День: 08.10.2005

Посмотреть в полный размер, 145 килобайт, 483×600

2

— Мне эти Ипполитовы штучки, коне-е-чно, противны, я прирожденный материалист, — говорил Аркадий.
В те дни старик вовсю экспериментировал, мигали лампочки, мутнели и покрывались рябью голубые экраны, услада обывателя, среди глубокой ночи раздавались дикие звуки, напоминающие о схватках весенних котов… Увы, давно уж не безумствовали коты, сказывалась нехватка белковой пищи, они тихо и отвратительно ныли по углам, и, удовлетворившись вялым противостоянием, расходились… — нет, то не коты, то жаловались ржавые водопроводные трубы, терзаемые Аркадием.
— Я материалист, но объясните мне с современной точки зрения, как выглядит мысль.
Марк мутнел лицом и сквозь зубы цедил — «двести девять реакций… структурные переходы, объемная система связей…» Полуправда казалась ему кощунством, оскорблением великого явления, хуже всякой выдумки. Он сам себе противен становился за эти убогие слова, выдающие ужасающее непонимание. К тому же выплеснуть все это чужаку и дилетанту! Словно раскрыть случайному прохожему семейную трагедию. Как объяснить не понимающему современных азов головоломный путь от простого разложения на ощущения, символы, через химию и голографию, до прозрачности понимания? Ну, не полной, конечно, но хотя бы как в детских часиках: крутятся колесики за прозрачной задней стенкой, дергаются рычажки, вздрагивает лежащая на боку пружинка, источник движения… Он вспомнил, как впервые увидел вырезанное сердце лягушки, лежащее на плоском стеклышке, как оно силилось приподняться, опадало, и снова… Свой ужас он помнил. И все же, чуда нет, есть сложность!
Снова выпал снег, ветер пронизывал лодыжки, из-под зернистого покрова выглядывали бурые листья, на рябине мотались увесистые пурпурные гроздья… река бурлит, чернеет…
— А мы рябиновки припасем, — радуется Аркадий, — у меня на самом институтском дне приятели, наши люди.
Рассеянное и мягкое проглядывало в нем сквозь грубую оболочку. Мысль старика, не зная логических границ, неслась бурным потоком, идеи, одна за другой, выпархивали голубками, но из-за худосочности далеко не улетали.
— Он по строению своему не ученый, — решил юноша, — а ты-то сам?..
— Я — конечно! — тут же ответил он себе. — Я-то — да!
— Вы обещали рассказать про Ипполита, — напомнил ему Аркадий.

3

Его встретил на пороге среднего роста блондинчик со стертыми чертами лица и глубокими глазницами, из которых струилось нечто мутно-синее, расплывчатое, воздушно-водянистое… Тонкогубый со страшным неподвижным лицом человечек, он жалил мгновенно и тут же улыбался, задумчиво и ласково. Глеб его боялся — еще отравит или нашлет порчу… Он воду в графине заговаривал прямо на заседаниях, где каждого видно перед зеленым сукном — и близко не подходил, а вода заряжена, хлебнувшие несли такой бред… Он и диссертацию свою зарядил, одурманил оппонентов. Теперь он консультант в спорных случаях, когда, к примеру, требовали от науки — был ли сглаз или не было сглаза… Ипполит обнюхивал и тут же давал ответ.
Когда-то привели его к Глебу, изможденного, взъерошенного, словно кота из проруби вытащили; пригрей доктора, говорят, скоро опять уедет. Ипполит отряхнулся, оправился, ездил… Глеб вздыхал, чертов шпион!.. но исправно платил командировочные. Потом поймали доктора где-то в Африке — влез не в то окно, был выслан, на этот раз застрял в Институте окончательно, пришлось отсиживаться в глухомани. Несколько лет пил горькую — заграница была заказана ему — потом осмотрелся, почитал газеты, и придумал себе дело.
Ученик его Федор, вернее, Теодор, был старше Ипполита лет на тридцать, австрийский коммунист, приехал когда-то строить мир восходящего солнца, и здесь, отсидев много лет за мечту, имел время подумать о жизни. Он сам пришел к давно известной идее, что есть неземная сила, которая несет нам жизнь и все прочее, что с ней связано. Помимо политики он был фотографом, о науке мало что знал, но Ипполиту фотограф, ох, как был нужен, и он взял старика. Тот, сброшенный с высот коммунизма в бездны, в тайны, охотно прилепился к новому учителю. Ипполит благосклонно принимает восхищение престарелого узника совести — «мой ученик…» Для начала он его трахнул гипнозом. Теодора уговаривать не надо — вмиг окоченел, застыл тонким костлявым мостиком меж двух широко расставленных стульев, и по нему протопало стадо лабораторных девиц со всего крыла, от бухгалтерии до верхних секретных лабораторий.

………….

