Месяц: Декабрь 2005

ПИР ГОРОЙ (фрагмент романа)

………………………
— Все есть, а быстрей не движемся, — жалуется Марк Аркадию.
— Вам сейчас дороже всего догадка, скачок, — соглашается старик, — это и называется парением в истинном смысле? Как же, знаю, бывает, ждешь, ждешь, напрягаешься, аж голова тупеет — и ничего! А иногда — оно само… Эх, знать бы, какой орган напрягать, или железу, как спать, что есть… Как эту машинку запустить? Но лучше помолчим об этом, сглазим.
Они вышли пройтись перед сумраком. На полянах у реки клубы тумана, зеленый цвет стал тоньше, богаче желтыми оттенками.
— Опять осень, — удивляется Марк.
И вспомнил — когда-то к нему залетел желтый лист, еще и крыши не было. Сколько зим с тех пор проехалось по этому бугру?
— У вас, как и у меня, со временем нелады, — смеется Аркадий, — опять все лучшее — завтра?
Аркадий подобрал палку, идет, опираясь. Марк с удивлением видит — сдал старик. Действительно, сколько же времени прошло?
— У меня складывается впечатление, — сипит Аркадий, преодолевая проклятую одышку, — что мы случайные свидетели. Природа сама по себе, мы — с корабля на бал. И я, в тупом непонимании, близок уже к примирению, готов смотреть, молчать…
Темнело, тяжелый пар заполнил пространство под обрывом, карабкался наверх, хватаясь лохматыми щупальцами за корявые корни… Они прошли еще немного по узкой тропинке, петлявшей в седой траве, две крошечные фигурки на фоне огромного неба.
— Я думаю, причина отверженности в нас самих, — продолжает старик, — чувства в одну сторону, мысли в другую… Оттого страдаем, боимся, ждем помощи извне…
— Когда-нибудь будет единое решение, полное, научное, молекулярное, включая подсознание и личные тонкости, — считает Марк.
— Боюсь, вы впадаете в крайность… — со вздохом отвечает Аркадий.
Вдруг стало теплей, потемнело, воздух затрепетал, послышалось странное клокотание — над ними возникла стая птиц. Где-то они сидели, клевали, дожидались, и теперь по неясному, но сильному влечению, снялись и стали парить, плавно поворачивая то в одну сторону, то в другую… Этот звук… он напомнил Марку майскую аллею у моря, давным-давно. У далеких пушек суетились черные фигурки, наконец, в уши ударял первый тугой хлопок, и еще, еще… Мелкие вспышки звука набегали одна за другой, сливались в такое же трепетание воздуха, как это — от многих тысяч крыл…
И тот же сумрак, и серая вода… Удивительно, как я здесь оказался, и почему? — пришел ему в голову тривиальный и неистребимый вопрос, который задают себе люди в юности, а потом устают спрашивать. Ведь утомительно все время задавать вопросы, на которые нет ответа.
— Ты так и не вырос, — упрекнул он себя, — наука тебя не исправила.
— Тут мне один все говорит — сдайся, поверь, и сразу станет легко… — с легким смешком говорит Аркадий.
— Трусливый выход. Примириться с непониманием? — Марк пожимает плечами. Этого он не мог допустить. Он, скрепя сердце, вынужден признать, что в мире останется нечто, недоступное его разуму… но исключительно из-за нехватки времени!
— Вы уверены, наука будущим людям жизнь построит? — спрашивает Аркадий. — Не в комфорте дело, а будут ли они жить в мире, где она царит? Обеими ногами, прочно… или всегда наполовину в тени?
— Я против тени! — гордо отвечает юноша.
— Завидую вам. А я запутался окончательно. Вы не забыли про сегодняшний ужин?
— Я чаю немного достал, правда, грузинского… но мы кинем побольше, и отлично заварится. — Марк смущен, совсем забыл: Аркадий давно пригласил его на этот ужин.
……………………….
— Что за дата, Аркадий Львович?
— Пятьдесят лет в строю, вокруг да около науки.
Были сухари, круто посоленные кубики. Аркадий без соли никуда, даром, что почки ни к черту. И еще удивительный оказался на столе продукт — селедочное масло, божественное на вкус — тонкое, как ни разглядывай, ни кусочка!
— У них машинка такая, — Аркадий все знает.
— Гомогенизатор, — уточняет молодой специалист, — мне бы… наш не берет ни черта.
— Вы всегда о науке, черствый мальчик.
— А вы о чем — и все ночами?
— Мои ночи — тайна… от управдома, и этой — пожарной безопасности.
— Безопасность только государственная страшна. А я вовсе не черствый, просто времени нет.
— Знаю, знаю, вы завороженный. А безопасность любая страшна, поверьте старику.
Подшучивая друг над другом, они к столу. Он накрыт прозрачной скатеркой с кружевами, синтетической, Аркадий раскошелился. Посредине бутыль темно-зеленого стекла, вычурной формы.
— Импорт?
— Наш напиток, разбавленный раствор. Я же говорил — в подвале друзья. Простой фитиль, и все дела. Перегнал, конечно, сахара туда, мяты… Это что, сюда смотрите — вот!
— Паштет! — ахнул Марк, — неужели гусиный?
— Ну, не совсем… Куриная печенка. Зато с салом. Шкварки помните, с прошлого года? Аромат! Гомогенизировал вручную.
Аркадий сиял — на столе было: картошечка дымилась, аппетитная, крупная, сало тонкими ломтиками, пусть желтоватыми, но тоже чертовски привлекательными, свекла с килечкой-подростком на гребне аккуратно вылепленной волны, сыр-брынза ломтиками… Были вилки, два ножа, рюмка для гостя и стакан для хозяина. Выпили, замерли, следя внутренним оком за медленным сползанием ликера под ложечку, где якобы прячется душа, молча поели, ценя продукт и потраченное время. Марк сказал:
— Вы умеете, Аркадий, устраивать праздники, завидую вам. Я вспомнил, сегодня у меня тоже дата — отбоярился от военкома. Какие были сво-о-лочи, фантастические, как злорадно хватали, с презрением — вот твоя наука, вот тебе!
— Главное — не вовлекаться, — Аркадий снова твердой рукой налил, выпили и уже всерьез налегли на паштет и прочее. Марк вспомнил походы к тетке по праздникам, гусиный паштетик, рыбу-фиш, шарики из теста, с орехами, в меду…
Аркадий стал готовиться к чаю. — Теперь пирог.
Это была без хитростей шарлотка, любимица холостяков и плохих хозяек, а, между прочим, получше многих тортов — ни капли жира, только мука, сахар и два яйца!
— И яблоки, коне-е-чно… Помните, собирали? — Аркадий тогда захватил сеточку, кстати — яблоня попалась большая, недавно брошена.
— Вот и пригодились яблочки. И яиц не жалел, видит Бог… — он подмигнул Марку, — если он нас видит, то радуется: мы лучшие из его коллекции грешников — честные атеисты.

Василий Александрович Крылов


/////////////////
Физик, ученик физика Вавилова, еще до войны соорудил первый в России экспериментальный ускоритель. По доносу однокурсника был арестован, много лет провел в лагерях, потом работал в Вузах Юга России, потом в Институте биофизики АН СССР, здесь вышел на пенсию, и умер в возрасте 93 лет. Автор интереснейших воспоминаний, которые после его смерти странным образом исчезли (известно только, что в исчезновении были заинтересованы некоторые влиятельные люди).

