Месяц: Март 2007

……………….
Я спросил у трех человек:
-Тебе важно, что будет после твоей смерти? Близких и знакомых в расчет не беру.
— Интересно — пожалуй, но не важно, — ответил первый.
— Интересно, но только в ближайшем будущем, его я еще мог бы понять…- сказал второй.
А третий подумал, и говорит:
— А мне всего интересней, что здесь будет через миллион лет. Вот на этом самом месте…
Я даже подумать не успел — третий ответ мне впору пришелся. И я написал маленький рассказик. Давно. Его почему-то перевели чехи, почему — чехи?.. А кончается он так:
……. Вот и домик… огород, в нем картошка, помидоры, огурцы… двухметровые… Вообще все очень большое, ботва до пояса, трава за домом выше головы. Раздвинешь ее — там белый тонкий песок, вода. Море… Никаких ураганов, плещет чуть- чуть, и так каждый день — и миллион лет покоя… Миллиона хватит? Хватит-хватит…
Теперь что в доме… Вот это уже слишком. Я просто уже без сил. Сядем на ступеньки. Бегает, суетится головастый муравей. Термит, что ли? Нет, рыжий… Что теперь дальше? Картошку окучивать, помидоры поливать?..
…………………

////////////////////////

Период романтического увлечения демократической властью давно позади. Кончился и период умеренного доверия. И снова вопрос » с кем Вы, мастера культуры?» будет решаться убедительно двояко.
-Мы с вами, мы с вами, только дайте нам, дайте! — это одни
— Назад, в подвалы! — другие.
Крайности, конечно, беру.
Пусть разные по комфортабельности, но подвалы все-таки нормальней.
Художник и власть несовместны есть.

………
Грубая техника, все-таки, цветная тушь. А по содержанию… Иногда видишь на улице, сколько ненависти у матери к ребенку, ну, что, что может вырасти хорошего? Передается из поколения в поколение, привычки отцов и матерей почти неистребимы.

///////////////

………………..
Это грубая кисть и разная тушь. И бумажка грубая, шершавая. Тут две фигуры, да? И что-то между ними происходит. Агрессия и полное недоумение. Наверное, какой-то вопрос остался без ответа. Однажды я видел похожую сцену, но она закончилась чудом. Женщина, только без шляпки, трясла мужика и приговаривала — где аванс, где аванс… Он говорить не мог, не сопротивлялся, только мычал. Она его не обыскивала, просто трясла и трясла. И вдруг из него начали вываливаться деньги, сначала несколько бумажек, а потом мелочь посыпалась… Она бросила трясти мужика, подобрала деньги и ушла. Он постоял, потом сел и заплакал. Это было весной. Под забором, где он сидел, новая трава пробивалась.

………
К рассказу «Ночной разговор» («Мамзер», 1994г). Было много рисунков к этому рассказу. Его перевели на франц. в Lettres Russes (Париж) с параллельным русским текстом, год не помню. А что с головой у художника, меня спрашивали. Не знаю, но черт уж слишком черен, и у художника хоть что-то должно было быть черненькое, недаром он все-таки польстился. Хотя… тут было о чем подумать. Картинкам предлагалась долгая жизнь, тысячи лет, но… с подписью «н.х.» (неизвестный художник). А о художнике — ни-че-го, фирма гарантировала. И что? Краски новые соблазнили, не заметил, как втянулся, начал ими рисовать… Сложный вопрос. Будете ли Вы писать на необитаемом острове? Руо, из немногих, ответил — да, и я верю.

….
Эту картонку я возил с собой всю жизнь, с тех пор как уехал из родительского дома, в 16 лет. Я поехал учиться, и положил ее на дно чемодана, он был мягкий, и картонка укрепляла дно. Так она и лежала на дне чемодана, пока я жил в общежитии в Тарту, а чемодан лежал под кроватью. В нем было несколько книг и кое-какие вещички. Потом я переехал из Тарту в Лениград, и картонка со мной, в том же чемодане. Через четыре года я перебрался вглубь России, под Москву. Снова меня поселили в общежитии, но уже дали отдельную 6-метровую комнатку в четырехкомнатной квартире. Чемодан лежал под кроватью, и моя картонка в нем. Я знал, на ней что-то нарисовано. Давно знал.
В нашем таллинском доме в подвале была своя котельная, рядом в комнате жила дворничиха, эстонка, у нее сын, рыжий мальчик моих лет. Во время оккупации эта женщина жила с немцем, и вот получился такой парень. Я где-то писал о нем, в рассказе. Потом дом подсоединили к общей котельной, подвал освободили для кладовок, а дворничихе дали квартиру. С тех пор ее комната, с большим окном, широким подоконником на уровне земли, пустовала. Местами пол провалился, помню. У потолка широкое вентиляционное отверстие, и оно было забито вот этой картонкой. Когда комнату освобождали, картонку сорвали и выбросили в подвальный коридорчик. Там ее нашла моя бабушка. Она была женщиной практичной, и принесла картонку домой. Неплохая подставка для кастрюль, чистой стороной наверх, конечно. Полустершийся рисунок на другой стороне никого не интересовал.
Вот эту картонку я и взял с собой, когда уезжал из родительского дома, в 16 лет. Начались мои странствия с ней…
Прошло много лет, мой чемоданчик развалился, даже замки отвалились, и мне пришлось купить новый. Чемоданчик попросил у меня сосед — пригодится для инструмента, а картонка ему была не нужна. Я вытащил картонку и положил на стол, теперь на ней стоял электрический чайник.
Как-то совершенно от нечего делать я перевернул картонку и посмотрел, наконец, что же на ней нарисовано. Трудно было разобрать. ЗАмок какой-то на горе, что ли… Ну, почти ничего не видно!.. Я повернул картинку лицом к столу и снова поставил на нее чайник.
Прошло еще лет десять, я занимался наукой, постепенно она мне надоедала… Казалось бы, хорошо, когда у человека все понемногу получается. Но иногда это беда, он главного выбрать не может. Бывают люди, которым это все равно, весело и просто жить. А другим хочется чего-то определенного, чтобы силы приложить. И он, бедняга, мучается, не знает, что же выбрать…
Как-то ко мне приехал приятель Женя, сейчас он живет в Италии. Привез с собой будущую жену, и еще одну девушку, художницу. Художница заметила, на картонке что-то написано. Давайте, говорит, покажу своему учителю. А ее учитель был известный в Москве диссидент-художник, он в то время собирался уезжать в Париж. Он только глянул на картонку, и говорит — «дай мне!» Но она не могла отдать, картонка-то моя. «Похоже немецкая школа… — он говорит, — рисунок вроде неплохой… был… Откуда эта вещь?»
Больше нечего сказать. Картонка вернулась ко мне уже картиной. Она больше не была подставкой, висела на двух гвоздиках на стене.
А потом я сам начал рисовать. Объяснить это невозможно, нужно всю жизнь пересказать, а мне больше не хочется. Да что рассказать, предложи заново прожить – отказался бы. Жизнь почти непосильная ноша для человека, если хоть сколько-то ума и совести есть…
Так вот, рисовать… Сначала только о своей живописи думал, потом начал приглядываться к чужой, иногда ездил в Москву, заходил в Пушкинский музей. Приезжал оттуда, полночи рисовал… Пил чай и смотрел на картинку на стене. А она — на меня, и, думаю, ничего хорошего во мне не видела…
Постепенно что-то происходило — со мной, с моей живописью, со взглядом на картину, пережившую почти триста лет… Она молча смотрела на меня, картонка на дне чемодана, подставка для чайника… Картон ручной работы, грубый, прочный, и она выжила. Хотя сильно изменилась. Что бы она думала, если б умела? Что ей еще повезло, тысячи ее подруг погибли… а она вот жива, и смотрит на совсем другую жизнь? Или ненавидит меня, за тот чемодан, за чайник?.. А до меня что было?.. Когда я только начал жить, картина уже прожила века. Может, сначала неплохо жила, кто знает… Пережила не одну войну… Потом висела, уткнувшись лицом в трубу вентилятора… Потом — в чемодане, потом подставкой… И вот, наконец, я начал что-то понимать в ней. Она выжила, и переживет меня. Должна пережить. Тут уж я обязан ей… Неясно сказано, но слишком долго объяснять. Для этого нужно писать роман, а кто теперь читает романы?
Есть вещи, которые слишком долго, трудно и даже мучительно объяснять. И главное, чем точней и подробней, тем бесполезней рассказ.

