Месяц: Июнь 2010

……………….
Комп перегревается, уж извините…

Если б меня спросили, ну, в годах 60-х, как сделать в России силиконовую долину, такую шаражку прекрасную, я знал бы что сказать. Сначала устройте там десятка два домишек — для художников, поэтов и прочих людей, конечно, не академическую сволочь, и не глазуновых-шиловых, а нормальных художников, некоторых до сих пор встречаю на сайтах «Иероглиф» и других, например, есть еще живые… И если в таком поселении они выживут и им понравится и место, и свобода, и отношение… то может быть (может быть) там останутся и молодые ученые, если, конечно, найдется несколько стариков, которым есть еще, что им сказать, люди типа Капицы для общего отношения, математиков типа… Да ладно, все чушь, ничего уже быть не может.

Бессловесное начало…
Не верю, что «сначала было слово» — мир возник бессловесным, а отражать себя начал в виде чувственных образов. Первыми были образы, сотканные из ощущений, осязательных и зрительных. Грубые фигурки – и наскальные рисунки, конечно.
Когда возникли замечательные наскальные изображения, люди не обладали еще способностью глубоко и выразительно отображать мир словами. Чувственные ассоциации, как это доказывают нам звери, способны приводить к серьезным решениям, и, главное, развивают представление о мире; это путь, параллельный «второй сигнальной системе»(слову) во многом более успешный.
Наиболее важные решения — когда слова еще не сказаны…

…………………….
Средние века не забыты, мракобесие снова наступает, и люди готовы его принять — мало что с тех пор изменилось: прикажи жечь инакомыслящих — и снова будут костры. Тонкий слой образованных, культурных, понимающих — с каждым годом утончается. Способность самостоятельно мыслить, приходить к разумным гуманным решениям — неустойчива, нестабильна, захватывает ничтожную часть населения. Внушаемость масс — величина почти постоянная.
Думаю, что закончился период относительно мягких отношений, начинается новый виток. По моим представлениям, дело кончится аналогией первобытно-общинному строю, возможно со следами памяти о цивилизации, технократическими придумками. Из всех человеческих отношений — только семья, род, племя, хотя и сильно деградировали, все-таки выдержали испытания, остались единственной скрепляющей опорой сообщества людей, небольших сообществ, все остальное — с треском провалилось. Культура не соединилась с ежедневной жизнью, житейскими правилами, отношениями людей — остались те же звериные законы, не сдерживаемые, как у животных, жесткой системой генетических запретов. Религия — лицемерный обман, страх смерти и жажда наживы господствуют и управляют.
В этих условиях, казалось бы, люди культуры должны объединить усилия, но они — бессильны, к тому же эгоистичны, фальшивы, лукавы… Те, кто что-то чувствуют — устрашены, забились в свои углы. Или натужно веселятся. Вопрос не в том, что люди говорят и понимают, а в том, как живут и действуют.
Идет бесстыдная торговля с варварами, дикарями, опыт прошлого никого не учит.
Счастлив тот, кто уйдет из жизни до начала больших перемен.

Забудь, забудь…
Почти каждый день поднимаюсь пешком на свой 14-ый этаж. Стараюсь форму держать. И все эти годы читаю один и тот же стих. На 11-ом этаже, на ступеньке.
По лестнице почти никто не ходит, есть лифт, и надпись сохраняется:
Забудь мой рост, мою походку
Забудь мои черты лица
Забудь как мы с тобой стояли
Забудь с начала до конца…
У нас в городе поэтов не сосчитать, одних лауреатов около двадцати. Несколько организаций образовалось, одна называется «Серебряный ветер». Все время дерутся, делятся, снова дерутся, и снова раздел, — истинные большевики. Графоманы из вредных.
В каждом номере газеты «Пущинская среда» — страница стихов.
Про любимый город. Про бога много пишут.
Тошнит от этих стихов…
Извините, правда некрасива.
А про рост и походку каждый день читаю — и ничего.
Может, потому что не стихи?
Может, потому что 11-ый этаж?
А на двенадцатом — обведены фломастером следы ног, и написано:
«Здесь стоит человек-невидимка.»
Обхожу, вдруг стоит…
Может, она?..
«Забудь, забудь»… а сама невидимкой — стоит и стоит…

