Рубрика: Uncategorized

Вообще, это большая глупость — писать правила жизни, которые сам не выполнял. Но старался. Но никому не нужны они! Естественно. И понять невозможно. Но если уж писать, то именно так, чтобы непонятно было. Смайл? Смайл!
Понемногу буду добавлять, поскольку глупость — функция времени, она только прирастает.
……….
1. Ищи в себе свищи, не зырь и не жми.

http://www.photographer.ru/nonstop/slideshow.htm?author_id=25465
Интересное для меня слайд-шоу получилось как бы само собой. Для глубины восприятия полезно смотреть серии однотипных попыток, но для общего представления случайно составленные совокупности работ куда интересней, и рассматривать их веселей, потому что никогда не знаешь, что появится в следующий момент. В этом что-то несерьезное есть, смайл, но и черт с ним. С утра предпочитаю рассматривать серии, а вечером или ночью — смотреть слайд-шоу, особенно из старых работ. Рассматривание своего старого материала — не любование, а самая настоящая работа. Если художник отталкивается «от жизни», или сравнивает себя с другими художниками, или хочет угадать тенденцию современности или даже моду, или самое простое узнать — что продается, что привлекает большинство зрителей, то незачем, конечно, так часто и детально смотреть свои работы. Но если рассчитываешь расти из себя, то ничто так не учит и не подсказывает, как собственные ошибки, промахи и достижения…

Смотрел биографии двух великих физиков — Гельмгольца и Лоренца. Поразительная мощь творчества, невообразимое многообразие у Гельмгольца, и все до сих пор живет и будет жить. И Лоренц, который фактически сделал основы современной физики, на него опирались такие как Эйнштейн… Но не об этом я. Образ жизни этих людей мне глубоко симпатичен. Сравниваю его с современной толчеей, когда, сделав чуть-чуть, напыжившись, тут же бегут себя рекламировать… Сплошные тусовки, хохочущие рожи, столы накрытые, и фотки, фотки, фотки… как мы весело и легко живем!.. А что сделали, с чем вошли в культуру? Удивительная живость при полном или почти полном ничтожестве. Мне говорят, такое теперь время, себя не похвалишь, никто тебя и не заметит, нужно громче кричать, чтобы обернулись, удивились… К счастью, в науке не совсем так, хотя… почитайте откровения Уотсона и Крика, действительно способных парней, но как они отпихивали, расталкивали тех, на кого опирались. И сравните это с тем, что говорил Эйнштейн на могиле Лоренца, — с полным пониманием, что сам он «стоял на плечах гигантов». А нам почти всем, со своими более чем скромными результатами, что делать — да молчать и потихоньку сопеть в своих углах, рук не покладая…

////////////////////////////////////////////////

/////////////////////////////////////////////////

////////////////////////////////////////////////

//////////////////////////////////////////////////

/////////////////////////////////////////////////

////////////////////////////////////////////////

/////////////////////////////////////////////////

//////////////////////////////////////////////////

//////////////////////////////////////////////////

////////////////////////////////////////////////////

////////////////////////////////////////////////////

////////////////////////////////////////////////////

//////////////////////////////////////////////////////

Люди, которые сыграли в моей жизни самую значительную роль, сыграли одновременно и отрицательную: отодвинули меня от многих возможностей, которые сделали бы меня, как теперь говорят, «более успешным». Но рассмотрев некоторые из этих непройденных путей-дорожек, чувствую отвращение к ним, так что не о чем жалеть. Но, видимо, сам выбор одной из возможностей несет в себе много печали, даже если все остальное не было бы лучше.

Так уж случилось

В воскресенье мы с папой ходим к морю. А в субботу утром мы дома, все вместе. Но по утрам у мамы болит голова, у нее низкое давление. А у бабки просто плохое настроение. А у нас с папой хорошее, они нас не понимают. И мы все спорим, немного ругаемся, а к обеду миримся.
Сегодня мама говорит, я совсем недавно родилась, и почему со мной все именно так случилось? Могло не быть этой войны, все бы шло тихо, мирно…
А я был бы?
Наша жизнь вообще случайность, папа говорит, и то, что ты у нас появился, тоже случай, мог быть другой человек.
Но они бы его также назвали — давно готовились, и решили. В нашем городе когда-то жил мальчик, его звали как меня, он маме в детстве нравился очень. Я его никогда не видел, мама рассказывала, его взяли в армию, и он сразу погиб. Утонул.
Странно, во время войны, и утонул?
Он плыл на корабле из Таллинна. Корабль немцы потопили, а он плавать не умел.
И мне досталось его имя. Мама хотела, чтобы у человека все было красиво, имя тоже. Откуда она знала, что я буду такой?
Папа говорит, не знала, но догадывалась, это генетика, в каждом записано, какой он будет, и какие дети, все уже известно. Кроме случая. Важно, какой подвернется случай.
Ты всегда надеялся неизвестно на что, мама говорит, она верит только в свои силы.
Бабка ни во что не верит, она вздыхает — где моя жизнь… А деда я не видел, он умер до войны. В нем все было красиво, бабка говорит, но его имя тебе не подошло бы, теперь другие времена. Его звали Соломон, это уж, конечно, слишком. Его так не случайно назвали, у него дед был — Шлема. Тогда можно было так называть, а теперь не стоит, и мне дали другое имя.
Чтобы не дразнить гусей, говорит папа.
Не стоило дразнить, соглашается мама, а бабушка вздыхает — у него все было красиво… И я, конечно, похож на него, это генетика. Но как случилось, что именно я его внук, а не какой-нибудь другой мальчик?
Я думал все утро, почему так получилось, ведь меня могло и не быть, а он сидел бы здесь и смотрел в окно. А может она?
Дочки не могло быть, мама говорит, она знает.
Откуда ты берешь это, папа говорит, еще запросто может быть.
Нет уж, хватит, и так сумасшедший дом, он меня замучил своими вопросами, что и как, а я и сама не знаю, почему все так со мной получилось…
По-моему, все неплохо, а? — папа почему-то начинает злиться, дрыгает ногой, он так всегда, если не по нем.
Я вовсе ничего не хочу сказать такого, просто непонятно все.
Наоборот, мне все теперь понятно!. — и папа уходит, но недалеко, садится за стол, ему опять Ленина нужно переписывать. Он смотрит в книжку, потом пишет в тетрадь красивым почерком, он работает.
Дед так никогда не поступал, вздыхает бабушка, в воскресные дни какая работа… Он мне руки целовал, и платья покупал.
Ах, мам, говорит мама, совсем не все так солнечно было, про Берточку вспомни…
Что, что Берточка… подумаешь, ничего у них не было.
И она уходит на кухню, ей расхотелось спорить, надо готовить обед.
Сумасшедший дом, говорит мама, никакой памяти ни у кого, и тоже идет готовить еду.
Я остаюсь один, у окна, тот мальчик с моим именем давно умер, захлебнулся в ледяной воде. Мне становится холодно, хотя топят. А как бы он, если б остался жить, и был бы у них вместо меня… как бы с ними уживался?
Тебе предстоят трудности, говорит мама, главное — верить в свои силы.
Все-таки важен случай, вздыхает папа.
Мы пообедали, они давно не ругаются, играют в шашки. Бабушка приносит им чай, а мне компот из слив, потому что давно в уборную не ходил.
Тебе клизму, что ли, делать, думает мама.
Клизма это хорошо, говорит папа, современная медицина не отрицает клизмочку.
Не надо клизму, лучше компот.

