День: 02.08.2008

……

…………………..

Я не поэт, просто никак! К рифме отношусь с настороженностью, а к ритмам с неодобрением, вернее к использованию их так механически, с пугающе одинаковой частотой… очень мощное оружие и в каждой строчке чтобы… (смайл, конечно, смайл!)
И даже большие поэты, которых безмерно уважаю, иногда коробят. Например, с восторгом произношу почти все строчки в «белеет парус одинокий» и сложно отношусь к «уж не жду от жизни ниче-воя…» Начало меня восхищает — тихо воющее «уж не жду…» и удивительное «уж-не ж…» «Ж» все-таки много может, это вам не «щи» и «вши»… хотя иногда и они…
Да, а вот конец — для меня слишком явно «ниче-ВОЯ» Того, что в начале, настоящего воя достаточно!..
Ну, глупость, не обращайте внимания.
А бывает ва-а-ще… Большой поэт пишет про любовь, и вдруг — «в халате с кистями…» Ну, зачем тут кисти!..
Тоже всерьез не воспринимайте, не научили в детстве читать стихи, это беда…

В прозе я противник острых сюжетов, но я за драму, то есть, нахождение острых переломных моментов в ЖИЗНИ, ((не в реальности, а в ее отражении в голове героя, поскольку это отражение и есть ЖИЗНЬ, а остальное — реальность, быт…)) И как решаются и не решаются эти драмы внутренним голосом человека, его разговором с самим собой. Разумеется, не только, но это главное. И еще — как в переломные эти моменты два человека протягивают друг другу руку, чаще это негромко, незаметно происходит… как умирающий художник Паоло подтолкнул и помог начинающему Рему. Как на самом деле вырастает преемственность и связь людей через культуру, искусство, и это главное, что позволяет сохранить человеческое лицо через любые времена.
Разумеется, только ко мне относится, и полно хороших авторов, которые другие.

………
Видик слабоват, одно кривое впечатление. И хватит на сегодня, связь неважная на выезде из Москвы. Кстати один из грязнейших городов в мире, 14-ое место в списочке из более 200 городов, а возглавляют его Чернобыль, Баку и Дзержинск. Наше Пущино чиновники «жемчужиной Подмосковья» называют — не верьте, как везде и как всегда. И все хуже и хуже… До завтра.

…………….
А может просто разговор, только серьезный и даже угрожающий. Говорят — фотошоп, фотошоп, и кривятся… Чушь, пустые разговоры, рисуй хоть пальцем, хоть мышкой, неудача есть неудача, а удача черт знает как и почему приходит, и мышь не при чем, и фотошоп тоже… ( к данной вещи не относится, она так себе, по ассоциации иду)

…………
Что-то Сеть сегодня барахлит на уровне выезда из столицы, только Компания Стек меня не подводит никогда, группа бывших пущинских ребят, которые выросли, но не забывают своего детства… и меня, старика, за что искреннее спасибо им.
Кот на картинке стоит перед дорогой, которая ничего хорошего ему не сулит. Но он не знает, знаю я, и потому заменил настоящего кота фигуркой, вылепленной из пластилина, а дорогу — пейзажиком своим. Иногда такие подмены приносят автору новый взгляд на вещи, а иногда только печаль, потому что дорога всегда печальна, когда знаешь ее конец.

…………….
Натюрмортом назвать трудно, потому что нет общей структуры, конструкции, рассказик о нескольких забытых вещах на берегу ледяной реки, которая вообще-то живопись, а не река, таких фотонатюрмортов у меня было немало, но этот негодный совсем. Некоторые, особенно гламурные художники и фото- берут вещи пошикарней, вина, фрукты, скатерки чистые, блюда-омары и так далее, и все это располагают как на полке или на столе, чтобы сохранить или сожрать, простите, съесть потом. Но натюрморт не полка, это содружество вещей, объединенных светом и цветом, модель лучшего мира, лучшего, чем наш, и тут любые простые вещи годятся, были бы отношения между ними чистыми и честными. Как иногда бывают в сериалах, многие корчатся и морщатся — неискусство говорят, а я смотрю, не могу наглядеться на добрые человеческие чувства, а если еще хорошо играют… чего же от искусства еще ждать, это образ мира, которые мог быть, но не состоялся…
(уберу, треп)

