Рубрика: Uncategorized

«Зачем она руку задрала, чешется, что ли?
А у другой морда собачья… Художник искажает образ советской женщины!»

Столько раз писал — «прозаик — врун», а не понимал, почему так чувствую. И вдруг читаю у одного поэта (Я.М.) про художественность поэтического слова, и чем отличается от прозы. Метафор полно и здесь и там, от густоты неимоверной до полного оголения, что тоже может стать метафорой, да еще какой! Не в них дело, а в ГИПЕРБОЛЕ, он пишет. Да, согласен, всегда подозревал, только с умными словами плоховато у меня. Но, думаю, вовсе не «головное» должно быть вранье, а нечто такое… что заставляет рыбаков раздвигать руки пошире, примитивиста неосознанно выпячивать привлекающую его деталь… и даже изощренного живописца Паоло… ну, слегка увеличивать объекты общего вожделения :-)) Гипербола неосознанная, от души, от чувства, с НЕЕ начинается… Я.М. считает — поэзия, я думаю — любое творчество… и даже проза.
Какая-то сила толкает… Может, та, что в цирке называется — КУРАЖ, заводная такая сила…
За ней, конечно, мастерство, но в дале-е-ком кармане, и не в уме — уже в пальцах, руках, под языком…

Пришел в Создателю Великий Авангардист, постучал в дверку, она тихо отворилась. За дверью никого, столбик полосатый из облака торчит, на нем листок бумаги и понятным языком написано – «отвечаю на вопросы».
-Господи, дай силы создать НОВОЕ!.. Сорок тыщ стихов написал. Ни дня без строчки… И три слога, и шесть… И одними гласными с тобой разговаривал, и на согласных зубы стер в порошок… Новые слова стал выдумывать. Смеются – «были уже, да все забылись…»
Из-за тумана голос ему:
— Попробуй матерку подбавить… Но меру знай.
— Как с луны свалился… И с мерой, и без меры… пройденный этап!
— Тогда попробуй вот что, это тебе по силам – пойди в музей и наложи кучу посреди зала.
— Господи… да было уже, этих куч наложено… Привыкли, запаха не замечают.
— Ну… тогда выдь на площадь, разденься донага, встань на карачки и стой, пока не удивятся.
— Эх, устарел ты, посерел… Кто же удивится-то?..
Нахмурились облака, потемнели…
Больше ничего не сказал Создатель, а наслал на Авангардиста Великую Проказу. И тот на глазах разлагаться начал. Страх божий, по-другому не скажешь…
Видит Авангардист, что конец, ужас обуял его:
— Господи, это ведь Я – УМИРАЮ? Я?
— Ты же хотел НОВОГО?

Немного фактурки от Фотошопа, все остальное натурально — старая Казань (прекрасная. Мне говорят, «как вам не стыдно, в этих домах канализации не было!!» Не было. Не стыдно.)

………………………….
И прекрасно живут.

Событие личного масштаба. Починили сеть коло города Обнинска.
Вспомнилось.
В день 90-летия старик Зиновий Бернштейн написал:

***
Нет для старости ни прощения, ни жалости,
Ни доверия – тем, кто поклоны бьет да кается.
Только сердце жаль, друга старого, — спотыкается
Все догнать уходящую жизнь старается.
…………………………………
Суров, старина, но отношение к собственному сердцу понятно — лучший друг.
……………
Читал статью Я.М., запрещенную автором для публикации в Сети (автор и печатную машинку-то не переносит) — и там незнакомое мне, насчет «дыма отечества»
Замечательное шороховато-достоверное у Державина:
…Отечества и дым…
И как пригладил (и потерял поэзию) цитируя Грибоедов:
… и дым отечества…
…………………….

…………………………………..

Это были разделочные доски, на черном фоне маслом, большие (40см) и маленькие (были в Москве на Гоголевском бульваре в Фотоцентре).
Сохранились эскизики на бумаге, очень примерные, вот они. И было гигантское яйцо, сантиметров 35 высотой, черный фон, на нем я нарисовал трех баб, взявшихся за руки, по кругу. Оказалось, страшно трудно, потому что головы и ноги на «полюсах», а туловища на «экваторе», и с пропорциями нужно разбираться «вживую», смело искажать, иначе руки не смыкаются, хоть плачь!.. Задачки были вроде прикладные, а выросли в интересное дело. На все сто победить яйцо не удалось, но руки сомкнулись. Хоровод из трех толстых баб на деревянном яйце :-)) А рисунка нет.

За последующие после окончательного ухода из науки 10 лет я не написал о науке ни единого слова. Это было странно, половина жизни не могла пролететь незаметно от самого себя :-)))
Я написал вещь аналитическую («Монолог»), но в художественном плане — ноль.
Наконец, понял — у меня нет стилистики для этой книги. Что такое стиль вещи? Это выражение лица. Самое важное, найти то выражение лица, с которым собираешься писать. Выражение, которое не слезет с тебя от начала и до конца вещи. Какие при этом глаза, как рот…
Однажды я почувствовал, что у меня то самое выражение. Случайно или почти случайно получилось. И что с этим выражением мне интересно будет рассказать обо всем. И важно, чтобы это выражение никто не видел :-))
Так я написал роман «Vis vitalis», почти 100 000 слов.
И последующие десять лет больше о науке не писал.
…………………………………………………..
…………………………………………………..