……………………………

……………

/////////////
(По мотивам, естественно )

Смотрел фильм Сокурова о Ленине. Мастер чувствуется, но с фильмом совершенно не согласен — я против патологии на экране. Да и в искусстве в целом. Странность, за которую двумя руками — не патология, это особый взгляд, сохраняющий цельность все же… Но если уж патология, то и в ней хотелось бы прозрачности изображения. Как это есть в некоторых (некоторых!) рисунках шизофреников. Если же свою невнятность добавить к невнятности героя — то это провал. Только мнение.

……………

………………

Обычно начинаешь картинку от сильного впечатления, которое перед глазами маячит, то ли из памяти всплыло, то ли на улице увидел… Шел как-то, задумался, вечер, осень, и вдруг вижу — из-под земли желтый свет! А это, оказывается, вход в метро. Приехал домой и только одно перед глазами — синий вечер, желтое пятно, и отражения желтого в черных лужах… Получилось вовсе не метро, но это все равно.
Но иногда нет сильного впечатления, и что-то берешь из книги, или с фотографий, или просто выдумываешь… Есть такие общеизвестные темы, изъезженные до банальности. Тут уж главное — увлечься и что-то свое по дороге вложить.
Так я и нарисовал эту картинку, темперой, было это в 1977 году. Кто-то пришел, говорит — «богоматерь!» С ума сошел, что ли, обычная женщина…
Шло время, затерялась картинка. А недавно вытащил из старых куч, смотрю — а что? Никогда ее не показывал, уж больна проста, неумела, неуклюжа… А с возрастом и опытом начинаешь это ценить… потому что именно это и теряешь.

Из ответа на письмо (Л.Ш., с Вашего позволения)

Вы укоряете меня в отсутствии национальной гордости. Пожалуй, Вы правы. Ни славная история, ни генетика, ни культурное наследие, ни язык, ни родство не вызывают у меня чувства гордости. Я бы выделил троицу чувств, близких мне — интерес, уважение, любовь. Это мне понятно. Гордиться же своей принадлежностью, которую никак не «заработал»… мне кажется странным.
Были ли в моем роду крещёные казаки атаманы Марковичи или писательница Вовчок — не знаю. Мои предки из Орши, потом перебрались в Ревель (Таллинн, где-то в начале 19 века). Музыканты, писатели, о которых Вы пишете… Читал с интересом, и только.
Что Вы хотите, я не могу гордиться даже принадлежностью к человеческому роду — не получается гордости…
Так что гордость — не мое чувство
Но меня трогает бесконечно, когда я вижу примеры самоотверженности, стойкости, человеческой солидарности, верности, любви, уважения ко всему живому, а также написанные на эти темы картины, книги… и вообще все, сделанное с любовью, талантом и уважением к жизни. Трогает в той же мере — когда вижу похожие проявления у животных.
Национальность здесь не при чем.
Мне кажется, мы все выяснили?
С уважением Д.М.

…………………….

Меня спрашивали — за что же ты ее так уделал?..
Я не понимал, по-моему, ничего рисунок…
Потом, когда узнал, что люди ЖДУТ от изображения, то понял негодование. Ну, посмеялся… Но спорить нечего, скажут еще — «ты кто такой, ишь, Пиросмани выискался!»

…………………….
Есть еще одна обложка, которая не нравится, но удивляет меня. Была у меня маленькая програмка для делания разных фактур, после многих крахов системы она забылась.
Там можно было задать простые условия, иногда что-то забавное получалось. Но все больше ерунда. И вдруг вылезла такая вот удивительная картина, «выхожу один я на дорогу», в космическом варианте. Как живописцу, она кажется мне холодноватой, но с особым холодом — всемирным, дорога или поля уходят куда-то в космос…
Одним словом, я ее записал. Но редко использую. Холодна, холодна-а…

…………………….
Ходил такой анекдот, в отдел кадров входит человек и говорит — Я дизайнер». Ему отвечают:
— Видим, что не Иванов
Мне лично никто не говорил. Бывало, документы теряли (трижды), но вообще жаловаться грех, чем хотел, тем и занимался. За границу не пускали, да. Но это к лучшему оказалось, что бы я там делал, не желающий ни пробиваться, ни зарабатывать, ни чужой язык учить…
………….
Да… но не дизайнер, и дело это не люблю, оно суховатым кажется. Но люблю делать обложки для своего журнала. Одну люблю больше всех, вот она.

…………………….

Иногда получаются такие штуки, со слабыми признаками виртуозности. От них всегда не по себе. Меня учили «кисточку бери потолще, погрубей, бумажку похуже…»
А насчет компьютерного рисования сам понял, все эти щегольские спецперья, имитирующие даже роспись — не нужны, возьми простую «мышь», она не позволит легко черкать направо и налево, с ней можно только неуклюже, грубо. Никакого тебе полета, сиди и ставь пятна. Сезанн не гнушался, а нам и подавно…

…………………….

Эти цветы не надо нюхать — раньше они пахли льняным маслом, а сейчас — пылью, мышиным пометом, кошачьей мочой. Запахи времени.

…………………….

Восковые мелки, пористая сине-зеленая бумага да газовая горелка. Не букет, и не цветочки, а ЦВЕТКИ. Такие личности — живые. По-разному переживают оставшееся им время. Попались в кривой стакан. Люблю кривое, в кривом пространстве время дольше длится.

………………

Илья, здесь ты бывал, поэтому читай сюда. «Гласность» и «Бритва». Текст, который легко читается в голос, легко и глазами читается. Текст должен литься, без запинок и затычек, сложности пусть позже. Те, кто не так: с кашей в голове, выпендрежники с понятием, они же без понятия, наивняки и графоманы. Немного есть в первом письме. В голове без ясности — говорить не о чем. Я не о формальной логике, о ясности и силе худобраза. Выпендреж с понятием: местами даже Бунин грешил — от силы, куража, наполненности: излишества образности и проч, но всегда — вкус, образ виден, слышен, пахнет. Отказывала (местами!) мера. Но когда сильно, глубоко зацепляло — просто и гениально. «На молу — голо…» ((Вл.Вл. понимал толк.))
Остальные — не интересно. Исходя из гласности: только вслух, последний критерий. Ну, правила… орфография! а «стилистика — это человек» и только. Главное — по звуку. Бритва не как в науке, а худ образ — никакого избытка, нервных клеток мало, осёл меж двумя стогами — и тот помер… ((«на молу — (должно быть)голо…»))
Надеюсь, почта наладится у тебя, у меня уже.
Привет из Пущина. Увидимся ли? Жене и Сонечке приветы и Иринины поцелуи. Ваш Дан

БИТВА С СЕРЫМИ. ФЕЛИКС. ПУШОК.

