Двое

…………….
Кажется, если б дожил до ста лет, то занялся бы расположением трех точек на холсте, уже вселенная 🙂

Кукисы

///////////////////////////////////////////
Из-за разных недоразумений книга миниатюр «Кукисы» появится только в марте, а рецензия (на точный макет книги) обогнала печать 🙂
http://magazines.russ.ru/volga/2010/1/tr20.html

в натюрморте и любой картинке тоже

Иногда трудно сказать, в чем дело, так много наворочено всего, — плохизна тотальная, но неуловима или требует долгих слов, и все равно полностью не объяснишь… Да и лень становится ужасно что-то определять. В общем, все как-то необязательно — стоит, лежит, расположено… Вот такая петрушка. Тогда лучше не тратить время, отбросить, ничего не объясняя.
Относится и к себе. И не обязательно к картинкам.

между прочего


……………………………………………………….

В пятницу 26-го в 14 часов откроется выставка моей живописи (1980-2000 гг) в Серпуховском музее. Наверное человек десять будет на открытии, будет несколько кратких выступлений, и мне придется что-то сказать. А что я могу — не знаю. Я уже лет десять не пишу маслом. И наверное уже не буду. Масло для меня стало слишком экспрессивной техникой, захотелось поспокойней, не спеша заняться светом-цветом, перешел на смешанные техники, больше начал рисовать, потом увлекся фотонатюрмортами с обязательным глубоким преобразованием фотографий, которые только сырой материал… Наверное, возраст, какие-то особенности развития, которые я не могу даже угадать, но чувствую как увлечения и потребности.
Эта выставка — для меня только свидетельство законченного этапа. «Как случилось, так и получилось», как говорил один из моих героев. Все было сделано в том порыве и неведении, которые, собственно, и должны быть, пока дело не иссякло. Когда порыв и неведение иссякли, надо было уходить, и я ушел, еще не зная, куда идти, что тоже важным мне кажется.
Что я могу сказать на открытии. Ничего о картинках, конечно. Два уютных зала и коридор вместили полсотни живописных работ, и немного графики, последняя только как обещание появиться еще, поскольку отдельный разговор.
Что можно сказать людям, которые более искушены в разглядывании чужих работ, чем я?
Пожалуй, расскажу две небольших истории, которые кроме меня никто не знает, это уж точно.
Первая. Миша Рогинский перед отъездом из России смотрел мои картинки, а потом ему показывали мои репродукции, когда он уже был в Париже. Потом мне прочитали несколько строчек из его письма, которые были мне адресованы. «У НАС живопись была — «мой мир», а ЗДЕСЬ — «просто живопись». Но для Рогинского в этом дилеммы не было — живопись всегда, от начала и до конца и была его живым миром, это большая редкость среди современных художников.
Для меня… нет, живопись не охватила весь мир, хотя реальность также осталась почти что в стороне. «Мой мир» — было больше и важней живописи. И наверное потому понадобилось уйти «из масла», присоединить к живописи прозу, потом фотонатюрморты, разную графику… В результате я остался в России, «просто живопись» меня не интересовала. Другое дело, когда она проникает в картинки через «мой мир», это обязательный процесс, но равновесия не получилось, мне понадобились отходы и уходы, новые увлечения… Рогинский более цельный человек, признаю.
Второе. До отъезда в Париж Миша рассказал своим ученикам такую почти притчу. Идет по улице художник, и видит что-то глубоко задевающее — кого-то обижают, затоптали цветок… или случайная улыбка… Разное, но обязательно трогающее, останавливающее взгляд. Художник приходит домой, берет лист бумаги — и рисует. Обычно гуашью или цветными карандашами. Он рисует всегда, с точки зрения непонимающего, одно и то же — один цветок. И завтра — цветок, и всегда — цветок. Его ответ на сильное впечатление. Непосредственный ответ, выраженный так, как ему доступно и близко. Образ, который все выражает.
Многие знатоки и любители живописи, наверное, поняли, что речь шла о замечательном художнике Володе Яковлеве. Он был и остается для меня примером настоящего художника: тонкое восприятие — и непосредственное выражение этого на своем художественном языке. Никаких оглядок на зрителя, посторонних «соображений», реверансов, все естественно, не-искуственно.
Вот, пожалуй, и всё. Стоит вспомнить эти имена, я думаю.

