Месяц: Февраль 2010

…………….
Сейчас висит в Серпуховском музее.

…………….
Кажется, если б дожил до ста лет, то занялся бы расположением трех точек на холсте, уже вселенная 🙂

///////////////////////////////////////////
Из-за разных недоразумений книга миниатюр «Кукисы» появится только в марте, а рецензия (на точный макет книги) обогнала печать 🙂
http://magazines.russ.ru/volga/2010/1/tr20.html

……………….
«Мышка» и заливка, из сусеков

…………
нарисовано «мышкой»

……….
На могиле сына

…………
Фотография, найденная в альбоме матери. Про эту девушку я ничего не знаю. В 1926 моей матери было 17 лет, они могли быть подругами. Непростое лицо.

Иногда трудно сказать, в чем дело, так много наворочено всего, — плохизна тотальная, но неуловима или требует долгих слов, и все равно полностью не объяснишь… Да и лень становится ужасно что-то определять. В общем, все как-то необязательно — стоит, лежит, расположено… Вот такая петрушка. Тогда лучше не тратить время, отбросить, ничего не объясняя.
Относится и к себе. И не обязательно к картинкам.

…….
отчего старики так часто умирают в феврале…

……………..

……………………………………………………….

В пятницу 26-го в 14 часов откроется выставка моей живописи (1980-2000 гг) в Серпуховском музее. Наверное человек десять будет на открытии, будет несколько кратких выступлений, и мне придется что-то сказать. А что я могу — не знаю. Я уже лет десять не пишу маслом. И наверное уже не буду. Масло для меня стало слишком экспрессивной техникой, захотелось поспокойней, не спеша заняться светом-цветом, перешел на смешанные техники, больше начал рисовать, потом увлекся фотонатюрмортами с обязательным глубоким преобразованием фотографий, которые только сырой материал… Наверное, возраст, какие-то особенности развития, которые я не могу даже угадать, но чувствую как увлечения и потребности.
Эта выставка — для меня только свидетельство законченного этапа. «Как случилось, так и получилось», как говорил один из моих героев. Все было сделано в том порыве и неведении, которые, собственно, и должны быть, пока дело не иссякло. Когда порыв и неведение иссякли, надо было уходить, и я ушел, еще не зная, куда идти, что тоже важным мне кажется.
Что я могу сказать на открытии. Ничего о картинках, конечно. Два уютных зала и коридор вместили полсотни живописных работ, и немного графики, последняя только как обещание появиться еще, поскольку отдельный разговор.
Что можно сказать людям, которые более искушены в разглядывании чужих работ, чем я?
Пожалуй, расскажу две небольших истории, которые кроме меня никто не знает, это уж точно.
Первая. Миша Рогинский перед отъездом из России смотрел мои картинки, а потом ему показывали мои репродукции, когда он уже был в Париже. Потом мне прочитали несколько строчек из его письма, которые были мне адресованы. «У НАС живопись была — «мой мир», а ЗДЕСЬ — «просто живопись». Но для Рогинского в этом дилеммы не было — живопись всегда, от начала и до конца и была его живым миром, это большая редкость среди современных художников.
Для меня… нет, живопись не охватила весь мир, хотя реальность также осталась почти что в стороне. «Мой мир» — было больше и важней живописи. И наверное потому понадобилось уйти «из масла», присоединить к живописи прозу, потом фотонатюрморты, разную графику… В результате я остался в России, «просто живопись» меня не интересовала. Другое дело, когда она проникает в картинки через «мой мир», это обязательный процесс, но равновесия не получилось, мне понадобились отходы и уходы, новые увлечения… Рогинский более цельный человек, признаю.
Второе. До отъезда в Париж Миша рассказал своим ученикам такую почти притчу. Идет по улице художник, и видит что-то глубоко задевающее — кого-то обижают, затоптали цветок… или случайная улыбка… Разное, но обязательно трогающее, останавливающее взгляд. Художник приходит домой, берет лист бумаги — и рисует. Обычно гуашью или цветными карандашами. Он рисует всегда, с точки зрения непонимающего, одно и то же — один цветок. И завтра — цветок, и всегда — цветок. Его ответ на сильное впечатление. Непосредственный ответ, выраженный так, как ему доступно и близко. Образ, который все выражает.
Многие знатоки и любители живописи, наверное, поняли, что речь шла о замечательном художнике Володе Яковлеве. Он был и остается для меня примером настоящего художника: тонкое восприятие — и непосредственное выражение этого на своем художественном языке. Никаких оглядок на зрителя, посторонних «соображений», реверансов, все естественно, не-искуственно.
Вот, пожалуй, и всё. Стоит вспомнить эти имена, я думаю.