//////////////////////////

/////////////////////////

/////////////////////////////

///////////////////////////////

//////////////////////////////

/////////////////////

/////////////////////////////////

///////////////////////////

/////////////////////////

///////////////////////

///////////////////

///////////////////////

///////////////////////

///////////////////////

////////////////////////////

///////////////////////

///////////////////////

///////////////////////////

Когда я был…
Когда я был аспирантом, то работал в хорошей лаборатории. Разумеется, по понятиям страны и времени, больше — страны. Но к нам хотя бы приезжали люди типа А. и Б., не нобелевские лауреаты, но побывавшие в компании самых-самых, в клубе избранных, где не читают статей, а утречком встретятся на часок, обменяются бессонными впечатлениями, и снова к себе в лабораторию. А некоторые удирали прямо с заседаний, услышат что-то новенькое, и в родные стены, проверять, а утром — ответ. И никаких журналов…
Мы были лишены моментального общения, но журналы были, и вот приехал в нам сам Александр Рич, не суперкласс, но нечто особенное, он говорил о нашем местном гении Александре Спирине, подающем тогда блестящие надежды: «competent but not outstanding», так он о нашем лучшем говорил, сам при этом не лучший, но рядом с лучшими стоявший почти каждый день. И пивший кофе по утрам.
Помню то чувство, гордости от причастности, и все-таки небольшого унижения… Небольшого, потому что его испытывал и наш великий шеф, я видел это по его длинной чуть отвисшей челюсти… постоянная его ноющая боль — никогда не бывать в настоящей загранице, хотя в ГДР и Венгрии — сколько угодно, но там-то что?! — там почти наше!..
А потом к нам приехал то ли из Брянска, то ли из Воронежа человек лет сорока, он многое знал, умел, читал в сто раз больше нас, отличал Торелла от Теорелла, а мы путали… Но мы-то могли больше, ближе стояли к истине!.. И чувствовали блаженство перед ним, и то можем, и это, вот наш прибор – английский!.. правда, старый, ручной, каждую точку, пока измеришь… следить за зайчиком на экранчике… Но все равно, могли, видели, и к нам, а не к нему приезжал Александр Рич, у нас чудо прибор, а у него — ничего, ничего… И он стоял окруженный нами, высокомерно поправляющими его, с нашим великим шефом, известным, знающим, но не могущим встроиться в процесс, о котором сегодня, перед завтраком, уже обсудили и решили Моно с Жакобом, и примкнувший к ним за кофе Александр Рич…
А мужик этот из Брянска или Воронежа, стоял как старый усталый волк среди молодых псов, все понимал, презирал нас… и себя, себя…
А что потом? Кто куда, навсегда разбежались по российским городам. И канули, почти все… Мне еще чуть-чуть повезло, просунул палец в щель в заборе, несколько статей во всяких Голландиях, их постепенно забывали, ну, три, ну пять лет… и благополучно забыли. А потом я что-то свое понял — и ушел, закрыл за собой дверь, и ни минуты не жалел, стал собой, все мое только от меня зависит, от меня…
Вот старятся наши великие, на дачах академики, и что? А то! С интересом, пылом и страстью прожитая жизнь. И это немало, хотя хотелось больше, ведь всё как у людей было, поездки, приборы, сотрудники послушные…
А вот не было того утреннего кофе с Жакобом и Моно… а только приехавший в неважную командировку Александр Рич.

