Рубрика: Uncategorized

РЕКЛАМА иногда помогает: находит в Интернете тексты, о которых давно забыл. Рекламе, конечно, на тексты наплевать. «У нас есть всё» — она говорит.
Но это уже не интересно, главное — нашли…
………………………..

ЧТО ХОЧЕШЬ, ЧТО МОЖЕШЬ…
Если был в моей жизни человек, мне противоположный, то,
наверное, К., он крупный кооператор, торгует произведениями
искусства, устраивает выставки, издает книги.
— Тебя издать? — нет, нет! — он смеется, деловой человек. Понимает, как сокрушительно прогорит.
Когда мы познакомились, он был очарован картинками, покупал для себя.
Потом понял, что достаточно для коллекции, а продать… Тебя не продашь,
говорит.
Как-то спрашивает меня, — «что хочешь от живописи?.. а от
прозы?.. Ну, каковы твои намерения, желания, цели?»
Я не знал, что сказать… Мои желания не совпадали с делами, а с результатами и подавно.
Но я подумал, напрягся изо всех сил, и выдал:
— В живописи хотел бы скрестить Рембрандта и Сезанна. А в прозе… Платонова и Вильяма Сарояна.
Он много читал, смотрел, и не дурак — захохотал. Мы шли мимо заборов бесконечных к электричке, темным зимним вечером.
— Ну, ну, — он говорит, — интересно, что у тебя получится…
Конечно, ничего такого, что-то совсем другое получилось…
С того вечера двадцать лет прошло. Недавно встретились, он вспомнил тот разговор. Но не смеется.
— Знаешь, и у меня не получилось, хотя гораздо проще были задачи, реальней… Кстати, что ты
имел в виду тогда?.. Платонов понятно, а Сароян?..
— Проза, которую вдыхаешь как воздух, не ощущая, что дышишь.
— И Платонов в компании с ним? Ну, ты, братец, даешь…
……………………………………………………………

МОЖНО ОБОЙТИСЬ…
«Метафора — употребление слов и выражений в переносном смысле, на основе аналогии, сходства, сравнения».
Всю жизнь хотел узнать, что за зверь метафора, руки не доходили. Наконец прочитал. За сходство я, но это «высший пилотаж» — чтобы с небанальной точностью подмечено было.
Про аналогии сказать нечего, про ассоциации? — уважаю… А вот к сравнениям отношусь недоверчиво: если знаешь, лучше не говори – «как». Прямо скажи – так!
И вообще… без этих метафор вполне можно прожить…
…………………………………………………………….
ТРУДНО ОБЪЯСНИТЬ…
Чтобы избежать деталей, берется кисть потолще. Самое удивительное: при разглядывании фрагментов живописи больших мастеров, видишь детали, которые, судя по размерам щетины, просто не могли получиться. С кистью нужно договариваться, говорят.
………………..
ДАВНО БЫЛО…
Я уже несколько лет рисовал, когда появилась возможность показать картинки настоящему художнику. К нам пришел в гости Михаил Рогинский, он был знаком с моей прежней женой, художницей А.Романовой. Он был одним из лучших среди непризнанных у нас, бунтарей. Я показывал ему, он отложил несколько картинок, и говорит:
— Надо рисовать…
Я и так рисовал днями и ночами, но эти слова мне были тогда нужны.
Есть точки в жизни, когда самого упрямого и несговорчивого нужно поддержать. Миша вовремя сказал мне важные слова.
Что получилось?
Как говаривал безымянный герой из повести «Последний дом»:
— Что случилось, то и получилось…
……………………………………………………..

ПРОСТО СМОТРЮ…
Раньше, рассматривая свои и чужие изображения, пытался понять, почему «не получилось». Если фундаментально «не то», объяснять самому себе не надо, а вот если «что-то есть» и
все-таки – «нет!» — тут сложно бывает. То ли убрать что-то, то ли сдвинуть куда-то, то ли цвет режет, то ли «не срослось»… или превращаешься в буриданова осла, не знаешь, на что смотреть, что главное, где, черт возьми, иерархия, ведь картинка — диктатура, а не демократия, каждый цвет и пятно должны вякнуть свое, и только — за!
А когда все улеглось «как надо» — бальзам на душу.
Допытывался, думал, что не так…
А теперь устал допытываться, просто смотрю — да или нет.
…………………………………………………………..
ПОЧТИ ИТОГИ…
Иногда думаю, какая главная ошибка жизни была. Условия не беру в расчет –
время, захолустье, нищета, одиночество, наивность, неважный старт… Не стоит жаловаться, не так уж плохо было.
Не умел терпеть, вот главное. Срывался с места раньше, чем нужно было. Не подумав, подчиняясь желанию, увлечению… Вся жизнь понадобилась, чтобы накопить терпение, побороть главный недостаток. Но время вышло…
А главное впечатление от себя?
Стараний много, постоянное преодоление, и даже там, где лучше бы свободно, весело, легко… Условия, среда — вообще-то давили… Но договорились не жаловаться, значит, проехали, как теперь говорят.
А главное от жизни чувство? Непонимание происшедшего.
А главное впечатление от людей? Огромное разочарование: как много природой дадено… а реализация — пшик.
Но пока игра в бисер не надоест, можно еще пожить, стремясь найти «то, не знаю что», умножая сущности, слегка меняя мир, пусть на бумаге или холсте…
……………..
ЖАЛЕТЬ НЕ БУДУ…
Скоро не останется людей, которые, если что, мне крикнут – «неправда, не так было!»
Мир опустел без них. Теперь я мог бы переписать всю жизнь. Выдумать себе прошлое, каким хотел бы его видеть. В сущности, разница между реальностью, канувшей в прошлое, и вымыслом – ничтожная…
Только – зачем?
Как случилось, так и получилось.
А если очень захочется придумать, чего не было – не случилось, не вышло, другим путем пошло?..
Картинку нарисую, рассказ напишу…