…………
И разрешите откланяться, до завтрашнего вечера молчу.

/////////////
называлось — «если бы молодость знала». Опускается — «если бы старость могла». И старость налицо, почтенный персонаж.
Сегодня подумал — а на чёрта ей знать, ведь жизни не получилось бы…
Интересно, что звери хорошо сочетаются со всякими странными фигурами.

//////////////
Бомжи неплохо компонуют, остается только выбрать ракурс. Сейчас, когда просматривал, вспомнил бомжа Гену из повести «Последний дом». Он и не бомж был, просто сдавал квартиру, в теплое время спал на травке у оврага, а зимой на подоконниках на верхних этажах, там потеплей.

Это уж точно — домой приехали…

/////////////
Названия же придумываются потом, сегодня только два придумал:
«Отступать некуда»
«Вот мы и дома…»

……………….
На даче. На переднем плане девочка за столом — моя мать, 40 лет как нет в живых.
Всех остальных — тоже. Это сближает с собственной смертью гораздо сильней, чем любая религия.

………..

…….
Отбрасываю, но не выбрасываю, наверное, есть причины 🙂
ЖЖ — напоминание себе.

…………………………….

…………………………….

…………………………….

………………………………..

……………………………….

……………………………….

…………………………………

…………………………………..

…………………………………….

…………….
и до утра спокойной ночи…

………
Самому интересно посмотреть. Я про цвет.

////////////////
Тут не повезло… 🙂

………………..

……….
По ним писал черные доски, вроде разделочных, обрадовался тогда настоящему дереву как основе.
Теперь иногда фантазирую, что же с ними приключилось…

……….

Вспомнил Мишу Рогинского с его «Дверью»
Он особенно важен для меня сегодня, потому что искал связи времен и культур.

///////////
Своего рода натюрморт. Зеркало и темное окно, сейчас самое интересное, сегодня, во всяком случае.