/////////

///////////////

///////////////

///////////////

////////////

//////////////

///////////////

/////////////////

/////////////////

///////////

/////////////////

/////////////////

////////////////

///////////////

/////////////////////

//////////////////////

////////////////////////

/////////////////////////

///////////////////////

/////////////////////

/////////////////////////

/////////////////////////

///////////////////////////

////////////////////

/////////////////

//////////////////////////

Ржа все проела. Получаю письма, в которых – не коммивояжеры, не торговцы – литераторы предлагают машинку, которая от моего имени будет обегать тысячи адресов литераторов Интернета, чтобы те думали, что я их читаю, интересуюсь. И тогда, по крайней мере какая-то часть их, заинтригованная, «кто же такой этот, интересующийся…» — пойдет читать и смотреть то, что я делаю, во всяком случае, «кликнет» разик – и мне это зачтется как популярность. А может кто-то и напишет, и похвалит…
Вот это уже проевшее среду искусства коммивояжерское хамство означает распад.

////////////////////////

//////////////////////////////////////////

/////////////////////////////////////////////

/////////////////////////////////////////////

////////////////////////////////////////////////

/////////////////////////////////////////////////

/////////////////////////////////////////////////

///////////////////////////////////////////////////

/////////////////////////////////////////////////

///////////////////////////////////////////////

///////////////////////////////////////////////

///////////////////////////////////

…………………

Люблю Сизифа, ведь благодаря ему камень многократно БЫЛ все-таки на вершине, хоть и на момент, и это в конце концов — важно. Значит он еще может там быть. И даже остаться.
Если есть такой рисовальщик как Рембрандт, то устанавливается «планка» высоты, и трудно объяснить ее снижение.

/////////////////

/////////////////////

/////////////////////////

//////////////////////////

////////////////////////

///////////////////////////

/////////////////////////////

//////////////////////////////////

»»»»»»»»»»»»»»»’

»»»»»»»»»

У меня когда-то была знакомая, веселая толстуха, художница, которая писала неплохие натюрмортики, дарила их знакомым, а работала ночным сторожем. Представьте, и тогда некоторые художники думали о деньгах, и как бы купить чаю, водки или хлеба. Сразу вспоминается Сезанн, который всегда спрашивал у начинающих художников, есть ли у них какая-нибудь иная, кроме живописи, возможность заполучить деньги на хлеб или вино, французы ведь пьют вино…
Но я отвлекся, так вот, эта знакомая обычно отвечала на жалобы — «нету денег!!!»
простой, непонятной и глупой фразой —
«привяжите к ж. веник…»
Но только художникам так отвечала.
Наверное, был в этом какой-то смысл, ведь недаром она работала ночным сторожем…
Вот какие глупости из быстротекущей жизни крепко запоминаются! Это, наверное, ужасно — вдруг на «смертном одре» вспомнится такая фразочка…
А может легче будет помирать, смешней?..

Довольно много и охотно учился, но не любил и не люблю закатывания глаз и придыханий при слове «культура», птичий язык и стилизацию, например, «под серебрянные времена». Предпочитаю честных примитивистов изощренным тонкостям.

Одно время увлекался такого типа рисунками: сильные штрихи пером или кистью, тушью или чернилами, а пространство внутри контуров залито прозрачной акварелью. Зачем? Нравилось, трудно сказать, почему… Но желание явно само возникло, я не литературный, не альбомный человек, полтора раза в год заглядываю…
Задним числом, могу предположить — смертельно надоела возня с перспективой, обманы глаза, проваливающиеся в никуда иллюзии пространства. Захотелось чего-то устойчивого на плоскости. Не ново, вспомним увлечение Гогена и Ван Гога японцами. Все это в каждом из нас, внутренние течения… Живопись — в нас! — и все время стремится разрушить себя, разобрать на части, а потом возникает противоположное движение. С прозой, видимо, то же самое: стремление к упрощению и «уплощению» языка, наверное, связано со временем, но и не связано тоже, — внутренний саморазвивающийся процесс. Открытые системы, как известно из физики, подвержены колебаниям, а это – мы, мы… Это мы колеблемся, а с нами и все это здание… высокое искусство, да?..