«Кто раз пришёл в соприкосновение с человеком первоклассным, у того духовный масштаб изменён навсегда — тот пережил самое интересное, что может дать жизнь…».
Герман Гельмгольц, физик, врач, физиолог и психолог. По широте знаний и достижений мало кто может сравниться с ним.
Из своего очень скромного опыта могу сказать — да, если что нас учит и как-то изменяет, то это общение с выдающимся человеком, и сильно повезло тому, кто такого общения удостоился.
И бывают времена, как наше, например, когда нет таких вот крупных и разносторонних фигур, как Г.Гельмгольц, и вырастать, развиваться гораздо сложней становится.

Когда-то, а точней, в 1983-ем году на выставке картинок моих, мне советовали обратиться к психиатру, ну, такое вот было отношение к тому, что люди видели, а другие считали меня мерзавцем, фашистом и хулиганом, искажающим чудные лица советских детишек (например). Тетрадку я сохранил, интересное чтение. Потом был период относительного спокойствия, ну, про понимание и резонанс не скажу, примерно все также оставалось, но было некоторое смущение в обществе, вдруг то, что клеймили и поносили, оказалось самым передовым искусством, чушь, конечно, в искусстве нет передового и отсталого, есть хорошее и не очень, но не об этом я… У нас ведь все повторяется, и это никакая не спираль, а давно уже замкнутое пространство, в котором крутимся — и снова время, когда есть молодцы и есть прохвосты, больные на голову художники, так многочисленная среда считает, ну, всегда считала, но теперь СНОВА громко и без стеснения выражает свое мнение, суждение, и оценки ставит. И даже конкурсы появились, в которых зрители и читатели ставят баллы. А художник или писака — дурак, если лезет туда, так что сам виноват.
В общем, разница невелика, что прошлое, что текущее… если занят своим делом, то сиди спокойно в своем углу. Просто есть такой вот факт, изменения голосов за окном.

Высокомерие вещей…
Трудно вынести, когда собственный ключ от квартиры разговаривает с тобой — высокомерно поплёвывая…
Когда люди по отношению к нам высокомерны, над этим легко посмеяться, но когда высокомерны родные вещи, свой кожушок, например, или ботинки, единственные, то тут уж не до смеха…
////////////////////////////////////////
Пора, пора…
Тоска и грусть по поводу гибели России, в некоторых произведениях, вызывает сочувствие, но куда серьезней глобальное: тупиковый вариант всей эволюции, который мы перетащили в свою жизнь из прочего живого мира. Но там он служил развитию, хотя с оговорками. Принцип «выживания приспособленных» превратился у человека в разрушительный, препятствующий нормальной жизни.
Пора звать ученых и мыслителей править миром, единственный выход. И гнать взашей алчных тупиц, владеющих примитивной комбинаторикой.
/////////////////////////////////////////
Оторвавшись от картинок…
Глядя на толпы людей, видишь новые признаки, много говорящие — модные гастуки-пиджаки, особую упитанность морд, выпестованных элитными продуктами, выпяченные в улыбках зубы, фотки обязательно с начальством, членство в академиях, особенно мировых, которых теперь пруд пруди… вечеринки, тусовки… Люди стали четче делиться — на тех, кто дома обедает и кто не дома, а может даже в ресторане ужинает.
И не уверяйте меня, что вискас хорошая еда для кота, а педигри от большой к собакам любви.
…………………………………..
Про кошку Симочку…
Кошки и коты понимают интонацию, да еще так тонко, как мы сами себя не понимаем.
А Симочка всю жизнь хотела смысл наших слов постичь.
Мне всегда было жаль ее, когда с напряжением вслушивалась.
— Симочка, слова ничего не значат.
Она больших успехов достигла в понимании отдельных слов, но собственное понимание интонации обогнать не смогла.
Нужно ли было так напрягаться?.. Не знаю ответа.
Очень похоже на собственные усилия в первой половине жизни, оттого, наверное, сочувствую ей.
///////////////////////////////////////
Бешеная власть…
С моих девяти лет осталось — родители шепотом о врачах, которых обвинили…
Несмываемо. Навсегда.
И уверенность, почти врожденная, что власть за версту нужно обходить, как бешеных зверей. Бешеных от власти. Теперь еще от денег.
Жалеть их нечего. Бороться с ними — тратить жизнь. Ждем, пока сами себя пожрут. И жрут. И приходят новые…
Приходят, и говорят – «вы же нас выбрали!»

Живем, каждое утро теплые дожди, а днем сухо и светло, и тихо, август печальный, чувствует конец тепла, но не борется, как я сам, хотя в октябре родился. Это ноябрь склочный, злой, а ранние месяцы, сентябрь, октябрь, красивые у нас, ты знаешь. Как у тебя погода, все туманы, что ли? Я помню, мама читала. А у нас листья еще бодрые, держатся, а когда падают, я стараюсь оставлять их, особенно на траве, они ведь полезны, а эти жэковцы дураки, Малов, заставляют собирать, что же земле останется, она вокруг дома и так голым-гола… И я жду, чтобы ранний снег — пусть спрячет их, и от меня отстанут с глупостями, мало, что ли, настоящей грязи?..