/////////////////

Люди в жизни, почти все, теряются, мельчают. Защищаются мелочами. Мыслимое ли дело, в вечной пустоте, в кромешном мраке, лететь, не зная куда… Как не пожалеть…
Одних жалеешь потому, что жизнь трудна для них, другие лучше той жизни, что досталась… а третьи… их жаль потому, что сами себя не жалеют, будто им десять жизней дадено.
Но есть такие, кто проходит свой путь просто и достойно, они всегда интересны мне. Делают то, что могут и умеют, не делают, что противно или не под силу. Редкие люди так живут. И многие звери. Оттого я люблю зверей. И завидую им.
Но и в них своя печаль, и загадка.
Для меня загадкой был пес родной. Сто раз на дню прохожу мимо его угла, и все равно — нет-нет, да обернусь!.. Вдруг увижу глаза его, карие, яркие… и печальные.
Отчего он не любил меня?..
А я его любил. Что может быть печальной невзаимной любви?.. Когда ее нет вообще, еще печальней. Но не так больно, поэтому многие мечтают не любить. Страх боли, я понимаю. Он страшней, чем сама боль. Как страх смерти, он самой смерти страшней.
Вообще, я собак не очень… Заглядывают в глаза, постоянно ждут чего-то, требуют внимания, это тяжко. Я люблю самостоятельных зверей, чтобы свои дела… например, котов. Некоторые думают, коты привязаны только к месту — нет, не понимают их! Свои дела у них есть, конечно, но главное они не покажут тебе. Что ты им дорог. Характер такой. Они свободны — и ты свободен.
Нет, я всем собакам рад, кормлю, если попросят, но у себя дома… До Васи дома не было собак.
Но Вася особый пес, он по характеру настоящий кот был. Иногда я думал, что вовсе ему не нужен. Целыми днями лежит в углу, молчит. И все-таки, он мой единственный друг среди собак. Знакомых много, и приятелей тоже, я общительный для них, но друг только один.
Хотя он меня другом не считал.
Ну, не знаю, не знаю, может ошибаюсь я…
— Вася, — спрашиваю, — за что ты меня не любишь?
Привязан, конечно, столько лет вместе, но любви… Никакой.
— Вася, а, Вася?..
Посмотрит, отвернется, закроет карие глаза, вздохнет — мешаешь спать…
Ну, что ты к нему пристал, коришь себя.
Вообще-то я знал, в чем дело. Догадывался, лучше сказать. Он обожал мою бывшую жену, а она его не взяла с собой — «пусть лучше на природе живет». Вася ее часто вспоминал. Единственное, что он потом любил, так это погулять вдоволь, побегать вдоль реки, по городу…
— Вася, гулять!..
Вот тут он себя проявит, покажет бродяжную натуру!..
Не водить же на поводке, терпеть не могу. Среди природы живем — и на поводке!.. Так что Вася волен решать. Он и не сомневается. Разок оглянется — и потрусит в сторону реки. Сначала он медленно, как бы нехотя, но на мои призывы остановиться, подумать… не отвечает. Махнет хвостом… пушистый у него был хвост… и скроется за деревьями…
Теперь придет через пару дней, когда захочется ему поесть и отдохнуть. Утречком заявится, как ни в чем не бывало поскребет в дверь — дай поесть… Наестся ливерной колбасы, рыгнет, брякнется костями в своем уголке, целый день спит. Иногда до утра валяется. Потом прилежно ходит у ноги день или два… И все повторяется.
Мне нравилась его независимость, но, пожалуй, уж слишком он… Обижал.
Он неплохо пожил на земле, погулял. Иногда иду мимо чужих домов, в магазин или по делам… Добывание еды, какие еще дела. И встречаю Васю, далеко от дома. Он улиц избегал, все больше пустырями, а если вдоль дороги, то по обочине, за кустами. Вижу его хвост. Узнает меня — сделает вид, что не заметил. А если уж вплотную столкнемся, разыгрывает радость, немного пройдется рядом. Потом махнет хвостом — и снова исчез.
Но я не ругал его, не сердился, пусть… Свою жизнь не навяжешь никому, псу странствовать хочется. Время было тихое, сытое, народу много вокруг, но сытый человек менее опасен, вот Васю никто и не трогал, не ругал. И он не спеша бежит себе, за кустами, в тени.
Потом он состарился, перестал убегать. А мне тяжело было смотреть на старого Васю, как он лежит целыми днями в своем уголке.
Он красивый был, мохнатый, с тяжелой палевой шерстью, с темной полосой вдоль спины. В конце жизни мучился каждое лето — шерсть выпадает, зуд, кровавые расчесы… А к холодам снова нарастает, и такая же чудная, густая.
В последний год ни волоска не выпало, и умер он красавцем, каким был в молодости. Наверное, природа благодарна Васе, он аккуратно по ней прошел, пробежал. Я сказал Гене, он подумал, и говорит:
— А ты вовсе не дурак, каким притворяешься.