С рисованием-писанием как со здоровьем — сначала идут проценты, они от силы и избытка жизни, и не тратится основной запас, не люблю слово капитал… А потом нет процентов с запаса, и начинает тратиться основной запас, а он накапливается лет до десяти, первых лет, и потом еще копеечки добираешь, добираешь… И вот по первому кругу проходишь весь запас — первое впечатление от него. Потом заминка, и если честен, то молчишь… Потом начинается второе осмысление, оно куда менее интересно для всяких рисований-писаний, потому что ума побольше, чувства поменьше — отдаляешься… Некоторые любят, я терпеть не могу писателей — философов да умников больших, в которых чувства грошик медный и тот за подкладку завалился…
Ладно, давайте ближе к делу,

вот доска сохранилась, Христос и Магдалина, верующие возмущались, и оттого спрятанная дома у меня живет. Грешница получилась куда сочней, а этот забоялся, боком проходит, и ма-а-ленький весь…
Уж простите… Есть такая доска, что скрывать… А это всего лишь бумажная вырезка, я говорил, — рисовал, потом вырезал и накалывал на доску, такой эскизик, чтобы маслом дальше… Доску не покажу, чтобы не смущать верующих, ведь теперь их куда больше, чем раньше, почти столько же, сколько коммунистов было, да-а-а-а…

……………
Наконец, ключ в самом сердце, дверь дрогнула, медленно, бесшумно распахивается темнота, и только в глубине слабо светится окно. Тут уже знакомые запахи – пыли, старой мебели… и тепло, тепло…

Я все моментально вспоминаю, рука сама находит выключатель, вспыхивает лампочка на длинном голом шнуре, я стою в маленькой передней, прямо из нее – комната, налево – кухня…

Память оживает, здесь все мое, собрано из многих дней и лет. Вчерашний день? – черт с ним!.. Большая двуспальная кровать, на ней когда-то лежал отец, над его головой гравюра японца, вот она!.. На полке старая лампа, я зажигаю ее раз в год, но она мне нужна. На столе мои листы, история Халфина еще не закончена, я все помню…

Нет большего счастья, чем обнаружить, что ожидания сбываются, особенно, если это касается места в пространстве, через которое неуклюже плыву.

По-прежнему неясно, куда я шел, зачем, что было нужно…

Зато на месте гравюра, кровать и другие вещи, напоминающие о многом.

И все-таки что-то беспокоит…

А-а, булавка, карман, в нем кусочек картона, который я прощупывал с обеих сторон, но добраться до него не сумел. Свет и свое жилье делают чудеса, легко справляюсь с булавкой и вытаскиваю на свет фотокарточку.

12. ПОЧТИ КОНЕЦ.

1.

После одного из занятий Халфин говорит:

— Д-давайте. З-запечатлею.

Достает фотоаппаратик «Смена», мы, смеясь, выстраиваемся, девять человек, три парня, шесть девушек, два ряда, он щелкает, долго переводит кадр, щелкает снова, потом говорит мне:

— Щелкни меня. С д-девушками. Л-люблю с ними. С-сниматься. — И смеется.

Вот я и щелкнул. Сутулый худощавый парень, он всегда выглядел младенцем, даже по сравнению со мной. Ничего особенного, добрый рот, глаза… Ничего не говорят глаза, смотрят выжидающе, ждет чего-то от меня.

Вот и дождался…

2.

Наверное, дело идет к концу. Игры памяти имеют один конец. Дальше за тебя начнут решать другие, не стоит дожидаться.

Только допишу…

Жаль, не верю в продолжение, не выйдет встречи.

Я бы сказал ему…

— Прости, я не знал…

Нет, неправда!

— Прости, я не думал, не хотел…

И это так.

А он тогда, может быть, ответил бы:

— Д-да ладно. П-парень. Я-я-я п-п-понимаю…

И простил бы меня.