МЕЖДУ МЕЖДУ ПРОЧИМ

Поскольку в имени и фамилии моей неоднозначность имеется, и люди ошибаются, принимая мою фамилию за отчество, докладываю:
Я Дан Семенович МаркОвич
Не Даниил, а Дан ( у Иакова было 12 сыновей, один из них — Дан)
Отца звали Семен (не Самуил)
И я МаркОвич, а не МАркович.
………..
В сущности, мне все равно, но родители бы обиделись, поэтому доношу до всех, кто меня как-то вспоминает 🙂

МОНОЛОГ АРКАДИЯ ( о БОГЕ)

— Безумными идеями питаемся, конечно, безумными, но… в самых безумных-то и встречается зерно… — с удовольствием говорил Аркадий.
Он высыпал чаинки из пакета на ладонь и внимательно рассматривал их, потом решительно отправил в чайник, залил кипятком.
— Возьмем тривиальный пример… я-то не верю, но черт его знает… Вот это парение тел, о котором давно талдычат. Тут нужна синхронность, да такая… во всей вселенной для нее местечка не найдется, даже размером с ладонь! Шарлатанят в чистом виде, в угоду толпам, жаждущим чуда. Никакой связи с интуицией и прочим истинным парением. Коне-е-ечно, но…
Он налил Марку чаю в глиняную кружку с отбитой ручкой и коричневыми розами на желтом фоне — найденная в овраге старой работы вещь, потом себе, в большой граненый стакан с мутными стенками, осторожно коснулся дымящейся поверхности кусочком сахара, подождал, пока кубик потемнеет до половины, с чувством высосал розовый кристалл, точным глотком отпил ровно столько, чтобы смыть возникшую на языке сладость, задумался, тянул время… и вдруг, хитровато глядя на Марка, сказал:
— Но есть одно «ЕСЛИ», которое все может объяснить. И даже ответить на главные вопросы к жизненной силе: что, где, зачем…
— Что за «если»?
— Если существует Бог. Правда, идея не моя.
Марк от удивления чуть не уронил кружку, хотя держал ее двумя руками.
— Да, Бог, но совсем не тот, о котором ведут речь прислужники культа, эти бюрократы — не богочеловек, не седой старикашка, и не юноша с сияющими глазами — все чепуха. Гигантская вычислительная машина, синхронизирующий все процессы центр. Тогда отпадает главная трудность…
Аркадий, поблескивая бешеными глазами, развивал теорию дальше:
— Любое парение становится возможным, начиная от самых пошлых форм — пожалуйста! Она распространяет на всю Землю свои силы и поля, в том числе животворные. И мы в их лучах, как под действием живой воды… или куклы-марионетки?.. приплясываем, дергаемся… Не-ет, не куклы, в том-то все дело.
Все источники света горели в тот вечер необыкновенно ярко, лысина старика отражала так, что в глазах Марка рябило, казалось, натянутая кожа с крапинками веснушек колышется, вот-вот прорежутся рожки… и что тогда? Не в том дело, что страшно, а в том, что система рухнет — или ты псих, чего не хочется признавать, или придумывай себе другую теорию… Безумная идея — вместо ясного закона в центр мироздания поместить такую дикость и мрак!
— Аркадий… — произнес юноша умоляющим голосом, — вы ведь, конечно, шутите?
— Естественно, я же физик, — без особого воодушевления ответил Аркадий.
Он еще поколыхал лысиной, успокоил отражения, и продолжал уже с аргументами, как полагается ученому:
— Тогда понятна вездесущность, и всезнайство — дело в исключительных энергиях и вычислительных возможностях. Вот вам ответы на два вопроса — что и где. Идем дальше. Она не всемогуща, хотя исключительно сильна, а значит, возможны просчеты и ошибки, несовершенство бытия получает разумное объяснение. И главное — без нас она не может ни черта осуществить! И вообще, без нас задача теряет интерес — у нее нет ошибок! Подумаешь, родила червя… Что за ошибки у червя, кот наплакал, курам на смех! А мы можем — ого-го! Все правильно в этом мире без нас, ей решать тогда раз-два и обчелся, сплошная скука! А мы со своей свободной волей подкладываем ей непредсказуемость, такую неприятную, но полезную свинью, возникают варианты на каждом углу, улавливаете?.. Становится понятен смысл нашего существования — мы соавторы. Наделены свободой, чтобы портить ей всю картину — лишаем прилизанности и парадности. Создаем трудности — и новые решения. Своими ошибками, глупостями, подлостями и подвигами, каждым словом подкидываем ей непредвиденный материал для размышлений, аргументы за и против… А вот в чем суть, что значат для нее наши слова и поступки — она не скажет. Абсолютно чистый опыт — не знаем, что творим. Живи, как можешь, и все тут. Вот вам и Жизненная Сила! Что, где, зачем… Что — машина, излучающая живительное поле. Где — черт-те знает где, но определенно где-то в космосе. Зачем? Вот это уж неведомо нам, но все-таки — зачем-то!

Марк слушал со страшным внутренним скрипом. Для него природа была мастерская, человек в ней — работник, а вопрос о хозяине мастерской не приходил в голову, вроде бы имущество общественное. Приняв идею богомашины, он почувствовал бы себя униженным и оскорбленным, винтиком, безвольным элементиком системы.
— Ну, как, понравилась теория? — осведомился Аркадий.
Марк содрогнулся, словоблудие старика вызвало в нем дрожь и тошноту, как осквернение божества у служителя культа.
— Он шутит… или издевается надо мной? — думал юноша. — Вся его теория просто неприлична. Настоящие ученые знают непоколебимо, как таблицу умножения: все реальные поля давно розданы силам внушительным, вызывающим полное доверие. Какая глупость — искать источник жизни вне нас. Это время виновато, время! Как только сгустятся тучи, общество в панике, тут же собирается теплая компания — телепаты, провидцы, колдуны, астрологи, мистики, члены всяческих обществ спасения — шушера, недоноски, отвратительный народец! Что-то они слышали про энергию, поля, какие-то слухи, сплетни, и вот трогают грязными лапами чистый разум, хнычут, сучат ножонками… Варили бы свою средневековую бурду, так нет, современные им одежды подавай!..
— Ого, — глядя на Марка, засмеялся Аркадий, — чувствую, вы прошли неплохую школу. Кто ваш учитель?
— Мартин… биохимик.
— Вот как! — высоко подняв одну бровь, сказал Аркадий, — тогда мне многое понятно.
Он рассмеялся, похлопал юношу по рукаву: — Ну, уж, и пошутить нельзя. Теперь многие увлекаются, а вы сразу в бутылку. Разве мы не вольны все обсуждать?..

ВИДЕНИЕ МАРКА

Марк — молодой ученый, второй (или первый, как смотреть) герой романа VIS VITALIS
В конце романа он уходит из науки.
ююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююю

Марк медленно открыл дверь в комнату — и замер. Посредине пола лежал огненно-красный кленовый лист. Занесло на такую высоту! Он смотрел на лист со смешанным чувством — восхищения, испуга, непонимания…
С чего такое мелкое событие всколыхнуло его суровую душу? Скажем, будь он мистиком, естественно, усмотрел бы в появлении багряного вестника немой знак. Будь поэтом… — невозможно даже представить себе… Ну, будь он художником, то, без сомнения, обратил бы внимание на огненный цвет, яркость пятна, будто заключен в нем источник свечения… так бывает с предметами на закате. Зубчатый, лапчатый, на темно-коричневом, занесенном пылью линолеуме… А как ученому, не следовало ли ему насторожиться — каким чудом занесло?.. Ну, уж нет, он чудеса принципиально отвергает, верит в скромность природы, стыдливость, в сдержанные проявления сущности, а не такое вызывающее шоу, почти стриптиз! Только дилетанту и фантазеру может показаться открытием этот наглый залет, на самом же деле — обычный компромисс силы поднимающей, случайной — ветер, и другой, известной туповатым постоянством — силы тяжести. Значит, не мог он ни встревожиться, ни насторожиться, ни восхититься, какие основания?!
Тогда почему он замер — с восхищением, с испугом, что он снова придумал вопреки своим догмам и правилам, что промелькнуло в нем, застало врасплох, возникло — и не открылось, не нашло выражения, пусть гибкого, но определенного, как пружинящая тропинка в чаще?..
Он не знал. Но не было в нем и склеротического, звенящего от жесткости постоянства символов и шаблонов, он был открыт для нового, стоял и смотрел в предчувствии подвохов и неожиданностей, которыми его может встретить выскочившая из-за угла жизнь…

