Месяц: Апрель 2004

Связь неважная. попробую ответить сюда:
………………………………………
Здравствуйте!
Осень довольно далеко, не будем загадывать 🙂
Я стараюсь не смотреть так далеко.
Мне бы хотелось, чтобы Вы могли читать книжку, это самое лучшее 🙂
Сеть, к сожалению, позволяет автору снизить требования к себе, это ее главный недостаток. Поскольку легко что-то «настучать» и тут же «вывесить».
НО я понимаю читателя, и что интересующий его писатель недоступен, это плохо.
И я не могу убедить Вас, что тот рассказик был плох. И что есть лучше. Но я должен это делать, иначе получается обман 🙂
Почему плох рассказик?
Понимаете, он, как говорит хороший поэт Лариса Миллер в подобных случаях, — «равен самому себе». Он констатирует некоторые факты, которые мы знаем, или знаем подобные. Это приятно читателю, как узнавание известного. На этом принципе строится, к примеру, восприятие очень неплохой музыки, можно даже выделить из классики вещи, которые популярны и узнаваемы. Как говорит президент, «я люблю популярную классическую музыку»:-)). Кто же ее не любит?.. Но постепенно она как бы отделяется от всего богатства классики и становится таким «джентльменским набором». Исполнители, которые хотят одобрения публики, знают точно, что включить в программу. Но есть исполнители, например, таким был Рихтер, которые играют вещи ничуть не хуже, но более трудные для исполнения, менее известные, или просто авторов, которые не попали почему-то в разряд этих «популярных», но заслуживают внимания — для этого нужно определенное мужество, и так делают не все. Но так делать нужно, потому что иначе исполнитель чахнет 🙂 а слушатель «портится» :-))
Это пример из смежной области. Вернемся к прозе. Сейчас много людей «хорошо пишущих», то есть, умеющих ставить нужные слова на нужное место. И знающих «фактуру», то есть, описываемый ими мир. Но этого маловато. Вырабатываются определенные штампы описания, к примеру, нашей действительности, они уже выработаны. В Сети этого добра и без меня хватает. 🙂 Есть и «безошибочные» темки.
После того рассказика возникает вопрос — «ну, и что?..»
Понимаете, должен быть ОСОБЫЙ ВЗГЛЯД НА ВЕЩИ. Не эффектная деталь, или смешная, или шокирующая, а что-то, толкающее читателя по-другому посмотреть на МИР. Если подходить к литературе, НЕ как к послеобеденному десерту, а ТАК как это было всегда в традициях русской литературы. Не отдых, а серьезное дело постижения жизни, часть этого дела. К сожалению, в Сети полно или «развлекаловки» или «ужастиков», или читателя бьют ниже пояса, надеясь на его условные рефлексы, и это безошибочный расчет 🙂 но к литературе отношения не имеет, это ОБСЛУГА, и относится к разряду СЕРВИСА, а не искусства, которое использовать таким образом — гвозди забивать тонким инструментом 🙂
В Перископе, да, слишком много всего, но зато можно выбрать. Если Вы не читали, то возьмите, к примеру, мои ранние рассказики
http://www.periscope.ru/prs98_1/pr4/proza/dan.htm
Если читали, то вот еще:
http://www.periscope.ru/prs98_2/pr4/proza/fly/content1.htm
Это Содержание книг, Вы можете идти по списку, и Вам надолго хватит. Во всяком случае, Вы можете ВЫБРАТЬ, а не брать то, что я Вам «подсовываю». Если б перед Вами была книга, Вы бы так и поступали, правда? Это более честный подход, когда читатель может выбрать. К тому же, рассказы можно сразу скачать себе, десяток, скажем, чтобы не мучиться каждый день с Сетью.
Что же касается картинок, то здесь подход иной. У Вас мало шансов посмотреть сами картины — для этого нужна выставка. И Вам «подставляют» художников, для которых выставиться не проблема, они не самые лучшие, это известно 🙂 И здесь помогает Сеть. Она дает НЕКОТОРОЕ представление о картинах. Хотя это совсем не те картины 🙁
Они выглядят куда эффектней натуральной живописи 🙂 И это не очень здорово. Также как слайды — «на просвет», — они куда ярче, куда эффектней, чем картины, и это «портит» зрителя, привыкающего к яркому свету и внешней эффектности. Но тут уж ничего не поделаешь.
В общем, мне бы хотелось, чтобы Вы читали по своему ВЫБОРУ, а не то, что я подсовываю Вам 🙂
В Перископе есть такая возможность.
В ЖЖ я не чувствую себя » в своей тарелке», этот журнал имеет прямой целью общение людей, а не серьезное чтение. Картины и фотографии лучше подходят для ЖЖ. Хотя и здесь серьезного подхода ждать не приходится. Общение важная вещь, но это ДРУГОЕ, сами понимаете. Есть авторы, которые легко пишут и тут же выставляют написанное. Для меня это невозможно, поэтому я стараюсь выставлять «старенькое», оно не хуже «новенького», но хотя бы слегка проверено временем, и это гораздо честней показывать.
Может, к осени что-то получится, может и нет, так что загадывать трудно 🙂
А здесь сейчас будут картинки. Разные, и не самые лучшие. Потому что мне важно отсканировать архив, записать вещи, которые никогда не попадут на выставки, это уж точно. И, может быть, они заинтересуют зрителя. В отличие от прозы, которая даже вариантов не допускает (мой взгляд), в живописи много «рукоделия», и это тоже интересно, это ручной труд, и про это нужно говорить, иначе слайды и репродукции всегда будут предпочитаться картинам 🙂
Всего доброго. С уважением Дан

………………………………………..
Сделано на линолеуме, это все, что помню.
Сканировал давно.

………………………………………
Я только начал рисовать, и все, что видел — рисовал. Из-за этого поругался даже с одной женщиной. Мы гуляли рядом с этим мостом, а я пришел и тут же бросился его рисовать. Она обиделась — ты просто так ни на что не смотришь. Ага, все было объектом для живописи, словно всасывалось в какую-то воронку.
В таком темпе меня хватило на 10 лет примерно, потом я стал рисовать меньше и трудней.

………………………………………
Вроде хризантемы, не помню, а по виду сказать невозможно. Цветы пишу редко, и не люблю выписывать, охотно смазываю их. Благо акварель, смазать легко.

Начну последний заход в ЖЖ (до осени уж точно)
— только сканирование изображений. Новые тексты будут появляться к ПЕРИСКОПЕ
http://www.periscope.ru
И начну рисунком Рембрандта.

Опять, конечно, потери в качестве. Все равно, такие вещи греют. И придают мужества. Это средние работы, и в живописи и в прозе, могут портить настроение, лучше их не читать, не смотреть вовсе: (вроде умеет, а куда все идет…)
А такие как Рем только помогают жить.

