Рубрика: Uncategorized

Многие годы пишу на стенах, и рисую, такая привычка. В старой квартире писал по штукатурке, когда выезжал, пришлось замазывать, иначе квартиру не принимали. Теперь стал умней, пишу на обоях, в случае чего легче содрать. Здесь же записывал имена котов, которые через квартиру проходили. Ни один из них не умер своей смертью, в старости.
И меня еще спрашивают — «отчего вы не любите людей?»
………………………………………………………………………………………………
Доска сохранилась, Христос и Магдалина. Верующие возмущались, оттого спрятана дома у меня. Грешница получилась крупней и сочней святоши, а он забоялся, боком проходит, и ма-а-ленький весь…
Есть такая досочка. Но не покажу, чтобы не смущать верующих, ведь теперь их куда больше, чем раньше: почти столько же, сколько коммунистов было, да-а…
…………………………………………………………………………………………………..
Мне всю жизнь везло, знаете, почему? Я невменяем, в силу устройства своей психики — если чем-то был увлечен, то ничего вокруг не видел. И так проехался по жизни до старости. Платили всегда по минимуму, но это меня не волновало.
…………………………………………………………………………………………………
Называть себя художником мне неудобно. Утрилло был художником, да… И писателем не назову, Гари был писателем… Ученым — был, но бывший ученый не ученый. Так что никем остался. Просто — живу. Об этом, может, еще нарисую… или напишу…
……………………………………………………………………
Если кто-то говорит — «честно говоря» — сразу ему не верю. Значит, и по-другому может говорить.
…………………………………………………………………..
С легким шорохом кровь в голове омывает склеротические бляшки — музыка потери памяти, способности к различению, которую на востоке называют умом.
В этом процессе, на пути распада, наверняка есть точка или небольшая область, в которой сухое умствование уже ограничено, а распад чувственных ассоциаций еще не зашел слишком далеко…
Вот тут бы остановиться…
………………………………………………………………………
Во взгляде на собственную жизнь важны ТЕМЫ, их развитие и затухание. Чем ближе к концу, тем ясней, что все важное на одинаковом расстоянии — вычерчен круг ТЕМ. Жизнь — блуждание по собственным темам, насыщенное страстями, предрассудками, заблуждениями, намерениями… Время тут почти что ни при чем.
……………………………………………………………………….
Вспоминается гениальная сказка про суп из топора: голодный солдат приходит к жадной старухе и уговаривает ее сварить щи из топора, добавив по ходу дела всякой малозначительной мелочи… Этот процесс мне о многом говорит.
…………………………………………………………………………..
На днях узнал, по телеку сказали:
«Танич — это Пушкин нашего времени». А «Пригов — Данте».
Время по заслугам нашим…
……………………………………………………………………………….
Никто не убедит меня, что купить подешевле, а продать подороже — великое умение, знание или доблесть. Из моих одноклассников лучше всего это делают самые тупые. Чем больше человек умеет и может, тем меньше он, оказывается, нужен, а для многих даже опасен. Прикованные к телеге жизни таких только ненавидеть могут.
Получает удовольствие от своей работы, да еще платить ему за это!?.

Соблазнение одноногого
……………………………………..

Вася Маркович (1976-1993)
………………………………………

Прогулка на закате солнца (рис. «мышкой»
…………………………………….

Не ждали… (оч. смеш. техника, оччень!)
………………………………………

Поиски потерянного времени
…………………………………………

Друзья в одной корзинке
………………………………………….

Страсть кота Бориса (триптих)
…………………………………………

Утро кота (Собственность Серпуховского историко-художественного музея)
…………………………………………

Кресло, приносившее счастье

Прилично прочитан «Последний дом», остальное оч. неважно
Там можно скачать, но нелегко, они все больше 1 Гига
……………………………………
Кукисы
https://cloud.mail.ru/public/99954d136a61/kukisy09.wmv
………………………………………………………………………………….
Рассказы из «Мухи»:
https://cloud.mail.ru/public/98e5235f54ef/hvost09.wmv
………………………………………………………………………………..
Повесть «Последний дом»:
https://cloud.mail.ru/public/d4679f4ab96b/lasthome.wmv
……………………………………………………………………………..
«МОНОЛОГ» Первая часть:
https://cloud.mail.ru/public/6P3j/BTVvHDFnW
…………………………………………………………………………….
«МОНОЛОГ» вторая часть:
https://cloud.mail.ru/public/2qC1/3FJgqb1TE
…………………………………………………………………………….
«МОНОЛОГ» третья часть:
https://cloud.mail.ru/public/Jw2g/AkPCvTBjY
………………………………………………………………………….
«МОНОЛОГ» четвертый фрагмент:
https://cloud.mail.ru/public/5Pon/x1zgTKERb
……………………………………………………………………….
«МОНОЛОГ» пятый фрагмент:
https://cloud.mail.ru/public/DswY/fV7p1Ufr1
………………………………………………………………………….
Повесть «Остров»:
https://cloud.mail.ru/public/9958cef09a65/Ostrov_in1file.wmv
…………………………………………………………………..

Разливы рек…
…………………………………..

Прогулка (кисть-тушь)
…………………………………..

Осенний вид, птицы улетают от нас…
……………………………………..

Бася зимой 2010-го года)
……………………………………

Основной инструментарий
……………………………………

Из серии «Сухие цветы»
…………………………………….

Фонари (б.м. 1985-ый год, Москва, Каляевская ул.)
……………………………………

Мир и покой
……………………………………

Дом аутиста

Ночной городок, парк
……………………………………

Ночной городок, дом
…………………………………….

Одуванчик
………………………………………

Шкаф посудный
………………………………………

Лестница, 1997-ой год
……………………………………

Пережившие зиму
…………………………………..

Теплое местечко
…………………………………….

Натюрморт у реки
…………………………………………..

Синее, красное, оранж…
………………………………………..

Натюрморт с пробкой

ВСЁ БЫВАЕТ

Про кошку Симочку…
Кошки и коты понимают интонацию, да еще так тонко, как мы сами себя не понимаем.
А Симочка всю жизнь хотела смысл наших слов постичь.
Мне всегда было жаль ее, когда с напряжением вслушивалась.
— Симочка, слова ничего не значат.
Она больших успехов достигла в понимании отдельных слов, но собственное понимание интонации обогнать не смогла.
Нужно ли было так напрягаться, я думаю — и не знаю ответа.
Очень похоже на собственные усилия в первой половине жизни, оттого, наверное, сочувствую ей.
………………………………………………………………………………

Матильда…
Одноглазый кот, лет пять тому назад откуда-то явился, остался жить у нашего дома. По виду и поведению все считали его кошкой, назвали Матильдой. Защищал и опекал всех котят, и даже собак гонял, рискуя жизнью. Однажды заболел, взялись лечить…
И тут обнаружилось, что он настоящий кот.
А он будто понял, что разоблачен, начал вести себя как кот. Но котят по-прежнему опекает. Думаю, он святой. Нет, не верю, но если б верил, то обязательно выбрал бы его святым. Наверное, он так тяжело в детстве жил, что решил быть кошкой, защищать котят.
………………………………………………………………………………………..

Говорят, говорят…
Когда говорят – «его убеждения…», это теперь ни о чем не говорит. Раньше говорило.
Мне говорят – «убеждения…», я спрашиваю – «а живет как?»
…………………………………………………………………………………………

Про цвет…
Если воспринимаешь его как друга, то и как врага порой воспринимаешь.
………………………………………………………………………………………..

Но не все интересно…
Наверное, в жизни так бывает, как в фильме Киры Муратовой о молодом пианисте и пожилой женщине, которая ему помогает, а он грабит ее. Подробней писать противно, хотя к Муратовой отношусь с уважением. А вчера смотрел ночью — Аль Пачино, старый слепой полковник и молодой студент, несколько дней жизни… Само направление мысли, взгляда, внимания в фильме с Аль Пачино — глубоко симпатично, а то, что сделала Муратова — не интересно.
Аргумент «так в жизни бывает», не для искусства — всё бывает.

Про Васю
Пес Вася жил со мной 16 лет, и не любил меня. Он не любил нас, людей — никого. Не было в нем собачьей преданности, терпеть ее не могу. За это уважал и любил его. Он уживался с нами, терпел… и ускользал, когда только мог — исчезал. Прибежит через несколько дней, поест, отоспится, и снова убегает. Я думаю, он и собак не любил. Обожал, правда, маленьких злющих сучек, но это не в счет.
Мне всегда хотелось узнать, что же он делает, один, когда устает бежать.
Он не уставал…
А когда состарился, все равно убегал. Только тогда он перестал убегать далеко, и я часто видел знакомую голову в кустах, лохматые уши. Большой пес, с густой палевого цвета шерстью, с черной полосой по спине. Он лежал, положив голову на лапы — и смотрел, смотрел — на деревья, траву, дорогу, небо…
Он умер, а мне понадобилось еще много лет, чтобы его понять.
……………………………………………………………………………………….
Привет, Сизиф!..
Падение камня интересней втаскивания в гору. Хотя именно втаскиванием занимаемся бОльшую часть времени. Наверх тащить — будни реализма. А падение камня — драма, экспрессионизм…
…………………………………………………………………………………………
Наш замечательный…
Когда позарез нужно похвалить, а не хочется, говорили — «замечательный…»
Наш замечательный мастер. Наш местный гений…
А теперь говорят — «культовый» писатель. И я тут же вижу огромный зал, сцену и беснующихся девок, качающихся, машущих руками…
…………………………………………………………………………………………….
Знаки вечности
Блок видел символы тоскливого постоянства:
… улица, фонарь, аптека…
Городской человек.
А что видел я последние пятьдесят лет?..
…дерево, забор, дорога…
Помру, через сто лет все то же:
… дорога, дерево, забор…
Трава…
Знаки вечности жизни для меня.
………………………………………………………………………………………….