Одни люди, натолкнувшись на такое небольшое событие, просто мимо пройдут, не заметят, ничто в них не всколыхнется. Этих большинство, и слава Богу, иначе жизнь на земле давно б остановилась. Но есть и другие. Некоторые, к примеру, вспомнят тут же, что был уже в их жизни случай, похожий… а дальше их мысль, притянутая событиями прошлого, потечет по своему руслу — все о том, что было. Воспоминание, также как пробуждение, подобно второму рождению, и третьему, и десятому… поднимая тучи пыли, мы оживляем то, что случилось, повторяем круги, циклы и спирали.
Но есть и третьи, неравнодушные, живые, кому сравнения с прошлым не интересны, воспоминания скучны. Они, глядя на лист, оживят его, припишут не присущие ему свойства, многое присочинят… Вот и Марк, глядя на лист, представил его себе живым существом, приписал свои чувства — занесло одинокого Бог знает куда. Безумец, решивший умереть на высоте…
И тут же с неодобрением покачал головой. Оказывается, он мог сколько угодно говорить о восторге точного знания — и верил в это! и с презрением, тоже искренним, заявлять о наркотическом действии литературы… но, оказавшись перед первым же листом, который преподнес ему язвительный случай, вел себя не лучше героя, декламирующего с черепом в руках…
Чем привлекает — и страшен нам одиночный предмет? Взгляни внимательней — и станет личностью, подстать нам, это вам не кучи, толпы и стада! Какой-нибудь червячок, переползающий дорогу, возьмет и глянет на тебя печальным глазом — и мир изменится. Что делать — оставить, видеть постепенное разложение?.. или опустить вниз, пусть плывет к своим, потеряется, умрет в серой безымянной массе?.. Так ведь и до имени может дело дойти, если оставить, — с ужасом подумал он, — представляешь, лист с именем, каково? Знакомство или дружба с листом, прилетевшим умереть…
К чему, к чему тебе эти преувеличения, ты с ума сошел! Выдуманная история, промелькнувшая за пять минут, страшно утомила его, заныло в висках, в горле застрял тугой комок. Он чувствовал, что погружается в трясину, которую сам создал. Недаром он боялся своих крайностей!
Оставив лист, он осторожно прикрыл дверь и сбежал.

Наша нынешняя трагедия заключена в чувстве всеобщего и универсального страха, с таких давних пор поддерживаемого в нас, что мы даже научились выносить его. Проблем духа более не существует. Остался лишь один вопрос: когда тело мое разорвут на части? Поэтому молодые писатели наших дней – мужчины и женщины – отвернулись от проблем человеческого сердца, находящегося в конфликте с самим собой, — а только этот конфликт может породить хорошую литературу, ибо ничто иное не стоит описания, не стоит мук и пота.
Они должны снова это понять. Они должны убедить себя в том, что страх – самое гнусное, что только может существовать, и, убедив себя в этом, отринуть его навсегда и убрать из своей мастерской все, кроме старых идеалов человеческого сердца – любви и чести, жалости и гордости, сострадания и жертвенности – отсутствие которых выхолащивает и убивает литературу. До тех пор пока они этого не сделают, они будут работать под знаком проклятия. Они пишут не о любви, но о пороке, о поражениях, в которых проигравший ничего не теряет, о победах, не приносящих ни надежды, ни – что самое страшное – жалости и сострадания. Их раны не уязвляют плоти вечности, они не оставляют шрамов. Они пишут не о сердце, но о железах внутренней секреции.
До тех пор пока они снова не поймут этой истины, они будут писать как равнодушные наблюдатели конца человеческого. Я отказываюсь принять конец человека. Легко сказать, что человек бессмертен просто потому, что он выстоит; что когда с последней ненужной твердыни, одиноко возвышающейся в лучах последнего багрового и умирающего вечера, прозвучит последний затихающий звук проклятия, что даже и тогда останется еще одно колебание – колебание его слабого неизбывного голоса. Я отказываюсь это принять. Я верю, что человек не только выстоит – он победит. Он бессмертен не потому, что только он один среди живых существ обладает неизбывным голосом, но потому что обладает душой, духом, способным к состраданию, жертвенности и терпению. Долг поэта, писателя и состоит в том, чтобы, возвышая человеческие сердца, возрождая в них мужество, и честь, и надежду, и гордость, и сострадание, и жалость, и жертвенность – которые составляли славу человека в прошлом, — помочь ему выстоять. Поэт должен не просто создавать летопись человеческой жизни; его произведение может стать фундаментом, столпом, поддерживающим человека, помогающим ему выстоять и победить.
………………..
Со времени Нобелевской речи У.Фолкнера прошло 55 лет.

АСЯ (фрагмент)


//////////////
Извините, что так обрезано, но смотреть ниже нервным не рекомендуется :-))
Масло на линолеуме с тканевой основой ((со стороны ткани написано, проклеено и грунтовано как полагается))

МОНОЛОГИ АРКАДИЯ (из романа «Vis Vitalis»)

Аркадий — один из двух главных героев романа.
Он просто неспособен на диалог, то и дело выдает монологи. Наверное, потому, что и автор романа (то есть, я) больше любит эту форму речи, чем нормальный разговор. Длинные монологи ушли из нашей жизни, похоже, что они уйдут и из литературы. Читателю не хватает терпения добраться до конца. И о чем долго говорить, просто непонятно!
………………………….
………………………….