Они перед Марком раскинули фотографии чудес — широким веером. Но к чуду предрасположенность надо иметь. Марк молча и весьма скептически рассматривал. Ипполит, увидев, что ни смутные видения на фоне городских пейзажей, ни парящие в воздухе предметы и тела не развлекают гордого юношу, тут же перестроился. Люблю это слово, оно мне о чем-то полузабытом напоминает… Перегруппировался, и говорит — «я вам сам продемонстрирую…» Другое дело — опыт, Марк приготовился смотреть внимательно, чтобы эти наперсточники его не провели.
Ловкий щелчок пальцами — и осветился небольшой круглый столик, покрытый грубой тканью, на нем перевернутое блюдечко. Фокусник напыжился, кивнул — тут же подскочил Теодор-ассистент и бережно снял блюдце. Марк увидел большую рублевую монету со знакомым профилем, успел подумать -«уже не в ходу…» и от удивления дрогнул — монета неровными скачками перемещалась по скатерти.
— Никаких ниточек, веревочек, все натурель… — торжествующе проблеял старый коммунист. Марк провел рукой над столом — ничего, заглянул вниз — и там чисто… Ипполит в стойке охотничьей собаки делал неровные пассы и, захлебываясь, бормотал. Монета ползла к краю. Чародей занервничал, повысил голос, в уголках рта показалась пена. Несколько поспешно Теодор схватил блюдце и накрыл монету -«маэстро устал…»
Уселись в кресла, начался прощупывающий разговор — что я вам, что вы мне… Марк, еще не очнувшись от удивления, согласился выступить на семинаре, даже не подумав, куда вступает, он такие тонкости не замечал. В обмен добился многого — ему отдали два приборчика, необходимых для ежедневной работы. Причины щедрости юноша не понял. Ипполит же считал обмен сказочно удачным — упомянуть при случае, что Штейн, в лице своего ученика, опыт одобрил — вот это да!.. Марк, окрыленный удачей, нагруженный — дали ему в придачу всяких трубочек и колбочек — вышел, эти двое, стоя в дверях, приветливо махали ему руками, пока он не дошел до поворота.
Дверь закрылась, и тут же была заперта, блюдце сняли, монету перевернули. Она оказалась хорошо выполненной подделкой из легкой фольги. Под этой крышечкой сидел, растерянно шевеля усами, поджарый рыжий тараканишко — «что-то не так, господа?..»
— Теодор, — холодно сказал Ипполит, — опять дебила подсунул, чуть не угробил все дело. Убей и выбери послушного.

///////////
Небольшое «от автора».

Зачем этот отрывок, трудно объяснить. Думаю, во-первых, упомянут «Портрет…», книга, которую одолел на английском, когда еще переводом не занимался, своего рода подвиг. Во-вторых, а может главное — книга особенная по средоточию всего, что мне чуждо, и в то же время притягивало мастерством. Каждый раз, после окончания своей вещи, говорил себе — » а теперь обязательно напишу сногсшибательно легкое, остроумное, блестящее… ну, своего «Дориана». Или в крайнем случае, если не получится, что-то вроде Ивлина Во…
Подходило время, и никакого Дориана, и никакого Во!Тяжеловесный топот… Смеялся, но с привкусом горечи — опять не вышло! И не могло получиться, как не понять? Из другого мира ты, пойми!
Нет, не понять…
И бесполезно обсуждать, ничего не изменить, и — не надо, ведь совершенно неважно, что нас подталкивает на свои дела, какая энергия заблуждения…
………….
…………

День позади. Волнения по поводу картошки, будоражащие мысли, неудача в борьбе за истину доконали Аркадия, он решил этой ночью отдохнуть. Взял книгу, которую читал всю жизнь — «Портрет Дориана Грея», раскрыл на случайном месте, и погрузился. Чем она привлекала его, может, красотой и точностью языка? или остроумием афоризмов? Нет, художественная сторона его не задевала: он настолько остро впивался в смысл, что все остальное просто не могло быть замечено. Там же, где смысл казался ему туманным, он подозревал наркоманию — усыпление разума. С другими книгами было проще — он читал и откладывал, получив ясное представление о том, что в них хорошо, что плохо, и почему привлекательным кажется главный герой. Здесь же, как он ни старался, не мог понять, чем эта болтовня, пустая, поверхностная, завораживает его?.. Если же он не понимал, то бился до конца.
Аркадий прочитал страничку и заснул — сидя, скривив шею, и спал так до трех, потом, проклиная все на свете, согнутый, с застывшим телом и ледяными ногами, перебрался на топчан, стянул с себя часть одежды и замер под пледом.