………….
Мне приходится наблюдать за жителями, чтобы найти свое жилье. Вступать в хитрые переговоры с уловками, осторожно выспрашивать, где я живу. Надо спрашивать так, чтобы не заметили незнание. Допытываться, кто я, не решаюсь – убедился, они затрудняются с ответом, и, думаю, это неспроста. Как-то я обхожусь, и за своей дверью, куда все-таки проникаю после разных несчастий и ошибок, о которых говорить не хочется… там я многое вспоминаю о себе. Но счастливым и довольным от этого не становлюсь, что-то всегда остается непонятным, словно на плотную завесу натыкаешься… Но сейчас не до этого, важней всего найти дом. Проникнуть к себе до темноты. Вроде дело небольшое, но нервное, так что спокойствия нет и нет. И я завидую коту, идет себе домой, знает все, что надо знать, он спокоен. Я тоже хочу быть спокоен, это первое из двух трудных счастий – спокоен и не боишься жить. Второе счастье – чтоб были живы и спокойны все близкие тебе существа, оно еще трудней, его всегда мало, и с каждым днем все меньше становится. Этому счастью есть заменитель — спасай далеких и чужих, как своих, счастья меньше, усталости столько же… и в награду капля покоя. Это я хорошо усвоил, мотаясь днями и ночами по ухабам, спасая идиотов, пьяниц, наркоманов и других несчастных, обиженных судьбой.

А теперь я забываю почти все, что знал, топчусь на месте, однообразно повторяя несколько спасительных истин, часто кажется, это безнадежно, как миллион повторений имени бога, в которого не веришь. Но иногда на месте забытого, на вытоптанной почве рождается простое, простое слово, новый жест, или взгляд… То, что не улетучивается, растет как трава из трещин.

Про каждого они знают, что сказать, люди в моем треугольнике, а про меня – ничего. Иногда удается вытянуть про жилье, но чаще сам нахожу. Чаще приходится самому. Не отхожу далеко, тогда после возвращения обнаруживаю, окружающие меня помнят. Вернее, они помнят, где я живу. Я имею в виду постоянных обитателей. Только надо приступать к ним с пониманием, осторожно и без паники, чтобы не догадались. Потеря памяти явление непростительное, люди за редким исключением слабоумны, но каждый обязан помнить хотя бы про свой дом и кое-какие дела. Кто забыл, вызывает сильное подозрение.

2.

Люди быстрей чем вещи, меняют внешний облик, но тоже довольно редко и мало меняются. Те, кого я помню или быстро вспоминаю, они, во всяком случае, сохраняют свое лицо. Каждый раз я радуюсь им, что еще здесь, и мне легче жить. Иногда после долгих выяснений становится ясно, что такого-то уже нет. И тогда я думаю, скорей бы меня унесло и захватило, чтобы в спокойной обстановке встретить и поговорить. Неважно, о чем мы будем болтать, пусть о погоде, о ветре, который так непостоянен, об этих листьях и траве, которые бессмертны, а если бессмертны те, кто мне дорог, то это и мое бессмертие. Так говорил мне отец, только сейчас я начинаю понимать его.

Я наблюдаю за людьми, и веду разговоры, которые кажутся простыми, а на самом деле сложны и не всегда интересны, ведь куда интересней наблюдать закат или как шевелится и вздыхает трава. Но от людей зависит, где я буду ночевать. Листья не подскажут, трава молчит, и я молчу с ними, мне хорошо, потому что есть еще на свете что-то вечное, или почти вечное, так мне говорил отец, я это помню всегда. Если сравнить мою жизнь с жизнью бабочки или муравья, или даже кота, то я могу считаться вечным, ведь через меня проходят многие поколения этих существ, все они были. Если я знаю о них один, то это всегда печально. То, что отразилось хотя бы в двух парах глаз, уже не в единственном числе. То, что не в единственном числе, хоть и не вечно, но дольше живет. Но теперь я все меньше в это верю, на людей мало надежды, отражаться в их глазах немногим важней, чем смотреть на свое отражение в воде. Важней смотреть на листья и траву, пусть они не видят, не знают меня, главное, что после меня останется что-то вечное, или почти вечное…

Но от людей зависят многие пусть мелкие, но нужные подробности текущей жизни, и я осторожно, чтобы не поняли, проникаю в их зрачки, понемногу узнаю, где мое жилье. Спрашивать, кто я, слишком опасно, да и не знают они, я уверен, много раз убеждался и только беду на себя навлекал. Не все вопросы в этом мире уместны. Я только о жилье, чтобы не ставить в трудное положение ни себя, ни других.

