кто-то малую малость совершит, чуть выше средней головы, и тут же ор – «гений суперкультовый!»
С чего бы это?..
……………..
Дети не интересны мне, любопытны пожилые простаки, люди, сохранившие искреннее восприятие. В каждую эпоху о них писали, иногда с интересом, чаще смеялись…
На этих людей надежда. Для любого насильственного порядка они опасней протестующих.
/////////////////
Лучшая фотография на тему «РОССИЯ», из тех, которые когда-либо видел.
Попала ко мне случайно.
////////////
В промерзлой тиши, подальше от черных домов, туда, где только снег и ветер… Ничего более противного и печального не знаю, уже не личное, но и не всеобщее, и ноги стынут. И мерзость дня вся впереди…
……………
А Фейсбуком даже стены не утеплишь 🙂