Недавно Рем зашел в местный музей…
Он бывал там не чаще одного-двух раз в год, проходил мимо натюрмортов, спокойных и солидных, мимо кусков ветчины, омаров, и лимонов, с которых стекала желтоватая прозрачная кожица, и струилась, вниз, вниз… а на блюде чуть накренившись стоял бокал с тяжелой литой ножкой, а выше стеклянное его тело, тонкое, хрупкое, прозрачное, с остатками красного вина, с фиолетовыми отблесками на стенках… все было так достоверно и точно, что Рему становилось тошно — он так не умел, может, сделал бы, если б очень постарался, но терпения не хватало, он обычно несколькими мощными мазками намечал остов, глубину стекла, и дальше…
Но вовсе не ради натюрмортов он ходил в музей – искоса глянул и пробежал мимо. А остановился, будто споткнувшись, у холста, который его ждал, так ему казалось — ждет. Паоло брал дорого и продавал все больше высокой знати, а город беден, и эта картина была гордостью музея — великий соотечественник…
Холст этот был загадкой для Рема, он спорил с ним, ругался, потел… и уходил с болью в левой глазнице, стучало молотком, молотком, в такт биниям сердца, боль отдавала в висок и бровь, он сжимал виски, это немного помогало. А потом начиналось мерцание в глазах, будто чертики играли, его тошнило, день мрачнел. Эта болезнь привязалась к нему еще в детстве, после того как он увидел груду бревен на месте сарая. Он должен был полежать часа два в темноте с холодной повязкой на лбу, и отходило. В остальном он был тяжеловесный здоровый малый, местные забияки обходили его, и замолкали, когда он широко ступая в сапогах на босу ногу, в расстегнутой немыслимой кацавейке и грубых штанах маляра проходил мимо, торопливо заказывал рюмку крепчайшего напитка, который местные называли джином, но это было варево, черт знает что, самогон, горевший голубым пламенем… Он глотал не морщась и отходил, ни с кем не вступая в разговоры, а они знали, что он мазила, неудачник, но вот может себе позволить, денег куры не клюют. А если даст в лоб, то держись, хоть и невысок, а рука у него тяжелая, сразу видно.
Так вот, холст… Сюжет, который насилуют все, кому не лень. Нечего изобразить, так напишу-ка я «Снятие с креста»…
Огромный холст, огромный! Даже просто закрасить плоскость в шесть квадратных метров тяжелой плотной краской нелегко, а тут картина, да еще какая!.. Рем знал силу больших картин, и злился на себя, но терпения заполнить такое пространство… столько серой ремесленной работы — скулы сводит… Терпения не хватало. Говорят, у Паоло фабрика помощников, но это сейчас, а начинал он с упорства и одиночества — никто не помогал ему писать эту огромную вещь. Что терпение, тут смелость и мужество необходимы. Прекрасная великая живопись!.. Да, но что, что он делает?!.
Паоло превратил трагедию в праздник. Чадил один факел, но было светло как днем, стояли люди, богато одетые, какие-то здоровенные старики-борцы стаскивали с креста по щегольски расчитанной диагонали тело тридцатилетнего красавца с мускулистым торсом, и не тело вовсе – ясно, что жив, только на миг прикрыл глаза… Старик, что подавал тело сверху, зубами держал огромную ткань, и казалось, что он таким вот образом без труда удержит не только эту простыню, но и сползающее тело спящего молодца… Внизу красивый молодой человек, протянув руки, торопится принять якобы тело… при этом он обратил к нам лицо, поражающее мужественной силой.
Они все это разыгрывают с торжественной обстоятельностью, позируют художнику, на лицах много старания, но нет ни горя, ни даже печали, словно знают, что ненадолго, и все сказки — воскреснет он, впереди тысячи лет почитания, стертых колен и разбитых лбов… Паоло, он все знает и не беспокоится, не хочет портить нам настроение, выражать боль, скорбь, печаль. Не хочет. А как написано!
Это была загадка для него — как написано! Мощно, ярко, красочно, торжественно, даже весело… И нет ни намека на драму и глубину — сценка поставленная тщательно одетыми актерами… Зато как вписано в этот холст, почти квадрат, по какой стремительной энергичной диагонали развертывается событие, как все фигуры собрались вокруг единого направления, соединились в своем движении — удержать, снять, передать вниз тяжесть… Гений и загадка заключались к композиции, в загадочном умении подчинить себе пространство, чтобы ничего лишнего, и все служило, двигалось, собралось вокруг главного стержня…. И в то же время…
Пустота есть пустота! Цвет? Такого сколько хочешь в каждой лавке. Свет?… — тошнотворно прост, и он снаружи, этот свет.
А должен быть — от самих вещей, от их содержания, из глубины…
Впрочем, какой толк художнику от разговоров, они остаются дымом, и рассеиваются. Дело художника — его холст. У Рема на холстах все проще, бедней, чем у Паоло – он не умел так ловко закручивать сюжет в спираль, вколачивать пространство в прямоугольник, а что такое картина, если не прямоугольник, в который нужно вколотить всю жизнь…

НЕ понимание самое ценное, этого продукта в чистом виде в природе нет, НЕТ, и не любовь — довольно эгоистическое чувство, если не редчайший гранатовый браслет — а доброжелательность важна между людьми, только добро-желательность, и этого (было бы!) уже достаточно, чтобы жить
………………………

Иногда смотрю ленту. Четкое ощущение, что жизнь обогнула и ковыляет куда-то мимо меня.
Но если б мимо меня проплыло пирожное, с шоколадной круглой головкой, в таллиннском детстве моем постоянная мечта, то куда больше бы сожалел.

…………………
Замерз, забытый на балконе. Почему-то о таком способе самоубийства — ласковом — редко вспоминают. Видимо, страх холода, Амундсен говорил, да… Но все равно лучше самоутопления, связанного с задыханием.
……….
А в сущности не об это речь, цветок жалко. А все остальное — притворство, «литература» — хочу мол, в риме умереть, или приду, говорит, на васильевский остров…

……….
Приостановленная страсть к лаконичности: если всерьез, то надо стирать и стирать… пока ничего не останется, кроме черного окна. Но все-таки не черный квадрат, окно в черноту это все-таки — куда-то окно.

……………
Вася был жив еще, это главное.