…………

……………

………..
Временную запись убрал, к картинке отношения не имела.

БЕЗУМНЫЕ ИДЕИ

Стемнело, когда постучал Аркадий, позвал к чаю. Марк валялся на своем топчанчике, охваченный туманными идеями, в которых сочеталось то, что в жизни он соединить не умел — нежность и яростное обладание. О нежности, пронзительном, не имеющем выхода чувстве, по сути печальном, потому что вершина, за которой только спад… о ней он знал, было один раз и навсегда запомнилось: он намертво запоминал все редкое, и ждал снова. Об обладании он знал примерно столько же, свой опыт не ценил, но и не стыдился его — он симпатизировал себе во всех проявлениях, мог, проходя мимо зеркала, подмигнуть изображению, без театрального наигрыша, просто потому что приятно видеть совладельца бесценного дара, ни за что ни про что свалившегося на голову; ведь рождение — подарок, игрушка, приключение, и одновременно — судьба?..

«Не обманывай себя, зачем наделять эту таинственную незнакомку всеми достоинствами! Другое дело, те чудеса, которые она выделывала своими выпуклостями, но при чем тут нежность? Просто здоровенная баба!.. Нет, я уверен, она нежна, умна врожденным умом, у нее такой взгляд… Не сочиняй, нужен ты ей — не прост, нервен, и занимаешься черт те чем, безумными идеями…»
……………………….
— Безумными, конечно, но… в самых безумных-то и встречается зерно… — с удовольствием говорил Аркадий.
Он высыпал чаинки из пакета на ладонь и внимательно рассматривал их, потом решительно отправил в чайник, залил кипятком.
— Возьмем тривиальный пример… я-то не верю, но черт его знает… Вот это парение тел, о котором давно талдычат… Тут нужна синхронность, да такая… во всей вселенной для нее местечка не найдется, даже размером с ладонь! Шарлатанят в чистом виде, в угоду толпам, жаждущим чуда. Никакой связи с интуицией и прочим истинным парением. Коне-е-ечно, но…
Он налил Марку чаю в глиняную кружку с отбитой ручкой и коричневыми розами на желтом фоне — найденная в овраге старой работы вещь, потом себе, в большой граненый стакан с мутными стенками, осторожно коснулся дымящейся поверхности кусочком сахара, подождал, пока кубик потемнеет до половины, с чувством высосал розовый кристалл, точным глотком отпил ровно столько, чтобы смыть возникшую на языке сладость, задумался, тянул время… и вдруг, хитровато глядя на Марка, сказал:
— Но есть одно «если», которое все может объяснить. И даже ответить на главные вопросы к жизненной силе: что, где, зачем…
— Что за «если»?
— Если существует Бог. Правда, идея не моя.
Марк от удивления чуть не уронил кружку, хотя держал ее двумя руками.
— Да, Бог, но совсем не тот, о котором ведут речь прислужники культа, эти бюрократы — не богочеловек, не седой старикашка, и не юноша с сияющими глазами — все чепуха. Гигантская вычислительная машина, синхронизирующий все процессы центр. Тогда отпадает главная трудность…
Аркадий, поблескивая бешеными глазами, развивал теорию дальше:
— Любое парение становится возможным, начиная от самых пошлых форм — пожалуйста! Она распространяет на всю Землю свои силы и поля, в том числе животворные. И мы в их лучах, как под действием живой воды… или куклы-марионетки?.. приплясываем, дергаемся… Не-ет, не куклы, в том-то все дело.
Все источники света горели в тот вечер необыкновенно ярко, лысина старика отражала так, что в глазах Марка рябило, казалось, натянутая кожа с крапинками веснушек колышется, вот-вот прорежутся рожки… и что тогда? Не в том дело, что страшно, а в том, что система рухнет — или ты псих, чего не хочется признавать, или придумывай себе другую теорию… Безумная идея — вместо ясного закона в центр мироздания поместить такую дикость, и мрак!
— Аркадий… — произнес юноша умоляющим голосом, — вы ведь, конечно, шутите?..
— Естественно, я же физик, — без особого воодушевления ответил Аркадий.
Он еще поколыхал лысиной, успокоил отражения, и продолжал уже с аргументами, как полагается ученому:
— Тогда понятна вездесущность, и всезнайство — дело в исключительных энергиях и вычислительных возможностях. Вот вам ответы на два вопроса — что и где. Идем дальше. Она не всемогуща, хотя исключительно сильна, а значит, возможны просчеты и ошибки, несовершенство бытия получает разумное объяснение. И главное — без нас она не может ни черта осуществить! И вообще, без нас задача теряет интерес — нет крупных ошибок! Подумаешь, родила червя… Что за ошибки у червя, кот наплакал, курам на смех! А мы можем — ого-го! Все правильно в этом мире без нас, ей решать тогда раз-два и обчелся, сплошная скука! А мы со своей якобы свободной волей подкладываем ей непредсказуемость, как неприятную, но полезную свинью, возникают варианты на каждом углу, улавливаете?.. Становится понятен смысл нашего существования — мы соавторы. Наделены свободой, чтобы портить ей всю картину — лишаем прилизанности и парадности. Создаем трудности — и новые решения. Своими ошибками, глупостями, подлостями и подвигами, каждым словом подкидываем ей непредвиденный материал для размышлений, аргументы за и против… А вот в чем суть, что значат для нее наши слова и поступки — она не скажет. Абсолютно чистый опыт — не знаем, что творим. Живи, как можешь, и все тут. Вот вам и Жизненная Сила! Что, где, зачем… Что — машина, излучающая живительное поле. Где — черт-те знает где, но определенно где-то в космосе. Зачем? Вот это уж неведомо нам, но все-таки — зачем-то!
……………………….
Марк слушал со страшным внутренним скрипом. Для него природа была мастерская, человек в ней — работник, а вопрос о хозяине мастерской не приходил в голову, вроде бы имущество общественное. Приняв идею богомашины, он почувствовал бы себя униженным и оскорбленным, винтиком, безвольным элементиком системы.
— Ну, как, понравилась теория? — осведомился Аркадий.
Марк содрогнулся, словоблудие старика вызвало в нем дрожь и тошноту, как осквернение божества у служителя культа.
— Он шутит… или издевается надо мной? — думал юноша. — Вся его теория просто неприлична. Настоящие ученые знают непоколебимо, как таблицу умножения: все реальные поля давно розданы силам внушительным, вызывающим полное доверие. Какая глупость — искать источник жизни вне нас… Это время виновато, время! Как только сгустятся тучи, общество в панике, тут же собирается теплая компания — телепаты, провидцы, колдуны, астрологи, мистики, члены всяческих обществ спасения — шушера, недоноски, отвратительный народец! Что-то они слышали про энергию, поля, какие-то слухи, сплетни, и вот трогают грязными лапами чистый разум, хнычут, сучат ножонками… Варили бы свою средневековую бурду, так нет, современные им одежды подавай!..
— Ого, — глядя на Марка, засмеялся Аркадий, — чувствую, вы прошли неплохую школу. Кто ваш учитель?
— Мартин… биохимик.
— Вот как! — высоко подняв одну бровь, сказал Аркадий, — тогда мне многое понятно.
Он рассмеялся, похлопал юношу по рукаву:
— Ну, уж, и пошутить нельзя. Теперь многие увлекаются, а вы сразу в бутылку. Разве мы не вольны все обсуждать?..