//////////////////

///////////////////////

////////////////////

///////////////////////

/////////////////////

////////////////////////

////////////////////////////

///////////////////////////

///////////////////////////

//////////////////////////

/////////////////////////

////////////////////////////

///////////////////////////

/////////////////////////////

//////////////////////////////

/////////////////////////////

//////////////////////////////

////////////////////////////////

////////////////////////////////////

//////////////////////
///////////////////////
Некогда, рискнем превратить ЖЖ в подвальчик, а там видно будет 🙂

ЗАПИСКИ ИНТРОВЕРТА
(вокруг да около)

Штейн зачеркнул последний нуль, химеры исчезли,
туман рассеялся…
— «Vis Vitalis Introvertalis»! — он воскликнул, указывая на доску.
( что на языке истинной науки означает
— «Жизненная Сила в нас!»)
……………………………
Для меня было интересным несколько заострить свою точку зрения на изо-искусство, слова, музыку, но только — чуть-чуть, а вообще — взгляд на искусство как на ОТХОДЫ внутренней работы, необходимой для поддержания целостности личности. Тот мальчик, которого отец водил в парк Кадриорг в 1944 году (только освободили Таллин, и мы вернулись) — и сегодняшний старик — одна и та же личность? Какие фотки, какие книги по истории, какие написанные слова могут в этом меня убедить, я говорю о ЧУВСТВЕ целостности личной истории. Только внутренний механизм, слабым отражением которого является искусство, выплески, гипертрофия, гиперкомпенсация… Главное — личная история, в ней основы…
…………
хочу попробовать сделать читабельным, и вряд ли после этого что-нибудь еще напишу, оскомина от слов, даже если десять за день…

…………..

………..
Вариант.

///////////////////////

//////////////////////

////////////////////////

///////////////////////////

////////////////////////////

//////////////////////////

///////////////////////////////

//////////////////////////////

//////////////////////////////////

Жмите на картинку, а потом идите по стрелкам под картинкой

Из-за полного отсутствия времени еще с месяц, буду помещать здесь изображения из 2007-2008 годов, кое-что не совсем безнадежно, наверное пойдет для коллажей…
Выставка графики — в конце года, думаю, в Серпухове, в музее, если получится со временем.
……………………..

……………..

…………………

…………………………..

………………………

………………………..

………………………..

……………………………..

………………………

………………………

………………

лицами людей никогда бы столько не занимался…

Sometimes,reasonable men must do unreasonable things.

Однажды пришлось убрать паутину в мастерской — с болью в сердце веник применил.
Комиссию ждал, чтобы определили температуру стояка: не руками щупали, как обычно их знатоки, а прибором определили, нужно ли трубу менять. Руками ничего не скажешь: тело теплей трубы, а точности никакой.
Смёл паутину кое-как, в надежде, что вернется прежний вид углов…
Измерили молча и ушли, вот жду…
А пауков живых не оказалось в округе, некому вернуть привычный вид. Построили, ждали несколько лет — безрезультатно, и ушли из дома, куда мухи перестали залетать. А если залетит, от холода засыпает налету, и до лета спит… Спящая муха не добыча для нормального паука.
С пауками много общался, они умней добычи, пренебрежительное отношение к ней. У нас не так, добыча слабей хищника, но редко бывает глупей, чаще наоборот, больше понимает. А хищник примитивен, живет сегодняшним днем, после него хоть пустыня… После пауков не так — ажурные строения, застывшая музыка…
Культура пауков.