Сокращаюсь в ЖЖ — далее только картинки!

…………………………………….
Это уже игра с картинкой. которую может вести Фотошоп. Я не склонен отдавать «бразды правления» кому-то 🙂 , даже машине. Но иногда балуюсь. Пути эти бесконечны, можно добиться тонких изысков — простор тем, кто любит изыски 🙂 А у меня только набросок в начале пути, по которому идти далее скучновато (мне).
……………………………….

…………………………………….
Жировые карандаши, толь (пропитанный смолой картон). Прогрев над пламенем.
Материал весьма интересный, на нем можно писать почти без красок — кистью со скипидаром, получаются на темном фоне коричневатые картинки. (смола подрастворяется, в зависимости от кол-ва скипидара). Сохраняются идеально.

………………………………
Кисть, цветная и черная тушь.

………………………………………….

юююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююю
Кисть, тушь, бумага.

……………………………………..

………………………………………
Набросок кисть-тушь 30см на желтоватой бумаге

////////////////////////////////////////////
Акварельные карандаши.

………………………………………
Акварель, черные чернила, глянцевая плотная бумага.

…………………………………….
Кисть-тушь, разбавленная тушь, никакой основательности, всего лишь набросок.

ююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююю
Меня всегда интересовало падение камня, а не втаскивание его в гору. Хотя именно втаскиванием занимаемся бОльшую часть времени, но это менее интересно — будни реализма. А падение камня — драма, экспрессионизм :-))

……………………………………….
Кисть, цветная и черная тушь на бумаге.

…………………………………….
Это соус на тонкой бумаге, 20см

…………………………………….
Не люблю акварель, прозрачность ее, жизнерадостное сияние бумаги белой, и беру то листочек погрязней, потемней, то подмешиваю какую-нибудь гадость вроде чернил или гуаши. И она мне мстит, конечно.

…………………………………..
Два дерева и дом вдалеке, то ли ветер, небо хмурится, то ли вода пролилась на лист…
Чернила, кисть…

…………………………………..
Рисунок кистью, черными чернилами. 20х20 см примерно. Недавно обнаружил. Не помню ни когда нарисовал, ни по поводу чего… Подвальная, конечно, жизнь. То ли друзья-художники собрались, то ли заговор какой-то…
В конце концов, неважно.

ююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююю
Вася жил со мной 16 лет, и не любил меня. Он не любил нас, людей — никого. Не было в нем собачьей преданности, которую терпеть не могу. А я за это уважал и любил его. Он уживался с нами, терпел… и ускользал, когда только мог — исчезал. Приходил через несколько дней, ел, отсыпался, и снова убегал. Я думаю, он и собак не любил. Обожал, правда, маленьких злющих сучек, но это не в счет. Мне всегда хотелось узнать, что же он делает, один, когда устает бежать и бежать. Он не уставал. А когда состарился, все равно убегал. Только тогда он перестал убегать далеко, и я часто видел знакомую голову в кустах, лохматые уши. Большой пес, с густой палевого цвета шерстью, с черной полосой по спине. Он лежал, положив голову на лапы — и смотрел, смотрел — на деревья, траву, дорогу, небо…
Он умер, а мне понадобилось еще много лет, чтобы его понять.

………………………………………….
Бумага, темпера казеиново-масляная, кисть.
30х20см
Написано под впечатлением поездки в горную деревню в Сванетии в 1979 году.

………………………………………………
Рисунок кистью на картоне 20см разбавленная тушь, размывка

……………………………………….
То же, что и предыдущая работа, только не на белом ватмане, а на желтоватом картоне. И сразу другое, потому что цвет картона смягчает противоречие сильных штрихов и «заливки», а рыхлый картон впитывает тушь и слегка размывает ее.

………………………………
Одно время увлекался такого типа рисунками: сильные штрихи пером или кистью, тушью или чернилами, а пространство внутри контуров залито прозрачной акварелью. Зачем? Нравилось, трудно сказать, почему… Задним числом, могу предположить — смертельно надоела возня с перспективой, все эти обманы глаза, проваливающиеся в никуда иллюзии пространства. Захотелось чего-то устойчивого на плоскости. Не ново, вспомним увлечение Гогена и Ван Гога японцами. Живопись все время стремится разрушить себя, разобрать на части, а потом возникает противоположное движение. С прозой, видимо, то же самое: стремление к упрощению и «уплощению» языка, наверное, связано со временем, но и не связано тоже, — внутренний саморазвивающийся процесс. Открытые системы, как известно из физики, подвержены колебаниям :-))

………………………………………
Рисовал в 1978 году.

……………………………………..
На мелкой наждачной бумаге очень здорово рисовать цветными карандашами, попробуйте, кому любопытно. Цветные карандаши довольно бледная техника, слабенькая, но тут преображается — яркая, как пастель на темном фоне. Два недостатка — все же приходится закреплять, и карандаши быстро стираются.

…………………………………………
Я только начал рисовать, и рисовал все, что видел. И чего не видел, тоже рисовал. «Вы так видите?» — научники удивлялись. Они же всё знают, но признаться в этом неудобно. Вообще-то, они правы, глаз у всех одинаковый. Зато в голове разное творится. Особенно, если кисточку возьмешь. Все получается размером со внимание. Если не испортить учением, художник личное внимание передает.
— На фиг вам труба?» — лучше бы спросили.
Я бы с радостью ответил:
— На фиг, на фиг, снести бы ее, сво-о-лочь, в голове застряла, вот тут, вот тут!
И меня оставили бы в покое, покрутили бы пальцем у виска и отошли.

КНИГА О ПОГОДЕ, КОТАХ И ВСЕМ ПРОЧЕМ.