В мастерской. Принадлежности художника. (живопись и фото в «одном флаконе»)
…………………………………

Вид на город из пригорода
………………………………….

Мальчик и мяч. Игра.
……………………………………

Ранним утром.
…………………………………..

Здравствуйте, господа Сезанн и Гоген
………………………………..

На автобусной остановке
………………………………….

Портрет И.К. у окна
…………………………………..

Память, воспоминания…
………………………………

Вид из окна. Арто, еще живой.
……………………………………

День рождения Хрюши, друзья поздравляют
……………………………………….

Осенний вид

Через Украину нельзя было… Ехали в Болгарию на машине, через Латвию, Литву, Польшу, Словакию, Венгрию, Румынию… Так было в апреле. Пять дней.Видели как спокойно живут эти страны…
Вася-кот, и Лизочка-кошка с нами. Нам легче было, знали от чего уезжаем, куда стремимся… Приехали, живем, вроде все неплохо, но вот — приснилось…
По дороге потеряли Васю, На остановке нашей выпрыгнул из машины, убежал. Наверное, решил домой податься, куда-то везут… И мы с Ирой его искать пошли. Сколько искали — не знаю, может час, может день, может дольше… ведь сон!.. В каком-то городе, теплом, веселом, детей много, шумно… немного Пловдив напоминает… Долго ищем… И вдруг вижу — Вася! пусть не такой, как наяву — здесь он черный, с коричневОй на спине и животе… лохматый… Но я знаю — он!.. Забегает в парадные, люди пугают его — выбегает, снова куда-то… Ищет. Я кричу — Вася!.. Он не слышит. Наконец, он замер, перед каким-то домом, под скамейкой. Вася! Он услышал, увидел наконец — бросился ко мне! Обнялись, да… Вроде всё кончилось благополучно, но… чувствую, что это ему не забыть, не пережить… Так бывает, сила переживания такая, что оно не кончается, и разрушает понемногу, хотя вроде бы все хорошо стало, покой, мир…
С этим проснулся. Он на кровати, на одеяле спит, греем друг друга…

Ностальгия
………………………………..

Из света — к тени
………………………………..

Утро кота
………………………………..

Пряники и вино (вариант)
………………………………….

Осенний вечер
…………………………………..

Мама не смотрит!..
……………………………………

Красное одеяло
……………………………………

Красная подушка
……………………………………….

Ни третьего, ни второго!..
……………………………………

Необитаемые острова

Знаете ли вы, наблюдали, быть может — чем хуже работают люди, тем глаже и чище у них полы, а самые бездельники ухитряются сохранять паркетный блеск даже в химических лабораториях, меняют рабочие столы на письменные, обкладываются картотеками, одна современней другой… а в углу у них малюсенький рабочий столик, на нем электроплитка — здесь заваривают кофе.
На четвертом этаже пола вовсе не было, а лежали каменные выщербленные плиты, известняк, как на приморском бульваре, и видно, что никто не болеет за чистоту… Коридор уперся в тупик, пошли бесконечные комнаты и переходы, в каждом углу что-то гудит и варится, мерцает и поблескивает, все работает, а не пылится без дела. И никто на тебя не смотрит, не зовет облегчить душу, не ждет подвоха — занят собой: кто тянет трубочкой мутную гадость из пробирки, кто тащит подмышкой кутенка, не иначе как узнать, что внутри, кто тут же, пристроившись в уголке, чертит мелом на двери — не мог, стервец, добраться до доски, не дотерпел — вокруг него толпа, один хлопает по плечу — молодец! другой тянет за рукав — отойдем… И качаются красивые стрелки импортных приборов, и мечутся разноцветные зайчики по узким зеркальным шкалам, и пронзительно надрывается в углу телефон, забытый всеми прибор связи и общения…
Марк шел и видел — здесь каждую секунду что-то происходит, возникают и рушатся империи, «это говно» — беззастенчиво говорит один, «старое говно» — уточняет другой, и оба довольны.
Проходы становились все уже, и, наконец, движения не стало: посреди дороги возвышалось огромное колесо, из- под которого торчали очень худые длинные ноги. Марк обратился к ногам, чтобы узнать, где скрывается тот, к кому его уже не раз посылали нетерпеливым взмахом руки — там, там… Голос из-под колеса пробубнил, что следует идти дальше, но при этом постараться не наступить на оголенные провода слева от правой ноги, и не задеть раскаленную спираль, что справа от левой руки. Марк только решился, как раздался оглушительный треск, полетели оранжевые искры, спираль потемнела, ноги дернулись и замерли. Марк уже высматривал, кого призвать на помощь, вытащить обугленный труп, как тот же голос выругался и заявил, что теперь беспокоиться нечего — шагай смело. Марк перешагнул, перепрыгнул, подполз, пробрался к узкой щели и заглянул в нее.
Там, стиснутый со всех сторон приборами, сидел за крошечным столиком человек лет сорока с красивым и энергичным лицом. Он быстро писал, откладывал написанный лист, и тут же строчил новый — без остановки, не исправляя, не переделывая, и не задумываясь ни на секунду. Из кончика пера струилась черная ниточка, извиваясь, ложилась на бумагу, и нигде не кончалась, не прерывалась… Эта картина завораживала, напоминая небольшое природное явление, не бурный, конечно, вулкан с огнем, камнями и злобной энергией, а то, как молчаливо, незаметно, без усилий извергает прозрачную субстанцию паук — она струится, тут же отвердевает, струится…
Марк стоял, очарованный стихийным проявлением процесса, который давно притягивал его. Ручка казалась продолжением руки, нить словно исходила из человека.
……………………………….
Тут он поднял глаза и улыбнулся Марку, весело и беззаботно.

We Are Going To The Seashore
……………………………………………..
Dad’s name is Sioma, Mom’s name is Zina, my name is Alik. We used to live in Tallinn before the War, but I don’t remember that time, I was small then. Yesterday I ate too much of almonds, it made me sick.
How could you leave it lying about on the table, says Gran to Mom, you are out of your mind.
Dad made me drink water, a whole decanter of water, then fingers into the mouth, and I was sick twice. By the evening I was right as rain, only I have sore throat now, but not because of this. Gran says that the climate is rotten here, we live right next to the sea.
Then why did we come here, asked I.
We were born here, and we used to live here, says Dad. Tomorrow we will go to the seashore, to look at the water.
Will there be ships?
Of course there will be.
So now I am waiting for him to return a bit earlier for lunch, he will be allowed a short leave from the hospital, he is a doctor there.
But at the front lines you were a surgeon, weren’t you, I asked him not long ago.
He laughed, I am no surgeon, I am a general practitioner, I treat maladies. But at the front lines I had to do anything that was required.
How could you do the cutting if you don’t know how to do it?
I know some about it, they wouldn’t require from me to deal with difficult cases, only to cut it off if it was no good at all.
What was no good?
If an arm or a leg cannot serve a person any more. Then the surgery is simple, you just cut it off.
And then an artificial limb?
That would be in the rear, I wouldn’t know about that.
How many arms and legs have you cut off?
He sighed – I don’t know, I lost count, it’s war, Alik, let’s forget about it.
And now he returned to the clinic where he had been working before the war.
He came, he was in a cheerful mood – that’s quite another kettle of fish, normal people afflicted with deceases. Have you eaten your porridge? Let’s go, we have to make it before lunch.
Mom says, you are going? Sioma, be careful, there might be some mines left…
We won’t get out of the path, somehow or other it will take us to the water.
We went by the street car, it started running again not long ago, and then walked for some very long time along a narrow shadowed street of small wooden houses. That is Leineri street, I used to live here once, says Dad, only that house doesn’t exist any more. There indeed were some houses there that didn’t exist any more, only ruins were left. At last we reached some flat grounds with grass growing over it. Ahead of us was empty sky, unpleasant smell, and noise, not strong, but continuous, it was sort of thrusting on into your ears.
It’s the sea that makes this noise.
And where is the sea?
You cannot see it, I’d better lift you up. He took me in his arms, sat me on his shoulder. And I saw a gray wide band ahead, and above it sky that was almost as gray, a bit lighter maybe, and in the sky there were very white clouds, we never had any clouds that would be that white. When we lived in Tiumerevo, it is a village in Chiuvashia.
It’s autumn, look, the grass is withering, says Dad, farther on there will be sand. And the trenches, we will have to watch our step. At first we walked over the grass, then we made it to the sand, and I saw the sea from my own height. It is gray, but with white spots, because it is windy, wind makes waves, on the waves sits foam, which is of water and air, interlaced. The gutters started, they ran along the waterline, it was obvious that they had been filled in, but not completely, and a narrow path was leading to the water, you can walk along the path, and we did walk along it till we reached the dark strip of sand, of wet sand, there were pieces of broken trees, rags, rusty iron things scattered along it, and right next to those there lied and stirred slightly when moved by the wind and the water some green, dark… grass-like…
That’s seaweed, they grow in the sea, and now it is low-tide. Later water will catch them, it will advance on the shore, it will be high tide.
It will come close to us?
We won’t wait for it to do so, high tide will come not soon.
How do you know when?
Every six hours. The Moon by force of its gravitation draws water after itself, it cant’s actually lift it off the Earth, but it makes a wave, and that is tide… We have come back, Alik. Look, this is our sea. We fled from here, chased away by the Germans, and now we have come back. We have got the better of them, and we are to live here again.
Then we came home, and had some porridge, but without any husky-husks of bran in it, the yellow kind of porridge, Gran managed to get some millet, and there was a piece of meat to go with the porridge, of boiled meat. I couldn’t chew it up, Mom says I will cut it for you. And still I was hardly able to eat it, dry pieces are difficult to swallow.
But to make up for it you have had some meat soup, says Gran. Have I had soup? I don’t remember eating it at all, honestly.
You must eat meat, says Mom, you are undernourished. Now we have come back, and everything will go the way it used to go, won’t it, Semion?
Nothing will go the way it used to go, says Gran, and she began to cry, you will have to start from scratch. And I will have to start nothing, only to wait for the end of my life.
And she retreated to behind her folding-screen. And Mom and Dad stayed where they sat, and gave no reply.
Then I left, to sit in Uncle Ber’s arm-chair, upholstered with leather, huge, with flat hard buttons.
If it has to be from scratch, let it be from scratch, says Dad, we’ll give it a try, we are not old yet.