(Последний разговор Аркадия с Марком)
…………………….
Аркадий заварил не жалея, чай вязал рот.
— Я понял, — с непонятным воодушевлением говорил он, — всю жизнь пролежал в окопе, как солдат, а оказалось — канава, рядом тракт, голоса, мир, кто-то катит по асфальту, весело там, смешно… Убил полвека, десятилетия жил бесполезно… К тому же от меня не останется ни строчки! Что же это все было, зачем? Я не оправдываюсь, не нуждаюсь в утешении, нет… но как объяснить назначение устройства, износившегося от бесплодных усилий?!.. Возможно, если есть Он, то Им движет стремление придать всей системе дополнительную устойчивость путем многократного дублирования частей? То есть, я — своего рода запасная часть. К примеру, я и Глеб. Не Глеб, так я, не я, так он… Какова кровожадность, вот сво-о-лочь! Какая такая великая цель! По образу и подобию, видите ли… Сплошное лицемерие! А ведь говорил… или ученики наврали?.. — что смысл в любви ко всем нам… Мой смысл был в любви к истине. Вам, конечно, знакомо это неуемное тянущее под ложечкой чувство — недостаточности, незаполненности, недотянутости какой-то, когда ворочается червь познания, он ненасытен, этот червяк… А истина ко мне даже не прикоснулась! Она объективная, говорите, она общая, незыблемая, несомненная для всех? Пусть растакая, а мне не нужна! Жизнь-то моя не общая! Не объективная! Кому она понятна, кроме меня, и то… Из тюремной пыли соткана, из подозрений, страстей, заблуждений… еще несколько мгновений… И все?.. Нет, это удивительно! Я ничего не понял, вот сижу и вижу — ну, ничегошеньки! — Аркадий всплеснул руками, чувство юмора вернулось к нему. — Зачем Богу такие неудачники! Я давно-о-о догадывался — он или бессердечный злодей, или не всесилен, его действия ошибками пестрят.
………………………………
— Как выпал в первый раз этот чертов осадок, я с ума сошел, потерял бдительность, — с жаром продолжал старик. — Представляете — прозрачный раствор, и я добавляю… ну, чуть-чуть, и тут, понимаешь, из ничего… Будто щель в пространстве прорезалась, невидимая — и посыпался снег, снежок, и это все чистейшие кристаллы, они плывут, поворачиваются, переливаются… С ума сойти… Что это, что? Откуда взялось, что там было насыщено-пересыщено, и вдруг разразилось?.. Оказывается, совсем другое вещество, а то, что искал, притеснял вопросами, припирал к стенке, допрашивал с пристрастием — оно-то усмехнулось, махнуло хвостиком, уплыло в глубину, снова неуловимо, снова не знаю, что, где… Кого оно подставило вместо себя неряшливому глазу? Ошибка, видите ли, в кислотности, проволочка устала… Тут не ошибка — явление произошло, ну, пусть не то, не то, сам знаю — не то!..
………………………………….
Марк с жалостью воспринимал этот восторженный и безграмотный лепет, купился старик на известную всем какую-нибудь альдолазу или нуклеазу, разбираться — время тратить, в его безумном киселе черт ногу сломит, все на глазок, вприкуску, приглядку… А еще бывший физик! Не-е-т, это какое-то сумасшествие, лучше бы помидоры выращивал…
Аркадий дальше, все о своем:
— Я тут же, конечно, решил выбросить все, но к вечеру оклемался, встряхнулся, как пес после пинка, одумался. Ведь я образованный физик, какой черт погнал меня в несвойственную мне химию, какие-то вещества искать в чужой стороне? Взяться без промедления за квантовую сущность живого! Ну, не квантовую, так полуквантовую, но достаточно глубокую… Или особую термодинамику, там и конь не валялся, особенно в вопросах ритмов жизни. Очистить от шульцевских инсинуаций, по-настоящему вцепиться, а что…
Ничего ты не понял, ужаснулся Марк. Но тут же закивал, поддерживая, пусть старик потешится планами.
………………………………

— Я вам открою еще одну тайну. Домик первая, теперь вторая. — Аркадий смешком пытается скрыть волнение. — У меня есть рукопись, правда, еще не дописал. Когда я… ну, это самое… — старик хохотнул, таким нелепым ему казалось «это самое», а слово «умру» напыщенным и чрезмерно громким, как «мое творчество». — Когда меня не станет, — уточнил он, — возьмите и прочтите.
— Как вы ее назвали? — Марк задал нейтральный вопрос, его тронула искренность Аркадия.
— Она о заблуждениях. Может, «Энергия заблуждений»?.. Еще не знаю. Энергия, питающая все лучшее… Об этом кто-то уже говорил… черт, и плюнуть некуда!.. Я писал о том, что не случилось, что я мог — и не сотворил.
— Откуда вы знаете?..
— Послушайте, вы, Фома-неверующий… Когда-то старик-священник рассказал мне историю. Он во время войны служил в своей церкви. Налетели враги, бомбили, сровняли с землей весь квартал, все спалили, а церковь устояла. Когда он после службы вышел на улицу, а он не прервался ни на момент, увидел все эти ямы и пожары вместо жилищ, то ему совершенно ясно стало, что Бог церковь спас. «Мне ясно» — говорит, глаза светлые, умные — знает. Тогда я плечами пожал, а теперь точно также говорю — знаю, сделал бы, если б не случай. Знаю.
— Аркадий… — хотел что-то сказать Марк, и не смог.
………………………………
Они беседовали до глубокой ночи, погас огонь, покрылись белесой корочкой угли. Аркадий вовсе развеселился:
— Пора мне здесь огурцы выращивать. Чуть потеплеет, сооружу теплицу, буду на траве колоть дрова, выращу кучу маленьких котяток — и прости меня наука. Вот только еще разик соберусь с силами — добью раствор, там удивительно просто, если принять особую термодинамику; я как-то набросал на бумажке, надо найти… Может, нет в ней таких красот, как в идеальных да закрытых системах… Обожаю эти идеальные, и чтобы никакой открытости! Как эти модные американцы учат нас — расслабьтесь, говорят… Фиг вам! не расслаблюсь никогда, я запреты обожаю!.. Шучу, шучу, просто система открыта, через нее поток, вот и все дела, и как никто не додумался!
Марк слушал эту безответственную болтовню, сквозь шутовство слышалось ему отчаяние. И, конечно, не обратил внимания на промелькнувшую фразу про потоки, открытые системы… Лет через десять вспомнил, и руками развел — Аркадий, откуда?.. целое направление в науке… Но Аркадия уже не было, и той бумажки его, с формулами, тоже.
Они оделись, вышли, заперли дверь. Сияла луна, синел снег, чернели на нем деревья. Аркадий в своем длинном маскхалате шел впереди, оглянулся — с прозрачным щитком на лице он выглядел потешным пришельцем-марсианином:
— А-а-а, что говорить, всю жизнь бежал за волной…
Таким он и запомнился Марку, этот веселый безумный старик:
— … я всю жизнь бежал за волной…