///////////////////

Вот так, друг Филя, мне разрешили писать о погоде, это чудесно, ведь, в конечном счете, от нее зависит все наше будущее. Я напишу о сияющих желтых и красных листьях, о небе, о полях и лесах, об оврагах… Об оврагах? Пожалуй, это ни к чему… Но я смогу писать о солнце, о закатах и восходах, о тепле, о котором мечтаю, о свете, который льётся с неба, и как он проходит через зеленый листок — летний, и через прозрачный —осенний, и что с этим светом делается в стаканах и графинах, в комнатах и подвалах… Подвалах? Нет, лучше не надо о них. Мне достаточно погоды, она так разнообразна и изменчива. Ты слышал, Филя, говорят, она зависит от котов… Нет, нет, это другая ступень — коты, тебе не разрешено! Да и как о них писать? Разве можно рассказать о прыжке, который не улавливает глаз? Я бы сравнил его, пожалуй, с твердым знаком в слове; на согласном мгновенная задержка—собираем силы… молниеносный перекат — и мы уже на гласной… А как рассказать о богатстве звучания согласных—“м”, “с” и “р”, запертых в зубастом рту за коричневой полоской плотно сжатых губ… И даже о бешенстве летящих гласных — “э”, “я” и “у”—таких простых, казалось бы,— ведь тоже не расскажешь… А взгляд?.. Один только мимолетный взгляд Феликса, обративший в бегство смельчака Криса,— какой он? Можно сказать, что был он желтый, а что еще?.. И ведь они такие разные — эти коты! Вася-тонкий, стремительный и таинственный, ускользающий от нас в свою страну, в тишину домика на окраине. Крис — могучий, быстрый, простой, добрый, но с тяжелым детством, не уверен в себе и хвост не держит как надо. При этом нагловат иногда, что поделаешь. А вот мой Феликс, обросший густой шерстью, суровый, решительный старый кот. Вот Серж — красавец, но простоватый малый, флегматик и домосед. А Люська? Привлекательная, между нами говоря, кошка, но совершенно невозможная стерва. И этот несчастный серый котик, жертва эволюции и собственной слабости, побитый Феликсом, слезы льющий на подоконник. А Пушок? Тут не знаешь даже, как подступиться… с его отрубленной головой, со всей этой печальной историей, так напоминающей нам о людях… А Бим? Ведь обещал! Но хоть взглянуть бы разик на него, не бронзового и стального, а обычного пса…. Люди и коты населяют наше убегающее вниз кривое пространство — холм, спускающийся к реке. А собаки? Разве Артист не фигура? И этот мимолетный Кузя, который не дает ему спуску нигде и никогда…
Удивительна, в сущности, эта жажда писать слова. Что они могут? А ничего… Всегда, всегда рядом с людьми, уничтожающими друг друга, существовал ясный ум и прозрачный язык. Всегда какой-нибудь Монтень во время чумы скитался по дорогам. И все уживается как-то — тут же мыслят, говорят — и мычат, скрипят и воют… Впрочем, не слишком ли я разговорился? Так приятно вдруг стать разрешенным, что не сразу чувствуешь на плече тяжелую ласковую руку и начинаешь фантазировать: вот это напишу, вот это… и напечатают?.. — немыслимое дело… Про погоду! вот удача! Про погоду…
Я кинулся просматривать свои тайные записи, вдруг что-то удастся выудить для печати, мучился, разрывался — и разрывал живое… А потом понял — нет, пусть молодые бегут за поездом. Погода неотделима от котов, коты от погоды… а что говорить обо всем остальном…

………………………………………..

***
Мне не раз говорили — «что ты там окопался… Город в другую сторону полез, а ты как был, в последнем доме, так и остался, блин… Ты же способный был! »
Я не спорю, отшучиваюсь, зачем обижать… Не могу же сказать, «лучше в последнем доме жить, зато на своей земле.» Не поймут. Этого теперь не понимают, смеются — «дурила, ищи, где глубже…»
Ночью проснусь в темноте, лежу, луну встречаю, тени по стене ползут… Я дома. А если уеду, буду ночами вспоминать, обратно стремиться… Зачем ехать, куда?..
Каждый за свою жизнь горой, чужую правду на дух не выносим. Не хотим себе настроение портить, никому не докажешь ничего. Вот и я, как увижу знакомое лицо, нервничать начинаю, глаз дергается. Делаю вид, что не заметил, разглядываю небо, деревья… Знакомые говорят — «совсем свихнулся…» Пусть… Радуюсь, если успеваю отвернуться. Но иногда не успеваю, и случаются неприятные минуты. Не знаю, кто прав, вижу только, они мне чужие. А свои… это свои.
— Вечно ты упрощаешь, — Генка говорит.
— А мне сложность надоела, сил нет…
Слушаю, терплю, а сам жду, чем же кончатся слова.
Противно смотреть на говорящие рты.
……………………………………………………….

Я рано состарился, еще в молодости поседел. Потом, с возрастом выправился, стал почти как все.
Давно это случилось, в 68-ом. Я в другом месте жил, призвали в армию. И я в Праге дезертировал. Сбежал, хотя некуда было. Для меня это был удар, то, что мы там вытворяли. Но я бы стерпел, если б не тот парнишка с ведром.
Мы на танке сидели, на площади, он вышел из подъезда, рядом дом, и пошел к нам. Спокойно идет… Большое ведро, белое, эмалированное, с крышкой. Я еще подумал, как аккуратно у них все, даже ведро красивое.
Он мимо проходит. Вышел на середину площади, остановился, крышку снял… И быстро, мгновенно опрокидывает на себя. Потом я понял, почему ведро, а не канистра — чтобы скорей. А зажигалку не видел, он мгновенно вспыхнул — весь! Ни звука. Наверное, сразу сознание потерял, а тело дергалось, извивалось, живое тело…
Сделать ничего, конечно, не успели.
Наши суетились потом, кричали — «псих, псих…»
Теперь ему памятник стоит, народный герой.
Я вынести не смог, вечером из части ушел. Не помню, где был…
Утром нашли, привезли обратно, лечили. Но об этом не стоит.
Через год выпустили. С тех пор у меня справка. Каждый, кто раньше жил, знает, что это такое. Зато никому не нужен, с вопросами не пристают. Такая жизнь была, могли в любой момент пристать. А так всем ясно.
Нет, нормальный, если для себя, только с людьми мне трудно, долго не выношу их. Не всех, конечно, есть и у меня друзья, вон сколько насчитал.
Но справка у меня в крови, навсегда.
Но это не страшно, я художник, а они тогда многие со справками были. Нет, не учился, все сам. Кисточку люблю, и гуашь, а с маслом у меня нелады. Неплохо зарабатывал. Были и голодные годы, но это как у всех, ничего интересного.
Потом настали новые времена, про эти справки забыли.
Сейчас никому до другого дела нет, тоже небольшая радость.