…
Как художник, я ученик московских художников М. Рогинского и Е.Измайлова, работаю в живописи и графике более тридцати лет, несколько сотен моих картинок разбросаны по галереям и частным коллекциям многих стран. В начале 90-х годов я часто выставлялся в Москве, в Пущине, последние десять лет почти не выставлял своих работ, хотя продолжал работать в графике, смешанной технике. В последние годы у меня явно ослаб интерес к традиционной технике живописи, мне хотелось каких-то новых подходов к изображениям…
Помог случай, мне в руки попал фотоаппарат. Я не фотографировал с детства, но много лет занимался применением спектроскопических методов к исследованию биополимеров, так что техника меня не испугала. Оказалось, она дает мне новые возможности.
Однако, при использовании фотоизображений я не перестал быть художником, сразу понял, что фотографом становиться не хочу. Поскольку в живописи я всегда интересовался натюрмортом, то теперь занялся фото-натюрмортами и коллажами.
Как обычный художник, я ставлю, компоную себе натюрморты. При этом люблю использовать старые забытые вещи, многое из того, что пренебрежительно называют «хламом» или «мусором». Для художника не бывает мусора, важно, чтобы пятна были убедительны, а изображение выразительно, неважно, отражение ли это в луже, трещины на стенах, сухие листья, старые вещи, осколки и обломки…
Натюрморты люблю компоновать в местах, знакомых и интересных мне – в старых домах, на лестницах, среди житейского хлама, — важно, чтобы окружение соответствовало вещам.
Далее, я фотографирую натюрморт, и на этом участие фотоаппарата заканчивается. Цифровое изображение вводится в компьютер, и начинается основная работа. Я использую фотоизображение, как художник использует начальный эскиз в живописи. В этом нет особой новизны, известно, например, что еще Вермеер интересовался камерой обскурой, а Гоген использовал черно-белую фотографию для создания ряда картин.
Часто я использую свою живопись, ее фрагменты, но не как фон, задние планы, а как составную часть натюрморта, так, чтобы живописные изображения находились в гармонии с реальными вещами. При этом я не пытаюсь создавать «обманки» — затирать, маскировать переходы между реальными вещами и фрагментами живописи – стараюсь объединить их в цельное изображение благодаря перекличкам цветовых и световых пятен. Частично это удается сделать при компоновке натюрмортов, дальнейшие преобразования делаются в программах Painter и Photoshop. Часто фотографическая природа изображения узнаваема, но иногда обработка заходит так далеко, что становится непонятно, каким образом изображение получено, не репродукция ли это живописной работы. Глубина обработки диктуется конкретными особенностями изображения. Моей основной задачей является художественная выразительность и цельность изображений, других задач нет.
Это отличается от так называемой «компьютерной графики», использующейся, например, в дизайне, в рекламе, где широко применяются стандартные приемы, шаблоны. Художественная обработка — это работа не только с изображением в целом, но и кропотливое выделение отдельных пятен, согласование их, то есть, ничем не отличается от того, что художник делает кистью и красками. Преимущества компьютерной обработки в том, что неизмеримо расширяются возможности цвета, возможно создание любых оттенков, любого тона. И второе, важное – это варианты. В живописи интуиция, чутье помогает выбрать тот или иной, но все-таки единственный путь в картине. В компьютере Вы можете сохранить почти бесконечное разнообразие вариантов, самые «перспективные» довести до конца, сравнить между собой… Для развития художника это немало.
Часто говорят – нет оригинала, не считая цифровую запись изображения оригиналом, критиков угнетает также, что одинаковых изображений может быть сколько угодно, где же уникальность? Проблема есть, она в нашем сознании, в наших привычках. Но давайте вспомним… Сотни лет художники «выцарапывали» рисунок на металлических пластинах, эти изображения невозможно показать зрителю, они скорей уж являются документом, аналогом цифровой записи. И только оттиски – офорты — дают нам представление о работе художника, и оттисков этих может быть много, пока не сотрется металл, и никого не смущает, что оригинал никогда не будет показан зрителю…
Компьютер стремительно совершенствуется, и уже сейчас существует возможность также легко рисовать компьютерным пером на экране, как обычным пером – на бумаге…