………………………………………………..
Хорошо-о быть критиком… Пошумел, навел страху — а потом пиши от себя любой бред, кто тебя ругать посмеет…
По их мнению просвещенному, все написанное, хоть по абзацам, хоть по фразам разбери, большое значение имеет. Ефим убил Исаака, значит библия замешана! На картинке рыба — значит евангельская притча пропагандируется.
А может рыба оттого, что в другом углу стакан? Тут же понимающе закивают, и снова о своем, только с другим значением. Все значение имеет! Мудры…
Никакого значения. Рыба пятно — и стакан пятно. А история бывает слеплена из такого хлама… Чего только за жизнь мимоходом не поднимешь, не подберешь… ((они тут же процитируют, «из какого сора…» но это в них как вошло, так и вышло…))
Ни-ка-ко-го значения (в их понимании) нет. Живопись, музыка, проза — неважно — это не перевод с одного языка на другой. Это для непосредственного восприятия сделано, когда звуки, сцены, истории, картины воспринимаются чувством, избежав словоблудия и даже высокой философии — схватываются сразу и целиком. Но «непосредственное восприятие» — для этих ребят ругательство или дикость дремучая.
Что поделаешь, генетика и воспитание, критиками рождаются. Сухомудренки. До всего доходят исключительно своим умом. Это с ума сойти… Со смеха тронуться можно.
Ведь сюжет, содержание — нитка из кома шерсти. Нет, верней сказать, ниточка из паука, а в нем уж точно ее нет, на воздухе из капельки образуется…
Читают, читают мудрые люди, и библию найдут, и рыбу объяснят…
Слава богу, в России есть еще женщины читающие, это последний оплот. На женщин вся надежда.
Я думаю, женщина лет 30-40, или старше. И контингент постоянно подпитывается. Несмотря на обстоятельства. Это трудно понять. Мужская четверть читателей зависит от обстоятельств гора-а-здо сильней.

(к мемуарам Зиновия Бернштейна)

Публикую ОТРЫВОК из мемуаров З.Б., который был опубликован в Тенетах в разделе «Звезда Тенет», кажется, в 1999 году. Зиновий написал гораздо больше, но закрыл для публикаций, и даже свою переписку со мной (Сакансайт, «Дневник писателя») велел закрыть, что я и сделал.
………………………………………………………
………………………………………………………

Зиновий Борисович Бернштейн в Таллинне (Он без очков). Рядом мой близкий родственник.
…………………………………………………………
Меня зовут Зиновий Борисович Бернштейн, я родился в Таллинне в 1925 году. Тогда, как сейчас, Эстония считалась самостоятельным государством. Я вырос в русскоязычной, как теперь говорят, семье, мой родной язык русский. До войны в Эстонии было пять тысяч евреев, это были коренные жители. Почти все жили в столице, многие знали друг друга, были в родстве. Смешно говорить, но уже на старости лет мы с прозаиком и художником Марковичем обнаружили, что родственники — наши деды были двоюродными братьями.
Мать разошлась с отцом, когда мне было пять лет и уехала со вторым мужем в Германию, потом они погибли в концлагере. Я остался с отцом в Эстонии. Когда мне было 12 лет, мы ездили с ним во Францию. (Он был мелким предпринимателем, часовщиком и ювелиром, его магазин находился на улице Виру в самом ее начале, там где две башни и остатки ворот, в этом же доме мы жили. Кто был в Таллине, знает это место. Во время налета в марте 1944 года авиация превратила центр Таллинна в развалины, нашего дома не стало тоже.) Заграница, помню, меня не удивила. Таллинн до войны называли «маленьким Парижем», лучшего места я не увидел. Отец зашел к Бунину, и я с ним, надо было передать письмо и посылочку от знакомого из Эстонии. Бунин встретил нас серьезно и холодно, беседа продолжалась несколько минут. Я запомнил, что раковина в комнате, причем старая и ржавая. Отец сказал мне, что он великий писатель, я не поверил.
Началась война, мы с отцом и его братом Иосифом едва успели выбраться из Эстонии. Плыли морем, меня рвало всю дорогу. В середине пути нас разбомбили немецкие самолеты. Я помню взрыв и что оказался в воде, она обжигала, была осень. Я не мог дышать и скоро потерял бы сознание. Повезло — подобрал катер, спасли и Иосифа, а отец утонул.
В Лениграде я жил у родственников отца, через месяц тетка, военврач, сумела отправить меня в Свердловск, где жили наши друзья. Иосиф остался в Лениграде, он погиб во время блокады. В Свердловске я учился в фельдшерской школе, потом меня мобилизовали в эстонский корпус, который был сформирован из эвакуированных из Эстонии. Когда я добрался до своей части, Таллинн уже был взят, корпус расформировали, а меня, как фельдшера, направили работать в военный госпиталь, он находился на краю Кадриорга у самого моря. Берег был изрыт окопами и воронками, подойти к воде трудно. Солдаты и матросы лечились и дрались между собой. Побеждали обычно моряки, они были отчаянней. Нашего дома не было, я жил у родственников.
Когда война кончилась, я поехал в Лениград учиться, меня привлекали русский язык и литература. Поступил и учился три года. Тяжелое время, я недоедал, заболел туберкулезом. Пришлось прервать занятия на год, потом я продолжил учебу и получил-таки диплом. Жить в Лениграде мне было негде, да я и не хотел — город вызывал у меня тоску, после уютного Таллинна он был страшен, мрачен. Мне нравились русские люди больше, чем холодные чопорные эстонцы, но меня тянуло обратно, и я вернулся.
В Таллинне работы не нашлось, жилья не давали, и я много лет работал на востоке Эстонии, в Кохтла-Ярве и других шахтерских городах, а также в Нарве — учителем в школе, потом редактором в местной газете, в журналах, писал статьи, защитил кандидатскую диссертацию по Герцену, и в конце концов переехал в Таллинн. Лет пять тому назад мне пришлось продать квартиру, плата за нее превышала мою пенсию. Мне помогли друзья, я купил в пригороде Таллинна Нымме первый этаж крошечного домика. Здесь у меня две комнатки и что-то вроде передней, в ней газовая плита с баллоном. Наверху старик-эстонец, мы с ним не друзья, но в хороших отношениях. Он говорит, «при русских было лучше», я не знаю, сложный вопрос. У меня кошка, у него собака, они дружат. Несколько лет тому назад мы решили поставить телефон, а потом у меня случились «шальные» деньги, я купил подержанный компьютер и модем к нему. Интернет смотрю с трудом, но почта своя имеется.