***
Что слова… Иногда достаточно промолчать — и все ясно становится.
Когда-то у меня славная соседка была, Настя. Она жила с мужем, он шофер, значит, постоянно пить нельзя ему. Худой парень, из-за недопития нервный стал, лицо длинное, угластое, изрыто оспой или другой болезнью, не знаю. И он свою Настю очень ревновал. Она маленькая белая толстушка, милое личико, глазки сиреневые, носик тонкий… птичка-невеличка.
— Мой супруг ругается матом… — она его так называла — «супруг»…
А я был тогда женат, но об этом не интересно. Сам себе надоел. У меня родители культурные люди, надеялись на меня. И все напрасно. Мне навсегда перед ними неудобно, не оправдал. Учиться не хотел, «двигаться по лестнице», как меня учили. А теперь все чаще думаю — пусть… Как случилось, так и получилось. Жизнь смутна, непонятна… куда идти, зачем стремиться?.. Потерялся. Сначала горевал, потом успокоился — пройду уж как-нибудь незаметно по земле, а что? Недолгое дело. Не так уж и страшно, люди слабей меня живут и умирают, неужто я не смогу… Мимолетно пролечу из дыры в дыру, как Генка говорил.
Но иногда бес вселяется, и больно, и тошно, и жду чего-то, и тоскую… и страшно мне… Не знаю, что делать, не знаю… Нет, я не буян, робкий малый, только годам к тридцати немного разошелся. Оказалось, рисовать могу. К тому времени родители уже умерли. Но если б жили, все равно бы не обрадовались. Всем кажется, дети должны быть получше нас. Но откуда им взяться — лучше… наоборот, хуже, слабей получаются. То ли климат изменился, то ли еда другая…
Значит, Настя… Иногда заходила, яйцо попросит или стакан молока. Она все больше к жене. Потом жена уехала от меня, я начал в дверях появляться, и Настя чаще заходила. Соль, спички… телевизор заглох, к чему бы это… Перекинемся словом, и она обратно бежит. Ничего особенного. Потом кое-какие нежности сами собой возникли. Я на многое не надеялся, надолго испуган был, после брака-то…
Как-то она говорит:
— Хочешь, к тебе перееду…
Я просто обомлел. Очень разные мы с ней, о чем говорить… Теперь называют — связь. Да, но слабая, непрочная. Тайная нежность, правильней сказать. Только печаль от нее. Лежишь потом, вроде бы рядом, а словно на другой планете.
Отчего так устроено, что люди тоскуют, все чего-то ищут, найти не могут… Зачем все, зачем?.. Смотрю в окно, милый сердцу вид, лунная трава, ветки машут мне листьями… И все это пройдет, бесследно пролетит?..
Генка говорил, в один момент пролетим.
Так вот, Настя… Я ее жалел, а она, наверное, меня. Может, это и есть любовь?..
Хочешь, перееду, говорит, и смотрит…
Я запнулся, помолчал, может секунду, две. Она не стала ждать, вздохнула — и ушла. Больше не встречались. А потом они получше квартиру получили, уехали в центр города, и я потерял ее из виду.
Прошло лет двадцать, как-то встречаю женщину, она смотрит на меня, смотрит… По имени назвала, тихо, с вопросом — сомневается, я ли это…
А я сразу узнал, Настя.
Что скажешь… Пожал плечами, кивнул, улыбнулся… пошел своей дорогой. За углом не по себе стало, схватился за стену, словно на обрыве стою, в глухом тумане. Милое лицо, только опухшее. Я знаю, что это значит. И под глазами, на щеках, у рта глубокие морщины. Не могу смотреть на людей, к лучшему ничто в них не меняется. Я в другую сторону обычно гляжу — на лес, на воду, на зверей… Как все-таки чудно все устроено кругом… кроме нашей жизни.
Постоял, отпустил стену, дальше пошел. Домой. На край города. Поздно прошлое вспоминать, у времени обратного хода нет. Человек живет, живет, стареет и умирает, обычная история.
Вот Генка удивился бы моим словам — «в такую ударился банальность…»

***
Ну, не история, может, дело… не знаю, как назвать…
Завидую тем, у кого на каждый случай слово наготове. Но тут даже им нечего добавить, сначала живем, потом смерть. Тот, кто уходит, никогда не возвращается. Этот порядок неистребим, никто еще после смерти заново не возник. Некоторые верят, но я с печалью должен признать — ни разу не видел. Сказать «жаль» мало, я в отчаянии бываю.
Иногда человек сам решается свести концы с концами, покончить с этим делом… или историей… событием… Короче, взял и все счеты разорвал, узел разрубил. И это понятно мне, хотя я всеми силами против. Видел однажды, с тех пор на открытый огонь смотреть… не могу, не могу…
Простите, забылся.
Кажется, говорил, — страшно своих оставить. Если бы мир был немного спокойней, чище… Люди бы его без тревоги оставляли, когда нет больше сил участвовать. Хотим мы или не хотим, но участвуем, если не делами, то молчанием и бездельем своим. Бездельем, да.

Из повести в конечном варианте был выброшен кусок с поэмой, типа Евгения Онегина :-))) только в конце герой умирает, за ним приходит его умерший кот. Но это было уже слишком, я пожалел Костю Зайцева, он хороший парень, и ограничился цитированием нескольких слов из его стихов. Вообще он начинающий прозаик, о дальнейшей его судьбе ничего не знаю, но думаю, что он так и живет на Волге, в своем доме, и пишет рассказики 🙂
Здесь привожу текст чуть пошире, для антиресу 🙂
…………………………….

Что город, что пустыня, все у меня смешалось.
Я и раньше город едва терпел, а теперь он стал совсем чужим. Огни рекламы, витрины хваленые, а люди где?.. Того, кто вырос в небольшом поселке среди лесов, не заманишь в ваши каменные джунгли. Но были раньше улочки тихие, дворики с травой, скамейками… Чуть отойдешь от показушного Горького, за аркой течет другая жизнь, там жить было можно, знаю.
Одолели гады…
Или поесть. На Петровке любил сосисочную, две толстые тетки в замызганных фартуках, на кассе третья, еще толще этих, сосисочки сносные, цена возможная. Стояли люди, простые, нормальные, ели хлеб с сосиской, макали в горчицу… Можно было яичницу попросить, тут же сделают и не ограбят. Напротив магазин с картинами, дешевая распродажа культуры…
Был город для людей, а стал для жлобов. Улицы пусть шире, но бесприютно и неприязненно на них. Мы с Гришей носа не кажем в центр, сидим у леса. Чувства подогревает телек. Каждый день на экране празднуют, пируют, справляют дни рождения, принимают витамины, жрут икру на презентациях, играют в игры, угадывают слово за миллион… машины оцинкованные… Герои теперь у нас – проститутки, манекенщицы, спортсмены и воры в законе… киллеры — передовики труда с мужественными лицами, интеллигентность и мировая скорбь на них — мочить или погодить, брать банк сегодня или завтра, а послезавтра, как известно, поздно…
Озверел я от этой круговерти. Как последний мамонт чувствовал — вымираю. Мне говорят, не время, а возраст виноват, после тридцати пяти жизнь стремительно ныряет в глубину, может и не вынырнуть.
А Гриша считает, что не только возраст, время вовлекает во всеобщее отупение.
Я часто думал, как нахлебаюсь за день этого дерьма – ну, хватит, что ли, хватит!.. Довольно меня по голове лупить, я не каменный истукан. Не нравится, как жизнь устроена. Сняли шторы, шоры, сломали стены и загоны… Может, она свободная теперь, но идиотская и мерзкая, еще мерзей прежней. И вовсе не безопасная, высунешься – голову отбреют начисто. Как, я видел, сержанта Маркова голова летела… если б кто ей на дороге повстречался, убила бы не глядя.
А главное, все у них получится, идиотов большинство, они радостно проголосуют за хлеб и зрелища. Власть большинства.
А кто-то посмеивается, руки потирает…
И ехать некуда, хотя все пути открыты. Никого не хочу знать, слушать чужие речи, вникать в истории чужие, слоняться по чужим городам, повторять чужие голоса, их истины заучивать как политграмоту… Чтобы меня поучали, пихали, шапку нахлобучивали, одевали и раздевали, учили работать и веселиться по–новому.
Что-то сломалось во мне – я больше не хотел.
Потом меня еще раз стукнули, в самое больное место, можно сказать.