— Я был у Марата, — сказал Аркадий, вытирая клеенку.
Марк знал, что старик передал какие-то образцы корифею по части точности. Он завидовал Марату, его обстоятельности, непоколебимой вере в факты, цифры, тому, как тот любовно поглаживает графики, вычерченные умелой рукой, верит каждому изгибу, вкусно показывает… Не то, что Марк — мимоходом, стесняясь — кривули на клочках, может так, может наоборот…
— И что?
— Я обычный маленький пачкун, к тому же старый и неисправимый.
Аркадий сказал это спокойно, даже без горечи в голосе.
— Так и сказал? — изумился Марк.
— Он мне все объяснил. Никаких чудес. Наука защитила свои устои от маленького грязнули. А так убедительно было, черт! Оказывается, проволочка устала.
— Марат технарь, пусть мастер, но страшно узкий. Спросите его об общих делах, он даже не мычит, он дебил! — Марк должен был поддержать Аркадия. — К тому же, каждый день под градусом.
— Он уже год как «завязал», строгает диссертацию, хочет жениться. Не спорьте, я пачкун. Может, все мы такие — мечтатели, бездельники и пачкуны?.. Но это меня не утешает. Ладно, давайте пить чай. Эту хату я вам завещаю.
Аркадий заварил не жалея, чай вязал рот.
— Я понял, — с непонятным воодушевлением говорил он, — всю жизнь пролежал в окопе, как солдат, а оказалось — канава, рядом тракт, голоса, мир, кто-то катит по асфальту, весело там, смешно… Убил полвека, десятилетия жил бесполезно. К тому же от меня не останется ни строчки! Что же это все было, зачем? Я не оправдываюсь, не нуждаюсь в утешении, нет… но как объяснить назначение устройства, износившегося от бесплодных усилий?! Возможно, если есть Он, ну, Бог… то Им движет стремление придать всей системе дополнительную устойчивость путем многократного дублирования частей? То есть, я — своего рода запасная часть. К примеру, я и Глеб. Не Глеб, так я, не я, так он… Какова кровожадность, вот сво-о-лочь! Какая такая великая цель! По образу и подобию, видите ли… Сплошное лицемерие! А ведь говорил… или ученики наврали?.. — что смысл в любви ко всем нам… Мой смысл был в любви к истине. Вам, конечно, знакомо это неуемное тянущее под ложечкой чувство — недостаточности, незаполненности, недотянутости какой-то, когда ворочается червь познания, он ненасытен, этот червяк… А истина ко мне даже не прикоснулась! Она объективная, говорите, она общая, незыблемая, несомненная для всех? Пусть растакая, а мне не нужна! Жизнь-то моя не общая! Не объективная! Кому она понятна, кроме меня, и то… Из тюремной пыли соткана, из подозрений, страстей, заблуждений… еще несколько мгновений… И все? Нет, это удивительно! Я ничего не понял, вот сижу и вижу — ну, ничегошеньки! — Аркадий всплеснул руками, чувство юмора вернулось к нему. — Зачем Богу такие неудачники! Я давно-о-о догадывался — он или бессердечный злодей, или не всесилен, его действия ошибками пестрят.
((Марк слушал, и думал о своем. Ему ясно было, что он погибает, вместе с этим беднягой, ничуть не лучше его… лишается уважения тех немногих, кто стоял за спиной, к кому он обращался в трудные минуты — мать, Мартин… Он становится никем, теряет облик, расплывается туманным пятном — и вынужден искать новую опору, уже ни на кого не полагаясь, никому не веря…))
— Как выпал в первый раз этот чертов осадок, я с ума сошел, потерял бдительность, — с жаром продолжал старик. — Представляете — прозрачный раствор, и я добавляю… ну, чуть-чуть, и тут, понимаешь, из ничего… Будто щель в пространстве прорезалась, невидимая — и посыпался снег, снежок, и это все чистейшие кристаллы, они плывут, поворачиваются, переливаются… С ума сойти… Что это, что? Откуда взялось, что там было насыщено-пересыщено, и вдруг разразилось?.. Оказывается, совсем другое вещество, а то, что искал, притеснял вопросами, припирал к стенке, допрашивал с пристрастием — оно-то усмехнулось, махнуло хвостиком, уплыло в глубину, снова неуловимо, снова не знаю, что, где… Кого оно подставило вместо себя неряшливому глазу? Ошибка, видите ли, в кислотности, проволочка устала… Тут не ошибка — явление произошло, ну, пусть не то, не то, сам знаю — не то!
Марк с жалостью воспринимал этот восторженный и безграмотный лепет, купился старик на известную всем какую-нибудь альдолазу или нуклеазу, разбираться — время тратить, в его безумном киселе черт ногу сломит, все на глазок, вприкуску, приглядку… А еще бывший физик! Не-е-т, это какое-то сумасшествие, лучше бы помидоры выращивал… «А ты сам-то?..» Он будто проснулся, а вчерашняя беда не испарилась, подчиняясь детскому желанию, снова здесь… «Я сам-то кто?..» И вдруг неожиданно для себя сказал:
— Я уезжаю, дней на десять, туда, к себе. Дело есть.
— А-а-а, дело… — Аркадий понимающе кивнул, и снова о своем:
— Я тут же, конечно, решил выбросить все, но к вечеру оклемался, встряхнулся, как пес после пинка, одумался. Ведь я образованный физик, какой черт погнал меня в несвойственную мне химию, какие-то вещества искать в чужой стороне? Взяться без промедления за квантовую сущность живого! Ну, не квантовую, так полуквантовую, но достаточно глубокую… Или особую термодинамику, там и конь не валялся, особенно в вопросах ритмов жизни. Очистить от шульцевских инсинуаций, по-настоящему вцепиться, а что…
Ничего ты не понял, ужаснулся Марк. Но тут же закивал, поддерживая, пусть старик потешится планами.
— Я вам открою еще одну тайну. Домик первая, теперь вторая. — Аркадий смешком пытается скрыть волнение. — У меня есть рукопись, правда, еще не дописал. Когда я… ну, это самое… — старик хохотнул, таким нелепым ему казалось «это самое», а слово «умру» напыщенным и чрезмерно громким, как «мое творчество». — Когда меня не станет, — уточнил он, — возьмите и прочтите.
— Как вы ее назвали? — Марк задал нейтральный вопрос, его тронула искренность Аркадия.
— Она о заблуждениях. Может, «Энергия заблуждений»?.. Еще не знаю. Энергия, питающая все лучшее. Об этом кто-то уже говорил… черт, и плюнуть некуда!.. Я писал о том, что не случилось, что я мог — и не сотворил.
— Откуда вы знаете?
— Послушайте, вы, Фома-неверующий… Когда-то старик-священник рассказал мне историю. Он во время войны служил в своей церкви. Налетели враги, бомбили, сровняли с землей весь квартал, все спалили, а церковь устояла. Когда он после службы вышел на улицу, а он не прервался ни на момент, увидел все эти ямы и пожары вместо жилищ, то ему совершенно ясно стало, что Бог церковь спас. «Мне ясно» — говорит, глаза светлые, умные — знает. Тогда я плечами пожал, а теперь точно также говорю — знаю, сделал бы, если б не случай. Знаю.
— Аркадий… — хотел что-то сказать Марк, и не смог.
Они беседовали до глубокой ночи, погас огонь, покрылись белесой корочкой угли. Аркадий вовсе развеселился:
— Пора мне здесь огурцы выращивать. Чуть потеплеет, сооружу теплицу, буду на траве колоть дрова, выращу кучу маленьких котяток — и прости меня наука. Вот только еще разик соберусь с силами — добью раствор, там удивительно просто, если принять особую термодинамику; я как-то набросал на бумажке, надо найти… Может, нет в ней таких красот, как в идеальных да закрытых системах… Обожаю эти идеальные, и чтобы никакой открытости! Как эти модные американцы учат нас — расслабьтесь, говорят… Фиг вам! не расслаблюсь никогда, я запреты обожаю!.. Шучу, шучу, просто система открыта, через нее поток, вот и все дела, и как никто не додумался!
Марк слушал эту безответственную болтовню, сквозь шутовство слышалось ему отчаяние. И, конечно, не обратил внимания на промелькнувшую фразу про потоки, открытые системы… Лет через десять вспомнил, и руками развел — Аркадий, откуда?.. целое направление в науке… Но Аркадия уже не было, и той бумажки его, с формулами, тоже.
Они оделись, вышли, заперли дверь. Сияла луна, синел снег, чернели на нем деревья. Аркадий в своем длинном маскхалате шел впереди, оглянулся — с прозрачным щитком на лице он выглядел потешным пришельцем-марсиянином:
— А-а-а, что говорить, всю жизнь бежал за волной…
Таким он и запомнился Марку, этот веселый безумный старик:
— … я всю жизнь бежал за волной…

ПОПЫТКА — НЕ ПЫТКА


……………………….
Домик с красной крышей.

……………………….
Котельная

……………………….
Куст

……………………….
Дама с собачкой (1)

……………………….
Еще одна дама с собачкой
/////////
Сегодня ничего хорошего не вывешу, одни попытки. Полезно для художника, не очень приятно для зрителя, которому готовенький результат подавай, и чтобы лаку побольше, и рамка покрасивше… Не всем, конечно, не всем, не обижайтесь.

ПОСМОТРИМ

Он выглянул на свет и подумал: «Ну, посмотрим…» Тут его подхватила большая рука в резиновой перчатке и голос сказал: «Отчего малыш молчит?..» Рука схватила его за ноги и высоко подняла вниз головой, а другая звонко шлепнула по заднице. Он подумал: «Все равно покоя не дадут» -и нехотя заплакал. «Теперь все в порядке, покажите его матери». Что ж, посмотрим. Мать ему понравилась — похожа на него, только побольше… Он рос и научился говорить, чтобы выражать свои мысли вслух. Никто больше не поднимал его за ноги, но иногда его шлепали, а он с досадой думал — ну вот, опять… Однажды мать принесла книжку и сказала — учись читать сам. Он видел — взрослые читают, и решил — что ж, посмотрим… На обложке был нарисован человек в мохнатых шкурах и нелепой высокой шапке. «Это Робинзон Крузо, — сказала мать, — он жил на необитаемом острове и выжил…» Ну, посмотрим. Он узнал буквы и стал читать по складам, а когда дочитал книжку, то начал сначала и свободно прочитал всю историю. «А я бы выжил? — думал он в темноте, перед сном.- И где взять такой остров?» Однажды мать сказала: «Теперь пора в школу, хочешь учиться?» Он умел читать и считать, и не понимал, как этому можно учиться заново.
— Там будут учить и другим вещам, — объяснила мать.
— Как жить на необитаемом острове?..
Мать усмехнулась и не ответила…
Он был отличником. Звенел звонок — он шел домой и в тишине читал, делал уроки. «Иди есть» — и он шел есть, а потом гулял в старинном парке у моря, сосредоточенный, с плотно сжатыми губами… «Вот так гулял Робинзон по своему острову…» Школа кончилась, и надо было начинать самостоятельную жизнь, а для этого — общаться с людьми. Ну что ж, надо так надо. Посмотрим… Некоторые считали его веселым и общительным, он добросовестно истощал свое терпение, слушал чужие глупости и говорил их сам, смеялся, а потом уходил к себе. Он влюбился в девушку, а она его не любила. Он страдал, долго лежал без сна, смотрел в черноту… «И все-таки интересно, что будет дальше… Посмотрим, посмотрим…» И почти успокоенный засыпал.
Потом он работал, женился, у него были дети — жизнь затащила его в свой водоворот. В нем проснулась отчаянная энергия и радость простой нерассуждающей жизни, проходящей в исполнении различных дел и удовольствиях в свободное время. Иногда он оставался один, озирался и думал:
«Прекрасно, прекрасно… А что там еще… Посмотрим?..» —
и все, что происходило, казалось представлением, устроенным специально для него. На его остров приезжали дикари, иногда веселые и добрые, иногда опасные, но они съедят, кого хотят съесть, сядут в пироги и исчезнут, а он останется… Люди менялись, время шло, и очертания его острова стали проступать все ясней, через пелену лет и временные декорации. Ушла жена, выросли дети, и он стал не нужен им, работа оказалась суетливым и никчемным занятием — Сегодня уничтожало следы вчерашнего дня, потом выходило Завтра, и про Сегодня уже говорили — «Вчера…» Он все чаще вспоминал мать и большую книгу, первую в жизни. Наконец, он остался один и вздохнул с облегчением. Посмотрим…
Теперь, как в детстве, можно спокойно подумать. Но мысли его были смутны и печальны. Жизнь ничего не прояснила для него, может быть, запутала. Как все ясно было у Робинзона… Может, еще что-то будет?.. Посмотрим?.. Он закрыл глаза…
Его подхватила большая рука, и чей-то голос спросил:
«Отчего старик замолчал?» Он подумал: «Все равно покоя не дадут…» — и умер. Тело его осталось на земле, а дух начал стремительно подниматься, земля превратилась в крошечный шарик и исчезла…
— Ну что же… посмотрим…
………………………………………………………..