Власти не нужна культура, и не просто не нужна, но и вредной кажется, и опасной, поскольку творчество невозможно без свободы, той вполне ограниченной свободы выбора, которая только и доступна нам, но все равно опасна, поскольку содержит зародыш критики и неподчинения, и самое опасное — пренебрежения к тем сторонам жизни, которые так важны для большинства. Поэтому самой действенной формой сопротивления тупости и насилию является спокойная глубокая и независимая ни от какого окружения ( кроме связи с культурой прошлого и современности) творческая работа, поиски наиболее выразительного отношения к миру, к жизни, независимо от всяческих границ… Работа, исходящая из внутренней потребности автора к саморазвитию, из его эстетических предпочтений, представлений о красоте, гармонии, свободе… Если идеи культурного развития получат бОльшее распространение, если ум, сочувствие ко всему живому миру, тонкость психической организации будут ценится хотя бы многими людьми, пусть не большинством, то наступающие сейчас темнота, мракобесие, религиозный фанатизм отступят в свои вонючие норы, как это было уже не раз в истории. Всякого рода политическая борьба очень скоро захватывается проходимцами со всех сторон, и ничего хорошего не получается. В целом, в эволюционном смысле «проект человекообразия» провален, я думаю, но есть еще время и шансы создать области «локальной антиэнтропии», если действенные связи между людьми, не желающими падения во мрак, будут устанавливаться независимо от расы, веры, государств и стран света.

Люди, придерживающиеся агностических или атеистических взглядов больше склонны к проявлению сострадания, чем верующие люди. К такому выводу пришли американские психологи, работающие в Калифорнийском университете в Беркли. Учёные выяснили, что не имеющие религиозных убеждений люди, помогая кому-либо, руководствуются переживаемыми ими эмоциями.