Когда-то пижоном был простоватый инфантильный человек, «голубок», а теперь это — щеголь. Талантливы бывают некоторые щеголи, пишут эффектно, легко задуривают мозги, а вчитаешься — ни глубины, ни страсти безоглядной, на фотке сам изогнут вполоборота, и глазом косит — «как я вам лихо выдал…»
Пусть в супермодной кожанке, с породистой собакой, с породистой сигареткой в породистых губах, все равно не проведешь — вяло, пресно, бескровно… и образа сильного нет, и косит глазом, и рот искривлен, как у профессиональных врунов-комментаторов…

Сумасшествие от денег хуже наркомании. «Пиастры, пиастры…»
Откуда все наши беды? Дело в глубокой ненависти к труду. Огромное большинство людей ненавидит труд, мирится с ним только за плату. Оттого постоянно беспокоятся о «справедливой оплате», оттого и грызутся… Поэтому деньги возникли. Если бы труд был творческим и любимым, то за что платить? — сам бы приплачивал, только бы трудиться. Знаю людей, которые так работали всю жизнь — утра дождаться не могли, только бы продолжить свое дело.
Странно, что низменные «радости жизни» столь высоко ценятся, а люди предпочитают не использовать свои высшие возможности – творчество.
Вся современная система рухнет, если каждый без денег работать будет. И хорошо, давно пора!
В молодости я мечтал — чтоб комбинезон и ежедневную миску бесплатного супа… И никто бы не мешал любимым делом заниматься…
Интересно, что основные достижения человечества связаны именно с таким — бесплатным и творческим трудом.
Остальным — две прививки в раннем детстве, чтобы генетику исправить: любовь к творчеству и отвращение к собственности… Тогда начнем, наконец, самостоятельную человеческую жизнь. Все — творческие, все живут полноценно, а не в давке выживания.
Никакой «борьбы за существование», выживания к мерзости приспособленных. Гадость эти «приспособленные», обезьяной пахнут…
Эх, черт, так и умрешь, видя, как прозябает творчество, торжествует пошлость и жадность обезьяны…
Да что обезьяны, я любил вас, обезьяны, наивные и простые существа…
Будьте бдительней в следующий раз!

…………
Из забракованных и недавно переделанных.
Редко удается то, что иногда удается сразу 🙂
Но усилия полезны автору, а зритель… может что-то для себя найдет…

…………..
Сам гордый, не за себя просит.

Мне говорил один хороший художник —
«пиши с натуры сколько хочешь взять… а потом не забудь ее тряпочкой прикрыть.»
То же относится и к прозе, пиши-пиши про жисть… но не забудь вовремя тряпочкой прикрыть.
…………………………
Упрекнули в необщительности.
Отвечаю: дожить до 70 и не иметь возможности общаться только с теми, кто интересен и приятен?..
Значит, зря жил.
Может быть, все равно зря, но зачем усугублять?..

////////////

У солдата ноги давно нет, а болит, особенно по ночам.
Искусство — та же фантомная боль. Оно неистребимо, не потому что культура и музей, а потому что механизм головной работы нашей. Художник страдает гипертрофией этой функции, нужной для целостности личности. Далекие ассоциации, позволяющие объединить наше прошлое и настоящее…