НОЖ

Только один бил азартно, а остальные трое — как-то нехотя, чаще просто подталкивали к этому, маленькому, в куцем пальтишке, а куцый действовал радостно, как будто, наконец, дорвался до настоящего дела. Тот, кого били, все не падал, сначала уворачивался, а потом как-то удерживался на ногах, и думал только о том, чтобы удержаться, и что, наконец, это кончится, и все еще ничего, ничего страшного с ним не сделают. Отвечать им он не мог — с него сразу сбили очки, да и не умел, но он был вынослив и старался не упасть, чтобы не били ногами. И, действительно, им надоело — «пошли?.. — пошли» — и стало тихо. И дома было темно и тихо, и тепло, и он, не раздеваясь, упал на кровать. Ничего не произошло. Никто не видел, никто, и все надо забыть, как будто тебя нечаянно толкнули в толпе, и тут же кто-то тяжелый наступил на ногу, сильно, так, как наступают на камень или выступ почвы, — чтобы опереться и выкарабкаться самому. Наказан за какой-то просчет в несложной, почти инстинктивной тактике — двигаться с толпой и в то же время достигать своей цели. И надо переждать, двигаться со всеми, забыв о своем, чтобы отдохнуть, отдышаться и не делать новой ошибки. И некого винить — если и оттолкнул бешено, и наступил кто-то отдельный, то он давно далеко, забыл… и никто не помнит, все забыли, никого рядом не было, никого… И сегодня все так же, точно так же, никому ты не нужен, били просто так, и тут же забыли, и днем не узнают, может быть, скажут даже за что-нибудь мелкое — извините… в магазине, в подъезде… Оставь, оставь, надо забыть…
Он протянул руку, выдвинул ящик стола, нащупал тяжелый знакомый предмет и поднес его к лицу. Рукоятка, плотно обмотанная изолентой, полоска черной инструментальной стали, заточенная наискосок, холодная, с бешеным блеском линия — лезвие. Сапожный нож, купленный давно, в каком-то пыльном крымском городишке. Это лезвие никогда не знало настоящей работы, разрезая без усилий кипы бумаг, и ничуть не затупилось, не выщербилось за годы. Он крепко обнял пальцами теплую рукоятку и несильно толкнул ножом матерчатую спинку стула. Нож пропорол старую ткань, пошел дальше, через какую-то вязкую массу, вату или поролон, уткнулся в дерево, в фанеру, и застрял в ней. Отпусти его… Нож медленно потянулся книзу под тяжестью рукоятки и выпал из ткани, с мягким звуком лег на сиденье стула. Он взял его, встал и сделал быстрое движение рукой — выпад вперед и чуть вверх. В конце пути нож шел неверно, как бы колеблясь, куда ударить, а он видел в кино, что били не так, а легко и уверенно, как будто сразу попадая в десятку. Если положить его в грудной карман этим кричащим лезвием к земле, то он и пойдет к земле, и что для него ткань кармана, пальто… Нет, так не удержишь… А лезвием вверх — стоит согнуться — и он без усилий войдет в бок, или даже в горло, и так и застынешь, как, он видел однажды, застыл на месте человек, застигнутый сердечным приступом, смертельным, и стал медленно падать, руки как бы ощупывали воздух, потом землю, и все не успокаивались, а он уже был мертв… Нет, лезвием вверх тоже нельзя. Он взял узкую коробочку из-под красок и сделал неуклюжий футляр для лезвия — ножны.
Дни шли, и нож был с ним, тяжелый и верный. В темноте он встречал людей, похожих на тех, или так казалось, и вглядывался со страшным напряжением — они или не они, и потом, много раз дома все представлял себе, как они окружают его, и он достает нож… медленно, чтобы они увидели и смогли оценить крепость стали и остроту лезвия… Нет, это надо сделать незаметно и быстро, в последний момент, когда все будет ясно, или после первого удара…- и ударить самому, несильно и быстро, и отскочить в сторону, и, может быть, они отступятся… а может, скажут негромко — «у него нож…» и у них в руках появятся такие же полоски стали, и тогда ничего нельзя вернуть и предотвратить… И как вообще ударить… можно ли…
С каждым днем нож становился все тяжелей, и он стал унижать человека… зачем носить, если боишься его, и достать не сможешь, и ударить… И он оставил нож дома и вышел в сумерки. Они стояли на углу, курили и маялись. Был воскресный вечер, все уже выпито, и впереди только понедельник. Он медленно прошел мимо, остановился спиной к ним и стал надевать перчатки. Воздух был резкий от мороза, а снег чистый, нетронутый.
………………………………………………………………..