………………..
Марк нюхом чуял — двери все казенные, не милые его сердцу, из-под которых, будь хоть самая малая щелочка, попахивало бы каким-нибудь дьявольским снадобьем, ипритом, или фосгеном… или мерцал бы особенный свет, сыпались искры, проникал через стены гул и свист, от которого становится сладко на душе — это делает свое дело суперсовременный какой-нибудь резонатор, или транслятор, или интегратор, и в мире от этого каждую минуту становится на капельку меньше тьмы, и на столько же больше света и разума.
Нет, то были свинцовые двери, за ними шел особый счет, деньги делились на приборы, приборы на людей, а людям подсчитывали очки, талоны и купоны. Бухгалтерия, догадался Марк, и ускорил шаг, чтобы поскорей выйти из зоны мертвого притяжения; казалось, что слышится сквозь все запоры хруст зловещих бумажек.
И вдруг коридор огорошил его — на пути стена, а в ней узкая дверка с фанерным окошком, в которое, согнувшись, мог просунуть голову один человек. «Касса?» — с недоверием подумал Марк, касс ему не приводилось еще видеть, денег никто не платил. Стипендию выдавали, но это другое: кто-то притаскивал в кармане пачку бумажек, тут же ее делили на всех поровну, чтобы до следующего раза «никакого летального исхода» — как выражался декан-медик, главный прозектор, он не любил вскрывать студентов.
Делать нечего, Марк потянул дверь, вошел в узкую пустую конурку, а из нее проник в большую комнату. Там сидели люди, и все разом щелкали на счетах. Марк видел счеты на старых гравюрах и сразу узнал их. Вдруг в один миг все отщелкали свое, отставили стулья, завился дым столбом. Перерыв, понял Марк, и двинулся вдоль столов к выходу, за которым угадывалось продолжение коридора. Его не замечали до середины пути, тут кто-то лениво обратился к нему с полузабытым — «товарищ… вы к кому?..» и сразу же отвернулся к женщине в кожаной куртке, мордастой, с короткой стрижкой, Марк тут же окрестил ее «комиссаршей». Комиссарша курила очень длинную сигарету с золотой каемкой, грациозно держа ее между большим и указательным пальцем, и если б не эти пальцы, мясистые как сардельки, она была бы копией одной преподавательницы, которую Марк обожал и ненавидел одновременно — умела также ловко курить в коридоре, пока он, студент, выяснял, какие соли и минералы она тайком подсыпала в его пробирку, это называлось качественный анализ. Подойдешь к ней — хороша! — уговариваешь — «это? ну, это?.. откройся!…» а она лениво щурится, сытая кошка, с утра, небось, наелась, — и молчит, и снова идешь искать катионы и анионы, которые она, без зазрения совести, раскидала ленивой щепотью…
……………………………..
Номера продолжались, но двери стали веселей, за ними слышались знакомые ему звуки. Эти особые, слегка запинающиеся, монотонные, как бы прислушивающиеся к бурчанию внутри тела голоса, конечно же, принадлежали людям, чуждающимся простых радостей жизни и предпочитающим научную истину ненаучной. Не глядя друг на друга, упершись взорами в глухие доски, они, как блох, выискивали друг у друга ошибки, невзирая на личности, и, окажись перед ними самая-пресамая свежая и сочная женская прелесть, никто бы не пошевелился… а может раздался бы дополнительный сонный голос — «коллега, не могу согласиться с этим вашим «зет»… И словно свежий ветер повеял бы — ухаживает… А коллега, зардевшись и слегка подтянув неровно свисающую юбку, тряхнув нечесаными космами — с утра только об этом «зет» — порывисто и нервно возражает — «коллега…» И видно, что роман назрел и даже перезрел, вот-вот, как нарыв, лопнет… Но тут же все стихает, поскольку двумя сразу обнаружено, что «зета» попросту быть не может, а вместо него суровый «игрек».
Здесь меня могут гневно остановить те, кто хотел бы видеть истинную картину, борения глубоких страстей вокруг этих игреков и зетов, или хотя бы что-то уличающее в распределении квартир, или простую, но страшную историю о том, как два молодых кандидата наук съели без горчицы свою начальницу, докторицу, невзирая на пенсионный возраст и дряблое желтое мясо… Нет, нет, ни вам очередей, ни кухонной возни, ни мужа-алкоголика, ни селедки, ни детей — не вижу, не различаю… Одна дама, научная женщина, как-то спросила меня — «почему, за что вы так нас не любите?» Люблю. Потому и пишу, потому ваша скромность, и шуточки, и громкие голоса, скрывающие робость перед истиной, мне слышны и знакомы, а ваша наглость кажется особенной, а жизнерадостность ослепительной, и чудовищной… Именно об истине думаю непрестанно, и забочусь, преодолевая свой главный порок — как только разговор заходит о вещах глубоких и печальных, меня охватывает легкомысленное веселье, мне вдруг начинает казаться, что в них не меньше смешного и обыкновенного, чем во всех остальных — несерьезных и поверхностных делах и страстях.