Из серии «сухие травы и цветы»
…………………………………..

Дворничиха и ее дети
…………………………………..

Только-только солнце зашло…
……………………………………

Упрямая Кася
…………………………………..

Сухие цветы и камень с Мертвого моря
……………………………………

Лиза и хвост

Вместо улыбки
…………………………………………

Зимний балкон
(После 70-и лет мне стало ясно, что больше не хочу видеть снег)
…………………………………………

Свет и тень в старом доме
………………………………………….

Пища наша
………………………………………….

Подмосковье зимнее
…………………………………………

Осенняя графика
……………………………………………

Рисующий (б.смеш.техн.)
………………………………………………….

Чужеземный

Концептуализм — свойство характера. Определенный тип, определенное воспитание — когда зрительный образ с успехом и интересом заменяется словесным знаком. До этого типа людей не доходит или им чужда та уникальность собственного чувства, которую дает цвет и свет. Сюжет — да, а все остальное или не замечается, или пренебрегается. Ну, если картину можно заменить знаком, вербальным символом, то дальше не о чем говорить. Мне эти люди кажутся с определенным изъяном, или с дефектом раннего воспитания. Они ищут нового, и находят это новое только в словесных выражениях, они больны словами. Думаю, лет после 15 с этим ничего не сделаешь. Причем, часто они умны, разбираются в поэзии, литературе, чувствуют слово тонко, напряженно воспринимают. Но по большому счету они не могут писать хорошую прозу, хорошие стихи, потому что без зрительного образа трудно, надо быть Тютчевым в словах… А Приговым быть можно, это наверное неплохо, но мне кажется ужасно тускло, если только мир слов, понятий и символов. Иногда полжизни человек считает, что он логик, ученый, библиограф… логическая связь идей кажется ему единственно интересной. Как Мак Клауд в известном сериале: такому надо сначала умереть, чтобы обнаружить в себе другое начало, подспудное, тайное, но живое, просто спрятанное и недоразвитое. Это не концептуалисты, а люди, не понимающие своей сути. А настоящий концептуалист, прочтя хорошую книгу, смотря на картину, улыбнется наивности — «давно было…» Им нравится, когда поперек изображения написаны слова. Им невдомек, что всё давно было, а наибольший, сильнейший смысл имеет в индивидуальной жизни только собственное чувство, собственный образ… все остальное вторично. Не имеет смысла вторично открывать закон природы, он уже открыт, и точка. А замечательных картин может быть сколько угодно, сколько острых глаз и чувствительных к изображениям натур…

Скушным вечерком
……………………………………

Из серии «Царство кривых гвоздей»
……………………………………

У дороги (набросок)
……………………………………

Красная Шапочка — на свидание к Волку
……………………………………

Судьба архивов в наше время
…………………………………….

Легкий педантизм
…………………………………..

Шишка в интерьере
……………………………………………..

Пьяненький кувшинчик

http://danmarkovich.livejournal.com/2015/03/06/
………………….

Когда Рем вернулся от Паоло, было уже около пяти, солнце снова скрылось за облаками, но виден был светящийся плотный ком, он опускался в море. Рем из своего окна не видел берега, деревья загораживали унылое царство воды. Он никогда не хотел писать воду, боялся с детства, и когда приходилось идти по берегу, отводил глаза. Но инстинкт художника подводил, все же посматривал. Зиттов говорил ему, — «не пялься — посматривай, поглядывай, чтобы глаз оставался свеж, понимаешь, парень?» И когда он посматривал, то видел, что главное в воде глубина; прав был Зиттов, когда внушал ему — «приглядись, на поверхности — на любой — всегда найдешь черты глубины, догадайся, что в глубине, тогда и пиши…»
Проходит время, учитель остается. Каждое его слово помнишь, да.
Но это потом с благодарностью, а сначала наступит время уходить, освобождаться. Все реже, реже обращаешься — расскажи, научи… Странная рождается лень — надо бы показать, спросить… и не идешь, копаешься в своем углу, время уносит тебя все дальше… черкаешь, портишь листы, мажешь что-то свое на холстах… и забываешь, постепенно забываешь, как было — без него, мол, никуда, пропаду!.. Значит, пора самому плыть?.. А на деле уже плывешь. Потом снова вспоминаешь, надо бы… неудобно, сволочь неблагодарная… Но уже боишься идти, закоренел в грехах, выдаешь их за свои особенности и достоинства…
Новые ростки слабы и неустойчивы. Вот и прячешься… как змея, скинувшая кожу, скрывается от всех, пока не нарастит новую