ОТКУДА Я?…

Старик Матвеев, главный инженер одного из уральских заводов, после смерти жены вышел на пенсию и приехал к сыну. В свои шестьдесят пять он был еще крепок, ничем не болел, но работать, как это считал нужным, больше не мог, а перейти на работу полегче не захотел. Он решил пожить немного у сына и не спеша обдумать, что делать дальше. Сын давно жил отдельно — работал научным сотрудником в маленьком подмосковном городке — и особой близости с ним у старика не было. Этот лысеющий человек с замученными глазами когда-то был маленьким мальчиком, с которым он, его отец, возился, стирал пеленки, водил в детский сад, потом в школу… дальше воспоминания были отрывисты и неярки. Теперь многое в сыне его раздражало и удивляло. Развелся с хорошей женой, оставил ребенка, просиживает дни и ночи в институте, домой приходит как в ночлежку… Старик много работал сам, но любил и умел заниматься домом. Его удивляли странные знакомые сына, которые могли говорить только о работе… и то, что у него вместо пальто — кургузая куртка, и нет вовсе пиджака, а только поношенный свитер с протертыми локтями… В первые же дни старик купил сыну дорогой обеденный сервиз на шесть персон и зимнее пальто из добротного материала. Сын постучал ногтем по прозрачному фарфору, послушал долгий звон — «Лучше бы тарелок простых купил, отец, знаешь, есть — «общепит», — но видно было, что сервиз ему понравился. А пальто он носить не стал — «до института три шага, зачем оно?..» Старика раздражало, что сын проходит в башмаках в комнату, садится в куртке на кровать, швыряет окурки издалека в урну и не попадает, не моет посуду, ест кое-как, уставившись отсутствующим взглядом в стену…
— Что вы там делаете? — иногда спрашивал отец. Сын объяснял, стараясь говорить понятно, и это тоже раздражало.
— Какая польза?.. — сын дергал плечом, — хорошая теория всегда полезна…
Но старик не верил.
— А зачем ты отсылаешь статьи за границу?..
— Чтобы там узнали.
— Что же в этом хорошего, если узнают?
— Наука едина, отец, нет чужой и нашей.
И это было непонятно, и даже дико, потому что всю жизнь наше было нашим, и его следовало защищать от посягательств.
— Смотри, перегонят они нас…
Сын хотел сказать, что его давно перегнали, и вот уже много лет, задыхаясь и проклиная все на свете, он бежит следом, подбирая крохи за американцами, японцами и даже голландцами и шведами… но посмотрел на знакомый крутой подбородок, жесткие морщины отцовского рта — и промолчал…
У старика была отдельная комната с окном на реку и лес, но он скоро заскучал и собрался домой. «Вот еще разик схожу на реку — и двинусь в путь…» Ему уже казалось, что он сделал глупость, отказавшись от хорошего места диспетчера. Теперь оно будет занято и ему придется искать работу на другом заводе, или вообще неизвестно где…
Субботним утром старик еще лежал и слушал, как сын звякает ложечкой на кухне, мечется по комнате, собирая бумаги… «Пришел среди ночи и снова убегает, в субботу… что за работа такая…» После ухода сына он не спеша позавтракал, взял сумку и спустился вниз. Надо в магазин, потом пройтись… На последних ступеньках его качнуло. Это было похоже на землетрясение. «Откуда здесь?..» — мелькнуло у него в голове. Он постоял и вышел на крыльцо, зажмурился. Яркое осеннее солнце бездумно расточало последнее тепло. Вдруг его качнуло еще раз. Как странно… Произошло что-то неуловимое — он все так же стоял, опустив голову, борясь с головокружением, — но мир изменился. Он посмотрел вокруг — все было по-прежнему — и все непонятно. Ярко-зеленая трава и желтые листья… белоснежные облака на прозрачном небе — и он?.. Он по-прежнему ощущал свое тело, как родное и необходимое ему, и из него через глазные впадины смотрел на траву и небо, как из окон своего дома… но кто он такой?.. где он?.. как оказался на этом месте, что хотел делать, куда ему идти? Инстинкт подсказывал, что надо вернуть все, как было — вернуться туда, откуда он пришел, но он не знал, откуда он… Его разум робко ощупывал стены тюрьмы и не находил ни щели, ни зазора…
Через два часа, возвращаясь за журналом, сын нашел отца на ступеньках дома. Старик уже не плакал, слезы высохли, оставив белесоватые следы в глубоких морщинах у рта. Он узнал сына, хотел что-то сказать, но не смог. Знакомое лицо пробудило в нем цепь воспоминаний, и пока они поднимались домой на второй этаж, память стала возвращаться:
— Где мой дом?..
— Теперь ты здесь будешь жить.
— А раньше я жил где?..
— В Челябинске.
— И что я делал там?..
— Работал на заводе.
— А, да… На заводе, конечно!.. Это сразу оживило его. — А я-то все забыл, мне стало страшно.
— Ничего особенного, ты же все вспомнил.
Старик лег.
— А мать где?..
— Она же умерла… папа…
— А, да… Ты иди, иди, я буду спать.
Он уже успокоился — «ну, забыл…» Ему стало тепло и хорошо. «Надо ехать к себе. Через пару дней двинусь…» Он вспомнил, как стоял на крыльце, ничего не зная о себе, и куда идти, как вернуться… но подумал уже совсем спокойно: «Бывает… последние годы работал много…» — и стал засыпать.

ВОТ ТЕБЕ И БАШНЯ У МОРЯ…

Не-ет, так не пойдет… 🙂
Благодаря моему френду, обнаружилось уж очень большое сходство композиций — этой картинки и пейзажа Модильяни. Кинулся смотреть — действительно, использовал сюжетик, надо признать! В цвете картинку Модильяни не видел, думаю, она совсем другая (и френд подтверждает — не похожа).
Вообще, я довольно часто использовал фотографии, писал с них картинки. Это практика обычная.
Копировал и картинки других художников. В данном случае, не копия, НО «по мотивам» сделано. Хотя в ЖЖ много выставляю «домашнего», но это уже через край :-))
Так что, снимаю.

ВСПОМНИЛ МУХУ… (1991г)

НАСТАНЕТ ДЕНЬ.

В этом уютном чистеньком музее собрано все, что живет и растет на скупой северной земле. Чучела небольших животных и птиц, сухие листья и стебли, ягоды и цветы…тут же рядом карты и фотографии местности. Здесь все мертвое, потому что это музей, а не зоопарк или ботанический сад. Только на лестнице в стену вмурованы стеклянные сосуды. В них живые разноцветные рыбы. Рыбы везде дома, была бы только вода. Они подплывают к прозрачной стенке и, выпучив глаза, рассматривают меня. А я прохожу мимо них — и тут же забываю.
Но что это?.. За толстым стеклом, в цинковой ванночке, в мутноватой луже лежит маленький, но серьезный, даже суровый крокодильчик, сантиметров тридцать длиной. Он настоящий: вспухает и опадает кожа под нижней челюстью — он дышит, значит живет. Как он оказался здесь, в музее мертвых экспонатов, не считая бездумных рыб, один — в грязной посудине, замурованный в стену, выставленный на обозрение всем проходящим?.. Разве он может здесь жить? Наверное, люди ждут, когда он умрет, чтобы сделать из него удобное для хранения чучело, и тогда, успокоенный и нестрашный — никогда не вырастет — он займет свое место на витрине, как чужеземный гость, рядом с другими мертвыми… Даже такой маленький — он страшен, его не возьмешь на руки, как ящерицу… Он смотрит круглым белесым глазом — и молчит, цепкими лапками ухватился за край ванны, наполовину в воде…
Он спокоен и безопасен? Как вы ошибаетесь…
Настанет день. С жалобным звоном лопнет стекло и из квадратного окна в стене, ломая штукатурку и выворачивая кирпичи, вылезет огромная зубастая пасть, а за ней и все десятиметровое тело, покрытое грозными роговыми пластинами, в желтой ржавчине и слизи. Разевая пасть, с ревом он ринется вниз по лестнице, ломая хвостом перила и сметая с пути посетителей…
Чем это кончится — трудно сказать. Может, он доберется до реки и плюхнется в спокойную прохладную воду… а может одолеют его набежавшие со всех сторон двуногие твари…
Может быть и так… но настанет день…
…………………………………………….

МОНГОЛЬСКИЙ ДЬЯВОЛ.

В сумерках, на высоком крыльце аптеки кто-то тронул мое плечо. «А ваша собачка не укусит?» Невысокий мужчина лет сорока, лицо скуластое, волосы ежиком. «Можно с вами посоветоваться?» Мы отошли от двери.
— Мой сосед, Вольдемар, аптекарь — он здесь работает, теперь он мой враг. У меня собачка маленькая есть, во-от,- он опустил руку к коленям,- она его цапнула как-то, ну чуть-чуть… а он, черт, поехал в Монголию, специально, и привез оттуда невиданного пса, монгольское чудо. В этой псине два центнера, холка -во! — он поднял руку к груди,- … а лапы!… пасть!.. Бог ты мой… во сне не увидишь. Вторую такую космонавт Леонов имеет, больше никто. У нас участки рядом, картошка и прочее, сами знаете, и его пес моего, конечно, подрал, не до смерти, но очень крепко. А что еще будет… Теперь я думаю — какого пса мне нужно добыть, чтобы он Вольдемарова дьявола победил, что вы посоветуете?..
Я подумал:
— Может кавказская овчарка подойдет, они очень сильны.
Он пренебрежительно махнул рукой:
— Нет, кавказская не потянет против этой монгольской бестии.
— Ну, дог, сенбернар…
Он задумался — печально покачал головой:
— Нет, куда им… Вот если б я волка воспитал… Волки, говорят, смертельную жилу знают, чуют — никакой пес против них не устоит, да где же его взять, волка-то?..
Мы помолчали.
— Может, он уймется?.. — я имел в виду злопамятного аптекаря.
— Нет. Вольдемар человек задумчивый, что задумает, то свершит, даром что интеллигент. Пропал теперь я.
Мне стало жаль его, неужели нет никакого выхода?
— Видно и вы не можете мне помочь…- он вздохнул. Мне сделалось неловко.
— Тогда вот что, — он приблизил свое лицо к моему, глаза его загадочно мерцали,- дайте мне, пожалуйста, восемьдесят копеек…
Ну, конечно… — я дал, хоть как-то смогу его утешить. Он поблагодарил — и исчез в темноте.
А я шел домой по темному осеннему парку и представлял себе Вольдемара, ядовитого аптекаря, тонкого, со змеиной головкой и подвижными пиявками-губами… и его таинственного пса…- со львиной гривой… ноги бревна!.. пасть — о-о-о! — и с полуприкрытыми узкими монгольскими глазами.
………………………………………………………………..

СОБАЧЬЯ ПРОГУЛКА.

