День: 19.12.2003

No comment. Женщины у магазина, а там ничего особенного не выбросили.
Картинка исчезла, я ищу ее. Продал кому-то кооператив «Контакт-Культура», лет 15 тому назад. Я просил ее выставлять, но не продавать.
………………………
Есть картина Дега, кажется, она называется «Насилие». В глубине комнаты что-то делает женщина, на переднем плане, прислонившись в двери, стоит мужчина. Ничего еще не произошло, но в позе женщины страх и покорность, в позе мужчины напряженность, угроза, воздух комнаты пропитан ожиданием и угрозой. И никакого движения, видимого отношения — сухо, сдержанно, просто.
Без надрыва, крика и пафоса протеста. И действует. Насколько Дега выше своего последователя Лотрека… Раз сказанное лучше не повторять — приходится говорить все громче, потом переходить на крик… и не действует уже.
А Дега дожил до глубокой старости, любил ходить на аукционы, где перепродавались его работы за деньги, которых он за всю жизнь не заработал. Он удивлялся и радовался, и никогда не корил судьбу.

— У вас что-то новенькое висит, портрет? Кто это?
— Самое старенькое, это я.
— Вы?.. Так себя видите?..
Теперь не говорят «не похоже», хотят свой плюрализм проявить.
А о портрете чуть-чуть расскажу.
Тридцать лет тому назад проснулся, чувствую — тошнит. Вечером приходил милиционер, интересовался, собираюсь ли работать. Восемь картин за месяц, но это работой не считается. И, знаете, они правы… Потом полночи спорили о необитаемом острове, стоит ли на нем рисовать или не стоит…
Подошел к зеркалу, смотрю — уже. Не нужно искать необитаемый, он сам меня нашел. И рисовать мне теперь нечего. Но по-прежнему хочется, вот беда!
Взял небольшую картонку, растер краски на яичном желтке, синее, красное, желтое, и немного белил еще было… добавил капельку молока. И не глядя в зеркало — противно, нарисовал свой портрет. Поставил перед кроватью и снова лег спать.
В полдень пришел в себя, смотрю — чей-то портрет… Особенно фон удался. Вообще-то я синий не терплю, а здесь получился, что-то говорит мне, внушает… А вот глаза… Мои глаза, серые… и нет им места на этом фоне, ну, никак им здесь не жить. Или глаза, или фон меняй! Я еще не сошел с ума, взял и переделал глаза, стали они желтые. И сразу понял — то, что надо. С такими глазами и на необитаемом острове буду рисовать.
Потом я этот портрет подарил, и неудачно. Вроде человек интеллигентный, но жену боялся. Она говорит ему — «у нас люди бывают, и ЭТО здесь висеть не может, ему только на необитаемом острове висеть». Приятель вздохнул и поставил портрет в угол. Я прихожу к нему — портрет лицом к стене… Понял, что ошибся, но ведь подарок, как это взять и унести…
И портрет простоял в углу тридцать лет. Умерла у приятеля жена, он один живет, а портрет по-прежнему на полу, лицом к стене.
— Не могу, — он говорит, — видишь, у меня иконы теперь, тебя рядом не повесишь…
— А напротив?
— Тоже нельзя, святые будут смотреть…
Тогда я взял портрет и ушел.
Шел и плакал, так мне его было жаль. Не приятеля, конечно, — портрет.
-Прости, — я ему сказал, — теперь все будет как надо.
А он ничего, простил. Для яичной темперы тридцать лет — ерунда, не срок, она сотни лет живет.
Придет время, мой остров найдет меня и уже не оставит. А портрет еще поживет, посмотрит на мир желтыми глазами. А я это или не я… какая разница.

Один из немногих случаев, когда я взял за основу чужой рисунок. Это уличный набросок Марке, который был великим рисовальщиком 20-го века, мне кажется, гораздо выше Матисса с его хорошо натренированными линиями. Марке умел немногими мазками передать живое движение.
В свое оправдание могу сказать, что это только одна из не очень удачных обложек Перископа, которую я почти не использую, и что я основательно потрудился, чтобы рисунок стал чем-то вроде барьельефа. У Марке несколько вхмахов кисти… и все равно — не мой рисунок.
Марке для меня один из примеров, как можно, оставаясь в русле традиции, и это когда рядом блестящий авангард, Пикассо был рядом — делать великую живопись, настоящий «высший пилотаж» во всем.