Рано утром меня разбудил крик: «Серые, серые идут!» На противоположном высоком краю оврага, на фоне жидкого бесцветного неба, показались четыре силуэта. Четыре серых кота. Они шли фигурой, которая в военной литературе именуется «свиньей». Их вел серый кот поменьше других ростом, но в его походке было что-то устрашающее — его шаг напоминал мерную тяжелую поступь не знавших поражения римских легионеров. Это был знаменитый Серый, отмеченный эволюцией кот Аугуста. Кот огорчал старика. С виду обыкновенный котик, но с ним произошла удивительная вещь: миллионы лет эволюции сосредоточились в этом коте и выжали из себя новое совершенно качество — он умел нападать немного раньше, чем это полагалось по правилам, и, конечно, побеждал всех. За ним шла слава непобедимого бойца, но сам он, видимо, чувствовал неладное и ушел от Аугуста, стал странствующим котом и редко появлялся дома. Аугуст догадывался, в чем дело, жалел кота и скучал без него… Странная это особа — эволюция — она обожает именно такие свойства. Миллионы лет процветания теперь обеспечены всему роду Серого, хочет он того или нет — ему не свернуть с предначертанного пути… И никто его не свернет… Скоро я понял, что ошибался.
Тем временем серые уселись на дальнем краю оврага. Тщетно выбежавший из дома Аугуст увещевал кота и призывал ею слезливым голосом в родной дом. Серый твердо решил драться в своем городе. Его прихлебатели сидели в ряд и ждали привычной победы и разграбления подвалов. На нашей стороне овраг а собрались городские: Вася-англичанин, Серж, Люська… Крис, с недоеденным куском в зубах, которым чуть не подавился, урча догрызал на бегу… подошли и другие коты, менее заметные и неизвестные мне. Никто не спешил жертвовать собой. Обсуждали вопрос, на чьей территории должно быть сражение, кому пробираться через овраг. Решили, что нападающим приличествует самим перейти на сторону города и следует подождать развития событий…
Серый начал завывать. Делал он это небрежно и формально, чем в высшей степени оскорблял городских, но все же никто не решался принять вызов, зная непобедимость захватчика. Ярость нападающих росла, мужество защитников города таяло… И вдруг из кустов, что росли рядом с домом, вышел небольшой черный кот и пошел вниз, в овраг… спокойно, не торопясь, ощупывая препятствия, как будто совершая утреннюю прогулку. Он спустился и исчез из виду, но скоро показался на противоположном склоне, не спеша карабкался вверх, как будто и не было никаких серых. Наконец он выбрался из оврага, сел — и стал умываться. Он сидел прямо перед пришельцами, и они окаменели от удивления.
Серый онемел, но скоро пришел в себя и завопил всерьез: «Э-Э-Э-У…»
Черный кот не ответил, встал и вплотную подошел к любимцу эволюции. Он в упор смотрел на Серого. Тот завопил еще раз низким и угрожающим голосом. Эхо разнесло этот вой над притихшим городом. В рядах городских котов возникло замешательство, победа Серого казалась очевидной. А черный кот молчал. Он спокойно рассматривал негодяя. Так ведут себя взрослые коты перед сопливыми мальчишками… Серый был оскорблен и не смог скрыть этого — завыл отчаянно и визгливо — «Э-Э-У-У…» С ним не разговаривали, а он, видите ли, к этому не привык. И опять черный кот не ответил ему, все смотрел и смотрел… Фигура его казалась все внушительней, а молчание стало вызывать растерянность среди серых. Главный Серый напыжился и затянул снова — «Э-а-а…», но получилось хрипло и неубедительно, уверенности в его голосе уже не было. Перед ним стоял старый кот, с железными нервами, и смотрел на него презрительно, как на паршивого котенка… Серый собрался с силами и попытался издать свой самый страшный вопль… но у него не вышло, вырвался какой-то жалкий писк. «Мальчишка… хулиган…» — желтый глаз смотрел не мигая, пронизывал Серого до костей. Серый понял, что сейчас будут бить, невзирая на заслуги перед эволюцией, а может, не будут, но унизят до крайности. Он прижал уши, зажмурился и зашипел. Увидев эти бабские приемчики, его приспешники всполошились. А Серый шипел, отчаянно плевался, он готов был провалиться сквозь землю, но не мог, не получалось — эволюция не дала… И везде его доставал спокойный взгляд черного кота. Серый отпрыгнул в сторону, наткнулся на одного из своих, в бешенстве дал тому пощечину, и все они обратились в бегство. Черный кот постоял еще и не спеша пошел вниз, в овраг — и исчез…
«А ведь это Феликс»,— сказал Аугуст.
Все согласились, что это был он, и собрались уже по домам, как вдруг произошло нечто такое, что навсегда запомнилось нам. Как будто прервалось наше обычное, вяло текущее жестокое время, в которое мы тяжело впряжены, и тянем его, и вытягиваем, и делаем таким, какое оно есть, мечтая при этом сделать совершенно иным… На том месте, где сидели серые, была пустота, и небо начало чуть синеть, предвещая неплохую погоду днем. И тут мы увидели, как из остатков, из клочьев тумана вышел большой белый кот. Медленными плавными шагами он шел по краю оврага, дошел до кривого дерева, загораживающего небо,— и скрылся. Вопль ужаса вырвался из уст всех людей и котов — у этого белого кота была отрублена голова, большая, лобастая, с закрытыми мертвыми глазами… никто не успел заметить, как он нес ее, склоненную к левому плечу, как держал, и держал ли вообще… только видели, что двигался он осторожно и легко, будто плыл по воздуху… прошел — и пропал без следа… Это проходил мимо города вечный странник белый кот Пушок.
Когда-то Пушок был обыкновенным белым котом и жил в нашем доме у старика на втором этаже. Старик умер, Пушок остался один. Полгода он ждал хозяина, ходил по одной и той же лестнице, пока не понял, что тот не вернется. Он был настоящим домашним котом, не умел жить на улице и стал искать себе новый дом, в котором было бы тепло и люди кормили бы его. Он ткнулся в богатый дом Анемподиста. Здесь пахло колбасой, служанка готовила обед, и Пушок решил остаться в этом доме. Анемподист, может, и оставил бы кота, но он побаивался Гертруду, который мог написать донос, а черный кот или белый — поди потом докажи… И управдом велел прогнать Пушка.
Была глубокая осень, по ночам заморозки, и кот, не умевший жить сам по себе, замерз и отчаялся. И вдруг он увидел человека, который что-то собирал, копался в земле. Травы часто собирал и его старик, и Пушок радостно кинулся навстречу. Но это был Гертруда, он искал корни валерианы. Кошкист ударил Пушка острой лопатой, пнул ногой и ушел — он не сомневался, что убил кота…
Но тело Пушка не нашли, а через несколько месяцев поползли слухи, что белого кота видели в разных местах. С тех пор все изменилось в нем — он стал совершенно другим — начал странствовать, нигде почти не останавливался и никого не боялся… шел себе и шел, от города к городу, от деревни к деревне, а иногда, примерно раз в год, проходил мимо родного города. Его боялись и коты и люди и говорили, что он стал призраком. Кто верит этому, а кто нет, но все верят своим глазам.
Вот, значит, приходил Пушок, и если бы Феликс не победил Серого, то Пушок прогнал бы, его наверняка… и может, он пришел спасти нас, но немного опоздал?.. Кто знает…
Через несколько дней, разбитый и уничтоженный стыдом, в темноте прокрался домой к Аугусту его серый кот. Он не мог больше драться ни с кем и решил никогда не выходить из дома. Аугуст был рад, что вернулся его любимец, а я радовался, что эволюция посрамлена и непобедимый Серый стал обыкновенным серым котом.