Всю жизнь я много читал, теперь чтение дается трудней. Мало интересного. Что-то происходит с возрастом, может быть, становишься недоверчивей. Но это особая тема. Что же касается прозы в интернете… Прав Дмитрий Кузьмин, никакой особой интернетской литературы нет, она не зависит от «носителя». Считать достижением перекрикивание друг друга в толпе, молодежные тусовки в гостевых книгах?.. Немного напоминает мне бригадный способ обучения, который одно время. процветал в России. Очень быстро оказалось, что одни учатся, а другие едут на их шее… Проза в Интернете пестрая. С одной стороны — масса халтурщиков и графоманов, деляг, с другой, следует признать, многие молодые люди неплохо пишут, то есть, владеют словом, формой, интересно и остро выстраивают сюжет. Беда в том, что в большинству из них нечего сказать. Я имею в виду не слова, которых, наоборот, много, а выразительный художественный ряд, образы и картины, которые говорили бы о серьезных, глубоких вещах, а не мерзость, или убогие рассуждения, или «хохмес» (голым задом на сковородке, как в рассказе Пелевина), или «житуха, как она есть», или «КВН», «физики шутят», мелкие стишки, неважная имитация японцев… Причин много, но это не на полслова разговор. Некоторые утверждают, им безразлично о чем писать, важны только «свойства текста», они работают с текстом. Часто они лукавят, выбирают темы и сюжеты, которые должны привлечь читателя, удивить, шокировать, оскорбить… Стремление привлечь к себе внимание любым путем всегда было признаком «дешевки», так оно и остается. Другие говорят, что важно иметь «концепцию», главное, чтобы была интересная «придумка». Придумывают и поэты, и прозаики, и художники. Многие из них люди рационального склада, или им трудно, невозможно искренно сказать о себе, раскрыться, что ли… Причин много, а результат один — «придумки» быстро умирают, разве что хлеб для искусствоведов, а проза и поэзия как была, так и остается, и ее читают. Третьи считают, что писателю позарез необходим богатый жизненный опыт, он должен изваляться во всех мерзостях жизни, а потом уж лепить прозу, скрепляя правду мастерством. В ответ на это приходят в голову Кафка и Пруст, которые были отличными писателями, и Лондон, который так себе, или Горький… В прозе герои могут талантливо сморкаться и плевать на чужие лысины, а могут этого вовсе не делать. В живописи есть искусство «обманок», в нем мало общего с хорошей живописью, обычное ремесло. То же относится к прозе. Несколько слов об «авангарде». Исследование оврагов и тупиков дело интересное, но самоубийственное. Не стоит, мне кажется, переоценивать изменения. Принципы восприятия художественной вещи со времен наскальных рисунков мало изменились ( например, восприятие цельности: все та же «гроздь винграда», темное и светлое пятно… вход в пещеру и выход из нее…). Никто не станет выражать свои чувства через черный квадрат, слишком мало чувственных ассоциаций, а те связи, которые возникают, ведут в другую область, далекую от чувств. Но это слишком большой и серьезный разговор.
Так сложилось, что у компьютеров раньше всех оказались инженеры и физики. Среди них были люди, искренно любящие литературу, и они, наконец, получают возможность высказаться!. . Здесь никто их не унижает и не отшвыривает, как это делают в редакциях. Но способных к слову людей не так уж много. Способность эта не зависит от образования — почти «физиологическое влечение». Чтобы получилось интересно, нужно еще многое, но это самые общие человеческие свойства. Чувство меры и равновесия, например, тонкое восприятие ритма, повышенная чувствительность к звуку. ( Это одинаково относится и к писателям, и к поэтам, и к художникам, к музыкантам. Вообще, принципы устройства художественной вещи в основе своей единообразны, неважно, из слов она или из музыкальных звуков, из красок или глины. Но это долгий разговор.) Желательно не быть дураком, они не умеют распорядиться своими возможностями. И нужно иметь тонкую кожу, это самое тяжелое условие. Есть и другие важные вещи, о которых кратко не скажешь. Например, особое качество — «не от мира сего». Нормальные люди решают свои трудности, противоречия, конфликты — в реальной жизни, умом, руками или кулаком, а здесь человек садится и пишет.
Теперь пиши, что хочешь, но не могу сказать, что от этого возник особый «подъем литературы», как некоторые заявляют. Появилось много мусора и мерзости, это бросается в глаза. (Все-таки культура стоит на запретах, а мы, отталкиваясь от самых примитивных и глупых из них, впадаем в другую крайность. Не стоит забывать, что, отметая внешние запреты и честно следуя своим чувствам, пристрастиям, убеждениям, художественному видению, мы не приходим к свободе, ничуть! Чем честней, тем несвободней… от самого себя. Парадоксально, но пройдохи, которые сегодня могут так, а завтра наоборот, свободней! Я вообще с недоверием отношусь к крикам о свободе. Но это опять долгий разговор.) Но и не могу утверждать, что «литература пропала». Слишком мало времени прошло, язык несколько огрубел, обеднел, да, но он огромен и глубок, посмотрим, что будет лет через 50. Впрочем, кто посмотрит, а кто и нет.
Мне пишут молодые люди, присылают прозу и стихи, многие спрашивают, есть ли у них способности. Если есть, то они будут писать, только скажи им! Не знаю. Я уже говорил об общих основах, которые в глубине любого вида творчества. Сказать, есть это у человека или нет, трудно, часто невозможно. Некоторые пишут плохо, просто отвратительно, не потому, что совсем не способны. Бывает, не хватает культуры и вкуса, многие люди искренно считают, что надо писать выспренно, «красиво». ((Эстонцы называют такое блюдо manna-kreem, приторная взбитая манная каша. Или вот надо им писать «круто», все словно помешались на этом словце! Почему круто, а тонко нельзя? Не услышат? Обязательно надо так закричать, чтобы обернулись — вон на столбе, кричит! Снял штаны и орет изо всех сил… )) Иногда достаточно обратить внимание на это. Так что насчет способностей мало что знаю. Однако есть два признака, в которых я до сих пор не усомнился. Первый: человек годами пишет дневник, и не формально, а бежит в нетерпении к столу, ему важно записать. И второй: человек, поссорившись с кем-то или поспорив, предпочитает написать письмо, иногда сразу после разговора или не дожидаясь следующей встречи. Не всегда из них получаются писатели, но пишущие люди — уж точно, для них слово важней встречи и разговора.
Я отвечаю всем, кто мне пишет, присылает прозу и стихи. Если не знаю, что сказать, так и говорю — не знаю. Стараюсь найти сильные стороны автора. Человек может полжизни пройти, прежде чем поймет свои возможности. Чуть-чуть подтолкнуть иногда помогает. Я никогда не выставляю оценок, тем более, не говорю — «есть способности — нет способностей…» Нравится человеку — пусть пишет. Случаются удивительные вещи («Мореплаватель», история «брата Конецкого» например). И с графоманами надо осторожней быть. Когда писатель стоит перед новой задачей, он в какой-то степени и графоман, и дилетант, а если ни капли робости — то ремесленник.
Для одних проблема — о чем писать. Это было всегда. Пруст годами ходил и приговаривал -«надо что-то написать…» Потом все же писал. У других словесный поток, им кажется, что все их внутреннее содержание, в словесной форме, достойно внимания читателей. Они готовы писать о своих испражнениях, как Дали, и о том, как наложили в штаны, как неловко переспали… Это было всегда, периодами, потом распущенность снова сменяется строгостью нравов. Я смотрел хит-парад «золотых пластинок» — наши еще раздеваются, а на западе лучшие уже оделись, и выглядят строго и скромно. Что ни говори, а от века остается несколько имен и несколько книг, потом «второй круг» — еще десяток, их читают. Почему? Я думаю, важно, чтобы на странице было кого пожалеть. В самом широком смысле, конечно. Никакие изыски не могут скрыть внутренней пустоты и холода, они всегда проявляются. Можно очень умело, с понимание звука и ритма, написать, как растираешь окурок о мокрую мостовую. Быстро надоедает. Мне возразят — не каждый может писать «нетленку», как теперь говорят. Но стоит стремиться. Как говорил один ученый — «идешь ловить рыбу — возьми самый большой крючок». В целом проблема не профессиональная: мастерство, сделав все, что может, отворачивается, и проступает наше «человеческое лицо»: что мы есть, то пишем и рисуем, с «адекватной» лицу глубиной и выразительностью. Моэм говорил, что годам к сорока это проясняется. Банкротство в этой сфере имеет тысячу лиц… опять долгий разговор!..
Мне кажется, сейчас картина того, что делается, сильно искажена. На поверхности те, кто громче кричит и сильней толкается, кто лучше угождает вкусам большинства, активней «тусуется» в своем кругу. Так было всегда? Конечно, но сейчас появились огромные возможности тиражировать самого себя — технические средства развились необычайно. Морочить читателя сомнительными изысками и «придумками» штука опасная — можно вовсе потерять его. Люди легковерны и внушаемы, если им говорят, что настоящий поэт тот, кто напишет 28000 виршей за какой-то срок, то многие верят. Но эти строчки быстро забываются. Им говорят, что теперь «все можно», нет ни моральных запретов, никаких нет — они охают и ахают, но читают, чтобы не отстать от времени, про то, как лучше распилить человека, и сколькими способами можно «трахнуться», например, через дырку в черепе. Это надоедает, авторам снова приходится ухищряться, что-то придумывать, и они в этой гонке истощают свои способности, развивают совершенно другие, и все дальше отходят от литературы. Этому находится миллион объяснений, и неглупых: время новое, старая литература исчерпала себя, надо «слить искусство с жизнью», или, наоборот… И вдруг выплывает имя, книга… оказывается, был, сидел себе молча и писал.
Люди, сидящие в редакциях, связаны между собой, хвалят друг друга и получают премии. Конечно, не все, но многие. Они варятся в узком кругу, заняты своим выживанием и глухи к «потоку», из которого раньше все же единичные вещи выуживали. Очень многое держится на отдельном человеке, умном и порядочном редакторе, который сам ищет талантливого писателя. Таких редакторов всегда было мало, и сделать они могли немного, но все же делали! Где они теперь? Пока, что бы ни говорили обитатели интернета, напечатать на бумаге остается мечтой, но долго ли так будет, если журналы не изменятся? Денег мало? Не только в этом дело. Думаю, со временем шансы «носителей» слова уравняются. Для этого необходимо, чтобы в интернет пришли профессиональные литераторы высокого уровня, так оно понемногу и происходит. И чтобы читать электронную копию было значительно дешевле, чем приобрести книгу, остальное дело привычки. Ностальгия по книге останется, но бумага дешевле не станет.
Что Вам еще сказать? Когда тебе столько лет, многое уже кажется неважным. Вот еще что. Русская культура, и литература в частности, весьма оригинальна и глубока, но хрупка и уязвима, это очень тонкий слой на поверхности океана людей, который питает, да, но этот же океан в один момент может разрушить. Так получилось, что океан этот часто недружественный и даже враждебный своей культуре. Не везде так, например, в Китае можно выделить целые культурные эпохи, века, когда писались сотни великих произведений — книг, картин, слой этот основателен и надежен, хулиганскими наскоками разрушить его не удалось. У нас многое уже потеряно и разрушено. Люди, которые пишут по-русски, мне кажется, должны чувствовать ответственность — в первую очередь перед своим языком.
Всего Вам доброго. З.Б.Бернштейн Таллин-Нымме 1999г.