Ты знаешь, конечно, я часто к Наталье заглядываю, ждет решения, а что я могу, как подумаю о семейной жизни, волосы дыбом, мороз по коже… дело даже не в деньгах этих злобных, еда, семья и прочее, — боюсь детей диким страхом, Малов, никогда не говорил. Как могу воспитать ребенка человеком, не понимаю, вдруг и он в сером мешке засядет чахнуть, как я у матери десять лет… и время такое, ты говоришь, непобедимое влияние улицы и телека, кругом одни бандиты и наркоманы, как с этим быть, Малов, значит бороться, все время бороться, толкаться, жить в страхе?.. Подумаю, тошно станет. А потом еще… нехорошо, наверное, но мне так нравится одному — смотреть кругом, пошел, куда хочу, друг Жасмин со мной, сам поел — не поел, какая разница… Как-то вскочил среди ночи, привиделся мне большой желтый цветок с печальным лицом, «Саша, говорит, спаси меня… » Я встал и вниз, одеться не успел, но на лестнице тихо, пусто, прибежал, схватил лист оберточной, серый, шершавый, что надо, потом желтые цвета, торопясь, открыл, пальцы в баночки… Кисти так и не полюбил, Малов, зачем они, у меня их десять, вытер тряпкой и продолжай… Нарисовал цветок, как видел его, а он, конечно, получился другой, так всегда бывает, но тоже большой, печальный, стоит среди полей, небо темное, только светлая полоса на горизонте…
Как бы я так бегал, Малов, из семьи, это всех будить?..

***
Картинки другими стали, иногда цветы растут из земли, однажды реку нарисовал, в тумане, и цветок на берегу, словно чего-то ждет, со светлым лицом… потом черный кот на траве… еще дерево в поле, кричит ветками, над ним птицы, птицы… стаи улетают от нас. А мы бескрылы, я как-то сказал тебе, ты отвечаешь:
— Саша, рисуй, лучше крыльев не придумаешь, а я старый дурак, мне крылья давно подрезали.
— А что ты все пишешь, — я спросил.
Ты отвечаешь — «современную историю».
Я тогда засмеялся, современную все знают, а ты рассердился, ни черта не знают, и знать не хотят. Мое поколение трижды били — давно, не так давно, и совсем недавно стукнули, плюнули в лицо… но нам так и надо, дуракам.
— Загадками говоришь, Малов… — я даже обиделся, а ты мне:
— Саша, забудь эти глупости, не падай в лужу, рисуй себе, пока можешь, рисуй…
— А ты бомбу делал, Малов?..
— Я тогда еще студентом был у одного физика, Петра Леонидовича, он отказался. Его выгнали, и нас разогнали, с последнего курса, потом доучивался через десять лет.
Коты твои в порядке, правда, Белявка совсем разбушевался, кошкам покоя, прохода не дает, глаза косые, морда разбойничья, Ольга-соседка ругает его за драки — «бес мудастый..», но любит, подкармливает, если остается у нее, делится… На самом деле он добрый кот, возьмешь на руки, прижмется, замурчит… растет еще, силу набирает, может, Нашлепкина одолеет, если кормить хорошо, и я стараюсь. Шурка-трехцветка одна из всех его может приструнить. Он сначала решил ее нахальством одолеть, наскоком, нападает, а она визжит, бросится на спину, всеми лапами отбивается, для интима не сезон, сплошное у него зазнайство и понт. А потом, смотрю, крепко взялась за него, на каждом углу воспитание — оплеуха да оплеуха… И, знаешь, он ее зауважал, боится теперь, а вообще-то они дружные ребята. Аякс твой черный, длинноногий, самый старший, немного в стороне, его никто не смеет трогать, он тоже никого, мирный, но независимый кот, мог бы и самого Нашлепкина побить, но не хочет вмешиваться, живет один. Он первый к мискам подбегает, выстраивает толпу, не допускает давки и взаимных оплеух. Они после него только, а если опоздает, кучей лезут, толкаются у мисок, ссорятся… Так вот, Аякс — иногда поест, и как бросится ко мне с открытой душой, лезет на грудь, прижимается головой к лицу, дружит, потом спрыгнет и уйдет спокойно, может любит, а может долги отдал?..
Считаю дни, напиши.

Найди то, не знаю что…
В доме, где постоянно скитаюсь по лестницам, меня привлекают пятна цвета, трещины, паутина, тусклые окна и все такое, от чего обычно люди брезгливо морщатся, пожимают плечами, стараются прошмыгнуть…
Держу подмышкой бутылку или фигурку, которую вылепил, или предмет из домашних, подходящий для лестничного интерьера.
Кризис искусственных постановок, имитирующих свободу. С ними скучновато стало.
Особенно, когда бродишь по этажам, видишь, как у бомжей самопроизвольно рождаются натюрморты.

Те триста…
Вижу страх, горе, прозябание окружающего нас живого мира.
Масса людей надежно защищена от этого ежедневными заботами, сохраняют уверенность в ценности собственной шкурки.
Но я видел людей, которые сами лишили себя защиты, живут в открытом море горя и страха. Бросаются на помощь, забыв о собственной безопасности и пользе.
Мир держится на этих беззащитных, на пути полного очерствения стоят они, как триста спартанцев стояли…
Мало их, забывающих о себе?..
Но без них всю жизнь загоним под асфальт, а потом и себя — туда же.

Жизни не чуя…
Постепенно, особенно с возрастом, в жизни начинают преобладать процедуры, самые разные, но именно они — совокупность стандартных планируемых действий для достижения определенных ограниченных целей. Нехитрые сценарии и методики ежедневного приспособления-выживания, чаще примитивные, иногда хитроумные, умело обоснованные…
И это конец ощущению жизни как единого процесса.
Нужно выпутываться из процедур, также как когда-то выпутались из детства.
Но тогда было легче — рост способствовал. А старение не способствует, наоборот, вовлекает, а процедуры становятся все унизительней…
Совсем исключить их невозможно, но хорошо бы потеснить настоящими задачами и целями, а иначе…
Скучно даже говорить, что иначе.

Своими руками…
Критики хнычут — «в текстах только содержание, жанр, текучка жизни, мерзость или развлекаловка…»
Двадцать лет бежали за волной, хвалили хамов, чего жалуетесь.