/////////////
называлось — «если бы молодость знала». Опускается — «если бы старость могла». И старость налицо, почтенный персонаж.
Сегодня подумал — а на чёрта ей знать, ведь жизни не получилось бы…
Интересно, что звери хорошо сочетаются со всякими странными фигурами.

//////////////
Бомжи неплохо компонуют, остается только выбрать ракурс. Сейчас, когда просматривал, вспомнил бомжа Гену из повести «Последний дом». Он и не бомж был, просто сдавал квартиру, в теплое время спал на травке у оврага, а зимой на подоконниках на верхних этажах, там потеплей.

Эстония, Хаапсалу, год 1915-16 примерно


……………….
На даче. На переднем плане девочка за столом — моя мать, 40 лет как нет в живых.
Всех остальных — тоже. Это сближает с собственной смертью гораздо сильней, чем любая религия.

из выставочных, для выставки «котов и кошек» в конце года


…………………………….

…………………………….

…………………………….

………………………………..

……………………………….

……………………………….

…………………………………

…………………………………..

…………………………………….

Нашел еще бумажные вырезки…

……….
По ним писал черные доски, вроде разделочных, обрадовался тогда настоящему дереву как основе.
Теперь иногда фантазирую, что же с ними приключилось…

Дверь


……….

Вспомнил Мишу Рогинского с его «Дверью»
Он особенно важен для меня сегодня, потому что искал связи времен и культур.