Иногда ко мне заходит сосед — бери, говорит, свою собаку Баскервилей — пройдемся. Знает, что гулять я не люблю, а с собакой ходить надо. За домом поле, спускаю собаку с поводка. Моросит мелкий дождик — погодка собачья. Сосед гуляет каждый день, а вечером бегает рысцой, спасается от второго инфаркта. У меня еще первого не было, и я в принципе против этой рысцы — трясет как в дрянном автобусе. Он говорит — здорово, а по-моему все болячки растрясает, ничего хорошего. Мы идем по сырой траве, на ней кое-где белесоватый налет — заморозки по ночам.
— Нет, ты обязательно начни бегать, втянешься — поймешь, как это хорошо.
Он оптимист. Был крупный инженер когда-то, потом сняли, посадили, жена ушла к другому.. Но выпустили — компенсацию выплатили, пенсию дали, квартиру даже вернули… Идем, кругом природа замерла, только дождик шуршит, да иногда опускается на землю хрупкий лист. Собака встречается с другими собаками, возникают конфликты, но я не вмешиваюсь. Нет ничего хуже неразрешенных конфликтов. Сосед кивает — «неразрешенные — это уй-юй-юй…» Дорожка ведет к реке.
-Дальше не пойду, скользко, да и холод собачий.
— Ну, ты совершенно гулять не умеешь.
— Пусть гуляет собака — ей нужно.
Мы идем обратно. Сосед молчит, следит за дыханием, пульс считает. Собака отстает — кусты считает, отмечает, чужие метки переименовывает. Сосед останавливается, приседает пару раз, делает глубокие вдохи — выдохи.
-Нет, ты обязательно пробегись со мной.
Он меня злит — зачем?
Он молчит, потом неуверенно предлагает:
— Ну, жить будешь дольше…
— А зачем мне дольше?
Он молчит, потом признается:
— Умирать страшно…
— Больно, что ли?
— Нет, просто страшно… и неприятно — жалеть будут, головами качать…
Я соглашаюсь — «пожалуй, ты прав, но ради этого трястись каждый вечер?
Он пожимает плечами — «ну, смотри…»
Я беру собаку на поводок. Прогулка окончена.
…………………………………………………………………

НЕГОДЯЙ.

Мужчина с девочкой гуляли в зоопарке. Я их давно заметил у клетки с тигром, а теперь они решили посидеть на скамейке. Я тоже сидел здесь и смотрел на уток, которые ухитрялись, не двигая ни головой, ни крыльями, скользить по воде, как маленькие кораблики с моторчиком — быстро и неутомимо. Я не умею ни плавать, ни летать, а они умеют… Девочка спрашивает — «почему они не летают?» Ей лет пять, она в красной шапочке и теплом комбинезоне. Отцу около сорока, он в берете и старой куртке, видно, что за одеждой не следит.
— Смотри, какие у них красивые перышки — красные.
— Не красные, а малиновые.
Она права, этот цвет малиновый. Утки кружатся на одном месте, часто окунают головы, смотрят под воду.
-Зачем они?
-Там, наверное, есть еда.
Мне уже пора домой, но здесь тихо и особая какая-то жизнь. Скрываешься?.. Что поделаешь — скрываюсь. Смотрю на уток, как они плавают. Я не стал бы плавать, сразу бы улетел.
— Так почему они не летают? — Девочка тоже хочет знать.
— Здесь корма много — зачем им лететь. И куда?..
Может он и прав, а может им крылья подрезают, я слышал. Но ей не обязательно это знать…
Утки нырять перестали, поплыли большими кругами, скользят между листьев, которые то и дело пригоняет ветер. Скрываюсь… Но уже пора, лететь не можешь — живи как все.
Девочка спрашивает:
— Папа, ты негодяй?
Она долго думала, когда смотрела на уток — спросить или промолчать…
— Кто тебе сказал?
Она задумчиво смотрит на носок ботинка, покачивает ногой.
Мужчина вздохнул:
-Ну, пойдем.
— А ты купишь мне Чебурашку?
— Куплю, куплю. А где это продают?
— У всех девочек есть.
Они встали и пошли к выходу. Я еще посидел немного.Утки уплыли на другой берег, вылезли из воды и важно переговаривались. Может быть, негодяй — просто негодный к чему-то человек? Негодный к тому, чтобы летать, например. Негодник… Тогда мы все негодяи. Хватит, пора, пора за дело… негодяй…
…………………………………………………………………

МОЖЕТ ДИКИЙ?

Я открыл дверь и выпустил кота. Он задрал хвост и поспешил вниз. Пусть погуляет, пока еще солнышко.Осенью он приходит мокрый и взъерошенный, хрипло вопит на лестнице — совсем другая погода. А сейчас ему хорошо… Сверху спускался старик, который живет на пятом.
-Твой кот?
Я не люблю этот вопрос, какой же он мой — мы живем в одной квартире, ну друзья или приятели… Как я могу присвоить чужую жизнь?..
Кот ушел, а старик остановился и рассказал мне, как он ездил на прошлой неделе на ту сторону реки, там он ставит палатку и ловит рыбу. Пенсия у него деревенская, не проживешь, и рыба сильно помогает. Так вот, там, оказывается, живут коты, их целая колония. За рекой поле, овраги, дальше лес на много километров, что же там делать котам?
— А кто-то завез, видно избавиться хотел, одного, другого… вот они и размножились. Пришли, сели вокруг меня — смотрят на рыбу, облизываются. Я им всю мелочь отдал.
Старик видел котов десять или двенадцать, но думает, что их гораздо больше. Самый главный у них большой рыжий кот, пушистый и свирепый. Летом они, конечно, не голодают — мышей полно, а вот как зимой им выжить?
Старик усмехается:
— Зимой они по льду к нам переходят — и живут среди нас, как будто домашние, а на деле самые что ни на есть дикие коты. А как снег начинает таять, уходят по льдинам обратно, на свой берег.
На том берегу заброшенная деревня, называется Республика. Когда-то свезли вместе дома, решили жить коммуной, но в первый же голодный год коммуны не стало, и остались развалившиеся хаты. В них и живут коты. А что?. совсем не плохо.
С тех пор я часто думаю о тех котах. Как они там? — живут республикой, сами по себе — и не тужат. На своего смотрю — не оттуда ли?… А он виду не подает.
-Ты там был?
Он молчит, в глазах искры. Может дикий? А что, вполне может быть.
………………………………………………………………..

ПЕРЕТЕРПЛЮ.

Один бы я сюда не попал — надо было проявить настырность, и у нее она была. Палатка освободилась только что, дощатый пол, две железные кровати, выглянешь — озеро поблескивает, другой берег далеко-далеко… Август, правда, и ночи холодные, но у меня два одеяла, а под кроватью бутылка хорошего ликера — перетерплю. Лес сосновый и еловый, мох и ржавые иголки, впадины и канавки — следы окопов, заросшие, еле заметные, а по краям — маслята… Хорошо бы оказаться здесь лет пять тому назад, когда не было этой, а была другая… Впрочем, сам виноват… Лежу на кровати, читаю детектив, время от времени протягиваю руку — бутылка на месте… делаю один-два глотка — тепло, хорошо. Она бесится — видите ли, надо собирать грибы, она выяснила уже, где их можно варить. Можно наварить целое ведро. А, черт, пусть делает, что хочет. Беру верную бутылку — еще много, а завтра что-нибудь придумаю. «Ни работать, ни отдыхать не умеешь…» Как трудно сказать — отстань, уйди… уже сделано столько ошибок… Запутался вконец… Инспектор тем временем напал на след. Обедать? Потом, потом… Впрочем, нет, потом будет хуже, кончится детектив, опустеет бутылка… Столовая на берегу, лестница ведет к озеру, разбитые ступени, желтые листья… старый помещичий дом… Надо что-то решать… А кормят здесь неплохо… Теперь в палатку, на кроватку, пару глотков и за дело — инспектор не дремлет. Слава Богу, она нашла подругу, ушла в лес. Можно лечь на спину, подумать, и никто не будет заглядывать в лицо. В голове пусто, кажется, все — ничего больше не напишешь, откуда взять?.. И удрать некуда. А ведь здесь хорошо, вот если бы не она… Сам виноват. Ликер прекрасный — «Старый Таллинн». Но осталось немного. Похоже, что инспектор на правильном пути… Уже темнеет, долго же они гуляют… А вдруг уехала? Села на автобус… Бутылка пуста… Нет, вот они идут. Грибов много… варить, варить… Впрок, на долгую зиму. Готовится. Как я сюда попал? Сам бы ни за что не додумался. Рядом, говорят, магазин. Перетерплю, перетерплю…
…………………………………………………………………

ЗРЯ БОЯЛСЯ.