………..
Тогда мне еще хотелось общаться со зрителями, не разговаривать, а просто видеть, как они смотрят мои вещи, вообще-то это довольно больно смотреть, впервые мне ясно это сказал, подтвердил обычность моего переживания, Андрей Битов, когда хотел вытащить, посмотреть мою рукопись при мне… глянул в мое лицо — и понял. Но это полезная боль, она формирует защитную оболочку, а потом… остается очень нужно, чтобы висели на больших чужих стенах — многое становится ясней в себе… И бывают встречи, отдельные и редкие, и чувствуешь, что резонанс…

Если бы я верил в бога, хотя бы, чуть-чуть… а для меня эта вера — глупость или самообман, или от великого страха, от темноты убегание(я о честных, конечно), то я просил бы за Масяню, дать ей хотя бы годик здоровой спокойной доброй жизни, на земле, конечно, потому что при больших задатках она прожила свое время в мучениях и страхе, отчаянно сопротивляясь, и в конце потерпев поражение, но это уж как все мы… А если б можно было просить за второго, то попросил бы за свою мать, за вторую — потому что понимала, что с ней происходит, и ей больше было дано…

Власть можно отдавать только людям, для которых сама власть, богатство и комфорт жизни не так важны, как их самое главное занятие, а это ученые и люди искусства. Они не так подвержены дешевым соблазнам, пожрать да домик купить… они у власти временно, и обязательно вернутся к своим любимым делам, их трудней соблазнить сопутствующим власти мусором. Они выполняют свой долг перед обществом — и уходят без сожалений, у них есть, куда уйти — к себе. А этим, прохвостам, торговцам, для которых главное купить подешевле-продать подороже… их и близко нельзя подпускать, и еще опасней больные на голову, пьяные от самой власти и уверенности, что знают, как надо жить. ТО, что называют демократией, как-то работает в небольших сообществах, в которых люди культурны и образованы, а иначе — бред и кошмар.

…………..

Ирина

//////////////////////////////
Убежище в доме 10Г

/////////////////////////////
Послеобеденный сон

////////////////////////////
Мотя, которая гуляет сама по себе

/////////////////////////////////

////////////////////////////////

Представь или, как теперь говорят, прикинь… среди кошек, собак и прочих ручных-домашних нашлось несколько развитых, или испорченных, калек или гениев, игрой генетических извращений сдвинутых в сторону нашего мышления особей, которые рассуждают между собой о современном положении в обществе. И внимание их обращено в сторону непонятной, но важной для их выживания нации, крупнотелого вида, с которым сложилось что-то вроде симбиоза, или как теперь говорят – типа его…
Это они думают о нас.
Рабы! – изрекла одна умная кошь, — они РАБЫ, а мы кучка аристократов, назначенных природой валяться на роскошных тканях, испещрять стены пещер знаками своего могущества и гениальности… а ЭТИ спешат убрать наши экскременты, готовят нам изысканный обед, лечат мазями наши язвы, уничтожают паразитов… и до смерти рады служить нам! А сами погрязли, прикинь, в чем… Как и на чем держится эта система, счастливая формация, отчего не взрывается изнутри???
Нет, возражает умнейший Собакин, это мы – рабы, до смерти рады, бежим с утра пораньше услужить безумным тварям, ползем, пресмыкаемся, приносим тапочки вонючие, умоляем погулять, чтобы полчаса на воле, не поганить жилище миазмами, да и вообще…
Ничтожные мысли, говорит третий, ручной хорек, их всех надо перегрызть, и вырваться на волю, в пампасы…
А черапаха, дожившая до маразма, твердит, что все держится на большой и неразумной любви, — они нас любят!
Тогда пусть добром отпустят, говорит еще один, идеалист, конечно, — за окном целый мир, он прекрасен, велик… Ведь есть, мы видели, свободные, счастливые – ТАМ, не раз мимо пробегали, заглядывали в окна…
Молили обратно, возражает еще один, начитавшийся всякой дряни, а может на все сто прав…
Но тихо, спят рабы или господа, спят слуги или властвующие, аристократы духа…
Проснутся, встряхнутся – ну и чепуха приснилась…

из собственной головы, но не получилось, слишком изображения различные, вот тебе и один человек! Надо попробовать с чужой головой, может, получится 🙂

…………..
немного не туда, но было полезно 🙂

Я про слепого котенка еще не рассказал.

Он не был совсем слепой, различал свет, видел тени… Он понимал, если к нему приближаются, надо бежать в сторону темной громады. Под домом много щелей, в них пролезает только самый небольшой зверь, оттуда можно проникнуть в подвал. Здесь самые слабые спасаются от детей и собак. В подвале тихо, темно, но нет еды. Я один ходил и кормил. Но этот котенок всего боялся, редко вылезал из темных углов, так что ему почти ничего не доставалось.
Но он выжил, осенью все-таки вылез на свет, появился около дома. Голова большая, ноги кривые, тонкие, на одном глазу толстое бельмо, а второй белесый, немного видит.
Как может котенок выжить один, если слепой?.. Никто его не возьмет себе, таких не хотят. Я хотел взять, но он не давался. Слышал отлично, и скрывался от меня, чуть только заподозрит неладное.
Со временем начал меня узнавать. Подхожу, заговариваю с ним, он высунется из щели, слушает, ветер шевелит редкие волосики на голове.
Я сяду на асфальт, прислонюсь к стене, он понемногу приближается. Я говорю — привет, и что-нибудь простое, например, про погоду, о еде, о том, что стало сыро, и воду легко найти, а это облегчение по сравнению с сухим и жарким летом… Он в трех метрах от меня стоит, слушает…
Схвачу и унесу, пусть дома живет.
Я говорил ему, что скоро начнут топить, дома будет неплохо, хотя нам мало тепла дают, потому что забыли про нас… и все-таки дают, потому что забыли… И незачем по улице шляться, будь ты хоть трижды кот!.. И что мы не лучше его — слепые, у всех один конец, и жизнь не стоит того, чтобы страдать…
Он стоял и слушал мою ерунду. Не подходил к еде, ему важней был голос. Но я знал, потом обязательно подойдет. И старался выбрать ему помягче и вкусней куски.
И так мы жили почти до зимы. Он подходил все ближе, но при каждом моем движении тут же скрывался в щели, туда и рука-то пролезает с трудом.
И вдруг исчез. В одно утро. Я вышел, зову, ищу — нет его. И ночь была тихая, безопасная…
Гена говорит — покончил с собой.
Я спорил, звери так не поступают.
— Еще как поступают… — он всегда возражал, такой характер. Шебутной пропащий умный человек. Доброе лицо. Добро как тепло, на расстоянии чувствуешь.
— Так лучше для него, — он сказал. И добавил:
— Жизнь, как искра меж двух черных дыр, воплощений полного порядка. Миг беспорядка, промелькнет и забудется.
При чем тут слепой котенок?.. Серенький зверек с большой головой, ножки тонкие, один глаз белый, другой мутный, слезливый…
Я философию никогда не понимал.
Долго искал его, так и не нашел. Знаю, виноват сам. Я ему вовремя не сказал — иди ко мне, я тебя люблю, ты мой… К сердцу прижать… Поздно к этому пришел. Они не понимают мысль, но чувствуют, зло в ней или добро заложено.
А у людей так часто простое верчение слов.
Я людей еще хуже понимаю, чем зверей.