Марк шел и шел по пустынному коридору, а лестницы все не было. Он решил постучаться в любую дверь, спросить, где же поднимаются на верхние этажи. Он стукнул. после долгой возни ему открыли. На пороге стоял высокий костлявый человек, он сделал приглашающий жест и пропустил гостя в помещение. Оставив без внимания вопрос о лестнице, он приблизил к Марку длинное узкое лицо, и, стараясь дышать осторожно и неглубоко, спросил:
— Существует ли Жизненная Сила с точки зрения физики?
Подумал, и ответил сам:
— Не уверен.
Дыхание его все же не оставляло сомнений, также, как и нос, и увесистые мешки под глазами. Марат, вечный аспирант отдела фундаментальных величин, занимался серьезнейшим делом — раскапывал цифры, составляющие одну из мировых констант, подбирался уже к десятому знаку после запятой. Он постоянно жил в напряжении и страхе — вдруг за очередным знаком обнаружатся признаки недолговечности, неустойчивости жизни?.. Больше-меньше на единичку — и все пойдет колесом, атома целенького не найдешь, не соберешь, что уж тут говорить о нежных капризных молекулах… Теперь он готовил к опыту новый прибор. Он собрал его из лучших частей самых современных японских и американских приборов, и в случае удачи надеялся сразу вырвать из неизвестности два-три знака. И в то же время боялся сдернуть одеяло с истины, печаль сквозила вдоль и поперек его узкого лица с рассекающим пространство носом. Он немного принял, чтобы поддержать отчаянность в душе, и был не один.
За столом сидел, опустив щеки в ладони, его учитель, Борис, крупный теоретик, «предводитель дохлых крыс», как называли его завистники — невысокий мужчина лет пятидесяти, серый, тонкий, но с пузиком… мутные очи, отрешенность взгляда, короткий лоснящийся носик… ниже носа лицо быстро сходило на нет. Он, как и Марат, был в синем халате, продранном на локтях. Борис давно пришел к убеждению, что все существующее вытекает из одного уравнения: стоит только подставить в него точные значения нескольких констант, как будут получены ответы на все вопросы. Поэтому он с нетерпением ждал от Марата новых и новых знаков, уточняющих нужные ему числа. Каждый раз не хватало одного-двух, и он постоянно науськивал своего аспиранта, а тот без устали подкручивал свой прибор, и нужно было видеть, как лихо справлялся с тем или иным винтом.
Узнав дорогу, Марк обратился к выходу, но хозяева решительно воспротивились, пошли вопросы, что думает гость о последнем знаке, устойчива ли жизнь в свете такой-то статьи… Марк был далек от этой суровой проблематики, подкапывающей краеугольные камни. Ему казалось, что если жизнь существует, то значит, ей разрешено быть, как же без разрешения…
— Может и без, если недолго. Жизненная Сила еще не такое может… скажем, за счет локального фикуса… — уныло промолвил Борис.
— Фокуса?.. — почтительно переспросил Марат.
— Нет, фикуса! Я смотрю, ты современное не читаешь, не знаешь даже моих теорем. — Борис истерически рассморкался. — Завтра, надеюсь, не подведешь, мне бы еще знака два-три…
Вот-вот подсохнет чудо-клей, которым Марат присобачил японскую деталь, она позволит им продвинуться дальше.
Марку стало скучно. Он не понял сути разговора, однако здоровый инстинкт подсказывал ему бежать из этой трясины не оглядываясь.
Но тут произошло неожиданное. Марат спросил:
— Вас интересует Парение?.. вы упомянули…
— Смотря в какой смысле… — нерешительно ответил Марк, он боялся опошления высокой идеи.
— А мы сейчас посмотрим, посмотрим… — Марат подскочил к какому-то блоку, — это не Vis Vitalis, это небольшое дельце, айн момент!
— Пусть, — тоскливо подумал Марк, — пусть издевается, перетерплю, если момент…
— Секундочка… — сквозь зубы пропел Марат, он держал во рту проволочку, одной рукой что-то подкручивал, другой подергивал, левая нога ерзала меж двух педалей, правая не знала, что делает левая, но, кажется, была готова надавить на красную кнопку на главном пульте. Он действовал, слившись с любимым чудищем в единый организм.
— Как все удобно устроено, — подумал Марк, — вот что значит природный дар, не то, что ты — руки-крюки.
Вспыхнула ослепительная лампочка, и Марк услышал:
— Невозможно по техническим причинам — нет такого горючего.
В глубоком недоумении, он поблагодарил, попятился, и вышел.
……………………………..
Борис и Марат продолжили дело, прерванное появлением Марка. Придерживая пузико, Борис осторожно наклонился и вытащил из-под стола большой химический стакан с разведенным спиртом. Он где-то вычитал, что наилучшее действие оказывает 70%-ная жидкость, и с тех пор они разводили. Ритуал происходил в конце дня или перед обедом, и делу не мешал.
— Все правильно, — торжествующе сказал Марат, имея в виду отсутствие конкурентов. Приятно сознавать себя первыми в джунглях науки, с мачете в руках, прорубающими путь другим.
Борис кивнул, он не сомневался в Марате. Он радовался, что когда-то верно выбрал направление, и пошел, пошел… не оглядываясь, не встречая по пути ни единого человека. Он верил в уравнение неописуемой красоты, оно висит над миром как фантастический остров, источая свои милости людям в виде миллиардов решений по всем вопросам. Иногда, в снах, оно представлялось ученому сверкающей светом сетью, ажурной и в то же время плотной… по ее хрустальным нитям, текли к нам приказы, мгновенно воплощаясь в материю.
Марат твердой рукой разлил жидкость по стаканчикам, они не спеша выпили, и задумались — предстоял тяжелый день.
— Что у него с горючим? — рассеянно спросил Борис. — Куда он собрался?
— Куда все, — подумав, ответил Марат, — а если повезет, то в Штаты.
Если дело не касалось уравнения, Борис не слушал: то, что предопределено, все равно свершится. Точно также его не волновало, что есть, где спать, во что одеться — брюки на теле, и ладно. Контакты с существами иного пола он отвергал. Марат старательно подражал шефу, но не мог подавить пристрастия к пышнотелым лаборанткам, надеялся на свадьбу, после диссертации, конечно. «Тебе бы еще парочку знаков… » — задумчиво говорил Борис. Этих знаков постоянно не хватало.
Они снова разлили и выпили.
— Как же ты… — вдруг медленно сказал Борис, — а клей?.. Что же ты ему намерил, пустая голова?..
— Разве я мерил? — не понял Марат. Спирт действовал на него странным образом. — А что я ему сказал?..
Клей, стиснутый двумя шероховатыми поверхностями, медленно застывал. Теперь ничто не помешает сделать новый шаг: взмах мачете — и впереди простор.