Как-то, возвращаясь с одного из семинаров в отдаленном крыле здания, Марк решил спрямить путь и скоро оказался в тупике — перед ним свежая цементная нашлепка. Сбоку дверь, он стучится, открывают. На пороге щеголеватый мужчина лет шестидесяти, лицо смуглое, тонкое, с большим горбатым носом. Комната без окон, два диванчика, потертый коврик, цветной телевизор в углу, и пульт на стене, с разноцветными лампочками. Пожарная защита, старик — пожарник.
— Вы отклонились, здесь ремонтные работы. Но возвращаться не надо, — он показывает на дверь в глубине помещения, — по запасному выходу, и направо.
И вроде бы все, но возникает взаимный интерес. Оказывается, старик философ. После долгих перипетий Глеб пристроил в теплом месте.
— Что такое ум?.. Способность различать, разделять похожее…
Вот тебе раз, тоскливо подумал Марк. Ему не хотелось определений, формул, афоризмов, он устал от них. Когда-то только этим и занимался — размышлял о жизни, о смерти, любви, сознании, уме, предназначении человека, ненавистной ему случайности… в наивной вере, что можно, переставляя слова, что-то решить. Нет и нет! Теперь он, человек науки, сразу хочет знать — «что вы имеете в виду? Что за словами и понятиями?..» На этом разговор чаще всего кончается, ведь мало кто знает, что имеет в виду… Но теперь перед ним не сверстник, которого легко поставить на место, а старик — волнуется, переживает…
— Не скажите, — промямлил юноша, — важно и умение видеть в разном общее, значит, наоборот — объединять…
Попался! Зачем, зачем он это сказал! Старик тут же вцепился в него, сверля глазами, ядовитым и каверзным тоном задавая вопросы. Марк нехотя отвечает, где-то запинается… Ага! тот ему новый вопрос, не слушая ответа, ждет запинки, и снова спрашивает, словно обличает. Спор отчаянно блуждает, все больше удаляясь от начала — промелькнула религия, пробежались по основам мироздания, захватили философов древности с их заблуждениями, снизошли до прозы, поспешно удалились на вершины морали и этики, обличили православие, похвалили католицизм, грязью облили еврейский фанатизм, и дальше, дальше…
Марк чувствует, что уже противен сам себе, но остановиться не может, подгоняемый ураганными вопросами и всем желчным и зловещим видом старого спорщика… Наконец, он каким-то чудом выкрутился, прополз на брюхе, сдался под хохот торжествующего схоласта, и, кое-как улыбнувшись, нырнул в заднюю дверь.
…………………………………………….
Пусть придет в себя, а мы немного отвлечемся.
Отдышавшись, старик, его звали Яков, усмирил сердце валидолом. Вялость и равнодушие давно заменяли ему истинный мир. Время от времени, как сегодня, он пришпоривал себя, понукал, стыдил за худосочность, стегал, как старую клячу… И все напрасно! Любовь, интерес и любопытство обладают свойством сворачиваться в клубок, замыкаться, терять силу, как только чувствуют принуждение или даже упорное внимание.
Когда-то он был сторонником активного проникновения философии в жизнь для разумных преобразований, гордость за разум освещала его породистое лицо. Сын коммерсанта из Прибалтики, он учился философии в стране философов, в Германии, потом вернулся домой, преподавал какое-то современное учение, призывающее к практической пользе…
И вдруг жизнь перестает подчиняться разумной философии. Она и раньше-то не очень подчинялась, но при желании можно было отыскать логическую нить… или не обращать внимания на отклонения практики от теории. А теперь разум решительно отвергнут, немцы на пороге маленькой страны, он должен выбирать. Бежать от бывших друзей? Неужто за несколько лет могло взбеситься могучее племя поэтов и мудрецов?..
А слухи носятся один зловещей другого, евреев, говорят, не щадят… Он решает остаться, пренебречь, выразить свое недоверие безумию и злу. Провожает друзей на пароход, последний… И тут словно кто-то дергает его за полу и отчетливо говорит на ухо — «иди…» И он, как был, даже без чемоданчика, садится на корабль и плывет, впервые в жизни подчинившись не разуму, а неясному голосу. Корабль бомбят, он идет ко дну, и наш философ оказывается в ноябрьском море, тонет, поскольку не умеет плавать… И тут снова ему голос — приглашает ухватиться за кусок дерева, случайно проплывающий мимо. И он держится, плавает в ледяной воде. Всего двадцать минут.
За эти двадцать его философия перевернулась, затонула. Любые рассуждения о жизни казались ему лживыми, бесполезными заклинаниями бешеных сил, которые правят миром. Он оставил философию, и, поскольку ничего другого не умел, то долго бедствовал, пока не прибился к тихому берегу.
Жизнь его с тех пор перестала зависеть от идей, он потерял живое чувство по отношению к разуму, ходам логики, всему, чем раньше восхищался; осталась привычка к слову. Самая важная часть его существа оказалась сметена, стерта в те проклятые минуты, когда он болтался по волнам, ожидая катера, которого могло и не быть. Проще говоря, он потерял интерес, а вместо него приобрел — тошноту. Все остальные чувства, кроме забытых им, он сохранил и даже упрочил, особенно самые простые, и остался, несомненно, нормальным человеком: ведь куда ни глянь, мы видим разнообразные примеры бесчувствия, отчего же бесчувствие по отношению к мысли должно казаться особенным? Каждый раз, бросаясь в спор, изображая страсть, он надеялся, что интерес вернется… Нет! Более того, такие попытки ему не сходили даром: презирая себя, он жевал пресные слова, и много дней после этого не мог избавиться от вкуса рвоты во рту… Потом забывалось, и язык, память, навыки снова подводили его — хотелось попробовать еще разик, не пробудят ли знакомые слова в нем прежние чувства?..
Хватит! Он подошел к зеркалу, разинул рот и долго изучал длинный пожелтевший клык, который торчал из нижней челюсти угрожающим островом; жизнь еле теплилась в нем, но все же он защищал вход в полость. Яков подумал — и решительно схватив зуб двумя пальцами, жестоко потряс его. Зуб хрястнул, покачнулся, и, сделав еще одно отчаянное усилие, бывший философ вывернул полумертвый обломок. Промыл рот ледяной водой, со стоном утерся — и удовлетворенно вздохнул: теперь он должен будет молчать. Он был щеголем и стыдился признаков увядания.

Пессимист и оптимист
…………………………………………..

Мущина и женщина
……………………………………………

Лизочка в желтых тонах
………………………………………….

Судьба интеллигента
……………………………………………..

Портрет И.К. и Лизочки
…………………………………………

Следопыты
……………………………………..

Окно в подвал
………………………………………..

Вася в юности, жизнь в доме №10

(фрагмент романа VV (Vis vitalis)
//////////////////////////////////////////////////////
Как-то вечером, возвращаясь к своим игрушкам и ожидая найти в одной из трубочек прекрасно очищенное вещество, Марк заглянул к Штейну. Шеф сидел на низенькой табуретке и, щурясь от удовольствия, ел красную икру из тарелки — загребал большой деревянной ложкой и уплетал. На полу перед ним в железной банке полыхало пламя. Услышав шорох, он поднял голову:
— Присоединяйтесь! Больше всего на свете люблю огонь и красную икру. Я из Черновиц — провинция, нищета, и вот иногда позволяю себе, с угрызениями, конечно: кажется, предки пялятся в изумлении из темноты… А хлеба нет, такие у нас дела.
Марк, зная другую версию профессорского детства, изумился, но промолчал.
— А что горит у вас?
— Черновики. Уничтожаю следы беспомощности. Варианты расхолаживают, текст должен быть один. Можно, конечно, разорвать… Привычка, друг мой, сжечь всегда надежней, с этим мы выросли, что поделаешь.
…………………………………………..
— Умный человек, — узнав об этом разговоре, признал Аркадий, — но слишком запутан: лучше вообще не писать. Надо помнить.
И пошел о том, каким был снег, когда его вели расстреливать — желтоватый и розовый, под деревом стаял — дело шло к весне — и у корней рос странный гриб, то ли груздь, то ли несъедобный какой-то…
— Я подумал тогда, вот чем бы заняться — грибами, отличная форма жизни, везде растут… Потом уничтожил свои записи, из-за них весь сыр-бор… А грибы, оказалось, не подходят: с грибницы следует начинать, а попробуй, достань грибницу.
То, что Аркадий шел и думал о грибе, потрясло Марка. Он считал, что на такое способны только русские люди, с их мужественным и пассивным взглядом на собственную жизнь.
— Я бы обязательно дернулся…
— А тех, кто вправо-влево, тут и выявляли, самых жизнерадостных, да-а… — Аркадий вздохнул и, вылив в блюдечко остатки чая, со вкусом высосал, предварительно припав сморщенными губами к огрызку рафинада.
…………………………………………..
— Так что вы сегодня выудили, фотометр или дозиметр? — рассеянно спросил Штейн. Он даже не знал, как далеко ушел его ученик от стадии первоначального накопления.
Вопрос не требовал ответа. Марк молча следил за тем, как шеф берет листок, рвет на мелкие кусочки и отправляет в пламя, чтобы не задремало от безделья.
— Может, вам все же лучше перебежать в теорию? В ней мы впереди планеты всей… — Штейн наморщил лоб и стал похож на симпатичную обезьяну.
— Я не против теорий, — сказал Марк, — но они дают свободу воображению, а это моя слабость, зачем потакать ей?.. Я хочу твердых фактов, которых никто отменить не сможет.
— Вы гордец, — задумчиво сказал Штейн, — и не любите игры. А мне нравится создавать нечто туманное, предполагающее разные возможности… чтобы другие, войдя в мое здание, еще что-то открыли в нем. Но я все же не Шульц, не придумываю миров, ведь фундамент у нас у всех один — природа.
Он покосился на пустую тарелку, вздохнул и добавил: — И все-таки советую вам сдаться в теоретики. В этой стране есть место только теориям… и мечтам.
— Я все же попробую по-своему, — сухим голосом ответил Марк.
— Ну, и хорошо! Если нужно, я всегда на месте.

Картофи (болг.)
…………………………………………..

Одна возлюбленная пара…
………………………………………….

Третий лишний!
……………………………………….

Масяня, спросонья…
………………………………………

Бутыли, колбы…

Родители
………………………………………….

Кормление котов
………………………………………..

На тему «снятие с креста»
………………………………………..

Сумерки, путь…
…………………………………………

Свеча на столе
………………………………………

Цветки на краю
………………………………………

Закат
……………………………………………..

Оставленный угол
……………………………………….

Лесной пожар
……………………………………………

Странник и зен-буддист
……………………………………………

Из серии «про русалку» (1)
……………………………………………..

Из серии «про русалку» (2)