Причем, осторожно, чтобы не разобрались, не заподозрили, это важно. Всегда надеюсь натолкнуть на нужный ответ, но чаще приходиться рассчитывать на себя. Каждый раз забываю, что надежды мало, и остаюсь ни с чем в опасной близости к ночи. Темнеет, в окнах бесшумно и мгновенно возникают огоньки, и вот я в сумерках стою один. Но с другой стороны, темнота помогает мне, а солнце, особенно на закате, мешает: оконные провалы попеременно, то один, то другой, искрами источают свет, он сыплется бенгальскими огнями, и я ничего не вижу, кроме сияния. Но это быстро проходит, сумеркам спасибо, с ними легче разглядеть, темное окно или в глубине светится, и если светится, то оно не мое. Есть вещи, которые я знаю точно. Я один, и возвращаюсь к себе – один. Это никогда меня не подводило, никогда. Как может человек быть не один, если рождается один и так же умирает, простая истина, с которой живу. Многие, как услышат, начинают кривляться – «всем известное старье …» Знать и помнить ничего не значит, важно, с чем живешь.

Я знаю, если свет в окне, то не для меня он светит.

…………………….
В начале события множатся и разбегаются, вот и говорят – время. А к концу все меньше остается — лиц, вещей, слов, а ведь кажется, должно больше?.. События сближаются, сливаются, многие моменты выпадают из картины… как со сложными устройствами, разобрать пожалуйста, а при сборке обязательно ненужные детали… Как ночной снимок городской магистрали — трассирующий свет, и ничего. Пусто там, где бурное движение и жизненный шум!.. Вместо беготни и суеты – ночь и тишина. Как настроишь себя на другие впечатления, так сразу тихо становится кругом и пусто. Это возраст. Стоит ли ругать память, если она заодно с досадными мелочами выкинула некоторые глупые, но полезные детали?.. Стоит ли удивляться, что, удалившись в стародавние бредни, потом выпадаешь бессознательным осадком из раствора, и долго вспоминаешь, кто такой, куда теперь идти, где дом… Вроде отсюда… но все смутно, и местность слегка изменилась…

За увлечения прошлым приходится платить, и потеря памяти на жалкие, но полезные детали текущей жизни — первая из расплат. Будь счастлив, платишь мыльными пузырями. Правда, они нужны для поддержания на поверхности, когда тебя вытесняют новые люди, не люблю слово – молодые, дело не в возрасте… Они выпихивают тебя, новые, и не потому что злы, просто деловито и суетливо ищут себе место, а твое вроде бы свободное, гуляешь, упершись взглядом в пустоту, неприкаянное существо. Они по своему справедливы – землю носом роют, и заслужили… а ты где был? Откуда взялся?.. Командированное тело. Здесь твоя командировка, да, а где постоянное место неизвестно, его на карте нет, там тело не кинуть на койку, не пристроить. А, может, к лучшему, что вытесняют?.. Ведь не все там плохо, в прошлом-то, и радости много было — от глупости и здоровья… но недолго радуешься и веселишься, одно окаянное событие лезет и лезет в лицо.

Но раз уж вернулся, о приключениях забудь!.. Чтобы не вызвать подозрений, нужно побыстрей восстановить равновесие, отойти с гуляющим видом, ничего особенного, ну, поскользнулся на гнилых листьях, с кем не случается… Все по давно известному сценарию.

И все-таки чувствую тоску, нарастающую панику, тошнотворный страх, как будто стою высоко, да на узком карнизе. Их двух моих полушарий в черепе, который упрямо качается на тонкой шее, все еще качается… осталось живым — одно, второе давно сморщилось, усохло, живое подтверждение теории Халфина.

Еще чувствую, боюсь, страдаю… а памяти как не бывало, и от мыслей тошнит.