Моя самая большая авантюра в сети. Во всяком случае, самая утомительная. Я один провел конкурс короткого рассказа, назывался он «АФОНЯ». Сначала я выдумал большого русского художника Афанасия Борсукова (Деда Борсука) и приписал ему свои самые ранние картинки. Я ведь начинал как «чистый примитивист», в 35 лет, ничего не умел и не имел, кроме желания рисовать 🙂 Это уж потом я нашел себе учителя, замечательного московского художника Женю Измайлова, который много лет имел дело с такими чудаками, и знал, как им можно помочь, не слишком вмешивась в то, что они делают.
И, значит, Дед нарисовал много-много всего, я его издал в Перископе, а потом Дед умирает. Жаль было ужасно. Похоронил с честью, сделал галерею Деду, и в его честь открыл конкурс очень короткого рассказа, назвал его «АФОНЯ».
Кто хочет, может посмотреть остатки конкурса по адресу:
http://www.periscope.ru/afo.htm
Дальше пришлось туго, потому что посыпались авторы, их было мно-о-го, около двухсот. Из них «конкурсная комиссия» оставила больше ста. А рассказов штук 400 было. Всем, кто хотел, я писал небольшие рецензии, ну, почти всем. Потом был второй тур, потом третий… Отсеивать было жаль, примерно два десятка авторов были очень хороши.
Наконец, осталось человек десять и первой шестерке я обещал призы в виде рисунков Деда.
Тут началось самое мучительное — оказалось, что многие авторы живут вовсе не в современной России, а в СНГ. Авторам в Питер и Москву я кое-как доставил работы, а вот на Украину (довольно большую картину, первый приз), и несколько работ в другие страны так доставить и не сумел. Это так расстроило меня, что я дал себе слово никогда больше не устраивать подобные штуки. Но картинки лежат, и, может, когда-нибудь придут к своим владельцам.
Одна из картинок — «Красные дома», которая перед Вами, досталась-таки одному из победителей, но хоть убей, не помню, кому она пошла, у меня началась путаница, и я понял, что одному можно еще как-то справиться с несколькими сотнями рассказов, но не справиться с простыми организационными делами :-((
Потом я еще один раз совершил авантюру в Сети — создал еще одного героя, Зиновия Бернштейна, придумал ему биографию и долго переписывался с ним в дневнике у Саканского. Имя Зиновий несколько позже использовал Миша Федотов для своего Гольдберга, с которым сначала чуть-чуть подшутил надо мной, а потом их обоих непонятно за что начали бить в Тенетах, что было страшно глупо и некрасиво.
Потом настало время умереть и Зиновию. Но он почему-то не умер, а переехал из Таллинна в Смоленскую губернию, и оттуда иногда, когда есть электричество и работает телефон, пишет в Сеть до сих пор :-))).
Воспоминания Зиновия были опубликованы в Тенетах, а сам он дал интервью там же, как «Звезда Тенет». Это было смешно, но почему-то вызвало переполох среди учредителей конкурса, меня просили не разглашать мою небольшую мистификацию, и я честно выполнял свое обещание несколько лет.
Воспоминания Зиновия (а он будучи подростком общался с самим Буниным!) я как-нибудь помещу здесь, если найду у себя, это проблема, найти…
Вот и все. Небольшая байка к Новому году вам.