С легкой ухмылкой (доброй) современным умникам посвящается…
……………………………………………………..
Постепенно, ближе к сумеркам, картина становится понятней. Всегда есть несколько окон, которые не светятся. Когда я смотрю на них, они никогда не освещены. Я прихожу и ухожу, снова смотрю, и все равно темнота. А я точно знаю, мое окно никогда не светится. Значит оно среди этих, и я могу быть спокоен, задача невелика, ведь мое окно темно. Когда я смотрю, конечно, а смотрю я с улицы. Если я не дома, там не может быть светло. Много раз проверял, это правило никогда не нарушается, куда бы я ни пропадал, и откуда б ни возвращался. Это один из истинных законов. Он истинный, потому что зависит от меня. Те, что не зависят от меня — всего лишь правила жизни, но их нужно соблюдать, чтобы не было неприятностей. Законы нужно соблюдать вдвойне, иначе огромные неприятности. Например, если я оставлю свет гореть и выйду из дома, то случится очень большая неприятность. Хотел сказать несчастье, но это преувеличение, именно неприятность — искать то, что найти невозможно, чего на свете нет, например, искать свое окно, если оно не отличается от многих. Мое окно отличается — оно всегда темно, всегда, и это важно. Если ходить долго, терпеливо смотреть, то убеждаешься, истинно темных окон всего лишь несколько, остальные хоть раз в вечер загораются. Если не совершишь глупость, не оставишь свет гореть. Если же оставишь, то найти окно станет невозможно или очень трудно, и, может случиться, что придется искать дверь, а это гораздо трудней. Про двери я тоже много знаю, но не скажу, неприятный разговор, дверь искать гораздо серьезней дело, чем найти окно. На первый взгляд кажется, все окна одинаковы, но это не так, скорей одинаковы двери, но и они не одинаковы, хотя более схожи между собой, чем окна. Надо только внимательней смотреть, и всегда узнаешь свое окно.
Значит так: я хожу и выбираю окна, которые никогда не светятся, а потом уж выбираю истинное из них.
………………………………………………………….
Очень важная вещь — свет в окне…
Если же говорить об источнике света, то не горение это, а мучение: больно смотреть на сияние раскаленной спиральки, истощается живая тварь, запертая в прозрачной тюрьме. Также с людьми, которые излучают энергию и чувства на окружающий мир, их встречают с недоумением и враждебностью. Та же пустота кругом, и тот же образ жизни, никому, кроме самого себя, не нужный. Жизнь стоит на нескольких простых опорах, ну, не китах, но довольно прочных, так мне сказали, когда ум еще был при мне, — «без этих основ нет жизни и развития…» Мне неохота эти костыли перечислять, противно, дутые герои, даже сами названия мертвы и неприятны. Еще мне говорили, что одни вещи живы, а другие нет, но и это оказалось не совсем так, например, в человеке примерно столько же мертвого, сколько и в камне, к тому же гораздо больше мертвой воды. Вода подвижна, но при этом бывает мертва, движение путают с жизнью. В воде нет памяти, вернее, ее память так быстротечна, что вспомнить о себе невозможно даже самой воде. Камень помнит долго, с камнями легче, чем с водой. С ними есть о чем говорить, что вспомнить, а с водой не о чем вспоминать, она сама себя не помнит. Тем более, трудно общаться с ветром, самым коварным существом. Также трудно с многими людьми, они уже при жизни мертвы. Нет, с ними еще хуже, потому что с виду живы, сначала это обескураживает. Потом почти все привыкают. Я не привык, и у меня не стало выхода. Вернее, остался один — выйти из ума и жить собой. И теми вещами, которые живы для меня. Я начал так жить. Ничего не решал, само решилось. Несколько событий произошло, и нечего решать стало.
Я еще напомню себе рассказать о стекле, о балконе, о многом, что позволяет найти свое окно и не спутать его с другими окнами. Сейчас надо разглядеть много окон, а это долго, и не всегда благоприятствует погода…

— Мама, я люблю женатого…
………………………………………………

Свидание
…………………………………………

Утро
………………………………………….

Автопортрет (монотипия, масло на стекле)
…………………………………………..

Двое (монотипия)
…………………………………………

Спящий кот
………………………………………..

Портрет И.К. (к.м. 70 см)
………………………………………….

Художник и ученица
…………………………………………..

Художник и натура
…………………………………………..

Вечерняя улица (пер, чернила, карандаш…)
……………………………………………

Илл. к повести «ЛЧК»

Книге, начиная с первого варианта, более тридцати лет, сейчас я бы написал ее не так. Если бы решил написать. Но весело это или печально, не знаю, — пожалуй, сейчас я бы не стал ее писать вообще. А если бы все-таки взялся… Там правильно написано, я искал цельность не там, где она была, где она есть. Но что сделано, то сделано, в жизни так много иллюзий и заблуждений, что они вошли, что называется, в плоть и кровь, и с этим ничего не поделаешь, они и есть сама жизнь, неотъемлемая ее часть…
…………………………………………………………..
«»Если приглядеться, то и за пристрастием к простым схемам причин и следствий стояло не только рациональное начало. Я с большой настойчивостью, с юности, стремился представить все происходящее в мире… и во мне, конечно — во мне! — как развитие единой первопричины. Я считал, что должен построить систему своего мира. С этого я и начал, лет в пятнадцать. Я чувствовал бы себя спокойнее, уверенней, если б мог видеть, следить за тем, как единое начало — мысль, закон, правило, формула — проявляется во всех моих поступках, как частное выражение общего принципа. Я бы мог сказать себе — мне ясно, я понял. Я цельный человек!..
Я был наивен и слишком упрощал, но не в этом даже дело. Я искал общее начало не там, где оно было.
И не получилось, не могло получиться. Я был разочарован разнородностью своего строения. Я сбил в одну кучу все экстравагантное, сильное, выразительное, необычное, что возбуждало во мне интерес к жизни, которая еще впереди. Я не думал о том, какой же я, и что во всей этой мешанине на меня похоже. Я конструировал идеал.
Я боялся противоречий неразрешимых, то есть, невыразимых. То, что выражено — освоено; если понимаешь, значит сможешь как-то примирить в себе… или примириться. Серьезное творчество — почти всегда продукт примирения, выражение цельности, часто единственной, которую художник может собрать, накопить, выжать из себя. Я не говорю о таких, как Рубенс, Коро или Ренуар, гармоничных, устойчивых во всем. Я имею в виду таких, как Гоген, Ван Гог… или Зверев, Яковлев… Независимо от масштаба таланта, для них искусство почти единственное выражение той цельности, которой на жизнь им не хватило. Я не говорю о морали, для меня это скользкий лед, я имею в виду соответствие масштаба поступков, отношений и вообще всей личности — творческому результату. Одни просто и естественно распространяют свою цельность на всю жизнь, другие достигают ее на отдельных вершинах тяжелой творческой работой, в картинах, книгах… и совсем не способны поддерживать тот же «уровень» в жизни. Мне смешно, когда говорят о бессмертии души. Не потому, что я материалист, хотя это важно. Под конец жизни наша душа — пусть будет это слово — настолько обременена, отягощена, что ясно: она «не рассчитана» на вечность, а только едва-едва выносит земную жизнь и к концу ее не менее истрепана и истерзана, чем тело. «»

Из серии «Любимые углы»
……………………………………………..

Интерьер с черным котом
…………………………………………….

Многословная композиция у окна
………………………………………………

Султан и Ассоль
………………………………………………..

Разговор на рынке
………………………………………………

— Давай, улетим!..
………………………………………………..

Асимметричная композиция

Художник, вы больны?.. Вы больны.
Подпись неразборчива
………………………………..
Такого безобразия еще не видела, ужас.
Васюлина
………………………………………………………
Блестящий стиль и техника исполнения. Так держать!
Лектор-международник
…………………………………………………………….
Что держать? У кого?..
Подпись неразборчива
…………………………………………………………………
Отчего у вас такие некрасивые дети?
Донцова, домохозяйка
…………………………………………………………………….
Дегенеративная, неумелая живопись! Тошнотворный и тухлый внутренний мир автора! Что бы заниматься живописью, нужно иметь талант и долго учиться этому ремеслу.
Член Союза художников Казанцев
…………………………………………………………………………………….
Ужасное впечатление. Все черно, даже цветы! Даже дети! Нет светлого луча! И это видение мира нашего??? Дети — уроды!!! Что дают эти картины нашему человеку???
Подпись неразборчива
……………………………………………………………………………………….
Мнение полностью разделяю.
Майор пограничных войск Васильев
……………………………………………………………………………………….
У вас собаки умней, чем люди.
Научный сотрудник
………………………………………………………………………………………..
Если человек назвал себя художником — он должен рисовать с натуры. Сомневаюсь, чтобы в Советском Союзе нашлись такие натурщики. Это антисоветизм или больной бред. Или то и другое.
Сапрыкин, пенсионер
………………………………………………………………………………………….
А я поняла цель этого, с позволения сказать, художника! Вредить можно по-разному!.. И с какой целью сзываются единомышленники… Тоже ясно. Мне вот что неясно. Кто мог набраться смелости в организации этой выставки безобразия, клеветы и ненависти к советскому образу жизни! Многое можно сказать характеризую любую из этих «картин». А зачем? Они говорят сами за себя — всем ясно. Горе-художник в своей ненависти перестарался.
Ищенко, учитель
………………………………………………………………………………………..
Ну, и мудак ты!
Подписи нет
………………………………………………………………………………….
Стыдно смотреть!!! А вам, наверное, ничего не стыдно…
Ермакова, учитель литературы
…………………………………………………………………………………………
Искаженное восприятие мира! Разве это типично для нашего общества… Зачем свое мрачное нутро выставлять на обозрение людям?
Член клуба книголюбов
………………………………………………………………………………………..
Кто ЭТО разрешил?? Вульгарное искажение детских лиц. Ни одной подписи под мазней, ЧТО ЭТО??? Как можно так опошлять советских людей???
Раменко, секретарь парткома
…………………………………………………………………………………………
Художник, мне вас очень жаль, худсовет сыграл злую шутку, пригласив вас… Радует одно: резкое осуждение зрителями этого низкого зредища. Художник призван нести высокое, здесь — зло и безобразие. Даже дети — дебилы!!! И так изображать детей, искрящихся эмоциями, смотрящих на мир ясными глазами!!! Преступно. Необходимо довести до сведения соответствующих организаций эту книгу отзывов, поставить вопрос о полной смене состава худсовета. Автора жаль — как убийцу в силу его глубокой духовной низости. Он извращенно видит прекрасный мир, а они — и природа, и дети — прекрасны в нашей Стране! Желаю прозрения!
Кандидат психологических наук
………………………………………………………………………………………….
Где живет этот художник? В лагерях палестинских беженцнв? В Ливане? Или еще где-нибудь??? Такое видение можно объяснять или больной психикой, или — это тайный враг, ненавидящий НАС С ВАМИ… Набрал где-то уродов… Для чего?..
Афанасьев, председатель профсоюза
…………………………………………………………………………………………
Вы все же талантливы — сумели так растоптать советского человека, что жутко становится… Это и есть фашизм. Вас теперь спасет только диагноз психиатра!..
Растопчина, старший научный сотрудник

Вечерняя прогулка
……………………………………………………..