Сколько раз мне хотелось – пусть будет бог и другой мир, и оттуда смотрит на меня сержант Халфин, идиот, гений… он видит, что прав, от этого добр и насмешлив, и говорит мне, не тая зла в себе:

– Б-брось. П-парень. Ч-чего не б-бывает…

Многое среди наших камней бывает, но такого не должно быть, нет.

………..
Понемногу налаживается здоровье и жизнь…

………………..
Я уже года два дворником работал, а точней был 577-ой рабочий день. Убирал снег с дорожки, спешил, за ночь нападало, а под снегом как назло ледок, и один из той компании поскользнулся, упал на колено, они со смешками его подхватывают, и все нормально было, но он увидел меня с лопатой, и пристал. Они все были слегка пьяны, но это я потом понял, такие вещи плохо соображаю, только по запаху или если совсем шатается. Они стали задираться, обзывать меня, я только смеялся, остальные были ничего, веселые, а этот злой, я всегда таких чувствую, от них пахнет страхом, знаешь, Малов, как долго ношеные вещи пахнут. «Страх порождает злобу, а злоба – страх», я теперь понял, ты правильно сказал. Но ты не верил, что я страх и злобу чувствую на расстоянии, всегда удивлялся – «ну и выдумки у тебя… или нюх звериный?..» По запаху многое можно сказать, нюх, наверное, мне вместо ума даден. Тот парень был злой, ершистый, даром что невелик ростом, и мне стало не по себе, я старался не встречаться с ним глазами, так лучше, может, у него пройдет. А он не успокаивается — «дворник, говно… » не люблю повторять, ты говоришь, эти слова лишние, и без них можно любую мысль сказать, а еще, ты меня всегда учил, — «никакого интима…» Нет, в жизни может быть, но говорить не надо, каждый сам переживает. «И тебе нельзя сказать?» — я как-то спросил, мне было лет шестнадцать. Ты подумал и отвечаешь – «мне можно, но в общих чертах, а подробности оставь себе». Я и не думал говорить подробности, но иногда говорил, помнишь, например, про Наталью с седьмого этажа, но это успеется, потом… Тут другое дело, просто грязь и ругань, а потом он подскочил и толкнул меня в грудь. Он был гораздо ниже меня, но плотный, быстрый, и знал, куда бить, чтобы больно, а я никогда никого не трогал, ты знаешь. Я не могу, сразу представлю себе, будто меня самого бьют… А здесь и представлять нечего, вот тебе налицо, те двое, другие, говорят ему «брось», а он еще злей стал, ударил меня в шею, так быстро и ловко, что я задохнулся и сел на снег. Тогда он еще ногой в грудь, не так больно, но я упал на спину, потом сел… и не могу встать, ноги заплелись, действительно, скользко, это я виноват, а как получилось, могу объяснить: температура за ночь не упала, как обычно, а пронесся теплый воздух, разогрел, подтопил снег, потом подморозило к утру, а я эти климатические беспорядки прозевал, спал крепко. До этого вечером засиделись, ты рассказывал про Белый дом, как вы его зашищали, я после таких историй и сказок волнуюсь, а потом сплю крепче обычного. Я спросил еще, стоило ли защищать, если потом получилось, ты сказал «хреново…» Ты подумал, и говоришь – «все-таки стоило, иначе еще хуже стало бы… Хотя мы дураками были, но без дураков жизнь остановилась бы…»

Я не согласился, но промолчал, потому что сам дурак.

Так вот, ноги… не могу встать, а рядом лопата, и я потянулся, чтобы взять, опереться, а они подумали, я буду их лопатой бить, она действительно опасная, от Сергея, дантиста-хроника осталась, окована толстым жестяным листом, страшное оружие. Они быстро оттащили этого, злюку бодрого, и ушли, он еще что-то кричал, но я уже не слышал. Малов, мне обидно стало, но я чувствовал, что виноват, понимаешь, потому что не все сделал, как надо, случайно получилось, но не сошло мне, человек упал. Он, я думаю, неправ, нельзя драться, но я об этом тогда не думал, это его дело, пусть он неправ, но и я неправ тоже, оказался разгильдяй, как ты меня нередко ругаешь за квартиру, «живешь как зверь, может, в угол плюешь?»