20

Марк этой ночью видит сон. Подходит к дому, его встречает мать, обнимает… он чувствует ее легкость, сухость, одни кости от нее остались… Они начинают оживленно, как всегда, о политике, о Сталине… «Если б отец знал!..» Перешли на жизнь, и тут же спор: не добиваешься, постоянно в себе… Он чувствует вялость, пытается шутить, она подступает — «взгляни на жизнь, тебя сомнут и не оглянутся, как нас в свое время!..» Он не хочет слышать, так много интересного впереди — идеи, книги, как-нибудь проживу… Она машет рукой — вылитый отец, тоже «как-нибудь»! Негодный вышел сын, мало напора, силы… Он молчит, думает — я еще докажу…
Просыпается, кругом тихо, он в незнакомом доме — большая комната, паркетная пустыня, лунный свет. Почему-то кажется ему — за дверью стоят. Крадется в ледяную переднюю, ветер свищет в щелях, снег на полу. Наклоняется, и видит: в замочной скважине глаз! Так и есть — выследили. Он бесшумно к окну — и там стоят. Сквозит целеустремленность в лицах, утонувших в воротниках, неизбежность в острых колючих носах, бескровных узких губах. Пришли за евреями! Откуда узнали? Дурак, паспорт в кадрах показал? Натягивает брюки, хватает чемоданчик, с которым приехал… что еще? Лист кленовый забыл! Поднимает лист, прячет на груди, тот ломкий, колючий, но сразу понял, не сопротивляется. Теперь к балкону, и всеми силами — вверх! Характерное чувство под ложечкой показало ему, что полетит…
И вдруг на самом краю ужаснулся — как же Аркадий? А разве он… Не знаю. Но ведь Львович! У Пушкина дядя Львович. Спуститься? Глаз не пропустит. К тому же напрасно — старик проснется, как всегда насмешлив, скажет — «зачем мне это, я другой. Сам беги, а я не такой, я им свой». Не скажет, быть не может… Он почувствовал, что совсем один.
Сердце отчаянно прозвонило в колокол — и разбудило.

21

Аркадию под утро тоже кое-что приснилось. Едет он в особом вагоне, плацкартном, немецком, что появились недавно и удивляют удобствами — салфетки, у каждого свой свет… Но он знает, что кругом те самые… ну, осужденные, и едем по маршруту, только видимость соблюдаем. С удобствами, но туда же. На третьей, багажной полке шпана, веселится уголовный элемент. Рядом с Аркадием женщина, такая милая, он смотрит — похожа на ту, одну… Они о чем-то начинают разговор, как будто вспоминают друг друга по мелочам, жестам… Он боится, что за новым словом обнаружится ошибка, окажется не она, и внутренним движением подсказывает ей, что говорить. Нет, не подсказывает, а как бы заранее знает, что она должна сказать. Она улыбается, говорит все, что он хочет слышать… Он и доволен, и несчастлив — подозревает, что подстроено им самим — все ее слова! И все же радость пересиливает: каждый ответ так его волнует, что он забывает сомнения, и знать не хочет, откуда что берется, и кто в конце той нити…
— Арик!
Этого он не мог предвидеть — забыл, как она его называла, и только теперь вспомнил. У него больше нет сомнений — она! Он ее снова нашел, и теперь уж навсегда.
Ее зовут с третьей полки обычным их языком. Он вскакивает, готов бороться, он крепок был и мог бы продержаться против нескольких. Ну, минуту, что дальше?.. Выхода нет, сейчас посыплются сверху… мат, сверкание заточек…
Нет, сверху спустилась на веревочке колбаса, кусок московской, копченой, твердой, черт его знает, сколько лет не видел. И вот женщина… медленно отворачивается от него… замедленная съемка… рука протягивается к колбасе… Ее за руку хвать и моментально подняли, там оживление, возня, никакого протеста, негодующих воплей, даже возгласа…
Он хватает пиджачок и вон из вагона. Ему никто ничего — пожалуйста! Выходит в тамбур, колеса гремят, земля несется, черная, уходит из-под ног, убегает, улетает…
Он проснулся — сердцебиение, оттого так бежала, выскальзывала из-под ног земля. Привычным движением нашарил пузырек. покапал в остатки чая — по звуку, так было тихо, что все капли сосчитал, выпил залпом и теперь почувствовал, что мокрый весь. Вытянулся и лежал — не думал.

……….

………………
Был у меня один заказ. Правда, совпал с моим интересом: мне нравилось тогда расписывать разделочные доски, примерно 20 и 35 см высотой. Писал по желтой охре, а также по черному маслу, и сверху покрывал лаком. Помню, что на черную краску наносил рисунок, делал его на бумаге, и накалывал очертания на черное. Некоторые рисунки у меня сохранились. Так я написал примерно 40 досок и их продали на Гоголевском бульваре, там в Фотоцентре на первом этаже кооператив «Контакт-культура» арендовал магазинчик. Доски раскупили охотно, но интерес у меня быстро пропал, и я больше не писал досок. Несколько штук у меня сохранилось дома, но они неудачные.
А эти два рисунка были на больших досках. Они в цвете, и довольно яркие. Покупали люди, которые там недалеко жили, я думаю.
Доски расписаны совершенно неправильно, не по законам декоративного жанра, а как картинки. Поэтому у меня возникали сложности с дырками, я закладывал их круглыми деревяшками, и закрашивал, маскировал, их не видно. Делал петельки сверху, для подвешивания. Уж не знаю, как и где они висят 🙂