////////////////////////

////////////////////
С разной степени трансформацией, можно дойти до пятен. Вопрос согласования главный. Можно сделать цельную картинку из четырех, восьми и более картинок, это сложная задача, но решаемая. Согласовать три простых пятна трудней 🙂

Я люблю резиновый клей, у него прекрасный запах, и держит неплохо. Я вклеиваю им рисунки в паспарту, нужно клеить уголками. Он не пачкает, снимается тонкой пленкой, и бумага становится даже чище, чем была. И держит довольно хорошо. Правда, через год рисунки отваливаются, но я их снимаю гораздо раньше. Повисят немного, и складываю в папку, наклеиваю новые. А запах просто замечательный…
— У него извращение, — говорит мама, она обожает цветочные запахи.
— Слишком сладко, — говорит папа, он нюхает ее духи и морщится, — искусственные запахи лучше, но, конечно, не этот клей.
А мне клей нравится, и бумага после него не коробится, как после этого, казеинового… ну и запах у него!
— Люблю природные вещества, и вообще все натуральное, — говорит мама, она даже стены в комнате обила каким-то материалом, ни капли синтетики в нем. Я тоже люблю сирень, особенно ее цвет, а запах лучше у клея, у резинового. Я им вклеиваю рисунки в паспарту, как сосед, художник, он постоянно устраивает дома выставки для знакомых, то и дело меняет картинки.
— Хорошая картинка сразу бросается в глаз, — он говорит. — Очень плохие тоже бросаются, но тут же съеживаются и отступают, а хорошие запоминаются. Очень хорошее и очень плохое похоже — на первый взгляд.
Мои рисунки не очень хорошие, но я люблю рисовать.
— У него нет способности, — говорит мама, — смотри, ему даже прямой линии не провести.
У нас в классе есть мальчик по фамилии Горбулин, он проводит длинные линии без линейки, совершенно ровные и прямые. Наш чертежник, он рисование ведет, качает головой, прикладывает линейку и говорит — «ты гений, Горбулин!» А Гена улыбается и каждый раз краснеет, он знает, что не гений, а двоечник. У него рука как куриная лапка, длинная, тощая…
— Это какой-то феномен, — говорит Анатолий Абрамович, чертежник, — от руки так невозможно провести.
Горбулин рисует дома и города ровными прямыми линиями, зато у него не получаются самолеты, их надо криво рисовать. Потому он не любит изображать морской бой, это моя любимая тема — корабли сражаются с самолетами.
— Пусть рисует, — говорит папа, — он нюхает духи и морщится, — далась тебе эта сирень!..
— Он меня достал со своим клеем, — жалуется мама, — пусть рисует, но зачем такой запах…
А я рисую морской бой и вывешиваю у себя над столом. Мои рисунки сразу бросаются в глаза, наверное, очень плохие. И все-таки, я люблю рисовать. Я нарисовал сирень на восьмое марта и подарил маме. Цвет получился хороший, а с запахом как быть?.. И я придумал — кругом цветков нарисовал маленькие кудряшки, похожие на лепесточки, только мелкие. Это я для мамы старался, а вообще-то я сиреневый запах не люблю, он очень сладкий. Я люблю резиновый клей. Художник посоветовал — бумага не коробится, и становится даже чище. Я попробовал — здорово получилось. До этого я клеил казеиновым, много грязи и бумага морщится, а запах у него… Резиновый совсем другое дело! В школе про него никто не знает. Мама говорит, он не для детей. Запах синтетический, разъедает легкие, и обои наверняка испортишь. Правда, у нас не обои, а гладкий материал с цветочками, как в музее. Мама говорит — натуральный, пре-е-лесть. Но у меня над столом она не клеила, все равно испачкаешь, говорит. И я здесь вывешиваю морской бой, вклеиваю в паспарту — и на стенку. Клей не какой-нибудь, резиновый! Повисят, и снимаю, другие вклеиваю, и снова…

……………
Похоже, мы живем в туманном мире ощущений и состояний, мимо нас изредка проплывают слова и мысли. Слова узки, точны, называют вещи именами… но через них нет пути к нашим сложностям. То, что приходит к нам, мудрость философии и мозоли от жизни, общее достояние, а собственных прозрений все нет и нет… Чужие истины можно подогнать под свой размер, но странным образом оказывается, что рядом с выстраданной системой, не замечая ее, плывет реальная твоя жизнь…
Какие истины!.. я давно перестал искать их, есть они или нет, мне безразлично. Люди не живут по «истинам», они подчиняются чужим внушениям и собственным страстям. Мы в лучшем случае придерживаемся нескольких простейших правил общежития и морали, все остальное проистекает из чувств и желаний, они правят нами. Руководствуясь сочувствием к людям и уважением к жизни, а она без рассуждений этого заслуживает… можно кое-что успеть, а времени на большее нет. Немного бы покоя и согласия с собой, и чтобы мир не слишком яростно отторгал нас в предоставленное нам небольшое время.
Определить не значит понять, главное — почувствовать связь вещей, единство в разнородстве, а это позволяют сделать неточные способы, непрямые пути — музыка, свет и цвет, и только после них — слова. Понимание это тончайшее соответствие, резонанс родственных структур, в отличие от знаний, к примеру, об электричестве, которые свободно внедряются в любую неглупую голову, в этом идиотизм цивилизации, демократической революции в области знания. Должен признаться, я против демократии и идей равенства, они противоречат справедливости, и будущее человечества вижу в обществе, внешне напоминающем первобытное, в небольших культурных общинах с мудрым вождем или судьей во главе. Я не против знания, оно помогает мне жить удобно, комфорт и в общине не помешает… но оно не поможет мне понять свою жизнь.
………………………………..
… Кое-какой интерес еще остался, и главное, привязанность к искусству… без нее, наверное, не выжил бы… Спокойные домашние вечера, рассматривание изображений… это немало… Да и надежда еще есть — через глухоту и пустоту протянуть руку будущим разумным существам, не отравленным нынешней барахолкой. Как по-другому назовешь то, что процветает в мире — блошиный рынок, барахолка… А вот придут ли те, кто захочет оглянуться, соединить разорванные нити?..
Я не люблю выкрики, споры, высокомерие якобы «новых», болтовню о школах и направлениях, хлеб искусствоведов… Но если разобраться, имею свои пристрастия. Мое собрание сложилось постепенно и незаметно, строилось как бы изнутри меня, я искал все, что вызывало во мне сильный и моментальный ответ, собирал то, что тревожит, будоражит, и тут же входит в жизнь. Словно свою дорогую вещь находишь среди чужого хлама. Неважно, что послужило поводом для изображения — сюжет, детали отступают, с ними отходят на задний план красоты цвета, фактура, композиционные изыски… Что же остается?
Мне важно, чтобы в картинах с особой силой было выражено внутреннее состояние художника. Не мимолетное впечатление импрессионизма, а чувство устойчивое и долговременное, его-то я и называю Состоянием. Остановленный момент внутреннего переживания. В сущности, сама жизнь мне кажется перетеканием в ряду внутренних состояний. Картинки позволяют пройтись по собственным следам, и я с все чаще ухожу к себе, в тишине смотрю простые изображения, старые рисунки…
Отталкиваясь от них, начинаю плыть по цепочкам своих воспоминаний.
Живопись Состояний моя страсть. Цепь перетекающих состояний — моя жизнь.