Я редко о ней говорю, потому что ей больше других повезло — тираж 50 000 в сборнике под ред. Кира Булычева «Цех фантастов-91» (серия «изд-ва «Московский рабочий»)
Мне говорили — антиутопия, я считаю — идиллия. Развитие событий за последующие годы подтверждают. Мои герои в разрушенном забытом всеми городе сохраняют тепло человеческих сердец. Что получилось наяву? Город вымирает, и тепло улетучилось, действительность оказалась холодней вымысла.
(ниже глава — художник возвращается в свою квартиру, где не был много лет)
……………………….
…………………………
Поев, я стал осматривать квартиру. Я ходил от одной вещи к другой и везде узнавал прежнюю жизнь, она пробивалась сквозь мусор и наслоения последующих безумных лет. Я знал, что эта жизнь когда-то была моей, но не верил, не узнавал ее…
У окна расположился столик с принадлежностями художника. В потемневшем стакане кисти—новые, с цветными наклейками, тут же — несколько побывавших в работе, но аккуратно промытых и завернутых в папиросную бумажку. Я осторожно потрогал—щетина была мягкой—отмыты хорошо… В другом стаканчике, металлическом, стояли неотмытые кисти… я представил себе, как масло высыхало на них, постепенно твердело и наконец сковало волос щетины так, что он превратился в камень. Одна кисточка оказалась в отдельном маленьком стаканчике—белом, фарфоровом, с черными пятнами от обжига,— воткнута щетиной в бурую массу, каменистую на ощупь, видно, здесь он промывал совсем грязные кисти и оставил, забыл или не успел… Рядом со стаканчиком лежало блюдце, запорошенное мягкой пылью, но край почему-то остался чистым—синим с желтыми полосками. На блюдце находился крохотный мандаринчик, высохший,— он сократился до размеров лесного ореха и стал бурым, с черными усатыми пятнышками, напоминавшими небольших жучков, ползающих по этому старому детскому мандарину. Рядом с блюдцем пристроился другой плод, размером с грецкий орех, он по-иному переживал текущее время — растрескался,— и из трещин вылезали удивительно длинные тонкие розовые нити какой-то интересной плесени, которой больше нигде не было, и вот только этот плод ей почему-то полюбился. Над столиком на полочке, узкой и шаткой, выстроились в ряд бутылки с маслом, и даже сквозь пыль было видно, что масло это по-прежнему живо, блестит желтым сочным цветом и время ему ничего не сделало, а может, даже улучшило… Повсюду валялись огрызки карандашей: были среди них маленькие, такие, что и пальцами ухватить трудно, но, видно, любимые, потому что так долго и старательно художник удерживал их в руке… и были другие, небрежно сломанные в самом начале своего длинного тела, и отброшенные—не понравились… и они лежали с довольно печальным видом… Стояли многочисленные бутылочки с тушью, конечно, высохшей, с крошками пигмента на дне, они нежно звенят, если бутылочку встряхнешь… и еще какие-то скляночки с красивыми фигурными пробками—стеклянными с матовым шлифом… И все эти вещи составляли единую картину, которая ждала, требовала художника: вот из нас какой натюрморт!—а художника все не было…
Я тронул пальцем мохнатую пыль на блюдце. Вымыть, вычистить?.. Зачем?.. Я не мог уже нарушить ход жизни этих вещей, которые когда-то оставил. И чувствовал непонятную вину перед ними… А дальше стоял большой мольберт, к нему приколот рисунок—два яблока, графин… и рядом на стуле действительно примостился графинчик, кривой, пузатый, с мелкими капельками воздуха в толще зеленоватого стекла…
На стене напротив окна висела одна картина—девочка в красном и ее кот смотрели на меня. На других стенах было пять или шесть картин. На одной из них сводчатый подвал, сидят люди, о чем-то говорят, в глубине открыта дверь, в проеме стоит девушка в белом платье, с зонтиком в руке, а за ней вечернее небо и силуэт дерева у дороги. На другой картине стоял странный белый бык с большим одиноким глазом и рогами, направленными вперед, как у некоторых африканских антилоп. Этот бык ничего не делал, не жевал траву, не шел куда-то—он просто стоял боком и косил глазом—смотрел на меня… за ним какие-то холмы и больше ничего. А дальше был снова подвал, но очень высокий, откуда-то сверху шел свет и спускалась лестница, которая висела в воздухе, не опираясь ни на что, на ней стоял толстяк со свечой в руке и, наклонившись, рассматривал что-то внизу. Там, на дне подвала, под слоем пыли, угадывались две фигуры—мужчины и женщины, они сидели у стола, на котором тлела керосиновая лампа, были отделены друг от друга темнотой и погружены в свои мысли… Печальные картины, печальные…
Я стоял посредине комнаты в плену у своей забытой жизни. Нет, помнил, но представлял себе все не так. А эти вещи точны — они сохранили пространство, в котором я жил когда-то. Что наше прошлое без своего пространства? Без него все только в памяти, и с годами неуловимо меняется, выстраивается заново—ведь меняемся мы… Воспоминания, сны, картины воображения, мечты, старое и новое— все в нас слитно и спаянно, все сегодня в этой нашей собственной реальности, где мы свободны, творим, изменяем мир… Парим… И вдруг оказывается, что есть на земле место, куда обязательно нужно вернуться.
В углу у окна стояло кресло. Я сел. Здесь была лампа… И действительно, лампа оказалась на столике рядом. Я рискнул включить ее, она медленно разгорелась тусклым красным светом. Когда-то институт питал весь город от своих реакторов, и с тех пор какой-то маленький работал в развалинах, почти вечный, его достаточно для нескольких домов.
Я посмотрел в окно. Тогда на улице горел фонарь и светил прямо в лицо. Вот и он, сгорбился, темен и пуст Сидеть было удобно, но дуло от окна. Я принес одеяло и устроил теплую нору в этом кресле и вспомнил свою детскую страсть устраивать везде вот такие теплые и темные потайные норы— под столами, в разных углах, сидеть в них, выходить к людям и снова нырять в свою норку. Помнится, я таскал туда еду. И очень важно, чтобы не дуло в спину. Давно мне не удавалось устроиться так, чтобы не дуло, а теперь повезло…
И все-таки беспокойство не оставляло меня. Я все время чувствовал, что кто-то наблюдает за мной, но отгонял эту мысль—никого здесь нет, никого. В мутных окнах чернота, впереди нет жилья, заброшенный сад, внизу течет река, за ней на километры простираются леса—пустота и молчание… И вдруг я увидел два глаза, которые не мигая рассматривали меня из-за стекла. Казалось, что, кроме глаз, там ничего не было! Один глаз—желтый, круглый и печальный, он слабо светился, зато другой—зеленый, светился бешеным светом, как будто в нем горело маленькое пламя. Я подошел и увидел за окном кота. Он стоял одной лапой на ящике, в котором когда-то выращивали цветы, вторая его передняя лапа висела в воздухе, а задние лапы были неизвестно на чем—кот заглядывал в окно, и этих лап я не видел. Вот так, страшно неудобным образом, он стоял и смотрел на меня. Он был совершенно черным, и потому я не увидел сразу ничего, кроме глаз, смотрел уверенно, не мигая и не отводя взгляда. Я начал открывать окно, чтобы впустить его, но он тут же каким-то чудом повернулся, спрыгнул на балкон и исчез в темноте. Мне показалось, он недовольно буркнул что-то. Надо было скорей позвать его… Внизу мелькали тени, слышались шорохи, шла какая-то оживленная возня, в то время как днем все было мертво.
В ванной, в полуразбитой раковине, стояли старые сапоги, на одном из них сидел большой черный таракан и безуспешно старался смахнуть со спинки серую пыль и следы известки. Он сделал вид, что не заметил меня. Я, не подумав, смахнул его в рядом стоящую ванну, он попал в лужу мыльной воды, бурой от ржавчины, стал барахтаться—и упал в сливное отверстие. На стене сквозь подтеки проглядывала картина, написанная по известке,—песок, палящее солнце, какое-то фантастическое дерево в этой пустыне… Пока я рассматривал пейзаж, таракан вылез из сливного отверстия и побежал вверх по отвесной стене. Выбравшись на край ванны, он возмущенно оглянулся на меня: «у нас так не поступают»—и благоразумно скрылся в трещине.
Я лег на кровать, к которой уже успел привыкнуть. Тонкие стены пропускали звуки, и через некоторое время стали слышны какие-то движения, шорохи, бормотание, а потом кто-то громко захрапел совсем рядом. Старый дом жил, и скоро я узнаю, кто эти люди…
С потолка стал спускаться большой серый паук. Он повис прямо надо мной и долго думал, что же делать, потом быстро полез обратно, спустился подальше от меня и побежал через всю комнату в угол у окна, где на желтой бумаге лежало несколько подгнивающих картофелин. Я успел заметить, что над ними роились маленькие мушки, которые назывались фруктовыми, а теперь, видно, питались овощами. Неплохая добыча для одинокого пожилого паука, подумал я, и заснул…
Проснулся я на рассвете от шороха: толстая мышь тащила через комнату картофелину, лишая паука надежды на сытую жизнь. Я пошевелился. Мышь бросила картофель и уставилась на меня. Я лежал себе, передо мной проплывали обрывки вчерашних событий и разговоров, а мышь и не думала уходить, смотрела и смотрела на меня крохотными любопытными глазками. Ну и толстуха… впрочем, от картошки действительно пухнешь… Я вспомнил—Крылов говорил о новом вирусе, от него перестали сбраживаться как надо картофель и прочие продукты, не дают алкоголя, чем безмерно огорчают соседа Колю… Я заснул, а утром картошки не было, и мыши, конечно, тоже.