***
Иногда носил стихи в журналы, раз или два в месяц. Не в стихах дело, хотел пообщаться со знающими людьми. Когда пишешь, не нужны советы, но иногда помогают случайные слова умных людей. По-другому в этом деле помочь нельзя, разве что правописание поправить. Вот я и ходил, беседовал. Бывает, одно слово услышишь, и что-то в голове проясняется. Я к тому времени стихов двести написал, и даже одну поэму. Про то, как я умер, и за мной приходит мой любимый кот, был у меня когда-то такой, но это другая история. Читаю, слезы выступают, так хорошо написал, трогательно.
……….
Я не умру. Февральским хмурым утром
Я вдруг проснусь неизлечимым
Очнусь от сна непоправимо старым
И тут же пойму, что больше не боюсь.

И сразу дверь посторонится, темноту впуская
И на пороге тень знакомая возникнет.
Я сразу его узнаю. И все же шепотом
Спрошу, чтобы услышать имя:
— Феликс, ты за мной?..

Он молча шевельнет хвостом
Лохматым, старым — непобедимым:
— Идем.

Я встану и не чувствуя ступнями
Ни ледяного пола, ни камня лестниц
Ни наста хрупкого и жесткого — февральского,
Пойду за ним…

Дальше не могу. Ну, вот, ходил, носил. В одном журнале даже подружились. Это я так думал. Беседуют, печалятся с тобой. Нормальные люди. Я расслабился, доверился…
И однажды услышал, что обо мне говорят.
Уходил уже, за дверью стою, втискиваю листки в портфель, он у меня был забит исписанной бумагой. Они мне улыбались на прощанье, «заходите, звоните…» Рукопись, правда, не взяли – « ремонт, недельку подождите….» Неделька у них всегда в запасе.
Редакционные крысы. Старшая — огромная, толстая, с желтоватым лицом, с отдышкой, долго не протянет, думаю. И молодая, говорят, известный теперь поэт.
— Снова явится.
— Графоман.
— Фразы неуклюжи, наивны…
— Как отвадить…
— Свалим на главного, он недавно.
— Это надо же… Как у него?.. «Дорога — дорожка, То прямо, то с изгибом. Куст, забор, оконце Со светом терпеливым.» Ну, гений, ну, Кольцов… Ха-ха-ха!..
— Александра, вы ведь редактор. Нельзя так…
Старуха была приличней, но мне легче не стало.

***
Вот такой удар под дых. Попятился, отошел от двери. Уполз. Желудок скрючился, окаменел. Хорошо еще, поэму не читали…
На улице отдышался, съел мороженое. Быстро падаю духом, но тут же вскакиваю на ноги. Легкомысленный человек, чтобы на ноги вскочить мне много не надо. Мороженое помогает или конфета, сразу легче становится.
А сама-то она, эта Гидымик, поэтесса, ну, никакая!.. Манерная девка, мала, тоща, маникюрчик-педикюрчик… А стихи… Духи, неземные силы, про любую фигню – душа, душа… Окончательно озверели со своей душонкой!..
Так я себя утешал. Ночью проснулся, вроде все забыл, само перемололось. Ночью забываю про тягомотину за окном. Мое окно в другую сторону смотрит, не к вам!..
А потом оказалось, ничто не прошло. Накапливается тяжесть внутри, неуклонно тянет на дно, топит.

///////////////////////////////////////////////
Всю долгую жизнь набросочек провисел за дверью, это несправедливо 🙂
Тем более, что сделан интересным способом: по черной бумаге сначала прописывал светлые места ПВА-белилами(!), после высыхания, а это почти мгновенно, делал что-то вроде лессировок при помощи акварели, то есть, поверх белил прописывал прозрачными красками. Такой сильно облегченный вариант старого способа масляного письма.
Разумеется, только набросок.

…………………………………………

…………………………………………

…………………………………………

/////////////////////////////////////////////////
Как станет теплей, начну понемногу размещать книгу. Обложку я показывал уже, повторю:

…………………………………..
Рисунок П.Рубенса
…………….
***
Сначала он подумал — подмалевок, настолько все убого, небрежно — и темно, темно!.. Потом разглядел основательность и выписанность главного — похоже, эскиз?.. Но постепенно, глядя в унылую черноту, он начинал видеть в ней последовательность, и замысел. Это была работа мастера, но настолько чуждого ему, что он передернул плечами.
-Это никогда не купят!..
Паоло снова поймал себя на этой мысли. Разве в купле дело, творчество не продается, он десять тысяч раз говорил это ученикам, привык говорить. Но картина должна продаваться, как же… А кому интересна эта мазня?

***
Какая разница, крокодилы или волки…
Да, волки, он вспомнил, охота на волков. Значительное лицо этого зверя, его спокойное достоинство… Он тогда был потрясен. Но ему сказали как-то, намекнули, что тема популярностью не пользуется, богатые покупатели давно ездят охотиться в Алжир, на те берега. Львы, крокодилы…
Какая разница, сказал он, но при этом ощутил неприятный осадок. Он слишком хорошо помнил волка, его глаза, а крокодил был ему чужд и неприятен. Но он вник, и в крокодиле нашел мощь и красоту зверя…
Потом ему уже довольно твердо заявили — покупатель любит, чтобы природа была не эта, а та, ТА.
Он подумал, тряхнул головой, — какая разница, и там природа, и здесь природа, была бы на месте моя живопись. И живопись была… только чуть-чуть похолодела.
Потом он увидел… уже сам, никто не подсказывал ему, что всадники одеты слишком просто, нужны красивые ткани, покупатели любят, чтобы красиво…
Он подумал, тряхнул головой — какая разница, ткани так ткани, вот вам! И еще лучше — разнообразней, фактура, а рисунок изощренный и тонкий, попробуй изобразить на складках, да на ветру… И кони эти… и бегемот… все это он уже придумал сам, никто не подсказывал.
И получилась великая вещь, великая, — он сказал с горячностью.
И вспомнил другие слова:
— … Холодная, роскошная — никого не жаль…
Так говорил его неприятель, бывший ученик, с ехидненькой улыбкой, что он теперь делает в своей Германии — чахоточные юноши с черепами, кисть руки в щегольском ракурсе… не так уж и сложно, если постараться. Вообразил себя великим. Это Франц говорил, да, он сам слышал как-то, незаметно подошел… что он, Паоло, предал свою живопись, продался богачам.
Что за ерунда, он продавал картины, а живопись его осталась неподкупной!