Дальняя дорога
……………………………………………………….

Ночной вид с кровати
………………………………………………………..

Спички, ключ и разный мусор перед окном
………………………………………………………

Туся в своих любимых тонах
……………………………………………………….

Взгляд из-за угла
………………………………………………………

Пряники и графинчик с вином
………………………………………………………..

Вид из окна дома №20 (Пущино)

Дальнозоркость
………………………………………………………

Неравный брак
…………………………………………………….

Эротика 2
………………………………………………………..

Ретро
………………………………………………………..

Натурщики на отдыхе
……………………………………………………..

Из серии «Любимые углы»
………………………………………………………

Русалка в рабстве

У моего приятеля две замечательные вещи. У него вообще интересно, я люблю к нему приходить. Он живет в своей комнате в глубине большой квартиры. Он выходит мне навстречу из полутьмы, бледное лицо светится, он сдержанно говорит — » а, это ты…» — и мы идем к нему. В крошечной комнатке стоит диван, на котором он спит, у окна стол, заваленный книгами, один стул — и больше ничего не помещается: чтобы разговаривать, надо сесть. Он садится на диван, я на стул. К нам льется слабый свет со двора. За окном немного серой земли и растет большой каштан с широкими листьями. Остальная часть двора вымощена крупным булыжником, так что на велосипеде здесь не покатаешься. Правда, велосипедов у нас нет, и вообще, мало у кого они есть. Зато у Сережи в комнате живут две замечательные вещи.
На подоконнике стоит телевизор, большой деревянный ящик с экраном размером в почтовую открытку, с толстой водяной линзой, на ней розовая пленка — для цвета. Вечером на диване и стуле сидит вся семья, и если приходят соседи, то дверь в переднюю оставляют открытой, и там сидят и стоят. Сережа терпит посетителей по вечерам, зато днем остается с телевизором наедине. Даже когда телевизор молчит, смотрит темным глазом — и то приятно посидеть рядом с ним. «Хорошо, подоконники широкие, иначе мне телевизор не отдали бы…» Дом старый, стены такие толстые, что до форточки Сережа достает палкой или влезает на подоконник с ногами. Если бы не подоконник, телевизор поставить было бы некуда. Это первая замечательная вещь.
Вторая вещь висит на стене на длинном черном ремешке. Это немецкий фотоаппарат, называется «Робот», довоенный еще. Он маленький, квадратный и очень тяжелый, у него широкий объектив, который целиком вдвигается в корпус, а когда нужно — высовывается, мощный и зоркий. Взводишь затвор, и тут же внутри «Робота» что-то ворчит и шевелится — это он перематывает пленку. Сам думает — не даст тебе ошибиться.
Мы говорим, телевизор молчит, слушает, «Робот» висит на стене — ждет… Наконец, Сережа предлагает:
— Пойдем, что ли, пощелкаем?..
Я как бы нехотя соглашаюсь:
— А что, пойдем…
Он великодушно разрешает:
— Возьми аппарат, — и идет одеваться.
Я беру «Робот» — тяжелый, в теплой старой коже, и выхожу. Мы спускаемся во двор, идем по круглым камням к выходу на улицу.
— К морю?..
Конечно, к морю. На широкой аллее под старыми ветлами ждут нас скамейки, здесь просторно, пустынно, ветерок приносит запах водорослей, серебристые листочки бьются, трепещут… Сережа нажмет на трескучую кнопочку, застежка отскочит, и «Робот» уставится на нас внимательным глазом…
Потом, в темной ванной комнате, в душной тишине, мы будем следить за тем, как на красноватой от света фонаря бумаге появляется, растет, постепенно темнеет то, что должно быть темным, и остается светлым светлое — как в памяти нашей.

Сухие цветки перед окном
………………………………………………………

Автопортрет давних лет
…………………………………………………….

Чифир, бутылка, интерьер…
……………………………………………………….

Натюрморт с черным котом перед окном
……………………………………………………….

Дорога в Сванетию
……………………………………………………….

Перед заходом солнца
………………………………………………………

Прогулка
…………………………………………………………

Поиск белого гриба

В воскресенье мы с папой ходим к морю. А в субботу утром мы дома, все вместе. Но по утрам у мамы болит голова, у нее низкое давление. А у бабки просто плохое настроение. А у нас с папой хорошее, они нас не понимают. И мы все спорим, немного ругаемся, а к обеду миримся.
Сегодня мама говорит, я совсем недавно родилась, и почему со мной все именно так случилось? Могло не быть этой войны, все бы шло тихо, мирно…
А я был бы?
Наша жизнь вообще случайность, папа говорит, и то, что ты у нас появился, тоже случай, мог быть другой человек.
Но они бы его также назвали — давно готовились, и решили. В нашем городе когда-то жил мальчик, его звали как меня, он маме в детстве нравился очень. Я его никогда не видел, мама рассказывала, его взяли в армию, и он сразу погиб. Утонул.
Странно, во время войны, и утонул?
Он плыл на корабле из Таллинна. Корабль немцы потопили, а он плавать не умел.
И мне досталось его имя. Мама хотела, чтобы у человека все было красиво, имя тоже. Откуда она знала, что я буду такой?
Папа говорит, не знала, но догадывалась, это генетика, в каждом записано, какой он будет, и какие дети, все уже известно. Кроме случая. Важно, какой подвернется случай.
Ты всегда надеялся неизвестно на что, мама говорит, она верит только в свои силы.
Бабка ни во что не верит, она вздыхает — где моя жизнь… А деда я не видел, он умер до войны. В нем все было красиво, бабка говорит, но его имя тебе не подошло бы, теперь другие времена. Его звали Соломон, это уж, конечно, слишком. Его так не случайно назвали, у него дед был — Шлема. Тогда можно было так называть, а теперь не стоит, и мне дали другое имя.
Чтобы не дразнить гусей, говорит папа.
Не стоило дразнить, соглашается мама, а бабушка вздыхает — у него все было красиво… И я, конечно, похож на него, это генетика. Но как случилось, что именно я его внук, а не какой-нибудь другой мальчик?
Я думал все утро, почему так получилось, ведь меня могло и не быть, а он сидел бы здесь и смотрел в окно. А может она?
Дочки не могло быть, мама говорит, она знает.
Откуда ты берешь это, папа говорит, еще запросто может быть.
Нет уж, хватит, и так сумасшедший дом, он меня замучил своими вопросами, что и как, а я и сама не знаю, почему все так со мной получилось…
По-моему, все неплохо, а? — папа почему-то начинает злиться, дрыгает ногой, он так всегда, если не по нем.
Я вовсе ничего не хочу сказать такого, просто непонятно все.
Наоборот, мне все теперь понятно!. — и папа уходит, но недалеко, садится за стол, ему опять Ленина нужно переписывать. Он смотрит в книжку, потом пишет в тетрадь красивым почерком, он работает.
Дед так никогда не поступал, вздыхает бабушка, в воскресные дни какая работа… Он мне руки целовал, и платья покупал.
Ах, мам, говорит мама, совсем не все так солнечно было, про Берточку вспомни…
Что, что Берточка… подумаешь, ничего у них не было.
И она уходит на кухню, ей расхотелось спорить, надо готовить обед.
Сумасшедший дом, говорит мама, никакой памяти ни у кого, и тоже идет готовить еду.
Я остаюсь один, у окна, тот мальчик с моим именем давно умер, захлебнулся в ледяной воде. Мне становится холодно, хотя топят. А как бы он, если б остался жить, и был бы у них вместо меня… как бы с ними уживался?
Тебе предстоят трудности, говорит мама, главное — верить в свои силы.
Все-таки важен случай, вздыхает папа.
Мы пообедали, они давно не ругаются, играют в шашки. Бабушка приносит им чай, а мне компот из слив, потому что давно в уборную не ходил.
Тебе клизму, что ли, делать, думает мама.
Клизма это хорошо, говорит папа, современная медицина не отрицает клизмочку.
Не надо клизму, лучше компот.

Две бутылки перед окном. Могу назвать — однополый брак, хотите? 🙂
……………………………………………………..

Два ежика, старый и молодой, старый без волос, конечно. Зато умней…
…………………………………………………….