Небольшие картинки и рисунки лучше всего сканировать непосредственно, не фотографируя: кладешь на сканер (крышку снять) и давай. Если вещь побольше, то приходится «сшивать» в Фотошопе. Я сшивал до 8 кусков, можно и больше, но утомительно :-))
Также можно сканировать такие объекты как цветы, травы разные, получается красиво. Вот сухой цветок из гербария. На самом деле гораздо лучше получилось, («тиф» на 5 Мбайт) но для интернета приходится «срезать» пиксели.

…………………………………….
Не жалей себя.
Ходи по своим путям.
Соблюдай дистанцию.
Смотри в глаза друзьям и врагам.
Никогда не угрожай.
Если уж выпустил когти, применяй без промедления.
Не бойся высоты, первой не нападет.
Сегодня делай то же, что и вчера, и так всегда.

Вспоминается совет незабенного Учителя, большого художника (и авантюриста) Деда Борсука:
— НЕ СЛИШКОМ РАЗБАВЛЯЙТЕ ВОДУ, ГОСПОДА!

(При всем уважении к гризайлям!). Люблю желтый цвет (увядания), равнодушен к зеленому (наглому и грубому), а синий вообще не терплю, ва-а-ще… Сезанн имел на палитре до шести желтых, вот счастливец! А с красным осторожней надо, склонен к агрессии и коварен, зато в составе коричневого, мощного, глубокого и сложного, он незаменим.

………………………………….
Встретив Новый год, я пошел к друзьям в мастерскую. Шлепая по лужам, обходя шатающихся и ползущих, я продвигался к северному краю города, к реке. Никогда еще в Новый год не слышал столько матерщины, а взрывы носили явно злонамеренный характер – много шума, мало праздничного света. Меня несколько раз остановили, но обошлось. Главное, вовремя сказать пароль, и не перепутать наступивший с наступающим…
Я беспокоился за своих, они не любят исключений из правил. Прихватил с собой порядочный кус ветчины, надеясь ублажить недовольных праздником.
Как я и предполагал, все оказались дома, смелые на балконе, те, кто осторожней – в комнате, самые предусмотрительные на коврике, задвинутом далеко под кровать. Старые знали ветчину по прежним годам, а новые, не знавшие ни зимы, хоть и странной, ни новогоднего блеска и треска, понюхали и отвернулись – пахло слишком сильно и тревожно, паленым мясом.
Пока шел, я сочинил котовский стишок для развития личности:
………………………………………………………….
Что значит тьма, если это не отсутствие света?
Что значит зима, если это не холод и тьма?
Что значит лето, если оно без тепла и света?
Что значит жизнь, если в ней нету
Ни света, ни тьмы…
Что значим мы?
Нет ответа…
………………………………………………………
Стих не вызвал сочувствия. Ветчина привела к расслоению общества. Я почувствовал свою вину. Но понемногу разговор оживился. Обычная наша тема – что такое истина…
— Истинно то, что видно — сказал Брыська, самый глазастый котишка.
— Истинно, то, что слышно – сказала Туська, сторожевая кошка.
— Истинно то, что пахнет, — сказал Смайлик, самый ранний из молодых. При этом он понюхал Зоську сзади — мать, но приемная.
А Зоська молчала, доедая подарок. Она знала, что может придти Ксерокс, главный кот, он обязательно отнимет ветчину.
— Истина в ветчине, — подумала она, но ничего не сказала.
— Истины нет, — подумал я, но тоже промолчал, это не входило в программу развития.
…………………………………………………………………………………

Поздравляю каждого, кто хотя бы иногда заглядывает сюда, неважно, считает ли он себя моим другом или нет.
Возможно, мой журнал покажется скучноватым, он не похож на дневник, также в нем мало «интерактивности», но с этим уж ничего не поделаешь :-)) Я пишу независимо от того, есть отклик или нет, так я привык писать. Иногда я помещаю здесь небольшие рассказики, иногда отрывки из давно написанного.В этом нет общего замысла, хотя я мог бы сказать о некоторых вопросах, которые меня интересуют. Но это не для новогодней ночи :-))
До встречи в Новом году.