что говорит наука о стариках…
…для благополучия вида вполне достаточно, чтобы отдельный организм мог достичь репродуктивного возраста и оставить потомство, а что будет с организмом дальше, для вида не имеет значения (или имеет пренебрежительно малое значение). Говоря другими словами, путь повышения репродуктивности и жизнеспособности в молодом возрасте проще и выгоднее для вида, чем увеличение продолжительности жизни отдельной особи…

…………..
Он шел по огромному дому, не разбирая пути, и пришел в мастерскую, потому что десятилетиями каждое утро, а часто и ночью, приходил сюда, и привык.
По стенам стояли работы, некоторые лицом к стене, две-три смотрели в высокие, стрельчатые окна. Еще было темновато, но зажигать свет он не хотел, и смотреть не хотел тоже. Ему нравился сам воздух этого зала, запах макового масла, красок и разных лаков, тишина, полумрак, холсты у стен, молчание, пустота. В детстве он не был общительным, любил тишину, потом все изменилось, почему, он не знал. Жизнь заставила, он бы ответил, хотя понимал, что эти слова пусты и ничего объяснить не могут.
Он подумал о своем странном пути, который вроде бы выбрал, потому что всегда выбирал, а потом не отступался от своего, и всерьез не проиграл ни разу. И вот стоит на этом месте, все прошло, почти все сделано, и получилось, ведь да, получилось? И все-таки, совсем не так, как представлял. Огромность результата удивляла его – как можно было все это придумать и создать, пусть с помощью смирения и трудолюбия учеников?.. Он гордился, да. И все равно, налицо усмешка жизни, о которой он часто говорил ученикам: хочешь одно, а получается другое. Чем ясней планы, тем неожиданней результат.
И это мое ВСЕ?.
От того, что ВСЕ, многое меняется. ВСЕ должно было быть другим. Он не понимал, почему оно вот такое, и даже не получилось, а случилось, хотя складывалось из ежедневных, вроде бы сознательных усилий. Это не удручало его, нет, он видел, как далеко позади оставил сверстников, товарищей, друзей… и все равно – как именно это произошло? Казалось, он сделал все, что хотел. Был ли какой-то иной путь или возможность? Он не знал, он просто приходил сюда и удивлялся.
А сегодня не удивился, с холодной уверенностью сказал себе:
— Это ВСЕ, Пауль. Не убавишь, не прибавишь. Как ни старался, а вот не то.
НЕ ТО.

ПАОЛО И РЕМ

Старик Паоло дважды предал Рема. Сначала он, посмотрев на картину молодого, сказал:
— Это никогда не купят.
Тем самым он предал и свою молодость, когда думал только о живописи.
А второй раз он сказал:
-Этот парень не умеет рисовать.
Хотя моментально понял, с кем имеет дело.
Но на третье предательство его не хватило — он не скрыл секрет своего мастерства. Это было бы уже СЛИШКОМ. У каждого человека есть свой предел — и в предательствах, и в обманах, и даже слабость не может быть бесконечной. Бывают, конечно, злодеи, но они скучны.
И Паоло в третий раз не предал. Он передал начинающему все, что знал. Главный закон картины — гроздь винограда. И умер. Теперь ему не было страшно, весело стало. Он летел над огромным холстом, в руке любимая кисть… Сейчас он начнет новую небывалую вещь, своими знаменитыми длинными мазками…
……………………………

ФИЗИКИ ИДУТ!

Физики пришли в биологию! Это были мои первые годы в Лениграде, 1963-1964. Я учился в аспирантуре Института высокомолекулярных соединений по специальности «физика полимеров». На самом же деле нас интересовали аллостерические ферменты, недавно открытые Жакобом и Моно. Изменения их структуры при регуляции предполагались, но не были еще доказаны и изучены, и вот мы взялись за это в лаборатории М.В.Волькенштейна, в основном оптическими методами. Идея была совершенно авантюрной, по многим причинам, но, как ни странно, что-то сделать удалось.
Потом физики несколько увяли, натолкнувшись на конкретные, не фундаментально-физические, а биохимические проблемы. Сенсаций типа особого биологического поля, важной роли свободных радикалов — не получилось, и классическая термодинамика не покачнулась (зато появилась теория открытых систем), началась нормальная работа.
Но в начале было интересней всего! А иногда смешно.
Я присутствовал на докладе по структуре миоглобина, который делал О.Б.Птицын, крупный теоретик-полимерщик. Он почему-то считал, что миоглобин получен из спермы кита… Присутствующие биологи недоумевали, откуда же в сперме столько крови? Все оказалось просто — речь шла о кашалоте, который по английски звучит как «sperm-whale».
Второй забавный случай — докладчик рассказывал об особых свойствах «потенциала красного быка» («red-ox potential») . Потом оказалось, что речь идет об окислительно-восстановительном потенциале.
Давно это было…

///////////////////////////////////////

Наша цивилизация боится террористов и антиглобалистов, но это все цветочки…
А вот когда родится ребеночек, подрастет, родители ему — «новую машинку купим!..» А он — «зачем, мне и старая хороша…»
— Так новая-то лу-у-чше…
— А зачем мне лучше?..
И у него родятся дети, а у тех снова… И когда таких накопится на земле, безумная гонка кончится, тихо и бескровно.
Лопнет принцип «завтра лучше жрать, чем сегодня».
И что тогда делать, совсем неясно…