***
Да, простое дело, и печальное — все состоит из света и тьмы.
О свечении, слабом, но упорном, из самой тьмы, из глубины отчаяния и страха, говорил этот парень, Рем.
А Паоло не хотел — мечтал только о свете. Всю жизнь. И создал — да!.. сияющую гениальную поверхность огромных холстов, пустоту, населенную мифами и героями с тупыми лбами!
Нет, нет, не так…
Он еще раз посмотрел на холст. Этот парень его достал. Мазня!

***
Нет, не мазня, он уже знал. Композиции, правда, никакой. Устроено с убогой правдивостью, две фигуры почти на краю, у рамы, остальное пространство еле намечено широкими мазками, коричнево-черными, с проблесками желтизны… Помещение… в нем ничего!.. Вот пол, вдалеке стены, там узкая щель двери… Старик стоит лицом, но толку… лицо почти опущено, только лоб и нос, и то как-то все смазано, небрежно, плывет… плывет… словно время останавливается… Перед ним на коленях парень в драном халате, торчат огромные босые пятки… Понятен сюжет — блудный сын, он сам писал его, оборванец возвращается в богатый дом отца. Но и лохмотья можно показать с лучшей стороны, чтобы смрад не пер так в нос! Зачем! Тема достойная, но этот нищий возвращается в такую же нищету и…
Он смотрел, и с него слетала, слетала шелуха этих слов, и доходило все значение сцены, вся эта плывущая, уходящая в вечность атмосфера,
воздух, отчаяние
скупые детали без признаков времени,
везде, навек, намертво, навсегда…
Пока не схватило за грудь и уже не отпускало.
Не в раскаянии и прощении дело, хотя все это было показано с удивительной, безжалостной простотой.
Дело в непоправимости случившегося, которую этот художник, почти ребенок, сумел угадать.
Ничто нельзя вернуть, хотя можно и простить, и покаяться. Дело сделано, двое убиты насовсем.
Нет, этого он не мог принять.

***
Он даже готов был простить этому Рему темноту и грязь, запустение, унылость даже!.. И то, что раскаяние и прощение показаны так тихо, спокойно, можно сказать — буднично, будто устали оба страдать, и восприняли соединение почти безучастно… Паоло знал — бывает, но это ведь картина! Искусство условно, всего лишь плоскость и пигмент на ней, и из этого нужно сотворить заново мир, так создадим его радостным, светлым…
Что-то не звучало. Ладно, пусть, но здесь сама непоправимость, это было выше его способности воспринять. Он сопротивлялся всю жизнь, всю жизнь уходил, побеждал, убегал, откуда это — непоправимость случившегося…
А ведь случилось — что? — его жизнь случилась.
Выбирал – не выбирал, она случилась, непоправимо прошла. Истина догнала его, скоро догонит, и картина это знала.
Он отодвинул холст. Парень сошел с ума. Кому это нужно, такая истина на холсте…

***
Далее был портрет старухи, получше, но снова эта грязь! Руки написаны отлично, но слишком уж все просто. Что дальше?
А дальше было «Снятие с креста», тут он не выдержал. Пародия на меня, насмешка, карикатура, и как он посмел принести!.. Убогий крест — вперся и торчал посредине холста, бездарно и нагло перечеркивая всю композицию, тут больше и делать нечего! Грязь и мерзость запустения, помойка, масляная рожа и брюхо в углу… две уродки, валяются у основания. И сползающий сверху, с тощим отвислым животиком, и такими же тощими ляжками Христосик… Где энергичная диагональ, где драма и ткани, значительность событий и лиц, где мощь и скорбь его учеников?..
Умение посмотреть на себя со стороны помогло ему — он усмехнулся, ишь, раскудахтался, тысячи раз облизывали тему до полного облысения, не вижу умысла. Написал как сумел. Кстати, откуда у него свет? Нет источника, ни земного, ни небесного… А распределил довольно ловко. Нет, не новичок. Зловредный малый, как меня задел…
И не отрываясь смотрел, смотрел…

***
Какая гадость, эта жизнь, если самое значительное в ней протекает в грязи и темноте…
Он удивился самому себе, раньше такие мысли не приходили ему в голову. Жизнь всегда была, может, и трудной, но прекрасной.
-Последние месяцы меня согнули..
-Ну, нет, если есть еще такие парни, я поживу, поживу…
-Чего-то он не знает, не учили, наверное, — общему устройству, сейчас я набросаю, а завтра просвещу. Способный, способный мазила, меланхолик, грязнуля… из него выйдет толк, если поймет равновесие начал.
-Все дело в равновесии, а он пренебрегает, уперся в драму!
-Пусть знает, что жизнь прекрасна!
-Не-ет, он ошибается, он не должен так… он молодой еще, молодой, что же дальше будет?..
-Не все так печально, нельзя забывать о чуде, теплоте, о многом. Да…
Он вдруг понял, что говорит вслух, все громче, громче, и дыхания ему не хватает. Тяжело закашлялся, задохнулся, замолчал, долго растирал ладонями грудь.
— Нет, нет, все равно так нельзя, он должен, должен понять!..

***
Пересиливая боль в плече, он поднял руку и взял со стола небольшой лист плотной желтоватой бумаги, свое любимое перо, макнул его в чернильницу, до этого дважды промахнувшись… и крупными штрихами набросал кисть винограда с несколькими ягодами, потом еще, потом намеки на ягоды, крупный черенок… и с одной стороны небрежно смазал большим пальцем.
Гроздь винограда. Картина как гроздь, свет к свету, тень к тени. Пусть этот любитель ночи не забывает про день.
И положил бумажку на холст. Что у него еще там?..