Лист взят из замечательной фотографии Анатолия Кулакова
Это к предыдущему разговору, и примерно об этом же отрывок из романа «Vis vitalis»
………………………………………..
Марк медленно открыл дверь в комнату — и замер. Посредине пола лежал огненно-красный кленовый лист. Занесло на такую высоту! Он смотрел на лист со смешанным чувством — восхищения, испуга, непонимания…
С чего такое мелкое событие всколыхнуло его суровую душу? Скажем, будь он мистиком, естественно, усмотрел бы в появлении багряного вестника немой знак. Будь поэтом… — невозможно даже представить себе… Ну, будь он художником, то, без сомнения, обратил бы внимание на огненный цвет, яркость пятна, будто заключен в нем источник свечения… так бывает с предметами на закате… Зубчатый, лапчатый, на темно-коричневом, занесенном пылью линолеуме… А как ученому, не следовало ли ему насторожиться — каким чудом занесло?.. Ну, уж нет, он чудеса принципиально отвергает, верит в скромность природы, стыдливость, в сдержанные проявления сущности, а не такое вызывающее шоу, почти стриптиз! Только дилетанту и фантазеру может показаться открытием этот наглый залет, на самом же деле — обычный компромисс силы поднимающей, случайной — ветер, и другой, известной туповатым постоянством — силы тяжести. Значит, не мог он ни встревожиться, ни насторожиться, ни восхититься, какие основания?!
Тогда почему он замер — с восхищением, с испугом, что он снова придумал вопреки своим догмам и правилам, что промелькнуло в нем, застало врасплох, возникло — и не открылось, не нашло выражения, пусть гибкого, но определенного, как пружинящая тропинка в чаще?.. Он не знал. Но не было в нем и склеротического, звенящего от жесткости постоянства символов и шаблонов, он был открыт для нового, стоял и смотрел в предчувствии подвохов и неожиданностей, которыми его может встретить выскочившая из-за угла жизнь.
Одни люди, натолкнувшись на такое небольшое событие, просто мимо пройдут, не заметят, ничто в них не всколыхнется. Это большинство, и слава Богу, иначе жизнь на земле давно бы остановилась. Но есть и другие. Некоторые, к примеру, вспомнят тут же, что был уже в их жизни случай, похожий… а дальше их мысль, притянутая событиями прошлого, потечет по своему руслу — все о том, что было. Воспоминание, также как пробуждение, подобно второму рождению, и третьему, и десятому… поднимая тучи пыли, мы оживляем то, что случилось, повторяем круги, циклы и спирали.
Но есть и такие, для которых сравнения с прошлым не интересны, воспоминания скучны… Они, глядя на лист, оживят его, припишут не присущие ему свойства, многое присочинят… Вот и Марк, глядя на лист, представил его себе живым существом, приписал свои чувства — занесло одинокого Бог знает куда. Безумец, решивший умереть на высоте…
И тут же с неодобрением покачал головой. Оказывается, он мог сколько угодно говорить о восторге точного знания — и верил в это! и с презрением, тоже искренним, заявлять о наркотическом действии литературы… но, оказавшись перед первым же листом, который преподнес ему язвительный случай, вел себя не лучше героя, декламирующего с черепом в руках…
Чем привлекает — и страшен нам одиночный предмет? Взгляни внимательней — и станет личностью, подстать нам, это вам не кучи, толпы и стада! Какой-нибудь червячок, переползающий дорогу, возьмет и глянет на тебя печальным глазом — и мир изменится… Что делать — оставить, видеть постепенное разложение?.. или опустить вниз, пусть плывет к своим, потеряется, умрет в серой безымянной массе?.. Так ведь и до имени может дело дойти, если оставить, — с ужасом подумал он, — представляешь, лист с именем, каково? Знакомство или дружба с листом, прилетевшим умереть…
К чему, к чему тебе эти преувеличения, ты с ума сошел! Выдуманная история, промелькнувшая за пять минут, страшно утомила его, заныло в висках, в горле застрял тугой комок. Он чувствовал, что погружается в трясину, которую сам создал. Недаром он боялся своих крайностей!
Оставив лист, он осторожно прикрыл дверь и сбежал.
…………………………………………………………..

……………………………..
Он уже совсем угасал, редко приходил в сознание, и вдруг с утра бодрый, свежий, сидит среди подушек, ест кашу…
Вот она, память, одно предательство!.. Он полусидел, почти скелет, черный пустой рот, высохший язык… он давился кашей, после каждого глотка раненой птицей вытягивал шею, смотрел на что-то впереди себя, видное только ему. Лампа чадила, огонек жадно хватал и поглощал воздух, который торопливыми струями втягивался в пространство, ограниченное светлым стеклом, над входом трепетал и плавился, дрожал, мерцал… и только оставался незыблемым раскаленный круг стекла, край, заколдованный ход сквозь время.
– Так что же все-таки остается?..
Я не хотел причинить ему боль, но мне нужно было знать, и только он мог помочь мне, потому что многое понимал, и был похож на меня. В то время я пытался поверить в бога, в сверхъестественное существо, которое якобы произвело нас, и властвует, определяет всю нашу жизнь, говорят, оставив нам свободную волю, но какая же тут воля, где она свободная, ей места в жизни нет, рождаешься не по своему желанию, и умираешь – вопреки ему тоже… Вера же, возникающая от страха перед жизнью и смертью, меня только отталкивала и унижала. И я готов был согласиться с бессмысленностью существования, но все-таки вопрос теплился – что же останется, здесь, на земле, иное меня никогда не волновало. Там, где я – не единый, весь, с моими костями, мясом, страхом, грехами, угрызениями, болью, гордостью… там продолжения быть не может, урезанные эти радости, розовые, бестелесные, лживы и не интересны, равносильны смерти.
И я все чего-то добивался от отца, стараясь пробиться сквозь оболочку горечи и страха, все эти его «нигде, ничто не останется…»
Он долго не отвечал, потом поднял на меня глаза, и я увидел, как белки возвращаются из глубины, из темноты, куда опустились… заполняют глазницы, угловатые дыры в черепе, обтянутом желтоватой износившейся кожей… цвет взятый природой из старых голландских работ, где впаяны в грунт тяжелые свинцовые белила…
– Останутся – листья, вот!
Он выкрикнул, и мгновение подумав, или просто замерев, потому что вряд ли ему нужно было думать, высказал то, что давно знал:
– И трава. И еще стволы деревьев, хотя им гораздо трудней, они уязвимы.
…………………………
И теперь я вслед за ним повторяю, уверенно и решительно. И от меня останется, да – трава. И листья, и стволы деревьев. Я бы, подумав, добавил еще – небо, потому что знаю, каким оно было в два момента… нет, три, которых никто, кроме меня не видел, не заметил на земле, а они были… но не запомнил их настолько глубоко и остро, чтобы не думая выкрикнуть первым заветным словом. То, что говоришь, подумав, ложно или случайно, и не имеет значения. Трава бездумна, ни шума ни крика, она везде, преодолевая, не пренебрегая трещинами, шрамами земли, и пирамидами, бесшумно поглощает, побеждает, не сопротивляясь, всегда… И я, как он, уйду в траву, в листья, они живы вечно, хотя их жгут, разносит ветер, сбивает в грязь дождь – неистребимы они.
И я буду жить – в них, и, может, в стволах, если мне повезет. И немного в зверях, которые пробегают мимо вас, вы внушаете им страх, и потому я с ними. Всем на земле внушаете. Это некоторым, может, и лестно, но грязно.
(КОНЕЦ ФРАГМЕНТА)
…………………………………..
Наша связь с другими людьми… ((не то, что называют — понимание, огрызок связи, а)) истинная неразрывная связь, когда естественной бы казалась смерть жены после смерти мужа, и обязательно наоборот тоже… она невозможна из-за гипертрофированного самоосознания личности, и эта болезнь только углубляется, раньше она не была такой безысходной, мне кажется. Но есть и другая связь, которая в такой же степени утеряна, но путь к ней — возвращение, не кажется мне столь же сложным и мучительным, наверное, потому, что мы хотя и «одной крови» со всем живым, но очень разные все, и эти различия, как ни странно, только помогали бы, потому что отпадают многие трудности сходства — взаимное отталкивание слишком похожих начал.
Уф-ф-ф…