////////////////////////////////////////////////////
Мне недавно сказал один человек:
— В тебе нет главной черты писателя. И художника тоже.
-Только одной?
-Не ёрничай… но без нее пропадешь. Ты не хочешь интересным быть для читателя. Зрителя.
-Ну, я рисую, пишу…
— Что ТЕБЕ интересно, то и рисуешь, пишешь. А о нем, сердечном, думаешь?
Я стал думать, что же я думаю о нем… Молчу, так усердно думаю…
— Вот видишь! Хоть бы историйку забавную рассказал… или анекдот из жизни. Чтобы ОН тут же себя узнал! или тебя… Посмеялся. Сказал, покачав головой, — «надо же, как бывает! Как славно, смешно, забавно, пусть печально иногда… живут люди на земле!..» Вот это у тебя — что нарисовано, к примеру?
— Сломанные заборы… в степи. В желтой степи.
-После Берлинской стены… Поня-я-тно. Это люди могут понять.
— Нет, она тогда еще была. Когда рисовал, не думал о ней. Когда думаю, картинок не пишу.
-Отчего же сломал забор?
— Красивше показалось. Цельный забор скучен — повторяемость… Острый, выразительный элемент нужен.
— А, понимаю, намек на кресты!
— Да что мне кресты! И не христианин я…
— Значит, из этих… Хотя у них тоже кресты… и полумесяцы…
— Отстаньте, надоели. Мне это ни к чему. Степь желтая, сломанный забор, темнеющее небо… Ничего не хотел. Ничего!
-Дурак ты, братец! А люди так хочут о себе узнать, как славно они живут на земле…
-Да пропади они пропадом!
-Так ты, братец, еще и негодяй…
-Да, да, да! Пропадите Вы — с заборами, без заборов…
-Жаль, жаль… ушли те времена…
-И вообще, не забор это! Элемент, конструкция, выражающая нечто внутреннее…
— Расстегнулся, наконец! Вот за это и не любят тебя, не читают. Конструкция. Нечто внутреннее. Ишь, Кафка нашелся…
— Ну, и шли бы Вы…
— Феназепам прими. Жаль, ушли времена… Тогда бы ты шел, шел, шел… по своей степи. А заборчик мы починили бы…
-Ага, понятно… Не тыкайте мне!
-Да ладно, кукситься не надо, мы добрые теперь. Только веселей смотри, как много забавного, особенного в жизни — в ЖИЗНИ! понял? Ну, ты же медик, к примеру, был… и потом сколько всего перепробовал, историй знаешь — завались… бабы, например… они же как семечки, лузгаешь, лузгаешь… Люди хочут о себе смешное или забавное узнать!
-Плевать я хотел, жизнь, жизнь… Я вот… Степь. Песок. Забор. Ничего от вас не хочу.
-Оттого и не нужен никому.
— Ну, и хрен с вами. Отстаньте. Степь. Забор. Дерево в ночи. Фонарь, бледные лица…
— Вот, вот, алкаш… Сто лет пройдет, все будет так… пока Вас не изничтожат…

Мне понятны экспрессионисты, особенно Хеккель, меньше Мунк. И другие тоже. Когда я рассматривал их альбомы, то обратил внимание на странную закономерность: они жили или очень мало или очень долго:
1. Макс Бекман 84 года
2. Эрик Хеккель 87
3. Отто Дикс 78
4. Алексей Явленский 77
5. Василий Кандинский 78
6. Оскар Кокошка 94
7. Альфред Кубин 82
8. Август Макке 27
9. Франц Марк 36
10. А.Модильяни 36
11. Эдвард Мунк 81
12. Эмиль Нольде 89
13. Макс Пехштейн 74
14. Жорж Руо 87
15. Эгон Шиле 28
16.К.Шмидт-Ротлуф 92
…………….
Видите, нет среднего возраста вовсе. Что бы это значило?

…………..
Тогда еще казалось, что в выставках есть смысл.

……………………
Недавно выдался свободный день, и я смотрел свою коллекцию, картины, которые остались. Сорок семь работ, и главное — двадцать пять холстов Мигеля. И вот что я вам скажу…
Он был прав, когда говорил — «ничего особенного не хотел…» На его холстах ничего особенного и не было… кроме простоты и цельности, да. Никакого предчувствия беды в них не заложено. Все это вложил я сам. А в меня вложило многое, главное — возраст, предчувствие старения и смерти, и время наше — предчувствие бедствий и катастроф.
Хорошие картины тем и хороши, что оставляют место нам, с нашими чувствами и состояниями — сопереживать, участвовать… видеть в них то, что заложено в нас самих, просит сочувствия и поддержки. Цельное здание, и я вхожу в него со своими бедами и надеждами, и все оно вмещает, почему?.. Он ничего не навязывает, не кричит, не перебивает, не настаивает на своих истинах — просто и спокойно раскрывает передо мной простор. В чем же его собственное чувство, какое оно? Никак не оторвать от моих чувств и состояний, никак! Не знаю, как это получается… Подобное удавалось Сезанну, который истово занимался согласованием пятен, и в это вкладывал всю страсть, замкнул свою систему… а получилось гораздо больше, чем сам ожидал.
Важно вложить в свое дело все умение и силу чувства… и если повезет, то что-нибудь получится.
Нет, не знаю, что он хотел, наверное, он сам не знал. Не мог бы выразить словами, уж точно… Я гляжу на его тихие картины, утренний пустой город, скромные вещи на столе, закрытые лица, с глазами повернутыми внутрь себя… Мои это чувства или его?.. Не могу отделить.
………………….
Чем дальше, тем менее случайной кажется его смерть. Он от себя устал, от мелких своих обманов, собственной слабости, неизбежной для каждого из нас… «Гений и злодейство?..» — совместимы, конечно, совместимы. Хотя бы потому, что одного масштаба явления, пусть с разным знаком. Если бы так было в жизни — только гений и злодейство. Заслуживающая восхищения борьба!.. Совсем другое ежедневно и ежечасно происходит в мире. Мелкая крысиная возня — и талант. Способности — и собственная слабость… По земле бродят люди с задатками, способностями, интересами, не совместимыми с жизнью, как говорят медики. Деться им некуда, а жить своей, особенной жизнью — страшно. Они не нужны в сегодняшнем мире. Нужны услужливые исполнители, способные хамы, талантливые воры…
Кто он был, Мигель?..
Человек с подпорченным лицом, во власти страха, зависти, тщеславия… жажды быть «как все»?.. И одновременно — со странной непохожестью на других. Она его угнетала, когда он не писал картины, а когда писал, то обо всем забывал… Но вот беда, художник не может писать все время, в нем должна накапливаться субстанция, которую древние называли «живой силой»… потом сказали, ее нет, а я не верю.
Откуда же она берется, почему иссякает?.. Не знаю…
……………………..
Но каждый раз, когда спрашиваю себя, вспоминаю его недоуменное — «почему меня не любят?..»
Чем трудней вопрос, тем непонятней ответ.
Поэтому мы и стараемся задавать жизни самые простые вопросы — чтобы получать понятные ответы. А следующий вопрос — в меру предыдущего ответа… и так устанавливается слой жизни, в котором как рыба в воде… И можно спрятаться от противоречий и внутренней борьбы. И забыть, что именно они выталкивают на поверхность, заставляют прыгнуть выше головы… как Мигеля — писать картины искренне и просто, выкристаллизовывая из себя все лучшее.
Но судить легко, рассуждать еще легче. В рассуждениях всегда есть что-то противное, как в стороннем наблюдателе.
Он не так жил, как тебе хотелось?.. Жил, как умел. Но у него получилось!.. Есть картины, это главное — живы картины. Лучше, чем у меня, получилось, с моими правилами как жить…
Можно хвалить простые радости, блаженство любви, слияние с природой, с искусством… но тому, кто коснулся возможности создавать собственные образы из простого материала, доступного всем, будь то холст и краски, слова или звуки… бесполезно это говорить…
Ничто не противостоит в нашей жизни мерзости и подлости с такой силой и достоинством как творчество. Так тихо, спокойно и непоколебимо. И я — с недоверием к громким выкрикам, протестам… слова забываются…
Картины — остаются.
………………….
Я еще занимаю место в живом мире, а он уже часть неживой материи, дополнил мертвое пространство.
Зачем ты оставил меня, Миша… Вокруг все тише и пустей, хотя непрерывный ор и звон стоит. Картин не вижу, одни поделки… Я смотрю на свои стены. Каким был художник, написавший эти картины? Не знаю. Думаю, картины правы. Он был таким, каким нарисовал себя.
……………………..
Теперь он почти все время со мной. Вспомню, и дальше живу. Иногда, среди суеты дня, забываю… до ночи, или предрассветных сумерек, когда вижу из окна тот самый его пейзаж, вывернутое в окружающий мир мое собственное состояние… Утром встаю, иду смотреть пустые тусклые картины, обречен до конца дней… разгребать… Обязанность, которую сам себе назначил — ищу талант.
……………………..
Понемногу прихожу в себя, выполняю обязанности, выплачиваю долги. Снова заказы, окаянные эти лица, потерявшие себя… Неуважение к себе — черта времени. Чувствую, мое терпение кончается…
А на прошлой неделе, мне доложили, несколько голландцев появилось на аукционе, перо и тушь, потрепанные листочки… и немецкая миниатюра, букетик красных гвоздик в синей вазе, масло на бумаге, почти пятьсот лет… удивительной красоты вещь… Неизвестно откуда взялись, и тут же улетели за бешеные деньги. Пусть! Пусть живут!.. Я заплакал, значит, не все они погибли… А на днях наткнулся на ту серенькую картинку, которую выбрал в день отъезда к Мигелю. Парень приходил еще раз, все остальное пока что хуже, а это явная удача. Цвет тонкий, печальный, чувствуется пронизывающая до костей сырость морского берега. Нет, не видел он этой воды, дальше нашей области не бывал. Цвет великолепный, но вот композиция… Что-то не сладилось у парня, стал думать — не вижу причин. Взял машинально листок бумаги, попробовал карандашом — не то, схватил перышко, чернила черные… набросал контур берега, дерево на переднем плане, залив… И дальше, дальше…
Не заметил, что делаю. Неплохо получилось, даже под ложечкой заныло. Много лет не позволял себе, а тут — не заметил! Вспомнил Мигеля, первую нашу встречу, как он стоял за спиной, ухмылялся… Своими картинами он помог мне выжить в чужое непонятное время. А смертью… глупой, непростительной… столкнул с места — «сам пиши!» Сильно расшевелил, раскачал… Я так злился на него. И жалел. Кто бы мог подумать, что вот, сяду и начну рисовать, без сомнений и честолюбивых надежд…
Мы в яме, нас примерами жизни уже не прошибить. А смерть еще аргумент. Последствий смерти не предугадаешь. Я много раз ее видел, в ней самой ничего нет, это жизнь кончается. Мигель умер, живая сила развеялась в мертвом пространстве. Но что-то, видно, и мне досталось. Его уже нет, я еще здесь. Чтобы искать таланты. Рисовать… Не умничать, не сомневаться, лучше получится, хуже… Делай пока можешь.
Понадобилась почти вся жизнь, чтобы осмелиться…
……………………..
Всю жизнь с мучениями засыпаю, зато потом проваливаюсь в темноту, и до утра. Сны вижу редко, наутро ускользают, не удержать… А на днях увидел и запомнил. Гостиная в моем доме, куча народу, дамы с бутербродиками, мужики с пивными жестянками… И в центре толпы Мигель стоит. Как бывает во сне, никто меня не замечает, а мне нужно обязательно к нему пробиться, что-то сказать. Еще не знаю, что, но очень важное. И я, перекрикивая шум, зову:

-Мигель!

А он не слышит…

-Мигель… Миша…

Он обернулся, заметил меня, и тут между нами разговор, незаметный для окружающих, неслышный, будто мы двое и никого больше нет…

— Ну, что, Лева, рисуем?..

Не знаю, что ответить, вдруг обидится…

— Ты не бойся, — говорю, — твои картинки живы, живы!..

А он ухмыльнулся, мерзкой своей ухмылочкой, как в начале:

— Я знаю, — говорит.

……………………….

Искусство мудро, и одна из мудростей в том, что оно забывает о создателе. Картина нередко выше и значительней художника, он вложил в нее все лучшее, что имел… а иногда художник гораздо интересней своего творения… В конце концов изображение становится отдельной жизнью, своим миром, и даже личностью – дышит, общается с другими, далекими поколениями, и постепенно вопрос «что же хотел сказать нам автор» отмирает, отмирает…
Так вот, Паоло, он не изменился, он вернулся, а значит в картинах была его суть, не больше и не меньше.
И снова он живет весело и счастливо, еще пять лет.
Потом думаешь, боже, как мало, всего-то пять… На деле же все лучшее на земле совершается быстро и незаметно. Написать хорошую книгу можно за неделю, хорошую картину – за час. Но почему же, почему, если так быстро, и легко, и незаметно, — не каждый час и не каждый день, и даже не каждый год – такой вот год, и день, и час, когда это незаметно и быстро делается и происходит? Чего-то не хватает? Духом не собраться? Или, хотя и быстро, и незаметно, но не так уж и легко? А может хочется просто жить, как говорят те, кто ничего такого не создал, не может, не умеет – «мы просто хотим жить…» И они правы, черт возьми, ведь все имеют право, а как же!
За эти пять лет он создал целый мир, по своему понятию и разумению. А потом заболел.

***
Слабость, боли в суставах… мерзкий сырой подвал, в котором прошло детство, догнал его и ударил. Потом зубы — мелочь, но тоже следствие времени, когда он ел кое-как и не замечал зелени. Зубы выпадали один за другим, и в конце концов еда стала причинять страдания, а он так любил вкусно поесть!
Но все это не главное — живопись начала подводить его.
Он больше не мог писать, рука не слушалась, плечо нестерпимо ныло и скрипело при малейшем движении.
И еще, странная вещь произошла — он стал сомневаться в своих основах, что было не присуще его жизни на протяжении десятилетий. Началось с мелочей. Как-то на ярмарке он увидел картинку, небольшую…

***
Там в рядах стояли отверженные, бедняки, которым не удалось пробиться, маляры и штукатуры, как он их пренебрежительно называл — без выучки, даже без особого старания они малевали крошечные аляповатые видики и продавали, чтобы тут же эти копейки пропить. Молодая жена, он недавно женился, потянула его в ряды – «смотри, очень мило…» и прочая болтовня, которая его обычно забавляла. Она снова населила дом, который погибал, он был благодарен ей — милое существо, и только, только… Сюда он обычно ни ногой, не любил наблюдать возможные варианты своей жизни. В отличие от многих, раздувшихся от высокомерия, он слишком хорошо понимал значение случая, и что ему не только по заслугам воздалось, но и повезло. Повезло…
А тут потерял бдительность, размяк от погоды и настроения безмятежности, под действием тепла зуд в костях умолк, и он, не говоря ни слова, поплелся за ней.
Они прошли мимо десятков этих погибших, она дергала его за рукав – «смотри, смотри, чудный вид!», и он даже вынужден был купить ей одну ничтожную акварельку, а дома она настоящих работ не замечала. Ничего особенного, он сохранял спокойствие, привык покоряться нужным для поддержания жизни обстоятельствам, умел отделять их от истинных своих увлечений, хотя с годами, незаметно для себя, все больше сползал туда, где нужные, и уходил от истинных. Так уж устроено в жизни, все самое хорошее, ценное, глубокое, требует постоянного внимания, напряжения, и переживания, может, даже страдания, а он не хотел. Огромный талант держал его на поверхности, много лет держал, глубина под ним незаметно мелела, мелела, а он и не заглядывал, увлеченный тем, что гениально творил.
И взгляд его скользил, пока не наткнулся на небольшой портрет.

***
Он остановился.
Мальчик или юноша в красном берете на очень темном фоне… Смотрит из темноты, смотрит мимо, затаившись в себе, заполняя собой пространство и вытесняя его, зрителя, из своего мира.
Так не должно быть, он не привык, его картины доброжелательно были распахнуты перед каждым, кто к ним подходил.
А эта — не смотрит.
Чувствовалось мастерство, вещь крепкая, но без восторгов и крика, она сказала все, и замолчала. Останавливала каждого, кто смотрел, на своем пороге — дальше хода не было. Отдельный мир, в нем сдержанно намечены, угадывались глубины, печальная история одиночества и сопротивления, но все чуть-чуть, сухо и негромко.
История его, Паоло, детства и юношества, изложенная с потрясающей полнотой при крайней сдержанности средств.
Жена дергала его, а он стоял и смотрел… в своем богатом наряде, тяжелых дорогих башмаках…
Он казался себе зубом, который один торчит из голой десны, вот-вот выдернут и забудут…
— Сколько стоит эта вещь? — он постарался придать голосу безмятежность и спокойствие. Удалось, он умел скрыть себя, всю жизнь этому учился.