Паоло и Рем (повесть) фрагмент по настроению

Недавно Рем зашел в местный музей…
Он бывал там не чаще одного-двух раз в год, проходил мимо натюрмортов, спокойных и солидных, мимо кусков ветчины, омаров, и лимонов, с которых стекала желтоватая прозрачная кожица, и струилась, вниз, вниз… а на блюде чуть накренившись стоял бокал с тяжелой литой ножкой, а выше стеклянное его тело, тонкое, хрупкое, прозрачное, с остатками красного вина, с фиолетовыми отблесками на стенках… все было так достоверно и точно, что Рему становилось тошно — он так не умел, может, сделал бы, если б очень постарался, но терпения не хватало, он обычно несколькими мощными мазками намечал остов, глубину стекла, и дальше…
Но вовсе не ради натюрмортов он ходил в музей – искоса глянул и пробежал мимо. А остановился, будто споткнувшись, у холста, который его ждал, так ему казалось — ждет. Паоло брал дорого и продавал все больше высокой знати, а город беден, и эта картина была гордостью музея — великий соотечественник…
Холст этот был загадкой для Рема, он спорил с ним, ругался, потел… и уходил с болью в левой глазнице, стучало молотком, молотком, в такт биниям сердца, боль отдавала в висок и бровь, он сжимал виски, это немного помогало. А потом начиналось мерцание в глазах, будто чертики играли, его тошнило, день мрачнел. Эта болезнь привязалась к нему еще в детстве, после того как он увидел груду бревен на месте сарая. Он должен был полежать часа два в темноте с холодной повязкой на лбу, и отходило. В остальном он был тяжеловесный здоровый малый, местные забияки обходили его, и замолкали, когда он широко ступая в сапогах на босу ногу, в расстегнутой немыслимой кацавейке и грубых штанах маляра проходил мимо, торопливо заказывал рюмку крепчайшего напитка, который местные называли джином, но это было варево, черт знает что, самогон, горевший голубым пламенем… Он глотал не морщась и отходил, ни с кем не вступая в разговоры, а они знали, что он мазила, неудачник, но вот может себе позволить, денег куры не клюют. А если даст в лоб, то держись, хоть и невысок, а рука у него тяжелая, сразу видно.
Так вот, холст… Сюжет, который насилуют все, кому не лень. Нечего изобразить, так напишу-ка я «Снятие с креста»…
Огромный холст, огромный! Даже просто закрасить плоскость в шесть квадратных метров тяжелой плотной краской нелегко, а тут картина, да еще какая!.. Рем знал силу больших картин, и злился на себя, но терпения заполнить такое пространство… столько серой ремесленной работы — скулы сводит… Терпения не хватало. Говорят, у Паоло фабрика помощников, но это сейчас, а начинал он с упорства и одиночества — никто не помогал ему писать эту огромную вещь. Что терпение, тут смелость и мужество необходимы. Прекрасная великая живопись!.. Да, но что, что он делает?!.
Паоло превратил трагедию в праздник. Чадил один факел, но было светло как днем, стояли люди, богато одетые, какие-то здоровенные старики-борцы стаскивали с креста по щегольски расчитанной диагонали тело тридцатилетнего красавца с мускулистым торсом, и не тело вовсе – ясно, что жив, только на миг прикрыл глаза… Старик, что подавал тело сверху, зубами держал огромную ткань, и казалось, что он таким вот образом без труда удержит не только эту простыню, но и сползающее тело спящего молодца… Внизу красивый молодой человек, протянув руки, торопится принять якобы тело… при этом он обратил к нам лицо, поражающее мужественной силой.
Они все это разыгрывают с торжественной обстоятельностью, позируют художнику, на лицах много старания, но нет ни горя, ни даже печали, словно знают, что ненадолго, и все сказки — воскреснет он, впереди тысячи лет почитания, стертых колен и разбитых лбов… Паоло, он все знает и не беспокоится, не хочет портить нам настроение, выражать боль, скорбь, печаль. Не хочет. А как написано!
Это была загадка для него — как написано! Мощно, ярко, красочно, торжественно, даже весело… И нет ни намека на драму и глубину — сценка поставленная тщательно одетыми актерами… Зато как вписано в этот холст, почти квадрат, по какой стремительной энергичной диагонали развертывается событие, как все фигуры собрались вокруг единого направления, соединились в своем движении — удержать, снять, передать вниз тяжесть… Гений и загадка заключались к композиции, в загадочном умении подчинить себе пространство, чтобы ничего лишнего, и все служило, двигалось, собралось вокруг главного стержня…. И в то же время…
Пустота есть пустота! Цвет? Такого сколько хочешь в каждой лавке. Свет?… — тошнотворно прост, и он снаружи, этот свет.
А должен быть — от самих вещей, от их содержания, из глубины…
Впрочем, какой толк художнику от разговоров, они остаются дымом, и рассеиваются. Дело художника — его холст. У Рема на холстах все проще, бедней, чем у Паоло – он не умел так ловко закручивать сюжет в спираль, вколачивать пространство в прямоугольник, а что такое картина, если не прямоугольник, в который нужно вколотить всю жизнь…

К выставке

НЕ понимание самое ценное, этого продукта в чистом виде в природе нет, НЕТ, и не любовь — довольно эгоистическое чувство, если не редчайший гранатовый браслет — а доброжелательность важна между людьми, только добро-желательность, и этого (было бы!) уже достаточно, чтобы жить
………………………

MOORE PEA так оно называлось

Иногда смотрю ленту. Четкое ощущение, что жизнь обогнула и ковыляет куда-то мимо меня.
Но если б мимо меня проплыло пирожное, с шоколадной круглой головкой, в таллиннском детстве моем постоянная мечта, то куда больше бы сожалел.

Не жив, не мертв…

…………………
Замерз, забытый на балконе. Почему-то о таком способе самоубийства — ласковом — редко вспоминают. Видимо, страх холода, Амундсен говорил, да… Но все равно лучше самоутопления, связанного с задыханием.
……….
А в сущности не об это речь, цветок жалко. А все остальное — притворство, «литература» — хочу мол, в риме умереть, или приду, говорит, на васильевский остров…

Цветок в темноте перед окном, за ним еще темней


……….
Приостановленная страсть к лаконичности: если всерьез, то надо стирать и стирать… пока ничего не останется, кроме черного окна. Но все-таки не черный квадрат, окно в черноту это все-таки — куда-то окно.