Они ушли, я встал, и не знаю, что делать, вдруг кто-то смотрел в окно, видел, а я хотел поскорей забыть, было — и не было. Но отрава уже внутри, стало нехорошо, горячо, я хотел к тебе подняться и не мог, пошел в дворницкую.

***

Я всегда сюда приходил, когда муторно, страшно. Я не видел, какой из такого дурака, как я, может получиться взрослый человек, чувствую, для меня нет впереди ничего, все другие люди сильней и быстрей меня, и, главное, всегда знают, что хотят. Особенно его злоба меня убила… и он не сомневался, что прав!..

В дворницкой на большом столе, называется физический, он линолеумом покрыт, лежали куски ватмана, обрезки можно сказать, и баночки с гуашью, пять или шесть цветов, желтый, красный, зеленый, черный, пятую не помню, не использовал ее, крышка присохла и не открылась, а остальные хотя и высохли, но если расковырять пальцем, то можно поддеть немного. Лист бумаги передо мной, большой, белый, яркий, и мне захотелось его испачкать, пройтись по нему… Я взял пальцами немного желтой и намазал, не знаю, зачем, но мне легче стало, странно, да?..

А другим пальцем взял красной, и эти два пальца рядом… я смотрел на них… А потом достал комочек черной, на третий палец, и смотрел — они были раньше похожи, как розовые близнецы, а теперь стали совсем разными… Я протянул руку и начертил желтым линию, и увидел, что это стебелек, стебель, а на нем должен быть цветок, увидел центр цветка, и лепесток, один, но большой, и я быстро, не сомневаясь, желтым и красным, а потом в некоторых местах обводил третьим пальцем, который в черной краске, и снова не сомневался, где и как это делать… А потом смазал слегка внизу стебля и быстро легко провел рукой, и это оказалась земля, она лежала внизу, а цветок летел над ней, сломанный, с одним лепестком, но непобежденный… летел над миром и молчал, а я разволновался, стал доделывать стебелек, чувствую, он мягкий, не получается, я даже разозлился, взял красной горстку, смешал на ладони с черной… потом уж я понял, что лучше на бумаге мешать… и руками, пальцами, пальцами, особенно большим стал нажимать и вести вдоль стебля, и черная, которая не совсем смешалось с красным пошла тупой сильной линией, по краю, по краю стебля, и он стал выпуклый и твердый, я чувствовал, он твердеет… Потом чувствую — еще чего-то не хватает, и я ребром ладони, ребром, ребром стал вколачивать краску в бумагу, и немного смазывать как бы… а потом рука вдруг задрожала, но не мелкой дрожью, а крупной, толчками… полетела вверх и снова вниз, упала чуть поодаль, ближе к нижнему углу, и получился там обрывок лепестка, второго, и я его вколотил в бумагу, раз-два-три…

И понял, что готово, мне стало спокойно, и дышать легко, радостно.

Наверное, не те слова, а тогда вообще слов не было, только чувство такое, будто выплакался, успокоился и замер в тишине, покое, тепле, и все это за одну минуту случилось.

Так было в первый раз. А потом я даже плакал, когда видел на бумаге, что получилось, а откуда бралось, не знаю.

Я пошел наверх, спокойный, веселый, и про драку забыл, ты все спрашивал меня, что я такой особенный сегодня, ты это быстро узнавал, а я ничего не сказал тебе, не знаю почему…

А сейчас вот, рассказал.

«Наша знакомая вела театральную студию в городке, и все было плохо — и денег на костюмы не давали, и внимания не было, и заниматься мало кто мог так, как ей хотелось — всё любители… и один спектакль в год с горем пополам… Жила бедно, однокомнатная квартирка, зарплата как у нас у всех, кто в культуре…
Уехала в Германию. Через года два приехала на неделю-две, ходила, смотрела… Все в порядке у нее, не жаловалась, условия жизни — да, материально — нет вопросов, мы ведь скромные … Но тоска, говорит — тоска… Хорошо живут, говорит, но тоска… И я примерил к себе, порой думаешь, потеплей бы куда, в средиземноморье к примеру… Сидеть на берегу, да? слушать волны… Старичок-с… И чужое все. Смотреть русский телек, наши бредни, каждый день, издалека… И что? Какого черта…»