***
Несколько графических работ. Он небрежно рассыпал их по полу, глянул и внутренне пошатнулся. Мощь и смелость его поразили, глубоко задели. Опять наброски, где разработка? Но это был комариный писк.
— Невозможно, невозможно… — твердил он, — так легко и небрежно, и в то же время безошибочно и сильно. Вот дерево, листва, что он делает! Не подражает форме листа, не пытается даже, а находит свою смелую и быструю линию, которая ничуть не похожа, но дает точное представление о массе листьев и нескольких отдельных листьях тоже. А здесь смазывает решительно и смело, здесь — тонкое кружево одним росчерком, а тут огромный нажим, а эт-то что?… пальцем? ногтем? щепкой?
Черт знает что, какая свобода в нем!..
Он вспомнил своих учеников. Айк — умен, талантлив, все понимает, но маломощный, и будет повторять за ним еще долго, а, может, никогда не вылезет на свою дорогу… Франц — сильный, своевольный, но глупый, самодовольный и чванливый, а ум нужен художнику, чтобы распорядиться возможностями. Есть еще Йорг, тот силен, но грубоват, и простоват, в подражании мне доводит все до смешного и не замечает. Хорошие ребята, но этот сильней, да…

***
-Парню нужно доброе слово, поддержать, поддержать!.. Ровесники — недоброжелатели, завистники, загрызут, заклюют от зависти.
-Но совсем непримирим, совсем, это несчастье, он не понимает, темная душа…
-Говоришь, а завидуешь.
-Мне нечему завидовать, делал, что хотел.
-Устроил себе праздник, да?
-Может и другие повеселятся.
-Короткая она, жизнь-то, оказалась, как выполз из темноты, так и не заметил ничего, кроме радости.
-Бог мне судья.
-Пусть тогда лучше Зевс, мы с ним поладим…
-Душой не кривил, писал как жил, делал, что мог.
-Ну, уступал, уступал… так ведь ерунду уступил, а на деле, что хотел, то и делал.
-Может, недотянул?..
-Прости себя, прости…
-Все-таки печально кончается… Не хотел этого видеть, да?
-Ну, не хотел, и что?
-А вот то, повеселился – плати…
-А, ладно…
Он устал от своих слов. Ладно, да, да, да… Ну, и пусть.
-Пусть…
-А парню скажу все как есть, может, польза будет.

***
Теперь он был доволен. Нашел, что сказать. Всегда готовился к разговорам с учениками, это главное – внимание. Хотя говорил вовсе не то, а что возникало в его быстром уме сразу перед картиной. Этот парень… он мне подарок. Вот как бывает, а мог бы его не знать. Значит не все уж так плохо, есть художники, есть… И я еще пригожусь, не все забыто. Ведь он ко мне пришел, ко мне… совсем молодой, а не к кому-нибудь из новых, да.
Он почувствовал себя почти здоровым, встал и отошел в угол, где за небольшой ширмой стояла удобная кушетка. Здесь он раньше проводил не одну ночь, после того, как заканчивал картину или уставал так, что идти в дом не хотелось. Он лег и затащил на ноги тяжелый шотландский плед, который подарил ему Айк. «Хороший парень, но нет в нем мощи… изыскан — да, но я был сильней… А этот.. как его, Рем?..
-Сделает как надо…
-Живопись, все-таки, излишне темна, грязновата…
-Но какая смелость!…
-И если избежит…
-Если избежит, да.
-Не надо больше об этом, хватит…
— Сам-то?.. А что?.. Прошелся по жизни как ураган.
-Но многое только краем, краем…
-Не угождал, нельзя так сказать…
-И все же…
-Ну, и что?
-А то!.. Оказалось куда печальней, чем думал.
-Справедливо оказалось…
-И еще хочешь, чтобы красиво кончилось? Не много ли?..
Что делать, он хотел жить, и это было главным.

***
И хотел приспособить свой талант, чтобы сильная живопись осталась, но все же, все же…
-Надо парню сказать — нельзя так сурово…
-Пусть помнит, люди слабы, они другое видеть хотят…
-Это не в ущерб, не в ущерб, если с умом…
-Может, и в ущерб…
Теперь он снова не знал, что сказать. Не про живопись, с ней у парня наладится, все еще ахнут…
-Вот был бы ученик!
-Поздно его учить, разве что слегка подтолкнуть…
-Мое время прошло.
Впервые он сказал эти слова без тяжести в груди, спокойно и безучастно. Закрыл глаза и забылся.

…………………………………………
Рисовать мышкой несложно и полезно, на мой вкус. Сразу лишаешь себя заезженной акробатической ловкости обращения с пером или кистью. Как будто возвращаешься в самое начало. Первый снег. Ни лихих росчерков, ни разнообразия штриха, слишком неуклюже для фокусов средство выражения. И думаешь, как бы нечто подобное проделать в прозе. Лишить себя наблюдательного стеклышка, возможности шиковать. Чтобы никаких пряностей, а только черный хлеб и вода.

……………………………………………
Рисунок на грубой оберточной бумаге, примерно 70х60см, сделано кистями, пером, чернилами, тушью, плохой акварелью, размыто кистью и при помощи кота Аякса.
Аякс перестарался с размывкой, это видно в нижней части картинки. Вообще он был чемпионом по закреплению пастелей и размывке чернил и туши. Стоя на полу, он доставал картинки, висящие на стене на высоте до метра!
Пастель он закреплял прекрасно, а чернила опрыскивал чрезмерно.
Аякс был великий кот, черный, длинноногий, самый быстрый. Благодаря скорости он прожил семь лет, избежал многих опасностей, убегал от собак, людей и машин. Жадность подвела, съел крысиную приманку в подвале. Спасти его было невозможно. Он умер на третий день, под утро. Я спал, проснулся от того, что кто-то на груди стоит. Открыл глаза — это мой старый давно умерший кот Феликс, стоит и рассматривает меня. Приблизил морду к лицу, понюхал… Я говорю — «Феликс, что, за мной?..» И проснулся. Вскочил, подошел к креслу, там лежал Аякс, он был еще теплый, только что умер.
Я много писал о нем, и еще напишу, если получится.

Ссылки на них есть в Перископе:
www.periscope.ru
и в Сетевой словесности:
http://www.litera.ru/slova/markovich/index.html
БУДЕТ еще немного фрагментов из повестей. И основное — живопись и графика.
…………………………………………………
ЗОСЯ. (Фрагмент из повести «Последний дом»)

У Зоси долго не было котят, она болела. Сначала у нее было другое имя. Маленькая, совсем черная, хвостик короче обычного, а вокруг глаз коричневые круги, там шерсть светлей. Выглядело как очки, я и назвал ее — Очкарик. Потом, с возрастом круги исчезли, и надо было подумать о другом имени.