Была такая серия, одна женщина сказала — это как мои сны…
Действительно, похоже на сон, хотя, может, бессонная ночь. Мелками на пористой синезеленой бумаге. Жирные мелки, восковые. Если подержать над пламенем, прогреть с обратной стороны, то воск вплавляется в бумагу, а она от нагрева становится светло-желтой. Если это проделать местами, да там, где нужно, то получается интересно. А иногда загорается картинка, и так бывало…
Там что-то происходит на ней, какая-то игра всерьез, или ссора, я сам не знаю, да и неважно это для меня. Есть ощущение, и достаточно, достаточно. Кто-то стоит у выхода, кто-то смотрит в окно, ожидает рассвета. Может, придет, может — нет.
Жаль в цвете нет слайда, а рисунки эти давно где-то, у кого-то, я никогда не следил, не запоминал, только знаю, в разных странах они. Живут, надеюсь, сами по себе, а я сам по себе. Затерян для них. Постоянная страсть художника — заселять пространство своими ощущениями…
Когда рисуешь, передаешь моментальное чувство, и не думаешь, надолго ли оно. Часто оно мгновенно, иногда — надолго, а иногда потом смотришь, и что-то вспоминается.
А у зрителя… слово не люблю — зритель… у другого смотрящего на холст или бумагу человека — свое чувство возникло, и хорошо, хорошо…

Есть ощущения, проходящие через всю жизнь. Вроде всего лишь — ощущения, но на этом хрупком «скелетике» строится очень многое, я бы сказал даже — основная нить натянута.
Поздней осенью 1963 года я ехал на автобусе из Ленинграда в Тарту. На свадьбу к своему родственнику. В Тарту я учился раньше, а в Лениграде жил только несколько месяцев, и не привык к новой жизни. Старенький автобус ехал всю ночь. Нет, не впервые в жизни, это ощущение всегда было со мной, но не в такой полноте, как в ту ночь. Затерянность. Не только в просторе, но и во времени. Вообще. Особой силы ощущение, оно было так нужно мне всегда…
Касаться дальше не стоит, через двадцать лет я написал крохотный рассказик об этом — «Не ищите»
Как всякий текст он оставляет немногие стороны того ощущения.
………………
Я возьму билет и сяду в старый ночной автобус. Я уеду из жизни, к которой не привык. Оторвусь от нее, надоевшей мне до тошноты. Непрерывно передвигаясь, исчезну, стану невидим и недоступен никому. Как посторонний поеду мимо ваших домов. Старенький автобус переваливается через ухабы, темнота окружает меня — никто не знает, где я, меня забыли… Смотрю из окна на улицы спящих городков, пытаюсь проникнуть в сонные окна — «может здесь я живу… или здесь?… вот мой порог…» — и еду дальше. Луна освещает печальные поля, заборы одиноких жилищ, листва кажется черной, дорога белой… Автобус огибает холмы, будто пишет свои буквы. Я — в воздухе, невидим, затерян в просторе… Я еду — и эти поля, и темные окна, и деревья, и дорога — мои, я ни с кем не делю их. Я не хочу ваших привязанностей, не хочу внимания — это плохо кончается. Я еду — и сам по себе. Не ищите меня — автобус исчез в ночи. Совсем исчез. Совсем.
………………….
Когда я начал рисовать, мой учитель Женя Измайлов, смотря на портрет, спросил:
— Вот это здесь — зачем?..
Это была всего лишь щека. Я ответил:
— Это каменистая осыпь при луне.
Он кивнул — «да, зрительные ассоциации, вот главное…»
Затерянность, когда движешься вроде бы в общем пространстве, и в то же время- на пути собственных ассоциаций, в живописи это зрительный ряд, в прозе — звуковой и зрительный. И тут же ехидно спрашивают — а где же ваш смысл?
Он предзадан, очевиден, и о нем нечего говорит, хорошо бы показать ТО ощущение… Но это почти невозможно, непостижимо…
И я всю жизнь рисовал ТУ дорогу.
Масло на последнем месте, впереди темпера и пастель оказались. Тут нужна втертость в основу, почти голый холст… никакого тебе блеска и треска…
Но сколько таких дорог я ни рисовал, а ТУ свою передать не мог.
А потом понял, почему. Когда в один день почувствовал, что жизнь кончается. Та самая моя дорога, на которой я затерялся.