Однажды мне предложили — «хочешь пойти к одному человеку?.. у него собираются интересные люди…»
Еще бы не пойти. Я знал его песни, и любил их. Голос у него мягкий, иногда язвительный, но чаще грустный.
— Конечно, хочу.
— Только учти — у него иногда переписывают. Милиция в подъезде — паспорт давай.
-И что?
— Чаще ничего, говорят — расходитесь, поздно, соседи жалуются на шум.
— А реже?
— Могут быть неприятности — вызовут, будут уговаривать не ходить к нему, ваша жизнь молодая, мол, и многообещающая.
Я, конечно, не отказался, но настроение упало. Зачем меня переписывать, я песни иду слушать, и ничего больше. Петь, кажется, еще не запрещено? И поет он хорошо, а что в лагере был… так ведь его реабилитировали.
— Ну, идем?
— Идем.
И пошли. Но неспокойно мне. Разве есть закон, запрещающий слушать? Вроде нет такого закона… И зачем мой паспорт проверять, как будто я делаю что-то нехорошее… Из каждого окна его песни несутся, милиция ходит, делает вид, что не слышит, сама слушает. А ходить к нему нельзя?
Едем на трамвае, вокруг смеются, все спокойно, а я силы собираю. Зачем я согласился, слушал бы записи, мало их, что ли?.. Но теперь повернуть невозможно — идем. Вот переулок, здесь он живет. Входим в подъезд — нет никого… Идем по лестнице… первая площадка… вторая — и здесь никого. И у двери никого.
Зря боялся.
……………………………………………………………….

БЕДОНОСЕЦ.

У нас есть кот, и с ним всегда что-нибудь неприятное случается. То ударят, то поцарапают, то лишай подхватит, то лапу расшибет. Вечно побитый, истерзанный ходит, огорчает нас каждый день. Кругом коты как коты, ну, подерутся разик, а наш какой-то особенный. Так и живем без радости от зверя, в постоянной тревоге находимся — что он сегодня придумает, как собой распорядится… Вы скажете — ну, что за тема, кот, неинтересно нам. А вы подумайте, чуть дальше кошачьего хвоста взгляните — и вам откроются большие просторы для мысли. Вот, например — это жизнь его так прижимает, подкладывает коту свинью на каждом шагу или в нем особое свойство есть, которое его из беды в беду толкает. Жизнь у него бедоносная, или сам бедоносец он, особый подвид кота разумного, зла себе не желающего?.. Если особый, то непонятно, как он еще себя не уничтожил, не исчез с лица земли… Почему эволюция при всей суровости допускает такое издевательство над своим течением?
Смотрю на него — парень как парень, уши на месте, хвост как хвост… Конечно, побитого, если хромает, сразу заметят — добьют… и если плохо выглядит, шерсть вылезла — не простят. Даже плакать красиво надо, чтобы помогли, а как же… Взяли домой, полечили, откормили, шерсть лоснится… Выпустили — через два дня пришел — зуб выбит, полгубы оторвано. Стал малость кривоват, хорошо, что сверху не видно, за эту губу ему бы добавили… Снова полечили, отпустили — спрыгнул с балкона, исчез. Теперь вот жду — придет — не придет… что с ним в очередной раз приключится?.. Может, думаю, потому кругом все целы, что он бЕды на себя привлекает? Или, если ударят, не бежит, от страха осторожность теряет?.. есть и такие…
Одним словом — не простой кот. Древние греки сказали бы — судьба, а сам он ни при чем. Они верили, а мы не знаем, а если не знаем, то совсем теряемся, просто ничего сказать не можем… Может бедоносец, может судьба… Кругом коты бегают — все целы. Как в этом разобраться — голова кругом идет. А вы говорите — кот… А если свою жизнь взять?..

НЕПОНЯТНЫЙ САМОМУ


…………………………….
Моментальный набросок пером-чернилами на рыхлом желтом картоне, примерно 10см высотой. Долго думал, откуда он, так и не вспомнил. Лет двадцать прошло. Возможно, из серий «у магазина». Я тогда часто сидел у окна в пустой квартире знакомых, уехавших на лето. Отсюда хорошо виден вход в продуктовый магазин, а через стенку черный ход, там разгружали продукты.
Важны были не сами рисунки, мало что законченного получилось, а то усилие, которое я делал, устанавливая связь между центрами наблюдения и запоминания — и движениями руки.

РАЗБИТАЯ ЛЕСТНИЦА


……………….
Акварельный набросок, в нем наверняка мое отношение к акварели, использовал ее как гуашь 🙂 Вообще, нежелание использовать технику, да и вообще — всё! по назначению — черта почти генетическая, я писал уже о «подпольщиках» в науке. Попадает такой человек в отличную лабораторию, ему предлагают интересную тему, он отлично работает, потому что любит свое дело, и умеет… Но обязательно придет вечерком, когда никого, и будет что-то СОВСЕМ свое, заветное, делать до глубокой ночи. ШеФ махнет на него рукой, ладно, давай это — твое!.. Все прекрасно, да?.. А он придет снова вечерком в тихую лабораторию, и снова за свое, уже совсем другое, опять заветное…
Боюсь, что чисто российское это, однако. Но было, было, и академическая широта, и шеф, который поддерживает тему сотрудника, да еще поможет, и окна бессонные по вечерам-ночам, и люди эти, без руля и ветрил, влюбленные в дело, работающие день и ночь, и на копейки живущие…
Прекрасное было время, прекрасное…

Особой «политики» со списками френдов у меня нет. Я писатель, художник, и заинтересован, чтобы люди смотрели и читали, никакого отбора здесь быть не может. Но вот есть такой «институт» в LJ, и иногда он полезен. Обычно я включаю во френды ВСЕХ, кто меня включает. Сам хожу по LJ без системы, но ко всем своим френдам заходил обязательно, чаще без комментов. Некоторые со мной ругались и вычеркивали из списков, я думаю, это детская игра такая, отдай мне мои игрушки, не больше. Если человек мне интересен, я его все равно смотрю и читаю, другом он мне быть не обязан. И я — ему. Разумеется, когда дверь открыта. У профессионалов она обычно открыта. Было несколько случаев, когда я ВРЕМЕННО запрещал запись лицам, которые ругались, матерились, я это не люблю. Как правило, включал снова, и почти всегда мы больше не конфликтовали.
Но вообще — вход свободный для всех, так что меня включать в списки вовсе не обязательно. Ну, рассматриваю это как знак внимания, что ли 🙂 — приятно, что списочек растет 🙂

СТАРЕНЬКОЕ


…………………………
Дома висит, примерно 50 см, картон, масло
Из серии «Художник и муза»


…………….
Слайд, к сожалению, с дефектами.

В Ы С Т А В К А


………………………….

Работу «Кот на окне» я подарил Серпуховскому коллекционеру Владимиру Михайловичу Котёлкину, прекрасному человеку, он лет 45 собирает живопись, около 500 работ накопилось. Ему 70, он до сих пор работает, инженер на заводе. Возит свою коллекцию по городам, это девятая выставка. Привез к нам в этнографический музей. Я почти не хожу на открытия, прихожу на следующий день, в тишине посмотреть. Но ради В.М. пришел, ходил, смотрел. У него несколько работ экстракласса, в частности, две работки замечательные — Косьмина. Мой кот смотрелся неплохо. У В.М. в основном хороший реализм, а кот выбивался, но ничего, висел без напряжения. Давно не видел его, смотрелось слегка со стороны.
У картины стоял полузнакомый художник, спорил сам с собой, доказывал, что картинка, может, и ничего, но злая… Я понял, что он хотел сказать, и не обиделся. Она задевающая, и рядом с собой мало что терпит, вытесняет. Я не подошел, зачем, давно не волнует.
Было приятно, что есть еще такие люди, как В.М. Не торговцы картинами, которых много, а бескорыстные собиратели. Если они с пониманием и вкусом, то их коллекции долговечней, интересней, чем у коммерческих галерей, ориентирующихся на моду и сиюминутные вкусы «потребителя».