Туся в старости.
………………………………………………………

В очереди за билетом. Сначала нарисовал, потом назвал, так часто бывает. Есть у меня такой рассказ — «За билетом», к нему кажется подходит
………………………………………………………

На балконе. Вариантов тьма, в основном борьба и споры с жОлтым. Иногда хочется убирать, иногда — терпимо. От настроения зависит, а может от желчного пузыря… кто знает…
Все-таки слегка подправил, сегодня пусть так повисит… Уже сказали — «то же самое!»
Нет! Как небо и земля!Завтра, завтра посмотрю…

Сразу много всего
Мама мне раньше читала каждый день про Робинзона, полчасика, иногда больше, папа говорит, как этому парню повезло, дикари не съели, а меня каждый день грызут.
Как это грызут?
Вот так, он засмеялся, кусают как дикари. Хорошо бы от главного врача отказаться, денег меньше, зато спокойно буду лечить, а не командовать.
Даже не думайте, бабка говорит, они вас до самого низа тогда прокатят.
А мама ничего не говорит, ее нет с нами. Теперь мне с Робинзоном трудно встречаться, мы живем втроем — я, папа и бабка Фанни Львовна.
Один раз мама пришла, говорит, мы на время расстанемся, Алик, я в санаторий еду лечиться в сосновом бору, там воздух подходящий. Будешь приезжать ко мне. А книжку дочитай сам, иначе не узнаешь, что с Робинзоном будет.
Я давно могу читать, но не люблю. Как же я без нее…
А долго ты не будешь?
Наверное, лето, а осенью вернусь. Думаешь, мне хочется? Но кажется пора.
Да уж, бабка говорит, позавчера пора. Война у нас затянулась, лучше бы я тогда умерла.
Ну что ты мам, говорит мама, я скоро вернусь, а ты — бабушку слушай.
Он слушает, да не слушается.
Фанни Львовна, мы пошли, папа уже у двери, поцелуйте дочь.
Нет, только в щечку, мама говорит, вдруг палочка перескочит.
Это микроб называется — палочка Коха, ее немец нашел под микроскопом.
Палочка немецкая?
Нет, папа говорит, общая, у нее нации нет. Только люди могли нации выдумать. Мы этот микроб победим, не сомневайся.
Мама уехала, три месяца прошло, теперь мокрый август, холодный ветер, а она не едет. Тебя к ней не пустят, папа говорит, подожди. Сам-то он ездит…
Зима быстро началась, утром проснулся, в форточку сыплется противный снег, бабка оставила открытую. После обеда на улице темно, и так до следующего утра. Зима медленная смерть, бабка говорит, холод с темнотой, жизнь против нас. Мама бы ей сказала, ну, что ты, мам… но некому сказать, и папа на работе. Батареи еле теплые, пол как лед, под столом неуютно стало, и утром приходится быстро одеваться.
Вечером папа приходит поздно, я уже сплю.
Недавно я пошел за хлебом, еще было светло, бабка говорит, купи черного, у нас сало, маме отвезем и сами поедим, оно соленое, ты не ел такое. Одни ребра у тебя, сало не помешает. Она дала мне корочку пожевать, я быстро съел. Ну и зубы, она говорит, береги их, я свои потеряла. Но у нее другие есть. Утром просыпаюсь, бабка храпит, рядом тумбочка, на ней в стакане две челюсти с белыми зубами в марганцовке розовой. Ни за что нельзя свои зубы терять, она говорит. Сало помогает, ты тощий, глисты, что ли… Купи черного, с белым сало невкусное.
Я купил целую буханку, взял копейки на сдачу и пошел обратно, всего пять домов и лесопилка. На углу лесопилки меня встречает мальчик, он чуть выше меня, голова большая, сам очень худой. Я его уже видел, он стоял у домика напротив, смотрел, как мы с папой ходили к морю, шли мимо него. А теперь он не дает мне пройти, осталось-то всего лесопилка, потом наш дом. Я говорю, пропусти, он молчит, потом, ни слова не говоря, стукнул. Хотел, наверное, в лицо, попал в плечо. Не больно, но хлеб упал у меня, хорошо, в снег, он чистый. Я не испугался, он несильно стукнул, наверное, не сильней меня.
Ты чего?
А ты зачем тут ходишь?
Он по-русски говорит, но ясно, что эстонец.
Я здесь живу.
Это я здесь живу, мой улица.
Мы вернулись.
Кто этот мужик с тобой гуляет?
Мой папа.
Нужно говорить отец. Ты доктора сын?
Да. Мы теперь здесь живем.
Подыми хлеб, это же хлеб.
Я нагнулся и поднял, хотя боялся, что он меня снова стукнет. Но он не стал, дай кусочек, говорит.
Я удивился, он мог бы сам взять, если меня стукнул, нет, он дай говорит. На меня не смотрит, только на хлеб. Я отломил, хлеб мягкий, он взял без спасиба, пошел через дорогу, где, наверное, его дом. Обернулся, говорит, ладно, ходи, будешь отдавать хлеб за пропуск. Я принес хлеб, бабка удивилась, дождаться не мог, такой голодный? на улице только нищие бродяги едят. Я ей ничего не ответил, все обошлось. Так папа теперь говорит, у него неприятности, — все обойдется, не беспокойтесь, Фанни Львовна. Зато маме лучше, это лекарство чудо, антибиотик, американцы придумали. Бабка ему громко шепчет, я же говорила! никому ничего! Страшно подумать, откуда лекарство, а он трезвонит на каждом углу, где ваша голова, Семен Григорьич.
Она его так зовет, когда недовольна.
Лекарство для больной, ничего такого, я на войне даже немцев лечил.
Лучше б не лечил, хоть бы все подохли.
Это неправильно, Фанни Львовна, хоть я понимаю. Зиночке начали колоть, и тут же результат, скоро дома будет. Старый друг из Германии прислал, тоже врач.
Значит, фашистов лечил, сам фашист.
Его в армию взяли как меня, что было делать, он лечил, а не стрелял.
Он лечил тех, кто стрелял, не забывай, Сёма. За дочь спасибо, но лучше молчал бы, может, не узнал бы никто.
А что я такого сказал… Но кто же это постарался, кто…
Кто, кто… те, кому надо. А, теперь что говорить, уже наболтал.
Она ушла на кухню, а папа говорит, теперь мама скоро вернется, лекарство что надо.
Почему у нас нет?
Когда-нибудь будет.

Туся
…………………………………………………….

Туся (2)
…………………………………………………………..

Кася
…………………………………………………….

Закат в Пущине
…………………………………………………….

Утро
………………………………………………………

Сумерки
…………………………………………………….

В музее
……………………………………………………..

Кто идет?..

На бумаге: в кн. «Повести» Изд-во «Э.РА» М. 2004 г. Тираж мой — 100 экз. В Интернете — сколько угодно.
………………………………………………………………………………

Иногда мы с Гришей шиковали, бутылку токайского и в гости. У него знакомых куча, весь авангард. Как-то пришли в одной даме, у нее салон, картинки продаются. Сам Лева Рубик выступал. Мальчик лет двадцати пяти, гений, они говорят. Я думал, будет рукопись читать, а он аккуратно сел, вытащил из кармана стопку карточек, на них в библиотеке записывают книжки, взял первую, прочитал, отложил, потом вторую, третью… На каждой одна фразочка, иногда неглупая, но чаще обычная, ничего особенного. Такие в воздухе летают и доступны каждому, простите, дураку, зачем их записывать…

Но все смотрят как на фокусника, зайцев из шляпы за уши вытаскивает, одного за другим.

Я сначала разозлился, а потом пригляделся — мне жаль его стало. Донельзя застегнутый, зашнурованный до последней дырки человек, ничего своего сказать не может, выкрикнуть не в силах, то ли страсти не хватает, то ли стесняется… И придумал себе цирк, его зрелище само по себе интересует, как все происходит, как устроено… На все искреннее и глубокое снаружи смотрит, а оттуда совсем другая картина, смешная даже.

Вышли мы с Гришей, тихая ночь, снег мягкими воланами прикрыл дневную грязь, кусочек луны подглядывает из-за голубых облаков… Идем, скрипим, он молчит, и я молчу. Мне неудобно высказываться, дурак дураком в этих делах. А потом в один момент сошлись — как захохочем оба, глядя на звезды зимние, на осколок луны…

— Во, бедняга… — Гриша мою мысль на пол-оборота вперед угадал.

И я так считаю:

— Не можешь простое слово, молчи в тряпочку!..

— Не-е, я не согласен, — Гриша говорит, он поддерживает, но не соглашается, — пусть себе наблюдает.

Лева, говорили, неплохой человек, рассеянный, тихий и печальный. Пробовал стихи писать, не получилось у него. Не женится, боится ответственность взять.

Тут я его понимаю.

* * *

Другой раз стихи читал толстый малый с рябыми щеками, завывал смешно. Мне запомнилось одно — «Дверь! Дверь!» С любовью написано, я к дверям тоже неравнодушен. Хотя веранда у меня вообще без двери была… Не забыл о ней, мечтаю. Хижину в песках помню, тоже без двери. Мы там два дня отсиживались без воды, пока песок не улегся, потом дальше пошли. Тот песок у меня в зубах навечно скрипит.

А про Леву Гриша еще сказал:

— Ни страсти, ни куража — придумки одни холодные. Прячутся за слова, макаки бесхвостые.

— А я могу?..

— Чего «могу»?