………..
Сохранилось неудачное сканирование, а где эта «Девочка с щенком», не знаю. Потом девочка превратилась во взрослую женщину, и такая картинка висит у меня дома.

Названия натюрмортам придумывают крайне несерьезные люди. Подумаешь, ветчина… Или носки, к тому же, грязные, просто безобразие. Зачем автор это изобразил, вернее, сфотографировал, а потом еще долго портил фотку, зачем!
Нет, названия натюрмортам придумывают крайне странные люди, ведь придет же в голову изображать бутылки, рисовать, писать или фотографировать, а потом еще долго-долго портить изображение, затирать на бутылках названия вин, зачем… Серьезные люди, не какие-то Демьяны, а настоящие писатели, поэты пишут про события дня, протестуют или спорят… И художники не отстают, создают современное искусство, и тоже долго-долго объясняют, что нарисовали или наваяли…
Но все это чушь и ерунда, не слушайте. Что можно сравнить с удовольствием от рассматривания одного красноватого пятнышка среди серовато-зеленоватых зарослей, Ван Гог знал, что делал, картинка до сих пор жива.
Я редко пишу в FB, только вывешиваю картинки, с которыми возился вчера или позавчера. Это трудно назвать работой. Часто обрабатываю старые изображения, удивляюсь собственной толстокожести, но… возможно, тогда я был более интересен и тонок, чем сейчас, и уже не понимаю, куда двигаюсь. В сторону большей утонченности, наверное, но хорошо ли это… не знаю… А вот что касается света… явно мои представления о нем изменились к концу жизни, и мне хочется это отразить, и современная техника позволяет… Да, вот ее явное достоинство, одно из немногих, – можно не портить старые картинки, а поработать над копией, над цифровым изображением на экране.

Перед сном Аркадий с робостью подступил со своими вопросами к чужеземному прибору. Тот, скривив узкую щель рта, выплюнул желтоватый квадратик плотной бумаги. Ученый схватил его дрожащими руками, поднес к лампе… Ну, негодяй! Мало, видите ли, ему информации, ах, прохвост! Где я тебе возьму… И мстительно щелкнув тумблером, свел питание к минимуму, чтобы жизнь высокомерного отказника чуть теплилась, чтоб не задавался, не вредничал!

Волнения по поводу картошки, будоражащие мысли, неудача в борьбе за истину доконали Аркадия, и он решил этой ночью отдохнуть. Сел в свое любимое кресло, взял книгу, которую читал всю жизнь — «Портрет Дориана Грея», раскрыл на случайном месте… Но попалась отвратительная история — химик растворял убитого художника в кислоте. Тошнотворная химия! Но без нее ни черта…
Чем эта книга привлекала его, может, красотой и точностью языка? или остроумием афоризмов? Нет, художественная сторона его не задевала: он настолько остро впивался в смысл, что все остальное просто не могло быть замечено. Там же, где смысл казался ему туманным, он подозревал наркоманию — усыпление разума. С другими книгами было проще — он читал и откладывал, получив ясное представление о том, что в них хорошо, что плохо, и почему привлекательным кажется главный герой. Здесь же, как он ни старался, не мог понять, почему эта болтовня, пустая, поверхностная, завораживает его?.. Если же он не понимал, то бился до конца.
Аркадий прочитал страничку и заснул — сидя, скривив шею, и спал так до трех, потом, проклиная все на свете, согнутый, с застывшим телом и ледяными ногами, перебрался на топчан, стянул с себя часть одежды и замер под пледом.

……………………………………

Марк этой ночью видит сон. Подходит к дому, его встречает мать, обнимает… он чувствует ее легкость, сухость, одни кости от нее остались… Они начинают оживленно, как всегда, о политике, о Сталине… «Если б отец знал!..» Перешли на жизнь, и тут же спор: не добиваешься, постоянно в себе… Он чувствует вялость, пытается шутить, она подступает — «взгляни на жизнь, тебя сомнут и не оглянутся, как нас в свое время!..» Он не хочет слышать, так много интересного впереди — идеи, книги, как-нибудь проживу… Она машет рукой — вылитый отец, тоже «как-нибудь»! Негодный вышел сын, мало напора, силы… Он молчит, думает — я еще докажу…
Просыпается, кругом тихо, он в незнакомом доме — большая комната, паркетная пустыня, лунный свет. Почему-то кажется ему — за дверью стоят. Крадется в ледяную переднюю, ветер свищет в щелях, снег на полу. Наклоняется, и видит: в замочной скважине глаз! Так и есть — выследили. Он бесшумно к окну — и там стоят. Сквозит целеустремленность в лицах, утонувших в воротниках, неизбежность в острых колючих носах, бескровных узких губах. Пришли за евреями! Откуда узнали? Дурак, паспорт в кадрах показал? Натягивает брюки, хватает чемоданчик, с которым приехал… что еще? Лист забыл! Поднимает лист, прячет на груди, тот ломкий, колючий, но сразу понял, не сопротивляется. Теперь к балкону, и всеми силами — вверх! Характерное чувство под ложечкой показало ему, что полетит…
И вдруг на самом краю ужаснулся — как же Аркадий? А разве он… Не знаю. Но ведь Львович! У Пушкина дядя Львович. Спуститься? Глаз не пропустит. К тому же напрасно — старик проснется, как всегда насмешлив, скажет — «зачем мне это, я другой. Сам беги, а я не такой, я им свой». Не скажет, быть не может… Он почувствовал, что совсем один.
Сердце отчаянно прозвонило в колокол — и разбудило.

