День: 25.02.2010

Иногда трудно сказать, в чем дело, так много наворочено всего, — плохизна тотальная, но неуловима или требует долгих слов, и все равно полностью не объяснишь… Да и лень становится ужасно что-то определять. В общем, все как-то необязательно — стоит, лежит, расположено… Вот такая петрушка. Тогда лучше не тратить время, отбросить, ничего не объясняя.
Относится и к себе. И не обязательно к картинкам.

…….
отчего старики так часто умирают в феврале…

……………..

……………………………………………………….

В пятницу 26-го в 14 часов откроется выставка моей живописи (1980-2000 гг) в Серпуховском музее. Наверное человек десять будет на открытии, будет несколько кратких выступлений, и мне придется что-то сказать. А что я могу — не знаю. Я уже лет десять не пишу маслом. И наверное уже не буду. Масло для меня стало слишком экспрессивной техникой, захотелось поспокойней, не спеша заняться светом-цветом, перешел на смешанные техники, больше начал рисовать, потом увлекся фотонатюрмортами с обязательным глубоким преобразованием фотографий, которые только сырой материал… Наверное, возраст, какие-то особенности развития, которые я не могу даже угадать, но чувствую как увлечения и потребности.
Эта выставка — для меня только свидетельство законченного этапа. «Как случилось, так и получилось», как говорил один из моих героев. Все было сделано в том порыве и неведении, которые, собственно, и должны быть, пока дело не иссякло. Когда порыв и неведение иссякли, надо было уходить, и я ушел, еще не зная, куда идти, что тоже важным мне кажется.
Что я могу сказать на открытии. Ничего о картинках, конечно. Два уютных зала и коридор вместили полсотни живописных работ, и немного графики, последняя только как обещание появиться еще, поскольку отдельный разговор.
Что можно сказать людям, которые более искушены в разглядывании чужих работ, чем я?
Пожалуй, расскажу две небольших истории, которые кроме меня никто не знает, это уж точно.
Первая. Миша Рогинский перед отъездом из России смотрел мои картинки, а потом ему показывали мои репродукции, когда он уже был в Париже. Потом мне прочитали несколько строчек из его письма, которые были мне адресованы. «У НАС живопись была — «мой мир», а ЗДЕСЬ — «просто живопись». Но для Рогинского в этом дилеммы не было — живопись всегда, от начала и до конца и была его живым миром, это большая редкость среди современных художников.
Для меня… нет, живопись не охватила весь мир, хотя реальность также осталась почти что в стороне. «Мой мир» — было больше и важней живописи. И наверное потому понадобилось уйти «из масла», присоединить к живописи прозу, потом фотонатюрморты, разную графику… В результате я остался в России, «просто живопись» меня не интересовала. Другое дело, когда она проникает в картинки через «мой мир», это обязательный процесс, но равновесия не получилось, мне понадобились отходы и уходы, новые увлечения… Рогинский более цельный человек, признаю.
Второе. До отъезда в Париж Миша рассказал своим ученикам такую почти притчу. Идет по улице художник, и видит что-то глубоко задевающее — кого-то обижают, затоптали цветок… или случайная улыбка… Разное, но обязательно трогающее, останавливающее взгляд. Художник приходит домой, берет лист бумаги — и рисует. Обычно гуашью или цветными карандашами. Он рисует всегда, с точки зрения непонимающего, одно и то же — один цветок. И завтра — цветок, и всегда — цветок. Его ответ на сильное впечатление. Непосредственный ответ, выраженный так, как ему доступно и близко. Образ, который все выражает.
Многие знатоки и любители живописи, наверное, поняли, что речь шла о замечательном художнике Володе Яковлеве. Он был и остается для меня примером настоящего художника: тонкое восприятие — и непосредственное выражение этого на своем художественном языке. Никаких оглядок на зрителя, посторонних «соображений», реверансов, все естественно, не-искуственно.
Вот, пожалуй, и всё. Стоит вспомнить эти имена, я думаю.