С тех пор как директором стал Глеб, то есть, с незапамятных времен, Институт столько раз перестраивали, расширяли, пристраивали к нему то смехотворные сарайчики для подопытных кур, то гаражи, то монументальные корпуса с неясным назначением, то удлиняли коридоры, то замуровывали их, потом долбили ломами, взрывали… что лет через сорок первоначальный замысел был похоронен вместе с проектировщиками, и никто уже не мог охватить единым взглядом все сооружение. Даже собрать его обитателей вместе стало трудным делом — на переговоры уходили недели. Поэтому чаще собирались кучками в углах и тупиках, где по традиции стояло креслице для отдыха, светилось окошко, заклеенное промасленной бумагой с нарисованным на ней прекрасным пейзажем в старокитайском стиле. Что же там, за окошком, какой еще кривоватый коридор, или узкий лаз в новую пристройку, или хромая лестница в подвальную глушь… — никто не знал.

Глеб давно понял необъятность своих владений, а также характер большинства обитателей, предпочитающих ютиться в своих замшелых углах, только бы не выходить на простую и понятную коридорную систему первых парадных этажей. Справедливости ради надо сказать, он так поставил дело, что от голода здесь никто не умирал, разве что от тоски по истине, но кто же в такой благородной смерти виноват. На каждом углу стояли лавчонки, киоски, прилавки, буфеты, тут же, не прерывая важного исследования, можно было купить кусочек говяжьей печени, поджарить его на газовой горелке, сменить проеденные кислотой брюки, испытать самое дефицитное противозачаточное средство, и даже жалобы поступали в дирекцию, что канализация то и дело забивается этими нерастворимыми приспособлениями. Остановить строительство было равносильно гибели: Институт зачислили бы в неперспективные, и судьба директора была бы решена. Поэтому здесь ни от чего не отказывались, днем и ночью встречали обозы с нужным и ненужным добром, вызывали обитателей ближних и дальних коридоров, уговаривали — возьми, пригодится… Те открещивались — некуда, незачем… Наконец, все невостребованное и непристроенное отвозилось в овраг и сваливалось, туда же сбрасывали все, что оставалось от умерших, пропавших или уехавших людей — мебель, одежду… Время от времени возвращались люди, которых давно забыли. Глеб, как только узнавал о прибывшем, тут же забрасывал его в качестве десанта на новые этажи, чтобы не смущал души оседло живущих.