……………………………………

Аркадию под утро тоже кое-что приснилось. Едет он в особом вагоне, плацкартном, немецком, что появились недавно и удивляют удобствами — салфетки, у каждого свой свет… Но он знает, что кругом те самые… ну, осужденные, и едем по маршруту, только видимость соблюдаем. С удобствами, но туда же. На третьей, багажной полке шпана, веселится уголовный элемент. Рядом с Аркадием женщина, такая милая, он смотрит — похожа на ту, одну… Они о чем-то начинают разговор, как будто вспоминают друг друга по мелочам, жестам… Он боится, что за новым словом обнаружится ошибка, окажется не она, и внутренним движением подсказывает ей, что говорить. Нет, не подсказывает, а как бы заранее знает, что она должна сказать. Она улыбается, говорит все, что он хочет слышать… Он и доволен, и несчастлив — подозревает, что подстроено им самим — все ее слова!.. И все же радость пересиливает: каждый ответ так его волнует, что он забывает сомнения, и знать не хочет, откуда что берется, и кто в конце той нити…
— Арик!
Этого он не мог предвидеть — забыл, как она его называла, и только теперь вспомнил. У него больше нет сомнений — она! Он ее снова нашел, и теперь уж навсегда.
Ее зовут с третьей полки обычным их языком. Он вскакивает, готов бороться, он крепок был и мог бы продержаться против нескольких. Ну, минуту, что дальше?.. Выхода нет, сейчас посыплются сверху… мат, сверкание заточек…
Нет, сверху спустилась на веревочке колбаса, кусок московской, копченой, твердой, черт его знает, сколько лет не видел. И вот она… медленно отворачивается от него… замедленная съемка… рука протягивается к колбасе… Ее за руку хвать и моментально подняли, там оживление, возня, никакого протеста, негодующих воплей, даже возгласа…
Он хватает пиджачок и вон из вагона. Ему никто ничего — пожалуйста! Выходит в тамбур, колеса гремят, земля несется, черная, уходит из-под ног, убегает, улетает…
Он проснулся — сердцебиение, оттого так бежала, выскальзывала из-под ног земля. Привычным движением нашарил пузырек, покапал в остатки чая — по звуку, так было тихо, что все капли сосчитал, выпил залпом и теперь почувствовал, что мокрый весь. Вытянулся и лежал — не думал.

Алим выгнал Халфина, тот где-то неделю шлялся, потом явился забрать свою работу, и все увидел. Судя по крови, он пил на удивление мало, не на что валить, именно вид пустых полок доконал его. Яды были в сейфе, ключи в халате Веры Павловны, ответственной лаборантки, он знал, где они, но подводить ее не захотел, а повеситься или выброситься из окна почему-то не пришло ему в голову, почему?.. Зачем он выбрал нечто совершенно немыслимое и страшное?.. Потом я всю жизнь мотался на скорой, многое видел, но такого случая больше не встречал.
Он решил сам получить яд, сулему из безобидной каломели, нерастворимого ртутного соединения. Простая химия, к каломели добавить марганцовку, прилить водички, растереть в ступке… Он проделал это тщательно и аккуратно, потом отфильтровал эту массу через марлю… Он сработал с большим запасом — на полк солдат, на курс студентов… и неумело, нерасчетливо, слишком много воды… Хотя как-то страшновато говорить об умении. Сначала он решил это выпить, но его тут же стошнило, и он испугался, что мало принял. Тогда он нашел большой шприц, взял самую толстую иглу, тонкая бы эту гадость не пропустила, и пробовал вводить раствор в вены во многих местах, но кровь быстро сворачивалась, вены не пропускали столько яда, сколько он хотел ввести себе. Ему бы хватило первой дозы, но он должен был ввести всё, чтобы не спасли!.. Он так яростно боролся с жизнью, что вряд ли чувствовал боль, и начал колоть раствор в ноги и руки, куда только мог.. Наконец, он сделал все, что хотел, и остался за столом, утром его нашла уборщица, он еще дышал.
Потом я видел приемный покой, в нем все было забрызгано кровью, даже оконные стекла… пол, стены в таких же мелких ржавых пятнышках, сестра и уборщица, плача, смывали эти следы. Его пытались спасти, переливали кровь, растворы, пробовали вырезать крупные очаги в мышцах, где сохранился яд, но совершенно безнадежно, он умирал, и отчаянно при этом сопротивлялся — не хотел, чтобы его спасали, не хотел жить.

Я вышел из приемного покоя, он в том же здании, где кафедра, только через дворик. В коридоре рядом с приемной небольшая комнатка, препараторская, в ней готовились некоторые препараты, чтобы прямо на месте, ближе к операционной, к приемной, и к моргу, домик за углом.
Я двинулся к выходу, в этот момент впереди меня оказался человек, он вышел из препараторской и тоже двинулся к двери на двор. Он шел медленно, словно с трудом различая свет. Это был Алим. Он услышал шаги и обернулся. Лицо его было серым, глаза белые, я понял, что он страшно, смертельно пьян. В этом комнате у них всегда был небольшой запасец спирта, для препаратов и ночных бдений, примерно литр или полтора, и, надо думать, он выпил все, что было. Все-таки он узнал меня, глаза перестали блуждать и остановились на моем лице. Я не знал, что ему сказать, он начал сам.
— Ты не виноват, солдат.
Он и раньше меня так называл, он все сознавал и помнил, всё.
— Не виноват. Он ненормальный… Психопат… Дурацкие стекляшки… Бредовая идея, бредовая, вредная… Разные полушария — ха! Три раза защищал — не защитил!..
Остановился, видимо до него дошло, что все не то, не то!..
— Не могу тебя видеть, уезжай!.. Ничего не было. С похмелья он, каждый скажет. А я вынесу. Мне приказали, я роту положил, а кому было нужно! Теперь еще один… Но я выдержу… Ну, идиот, ну, мудак…
Злость, страх, омерзение смешались во мне, в какую он меня затащил грязь!.. О Халфине я не думал, только потом, а сперва испугался, ошеломлен подробностями, не знаю даже, как назвать… Все-таки, человек Острова, с детства во мне сидело, обходить углы, «ни пользы ни вреда», первое дело — «не вреди» и так далее… А тут попался!.. В результате жизнь сошла с колеи. От такой встряски что-то сдвинулось во мне, другая траектория получилась. К лучшему, к худшему, не об этом речь.
Это теперь слова, а тогда никаких, и сильное желание ударить!..
В этот момент его лицо исказилось и застыло, и я увидел, что он плачет, говорит ерунду, а плачет по-настоящему, тяжело, тихо. Я обошел его, вышел из помещения на яркий воздух и ушел, и больше никогда не встречал его.