Один мой старый приятель как-то признался – «лучше всего я сочиняю экспромтом на темы, в которых ни черта не смыслю…» Он был с юмором, но не врал. Давно было, я тогда еще не рисовал. Как вспоминаются слова, вроде забытые?.. Нужен намек. Картинка, слово, или звук знакомый… И разом всплывают. Вроде, незначительные слова, события… Но, думаю, важные, иначе зачем бы так, — сразу, целиком проступать… Как изображение на фотобумаге. Мы часто с ним печатали фотографии. Напряженное молчание в темноте, красный фонарик в углу, и в ванночке перед нами чернеет, проявляется – картинка. На ней небольшое событие, или дерево, кусочек двора, где он жил… Неважно, что возникает, процесс важней. Много фотографировали, проявляли пленку, печатали фотографии…
Он вырос, и стал говорить экспромтом на незнакомые темы. Стихи писал. Но недолго прожил, до сорока, его тема прервалась. А я сначала лет двадцать гулял, пробовал темы разные, пока к своим не пришел…
Желание обладать вещами трудно понять, другое дело – время, особая субстанция; жадность ко времени понятна. Получаем не крупными купюрами – мелочью минут и дней. Существуют картинки, сценки, слова, события, лица, способные соединять разорванные нити, сращивать концы. Занятие фотографией, химическое таинство, важным оказалось. Когда начал писать рассказики, тут же вспомнилась темнота и тишина в ванной комнате… Наверное, дом как стоял, так и стоит, а смотреть не хочу. Вход во двор через круглую арку, низкий проход, мощеный плотно вбитыми в землю круглыми камнями… Мама говорила, никто теперь не умеет эти камни вбивать — плотно, надежно. А я думал, неужели, это же так просто… Потом вопрос сам решился — перестали камнями улицы мостить, наверное, не осталось мастеров. А может полюбили ровный скучноватый асфальт, разные по цвету и форме камни раздражать стали…
Так многие вопросы в жизни решаются, их обходят и забывают. Но это обман, они снова всплывают, только в иной форме, и все равно приходится решать…
Я спешил домой, фотки завтра посмотрю… Но утром не до этого, опаздывали в школу. Я жил рядом на другой улице, — близко, если через дворы, через два забора, в них дыры. Он часто опаздывал. Мы жили у моря. Прибалтика, ветер никогда теплым не бывает. Я мерз, злился, ждал его… Он все равно появлялся неожиданно, переводил дух, говорил – «опять я фотографии снять забыл … мать будет ругаться.» Его часто ругали, он школу не любил. Все умел делать руками, в технике разбирался, быстро соображал, но школу терпеть не мог. А я никогда не думал, люблю — не люблю… знал, что надо, и всё. Наверное, тоже не любил — слишком громко там, толкотня, постоянно приходится говорить, и отбиваться… Зато мы играли в фантики. Откуда только брались эти бумажки… От очень дорогих конфет. Но тогда мне и в голову не приходило — кто-то ведь ел эти конфеты. После войны!.. Нам с другом матери приносили подушечки, голые конфетки, с блестящими красными и розовыми полосками, иногда обсыпанные коричневым порошком, кофе с сахаром или даже какао. Мы сначала обсасывали конфетки, только потом жевали. Вернее, он жевал, а я – долго сосал, до-о-лго… Наверное, потому он стал поэтом, а я еле-еле выкарабкался из своих зарослей… и никогда стихов не писал.
А теперь уж… старики не пишут их, известное дело…
Мы шли в школу, рядом музыка, почти всегда с нами. Утром по радиоточке классика, играли оркестры. Это сейчас все поют, умеют — не умеют… а тогда даже на концертах чередовали голоса с играющими музыку людьми.
Мы шли, и с нами была одна мелодия. Каждый день. Или теперь так кажется? Неважно, когда что-то интересное рисуешь или пишешь, всегда преувеличиваешь, а как же!.. Я спрашивал у мамы, что это, она говорит – Болеро, был такой композитор Равель. А почему она на месте топчется? Мама усмехалась, не совсем на месте, но я не знаю, зачем он это написал, одна мелодия сто лет.
Не сто, конечно, но всю дорогу продолжалась. Я эти дома, заборы, камни на дороге, тротуары, садики, дворики, которые в сумерках еле видны, до сих пор помню. Хотя мы даже не смотрели, думали, редко говорили. Тогда дети были другими… послевоенные дети. А может кажется, уже не знаешь, как на самом деле было. Только помню – болеро, и мы идем, идем, идем в школу…
Болеро как жизнь. Одна и та же тема, а рост, развитие — усложнение оркестровки. И жизнь как Болеро, только в конце неясность ожидает. То ли обрыв на вершине усложнения, то ли снова все просто — кончается как началось…