Могут возникнуть вопросы, например, откуда берется все, что привозили сюда нескончаемым потоком? Не знаю. Конечно, любой источник изобилия не вечен, но жизнь коротка, и многое представляется нам незыблемым и постоянным, нам, мыслящим мотылькам, простите за плагиат. И, может быть, я несколько преувеличиваю то, что происходило в этом здании, но одно могу сказать определенно — здесь такое имело место, о чем Марк и не подозревал.
От входа и темного низкого вестибюля с заклеенными газетной бумагой окнами, от стола с одинокой сгорбленной фигурой вахтера, вели две дороги. Дверей-то было много, но какие-то странные, Марк потом сообразил — без дверных ручек. А эти две были раскрыты настежь, и звали. Особенно одна — ослепительно светилась, оттуда доносились взрывы смеха, теплая волна гнала в ноздри Марку запахи жареного мяса и свежей сдобы. За второй открытой дверью виднелся коридор со многими свинцового цвета дверями, и Марк, конечно, свернул на свет и запах.
Перед ним огромное помещение со столиками, много хорошо одетых дородных мужчин с табличками на груди. «Конференция, — догадался Марк, — до чего роскошно кормят!..» Ему стало стыдно за пыльные брюки с пузырями на коленях, заросшие щетиной щеки, осанку, походку, за все, о чем обычно не вспоминал, считая недостойным внимания. Он попятился, и у самого выхода заметил боковую дверь с надписью «Инспектор» и черной стрелкой в небо. Туда вела лестница со стертыми ступенями, такую он помнил по Университету — студенты шаркали сотни лет, вымаливая зачеты.
Пройдя несколько пролетов, он уперся в дверь, открыл и оказался в скромном помещении, недавно отремонтированном. В глубине сидела женщина лет сорока с убедительными признаками пола. Она быстро разобралась в сбивчивых объяснениях Марка — то ли берут, то ли нет, ничему не удивилась, записала, посоветовала на нижний буфет не надеяться — приемы иностранцев, обмывка корочек… Марк презирал этот жаргончик, а также диссертации, защиты, речи, приемы, банкеты и прочий околонаучный мусор, но сейчас промолчал, его не спрашивали.
— Штейн на четвертом. В конце года отчет на этаже, потом на секции, а дальше, смотришь — и сюда угодите… — она указала пухлым пальцем себе под ноги. Оттуда рвался сытый хохот мужчин и звонкие как рыдания голоса дам, доносились отдельные слова на иностранных языках.
— Хотя подождите… — она задумалась, заглянула в отрывной календарь. — Штейна нет. Командировка, вернется к четвергу. Вот вам пропуск, погуляйте пока по этажам, познакомьтесь с людьми, они у нас особенные… — Она тонко улыбнулась. — Выдам-ка я вам сразу… Уверена, вы у нас осядете. — Порылась в ящике стола и вытащила пробку от раковины на цепочке. — Распишитесь. Теперь все, желаю удачи.
Она еще раз улыбнулась, уже отрешенно, мысли ее были внизу, встала, порхнула к двери, а Марку указала в другую сторону. В глубине помещения он нашел другую лестницу, ведущую вниз, и опять оказался на первом этаже, в полутемном коридоре со множеством дверей.
Его, конечно, расстроила отсрочка, продление неизвестности, трещина поперек скоростного шоссе, по которому он приготовился шпарить изо всех сил. Но, подумав, он решил не расстраиваться, а потратить эти несколько дней с пользой, не спеша осмотреть Институт. И двинулся, сжимая в одной руке драгоценную бумажку — пропуск, в другой драгоценную пробку с цепочкой… пошел, считая двери, ожидая, что вот-вот обнаружится нужная ему лестница наверх

………….

……………

///////////

////////////////
Говорят, лепить трудней, чем рисовать, а мне кажется — легче.
Рисуешь с одной стороны, говорят, а лепишь все стороны сразу,
И каждая должна быть интересной, неважно, затылок или лицо…
Может и так, а все-таки лепить легче.
Рисуя, создаем пространство и объемы на плоскости,
А для этого нужны навыки и условности.
Если линия под углом на плоскости, мы говорим — уходит вдаль,
Хотя никакой дали нет на плоскости.
У японцев не так
Зато у них свои условности.
Чтобы использовать условности необходимо мастерство,
То есть, навыки, доведенные до совершенства.
Я не люблю мастерство,
В нем что-то скучное проглядывает.
Я уважаю мастеров, изобретающих новые условности
Это симпатичный народ.
Но и они со временем повторяются.
И все-таки, интересней тех, кто полагается
На старое мастерство.
Но, как ни крути, без навыков не рисуется…
А если лепить?..
Пространство перед тобой, и масса — вот,
Ком пластилина.
Слеплю- ка голову…
Но тут же задумался — маленькую?.. — носик, ротик…
В мелочах запутаешься.
Большую?.. Откуда пластилина взять…
И я придумал!
Помещу-ка в голове коробочку
Облеплю ее слоем пластилина,
Приделаю уши, нос — и голова готова!..
Стал сбивать дощечки —
То маленький ящик получается,
То углы наружу вылезают,
Никаким пластилином не залепишь…
Прибиваю все новые дощечки…
Ящик больше живой головы стал!..
Даже тонко облепить, пластилина не хватит.
Сломал.
Надо делать заново!
Стал внимательно смотреть на головы, знакомые и чужие
Оказалось — в каждой коробочка особая!
Посмотрел на себя в зеркало —
Сверху — яйцо!
Сзади — квадрат!
Сбоку — прямоугольник!
Ой-ой-ой…
Пришлось найти карандаш, голову нарисовать.
И даже второе зеркало поставил, рассмотреть затылок…
Потом взял рисуночки и начал по ним сбивать
Коробочку
И, странное дело, — получилась!
Неуклюжая, но верная.
А дальше просто — залепил все дерево,
Принялся выпуклые части прилеплять
И тут же что-то стало вырисовываться,
Похожее на чью-то голову, знакомую…
А вы говорите — лепить трудней, чем рисовать…