— Ну, написать толковое, умное…

— Не-е. Тебе умное никогда не написать. Но ты пиши, пиши, просто пиши как пишется. У тебя другое затруднение, слегка помяли тебя. Жизнь не хочешь любить. Просто так, ни за что. А писать — напишешь чего-нибудь, еще почитаем.

Я было обиделся на него, а потом вижу — прав. За что ее любить?.. Не люблю. Какие-то мелкие картинки остались от теплой жизни — их вижу, о них и пишу. А остальное пустыня, что о ней писать, только стоять и выть. Вот и стою посреди нее и вою хриплым своим жутким голосом. Оттого люблю волков, за этот вой бездомный, за дикую неприкаянность. В сильных словах не смысл, а именно вой слышу. Вой по жизни, по смерти, по страху своему… по любви, которой быть не может.

Хисари, Болгария. Тракийская долина, Пловдивская область. Знакомая наша говорит — «я живу теперь в раю…» Не знаю, как выглядит рай, но здесь хорошо. Надо будет что-то «сфоткать», никак не соберусь, я ведь не фотограф, снимки калечить — это да, могу, люблю. А здесь надо точно. Рядом открыли источник, течет минеральная вода, 52 градуса. Я немного пил, но перестал, люблю воду кипяченую, и крепкий чай. Но здесь тепло, тихо, красиво. Дома стоят со стеклянными дверями, никто не бьет, не грабит, можно оставить дверь открытой, никто не войдет… К хорошему привыкнуть трудно, также как к плохому, вот что обнаружил. Нереальность окружающей жизни, ощущение только со временем перебиваемое. Смех, улыбки, добрые лица. Никакой злобы, агрессии. Ночью вышел прогулять кота, остановилась машина, человек спрашивает, «что с вами, не надо ли помочь…» Все забываю, что выгляжу как старик. Хорошо сказано — «как», но соответствует ощущению. Люди уезжают, ищут работу по всей Европе. Их дома стоят годами нетронутыми, никто стекла не разобьет. Властью недовольны, говорят — воруют… Не понимают, что такое большое воровство, как в России, например. Уходишь из магазина, тебе говорят — «лек ден» — легкого дня желают…
……………………………………………………….

Ночной балкон
……………………………………………………..

С добрым утром…
……………………………………………………..

Ночное дерево (каз.-масл. темпера, 1978г)
……………………………………………………….

Пущино, зимний вечер
……………………………………………………….

Туся
………………………………………………………

Снег
……………………………………………………….

Лестница
………………………………………………………….

Отдых
…………………………………………………….

Незаконченная рукопись

Интерьер с сухими цветками. Хотя, какой интерьер! И не натюрморт тоже. Скоро начну нумеровать, с названиями совсем туго стало…
………………………………………………………

Вот-вот… №№
……………………………………………………..

«Я пришел к тебе с приветом…» Каждое утро приходил. Есть не просил. Год 2009-ый, лето…
…………………………………………………….

Вселенная №…
……………………………………………………….

У реки. (фото и живопись в одном флаконе)
………………………………………………………..

Утро кота Василия.
………………………………………………………

Из серии «Minimum minimorum» Хотя при желании можно еще минимизировать.
………………………………………………………..

Ночной балкон
……………………………………………………..

Аптечный городок (вариант)
……………………………………………………….

Братья. Год 1948 или 1949…

НЕ читавшим всю повесть трудно будет понять, что за человек такой, почему он ищет и не может найти свой дом… И что за странные рассуждения, да?.. Что я могу сказать, такие вопросы ко мне были уже, и наверное, еще будут
Так я пишу, похожий на своего героя, что поделаешь… Вопросы «кто я такой» и «где мой дом», я думаю, всегда будут волновать людей, а форма… какая может быть проза без формы?.. Но она бывает разная, привыкшим к «зеркальному реализму» советую читать Довлатова, а я другой… 🙂
……………………………………………………………………………………

Люди быстрей чем вещи, меняют внешний облик, но тоже довольно редко и мало меняются. Те, кого я помню или быстро вспоминаю, они, во всяком случае, сохраняют свое лицо. Каждый раз я радуюсь им, что еще здесь, и мне легче жить. Иногда после долгих выяснений становится ясно, что такого-то уже нет. И тогда я думаю, скорей бы меня унесло и захватило, чтобы в спокойной обстановке встретить и поговорить. Неважно, о чем мы будем болтать, пусть о погоде, о ветре, который так непостоянен, об этих листьях и траве, которые бессмертны, а если бессмертны те, кто мне дорог, то это и мое бессмертие. Так говорил мне отец, только сейчас я начинаю понимать его.
Я наблюдаю за людьми и веду разговоры, которые кажутся простыми, а на самом деле сложны и не всегда интересны, ведь куда интересней наблюдать закат или как шевелится и вздыхает трава. Но от людей зависит, где я буду ночевать. Листья не подскажут, трава молчит, и я молчу с ними, мне хорошо, потому что есть еще на свете что-то вечное, или почти вечное, так мне говорил отец, я это помню всегда. Если сравнить мою жизнь с жизнью бабочки или муравья, или даже кота, то я могу считаться вечным, ведь через меня проходят многие поколения этих существ, все они были. Если я знаю о них один, то это всегда печально. То, что отразилось хотя бы в двух парах глаз, уже не в единственном числе. То, что не в единственном числе, хоть и не вечно, но дольше живет. Но теперь я все меньше в это верю, на людей мало надежды, отражаться в их глазах немногим важней, чем смотреть на свое отражение в воде. Важней смотреть на листья и траву, пусть они не видят, не знают меня, главное, что после меня останется что-то вечное, или почти вечное…
Но от людей зависят многие пусть мелкие, но нужные подробности текущей жизни, и я осторожно, чтобы не поняли, проникаю в их зрачки, понемногу узнаю, где мое жилье. Спрашивать, кто я, слишком опасно, да и не знают они, я уверен, много раз убеждался и только беду на себя навлекал. Не все вопросы в этом мире уместны. Я только о жилье, чтобы не ставить в трудное положение ни себя, ни других.
Причем, осторожно, чтобы не разобрались, не заподозрили, это важно. Всегда надеюсь натолкнуть на нужный ответ, но чаще приходиться рассчитывать на себя. Каждый раз забываю, что надежды мало, и остаюсь ни с чем в опасной близости к ночи. Темнеет, в окнах бесшумно и мгновенно возникают огоньки, и вот я в сумерках стою один. Но с другой стороны, темнота помогает мне, а солнце, особенно на закате, мешает: оконные провалы попеременно, то один, то другой, искрами источают свет, он сыплется бенгальскими огнями, и я ничего не вижу, кроме сияния. Но это быстро проходит, сумеркам спасибо, с ними легче разглядеть, темное окно или в глубине светится, и если светится, то оно не мое. Есть вещи, которые я знаю точно. Я один, и возвращаюсь к себе — один. Это никогда меня не подводило, никогда. Как может человек быть не один, если рождается один и так же умирает, простая истина, с которой живу. Многие, как услышат, начинают кривляться — «всем известное старье…» Знать и помнить ничего не значит, важно, с чем живешь.
Я знаю, если свет в окне, то не для меня он светит.
……………………………………………………………………………………………
Но в самом начале, сразу после возвращения, я не гляжу на людей, чем меньше на них смотришь, тем лучше, они реже замечают тебя. Люди как звери, если не встречаешься с ними глазами, то спокойней жить. Нельзя смотреть в лицо, тем более, в глаза, то есть, попадать в зрачок, а если попадешь, то они мигом вспомнят о тебе, и начнутся расспросы и приставания. Лучше глаза в сторону, чтобы не было приставаний и допросов, отчего это ты скитаешься меж трех домов, занят рассматриванием местного населения. Но встречаются такие, которые не прощают сам вид фигуры, профиль, наклон головы, одежду, и сразу бдительно пристают. Тогда я молчу и улыбаюсь.
Сначала я смотрю на окна. Первое дело — окна, хотя не забываю о траве, кустах, листьях, солнце и ветре, правда, ветер я не вижу, но чувствую и слышу. Ветер главная причина того, что события следуют друг за другом. Они говорят — время, я говорю — ветер. Время я не ощущаю, что о нем говорить. Оно никак себя не проявляет, а искать то, что себя не проявляет, бесполезное занятие. Я вижу знакомое лицо, потом оно становится чуть другим, мне говорят — «время…» и разводят руками в стороны, как в цирке кланяются после трюка — широкая улыбка и ожидание аплодисментов… Они говорят про себя «мы разумные…», надувают щеки, кичатся своим устройством. Вот пусть и ловят время, а по мне, так лучше давить блох в шкуре, как делают звери. И слушать ветер, как умеют слепые, повернув глаза внутрь себя.
Но слепые не видят окон, а окна после возвращения важней всего. Надо узнать окно, иначе не вернешься в дом, и можно попасть во власть людей, которым нужно приколоть тебя в свой гербарий, с подписью — «Человек, выживший из ума… »
Действительно, лишился памяти и способности умно рассуждать… сначала испугался, а потом с удивлением чувствую, ничего важного не потерял, все, кого люблю, по-прежнему со мной — животные и растения, вещи и люди, и мне есть, о чем с ними говорить.
Потом мне пришло в голову, что не я, а мир сошел с ума, но об этом лучше помолчать