Я ее больше всех любил, и она меня тоже. Очень старательная выросла кошка, умненькая как сама Алиса, ее бабка. Преданная котятам, это у нее от матери, Люси. Вот и назвал ее Зосей, так звали женщину, которую я любил, но не получилось у нас ничего.
Такой как Зося, я другой кошки не знал.
Выйдешь ночью на кухню, Зося сидит на подоконнике. За окном наша поляна, освещенная полной луной… травы, кусты, на ветках одинокие капли блестят… Люблю это время, осенние ночи. Еще тепло, сентябрь, но нет уже в природе буйства и безоглядной тупости, как летом, все понемногу останавливается, замирает… Мы с Зоськой родственные души были. Подойду к ней, поглажу, она даже не вздрогнет, смотрит вперед, смотрит… Мне жаль ее становилось. Видишь, живое существо берет на себя больше, чем может от природы понять. И с людьми так случается, тоже своя тоска.
Если на коленях сидит, едва слышно помурлыкивает. Она всегда так мурлыкала, чтобы никто, кроме меня не слышал. И в постель приходила особенным образом. Надо было лечь, погасить свет, потом подождать, кашлянуть, похлопать ладонью по одеялу. Тогда раздается стук, или мягкий прыжок, или двери легкий скрип… она тут же возникает, бежит, бежит… Прыгает на кровать и сразу же носом к носу, так мы здоровались. И тут она громко мурлычет, суетится, устраивается, копает одеяло… Она ложилась мне на грудь, чтобы вся под одеялом, только голова открыта, и лицом к лицу, лапы на шее или на плече, и замирает. Еще надо было руку положить ладонью на ее лапы, тогда она вытаскивает лапки из-под руки, одну за другой, и кладет мне на руку сверху, и это уже все. Я мог брать ее лапки, удерживать, она выпускает коготки, но чуть-чуть… и мы постепенно засыпаем, вместе… Проснусь ночью — Зося спит, за окном туман, луна поглядывает на нас… А иногда, проснусь, ее нет, иду на кухню…
Она на окне, смотрит на луну.
Обидчивая была страшно. Вот она сидит на коленях, я глажу ее, но стоит только отвлечься… Задумаешься, зачитаешься… Она это сразу улавливала. Напрягается, замолкает, несколько секунд тихо — потом как оттолкнется от колен… когтями!.. иногда до крови ногу раздерет… И бежит, бежит от меня, может наткнуться на дверь, разбить губу… все уронит на пути, от отчаяния и обиды ничего перед собой не видит…
— У вас с ней серьезная любовь… — Генка без шуточек не мог, такой уж тип!..
………………………….

Я сам обнаружил, потому что забыл, и смеялся — надо же, какой хитрый…
Посвящение звучало так: «ПО ЭДГАРУ» То ли «по мотивам эДГАРА», то ли дань уважения и восхищения — «Эдгару По посвящается»
Вообще, мне уже надоело приводить здесь старые рассказики, это последний.
………………………………………………..
МАМЗЕР.

Люблю, люблю… воркуют, сволочи, нет, чтобы подумать обо мне! Я так им как-то раз и вылепил, лет десять мне было, что-то в очередной раз запретили, как всегда между прочим, в своих делах-заботах, сидели на кровати у себя, двери раскрыты, и я, уходя в свой уголок, негромко так — «сволочи…» Она тут же догнала, влепила оплеуху, он с места не сдвинулся, смущенный, растерянный, может, со смутным ощущением вины, хотя вряд ли — давно забыл, как все начиналось — «вот и живи для них, воспитывай…» — говорит. Тогда они давно уж в законном браке, и только бабушка, его мать, гладя по голове, говорила непонятное слово — «мамзер». Это она шутя, давно все забылось. Мамзер — незаконнорожденный, я потом узнал. Тогда, в начале, я был им ни к селу ни к городу, случайный плод жаркой неосторожной любви, зародился среди порывов страсти при полном безразличии к последствиям, а последствием оказался — я! И первая мысль, конечно, у них — избавиться, и с кровью это известие принеслось ко мне, ударило в голову, ужас меня обжег, отчаяние и злоба, я ворочался, беззвучно раскрывая рот, бился ногами о мягкую податливую стенку, она уступала, но тут же гасила мои усилия… При встрече с ней родственники шарахались, знакомые перестали здороваться, а его жена, высокая смазливая блондинка — у нее мальчик был лет двенадцати, их сын — надменно вздернув голову, рассматривала соперницу: общество не простит. Все знали — не простит. Оставлю — назло всем, решила она, и ходила по городу с высоко поднятой головой. И этот цепкий дух сопротивления горячей волной докатился до меня, даруя облегчение и заражая новой злобой, безмерно унизив: мне разрешено было жить, орудию в борьбе, аргументу в споре, что я был ей… И тут грянула великая война, общество погибло, ничего не осталось от сословной спеси, мелких предрассудков, сплетен, очарования легкой болтовни, интриг, таких безобидных, шуршания шелковых платьев — променяли платья на еду в далеких деревнях… Потом жизнь вернулась на место, но не восстановилась. Постаревшие, испуганные, пережившие проявления сил, для которых оказались не более, чем муравьями под бульдозерным ковшом, они еще тесней прижались друг к другу, и с ними я — познавший великий страх, родительское равнодушие — случайный плод, я родился, выжил, рос, но мог ли я их любить, навсегда отделенный этими первыми мгновениями, невзлюбивший мать еще во чреве ее, и в то же время намертво связанный с нею — сначала кровью, узкой струйкой притекавшей ко мне, несущей тепло, потом общей судьбой, своей похожестью на нее, и новой зависимостью, терпкой смесью неприязни и обожания, страха и скрытого сопротивления?.. Теперь они, наверное, любили меня, но тень, маячившая на грани сознания, отталкивала меня от них… Я взрослел, и начал искать причины своей холодности и неблагодарности, которые удивляли и пугали меня, вызывая приступы угрызения совести. Пытался объяснить себе природу напряженного и неприязненного вглядывания в этих двоих. Но все мои попытки приблизить тень, сфокусировать зрение, наталкивались на предел возможностей сознания, и только истощали меня… И тут отец умирает, унося с собой половину правды; часть тайны, оставшаяся с матерью, заведомо была полуправдой, я отшатнулся от нее, прекратив все попытки что-либо понять. И годы нашего общения, вплоть до ее смерти, были наполнены скрытым раздражением, неприязнью и острым любопытством. Она узнавала во мне его: он давно умер, а я повторял и повторял его черты, повадки, словечки, отдельные движения, причем с возрастом появлялись все новые знаки родства, откуда? я не мог ведь подсмотреть и подражать! Даже спина у меня была такая же, широкая и сутулая, и это радовало ее, и ботинки она мне покупала на два номера больше, хотя отлично видела, что спадают с ноги — это казалось ей недоразумением, которое следует исправить, ведь у НЕГО была большая нога и у меня должна быть такая же…
Она умерла, не дождавшись разговора, который, она считала, должен все прояснить, и стена рухнет, а я боялся и избегал объяснений, не представляя себе, что ей сказать, только смутно чувствуя нечто в самом начале, разделившее нас. Как-то она, преодолев гордыню свою, все же спросила — «почему ты так не любишь меня?» — меня, все отдавшую тебе, это было правдой, и неправдой тоже, потому что не мне, а ему, и его могиле! Что я хотел у нее узнать? Она ничего не знает, также, как я. Да и что я мог бы понять тогда, в середине жизни, полный сил, совершающий те же ошибки, также как они, рождающий между прочим детей…
И только в конце, когда я, свернувшись в клубок от боли, сморщенный старик, теряя остатки сознания, уходил, то вдруг ясно увидел себя, связанного с ней цепью пуповины, испуганного и сопротивляющегося, злобного, ожесточенного… — и понял, откуда все… и не могло быть иначе.