***
— Она не продается.
Он поднял глаза и увидел худого невысокого малого лет сорока, с заросшими смоляной щетиной щеками, насмешливым ртом и крепким длинным подбородком. Белый кривой шрам поднимался от уголка рта к глазу, и оттого казалось, что парень ухмыляется, но глаза смотрели дерзко и серьезно.
— Не продаю, принес показать.
И отвернулся.
— Слушай, я тоже художник. Ты где учился?
— Какая разница. В Испании, у Диего.
-А сам откуда?
— Издалека, с другой стороны моря.
Так и не продал. Потом, говорили, малый этот исчез, наверное, вернулся к себе.
Жить в чужой стране невозможно, если сердце живое, а в своей, по этой же причине, трудно.

……………………..
Перед этой картинкой меня спросила одна женщина:
-За кем это она бежит?.. ночью, да?
— За собакой — отвечаю, — видите, у нее сбежал пес. Вот она и бежит, машет ему, зовет…
— Отчего же он цвета такого… странного? Будто и не пес вовсе…
— Ну, мало ли… думаю, луна виновата, так освещает.
— Нет, от луны не бывает такого цвета…
— Ну, тогда не знаю… — говорю. Может, просто бежит, сама не знает куда…
Смотрю на нее, а она плачет.
………….
Такие странные истории иногда случаются.

…………………
Я видел, кот неделями наблюдал, как его старший товарищ спускался вниз с третьего этажа. Длинный и сложный путь. Сначала форточка, она чуть приоткрыта, нужно суметь допрыгнуть и протиснуться. Оттуда прыжок на балкон, это метра два… Потом через узкую щель — на козырек мусоропровода, тоже около двух метров, причем можно напороться на осколки, сюда сбрасывают бутылки со всех этажей… Ну, а отсюда уже на ветку деревца, что растет рядом, и надо сразу перескочить на ветку потолще, иначе тонкая не выдержит… Потом вниз по стволу, лучше задом, надежней… метров пять съехать…
А теперь уж не зевай, чтобы не подкараулила соседская собака — прыгай на землю и быстро ныряй в подвал!
Так вот, котик с места не сдвинулся, ни разу не попробовал — неотрывно неделями наблюдал…
Однажды я пришел в мастерскую, его дома нет. Выглянул в окно — он уже на земле. Позвал его. Он легко и радостно вскарабкался, прошел все препятствия, как будто делал это всю жизнь.
……
А дальше написано про интеллигентов (2004 г), теперь не интересно, актальность растеряна. Не стало интеллигентов, остались образованные и знающие. Но и то, число неуклонно сокращается. Проще надо быть господа-товарищи, так нам говорят. Ты мужык или не мужык, деньги не пахнут, иди — торгуй!..
А потом жалуются вельможные — отток мозгов, отток…

////////////////
Одно время меня привлекала эта тема.
Cкрытая подвальная жизнь. Наверху жизнь была страшна и противна, и люди уходили в подвалы, там рисовали, писали, пили, и много спорили.
Теперь жизнь столь же противна. Но не так страшна. Подвалы не нужны, зато кухни пригодятся еще нам .

/////////////////////

…………………
Этот слайд я когда-то послал в одну галерею в Нью-Йорке. Называется «Агора». Галерея, не слайд. А картина никак не называется. Ну, «Разговор». У меня названия не радуют — прогулка да разговор. Да ладно, пусть… Давно было. А недавно они снова пишут — присылай, вот и вспомнил. Тогда слайд послал просто так. Слайд послать по мейлу ничего не стоит. Знак жизни, есть вот такой. А что, иногда знак подать хочется. Пустое в сущности дело, но со своими желаниями считаться надо, опыт говорит. Без этого не нарисуешь ничего, не напишешь. Жить и так можно, но разве это жизнь?..
Написали — присылайте, выставку Вам сделаем. Только оформите, конечно, и вышлите. Ну, немного заплатите за участие… Чудаки, это невозможно было, какие еще деньги! И потом, пройти все унижения, комитеты и комиссии, разрешения… И что, посмотрит кучка американцев? В основном наши, коренные жители другие картинки любят, я знаю. Чтобы интерьер украсить, к обоям подошло. Что-то абстрактное, неколышащее… Мне это нужно? А вернутся картины? Оказалось, они их продавать хотят! Ну, не-ет, вовсе не хочу их продавать, а эту вот — особенно не желаю! Так что, куда лезешь?..
А недавно — вторично, да… И снова плати, плати… Потом зато продадим, продадим — обогатишься… Помешались на продажах. Хрен вам, не хочу продавать!
И картинка осталась. И другие. И хорошо. Дома у себя висят. Так трудно найти свой дом, а потерять его — один момент. И к людям относится. Хотя многие не верят, такое теперь время. А я в другом живу. И ладно, как-нибудь доживу, и картины со мной. Они меня окружают и защищают. От большой жизни отгораживаешься, говорят. Ага, отгораживаюсь, не нужна мне ваша, она пусть большая, но мерзкая. Так я считаю. И привет!

…………
Тогда я еще жил в Лениграде, в общежитии на Тореза. Заканчивал аспирантуру, собирался ехать в Пущино. И встретил одного паренька, который поспешно бежал оттуда. Славный парень, родился в Лениграде, здесь же учился, городской человек. Он с ужасом говорил — «там жить нельзя…» Я не мог его понять. Ну, природа, и что?.. И потом много лет не понимал, был занят наукой и мало смотрел по сторонам. Но со временем понял. Природа — вовсе не цветочки-лепесточки, это огромное пространство, которое нас знать не хочет. Вроде все об этом знают, но, как всегда, знать мало, надо на своей шкуре испытать.
Пройдет миллион лет, нас не станет, и следы сотрутся… А что, очень на то похоже, и с каждым годом все понятней становится. А ЕЕ пространство — темное, молчаливое, — останется. Выходишь вечером к берегу реки, и видишь… Нет, не видишь, а чувствуешь. Иногда жутко становится. Так наглядно и убедительно земля демонстрирует, что мы здесь лишние…. Нет, не демонстрирует ничего, просто молчит, о нас не знает. Говорят, мы что-то на ней портим. Наверняка. Но у нее времени много, все заживет, забудется.
Встряхнешься, и обратно к себе, где тепло и свет.
Но не забудешь, след остается. Да, страшновато с ней наедине оставаться…

(Повесть «Предчувствие беды»)
http://www.periscope.ru/pb000.htm

……………………………………….
Книга о художнике и о ценителе живописи, богатом собирателе картин. Про художника не расскажешь в двух словах, а ценитель не паразит, а преданный искусству человек, в силу жизненных обстоятельств не сумел преодолеть свою робость, начать рисовать. И вот их история. Она кончается гибелью художника, Мигеля, а его почитатель и коллекционер, Лео… Он, наконец, набирается мужества, и начинает рисовать сам. То, что так бывает в зрелом возрасте, я хорошо знаю.
Мне сказала одна умная женщина, ей понравилась книга — «наконец Ваш герой не маргинал!» Это правда, он врач-хирург, гений лицевой пластики, весьма обеспечен, а как же иначе собирать картины… И неправда, оба они, конечно, маргиналы, в положительном для меня смысле. Не бродяги, воры и убийцы, а люди, уважающие заповеди и нарушающие правила обыденной жизни.
Я вырос в годы, когда лучшие — умнейшие, честные были маргиналами. Не по своей воле. И по своей тоже. Потом был период смутных надежд, иллюзий, деклараций, суеты… И вот снова все определилось, кончается как началось — лучшие снова маргиналы. Это не радует. Но и не слишком огорчает. Общество, люди и власть, считают, что им не нужна культура. Вернее, нужна, но управляемая, и сиюминутно полезная. И история эта повторяется, до скуки знакома…

/////////

……………

………….

/////////
(только для ЖЖ)