Никто и не узнал, даже не спросил про эти стеклышки, повздыхали, посудачили, добрый парень, неудачник, доконал себя, пить надо меньше… потом забыли. Алим со временем стал знаменит, академик и прочее, и все-таки еще раз я столкнулся с ним, правда, он меня видеть не мог, а я его — на экране, случайно, но, как в жизни удивительно случается, в трудный момент, который и меня опять ударил, и его.

Около тридцати лет прошло, я ушел со скорой, подрабатывал в поликлинике, жил тогда с одной женщиной, врачом… Вечер, я в комнате читаю, она в кухне смотрит телевизор, и вдруг зовет меня, интересная передача, представляешь, открыли, полушария мозга разные, одно для разума, другое для чувств!..
У меня внутри упало, кинулся на кухню, и успел. Какой-то парень, веселый иностранец, графики, схемы… за столом несколько человек, один из них Алим — огромный, распухший, вывороченные веки, губы, едва узнал его, но это был он. Наклонившись, приложив ладонь к уху, он слушал, слушал, слушал…
И пропало всё, но я уже понял.
Через несколько месяцев, узнал из газет, он умер. Он был, конечно, тяжело болен, но хочется думать, событие это доконало его. Не имело значения, прав был Халфин или не прав, гений он или не гений… Но Алим так не думал, сначала уверен был, надо очистить место от дурака и неудачника, потом, наверное, считал, ужасное недоразумение произошло, наложение обстоятельств… но все равно мудак, и работа никудышная, бред и ерунда!.. И вдруг оказывается, не бред и не ерунда, а нобелевская премия, так что не просто случай, а двойное убийство получилось.
Но, скорей всего, мои выдумки, людям привычно совершать ошибки, и ужасные, чаще они от этого черствеют, чем раскаиваются.
А мне добавилось горечи. Справедливость, если просыпается, то всегда опаздывает, всегда.

А тогда…
Я уехал, работал, сначала мало что изменилось. Нет, я был потрясен, но себя не особенно винил, откуда мне знать, попросили — сделал… Не я, так другой. Он бы все равно умер, и так далее.
Есть вещи, которые трудно вынести, хотя сперва кажется, переболел благополучно. Внутренние повреждения, незаметные и самые опасные, и со мной что-то произошло — мне стало неинтересно с самим собой, а раньше было радостно, интересно. Я предвкушал жизнь, а теперь по утрам плелся жить, как на скучный урок. Пропало настроение для жизни, закапали сумрачные дни. До этого мечтал о клинике, размышлять над историями болезней, больничная по ночам тишина, редкие всхлипы и стоны… а главное — мыслить, вникать, искать причины… Попробовал, и не смог — тоскливо, долго, непонятно, от чего результат… Заметался, потерял цель, а я не мог без цели, не такой человек.
Все хорошее и плохое случайно, другое дело, зацепишься за случай или нет. Попросили заменить врача на скорой, согласился… и не ушел. Уцепился двумя руками… безоговорочно спасать, спасать… Ту историю?.. Не забыл, конечно, но месяцами не вспоминал, и так тридцать промелькнуло лет. Безотказно, уже старше всех, злой с недосыпу, всклокоченный постоянно, днем и ночью, туда, сюда… Помогал, спасал, кого мог, спасал… Может, надеялся, встречу такого, и спасу?.. Вряд ли, не помню… к тому же наивно. Впрочем, лучшие дела от наивности, когда веришь, что дело стоит жизни, как Халфин верил. А этих молодых старичков, мудрых и циничных, я столько видел… что с ними сталось?..
Предвижу, скажут, что это вы всю жизнь — пунктиром, словно и не было… Что поделаешь, она и стала пунктиром, после того дня. Нет, много всякого, отчего же… но по сравнению с той историей мелочи и суета, я так чувствовал всегда, а что еще слушать, кроме своего чувства?.. А до этого, до? — спросят любопытные, — и здесь умалчиваешь!.. А что вам до того, армия — как у всех, уже писали… вылупились из культа?.. — все мы из него, мне скучно рассуждать о рабстве и свободе, от этого трепа голова болит. Важно не то, что помнишь и знаешь, поговорить все мастера — главное, чем живешь, а в этом всегда особенная странность: оказывается, разговоры разговорами, правила правилами, а жизнь сама по себе, из нее только и видно, кем ты вылупился в конце концов. Беседы, споры, кухни-спальни общие… а потом каждый идет доживать свое, и в этом главное — в одинокости любого существа, кота или цветка, или человека… О чем же говорить еще, если не об этой неразрешимой одинокости?

Но вернемся… Ездил, спасал, для жизни пространства не осталось, словно бегу по узкому коридору… Потом?.. Как-то на вызове, сердечный массаж, один, и молодому не под силу… Бег кончился, странная картина — здоровенный парень на полу, а рядом валяется длинный тощий старикан с раздрызганной бородкой… Молодого через час откачали, а я утром очнулся. Силам конец, ушел в поликлинику хирургом, то, сё, швы, порезы — мелочи, две штуки придумал, не такие, как Халфин, но полезные, практические вещи… Потом туман, туман, стал забывать, забывать… до вчерашнего дня дополз туман… Сначала обрадовался, пусть та история поблекнет!.. Не тут-то было! Все, что угодно, а не это. Не получилось.
Наконец, действительно, один, как в юношеских бреднях… стал возвращаться, возвращаться — к отцу, к нашим разговорам, к своему Острову… Но и там все то же, то же… дорожка, овраг, анатомичка, Халфин в полутьме, рассказывает нам, какая странная вещь наука… И, все-таки, единственное место, куда все время тянет, возвращаюсь, карабкаюсь по тем дням, жду какой-то ясности, полноты… что, вот, откроется мне сразу вся картина, весь смысл…
Так получилось, всю жизнь спасал, спасал… очнулся почти впотьмах… на закате, если красиво, любите красиво?.. и вижу — вот что надо спасать!..
Хотя уже не спасти.
Нет, все-таки есть, есть еще смысл — хотя бы сказать… о вещах, лицах, зверях, которых уже никто, кроме тебя не знает.
Сержант, Андрей, никто за тебя не скажет. Так не должно быть.