— От моря и до моря…
— От края и до края…
— Вперед, народ трудовой…
А потом речитатив, утробным бархатным басом Поля Робсона верного друга страны Советов:
-Хар-р-ошие ребята… Жизнь по-новому переделают… Станут настоящими, настоящими людьми, не то, что мы, старики…
И снова – «от края и до края…»
У меня не бас, но успехом пользуюсь большим. Смайлик на левом колене, Брыська на правом, слушают внимательно, забыли о своих противоречиях.
Брысь и Смайл — годовалые коты, им скучно, неуютно, они слоняются по углам, не зная, куда себя деть. Детство позади, а во взрослую жизнь еще не пускают, отложили прием до весны. Ожидается великий спотык, большая трепка, зато от настоящих котов, и оба найдут свой смысл жизни, будут служить ему беззаветно до конца.
— Хар-рошие ребята, жизнь по-новому переделают…
Между ними нет вражды, только иногда возникает вопрос, кто главней, но пока что куриная головка или рыбка путассу смягчают противоречия. А сейчас вообще… каждому досталась вареная голова горбуши, и они готовы воспринять искусство.
Смайлик большой, гладкий, рыженький, с янтарного цвета глазами. Красавчик, но робок, вежлив, осторожен, что не очень высоко ценится среди сородичей. Брыська лохматый, пепельно-серый с черными полосами, с тонкой мордочкой и невинными глазками. Он поменьше, но с рожденья разбойник и боец. У обоих белоснежные галстучки, оба, не отрываясь, смотрят мне в лицо, и слушают.
-От моря и до моря…
-… жизнь по-новому переделают, станут настоящими, настоящими…
Совсем недавно их побила приемная мать – Зося. Крохотная черная кошка с японскими глазками и железным характером. Лупила не по очереди, а сразу обоих – налево и направо, а эти двое, больше ее в два раза, разбежались по углам и оттуда тоскливо наблюдали, как мать уплетает голову горбуши… Если честно, то била она их мягкой лапой, никаких следов, ежедневное мероприятие для порядка, и чтобы не мешали подкрепиться. Поев, Зося рыгнула и тут же ускакала в форточку по делам, внизу ее ждал Ксерокс, постоянный спутник по жизни. А я вытащил еще две головы и дал этим бездельникам…
Они прослушали мое выступление до конца, и еще раз, и еще…
А потом мы вместе слушали мелодии часов Монтана, 16 хитов, это входит в котовскую программу освоения искусства.
Кто знает, может останутся когда-нибудь на земле коты и кошки, я надеюсь, переживут нас. Станут настоящими, настоящими… и запоют:
-От моря и до моря…
И будут жить лучше, чем мы, старики…

…………………………………..
Книжки напечатанные на принтере, размер разный, от А5 и МЕНЬШЕ,
«под скрепку», в общей сложности сотни экземпляров, разошлись по Питеру и Москве(в меньшей степени)

Пусть все повторится, день в день.
Бойтесь перемен :-))

///////////////////
Звучит лучше, чем друзья — точней 🙂
Мне кажется, лучше писать так, чтобы читать могли ВСЕ. Другое дело (опять кажется!) — эти comment. Не хочешь — не оставляй им места.

Еще два стихотворения Кости Зайцева, которые я по соображениям гуманности не опубликовал в повести «Белый карлик». Костя должен был вызывать неукоснительное сочувствие читателя, и я не мог рисковать :-))
……………………………………
***
Едва, едва звучат слова
А может и не слышно
Так долго мучилась листва
Пока зима не вышла
Она к рассвету на посту
Внезапно появилась
Застыли звуки на лету…
А листьям лето снилось.

***
Холод, темень, слякоть — осень
Не пишите, я вас бросил
Пусть вам лучше, пусть мне хуже
В подворотне стынут лужи
И качается фонарь…
Вы ли, я ли… жили-были
Поскорей бы позабыли.
……………………………………..
Его редакторши почти узнаваемы и написаны едко, личная неприязнь автора сказалась…

С удовольствием смотрю рекламу, когда в ней новый для меня тип человека — «красивые зверушки», и спрашиваю себя, тренировка ли это, такая безыскусственная бездумность в глазах, или завидная генетика??
Раньше была девушка с чем-то двойным хрустящим, теперь русский шоколад, из-за которого останавливают поезда. Это уже то, что надо — глазки эти… и стоп-краном поезд, и назад по шпалам!
Есть и прозаические перлы, например, про туалетную бумагу:
» ОНА ТАК МЯГКА, ЧТО ЕЙ МОЖНО ДОВЕРИТЬ САМОЕ ДОРОГОЕ»
Чистая правда сочится.
Станет ли это правдой жизни, как известное:
«Если не хочешь в глаз получить, надо ей новую шубку купить…»
Не знаю, наверное уже стало, а мы прозевали…

Этот рассказ в английском переводе прочитал один умный человек, и спросил:
-А что, собственно, произошло?
Я не сумел объяснить. Рос, рос цветок, а потом не вырос больше.
Подумаешь, большое дело…
-Зачем писать такие рассказы, в которых ничего не происходит?
……………………………………………………
Something happened.

It was obvious that the former residents didn’t grow anything in the two wooden boxes by the window either, and there was almost no soil left — blown out and washed by rain/ with some protruding grey grass that the wind carried in by chance. It grew up vigorously and then died, leaving dry crisp stems, it was dusted with snow and then again in spring this obstinate grass appeared. It continued on such for many years, but one day, in the very corner of the box, where there was almost no soil at all, a thin yellow sprout pushed up and began to grow. A bud grew out of it and a flower unfurled, an orange, tender and rather large one. I looked upon it with astonishment, but it stood there independently amongst that wild grass, not giving way to anything and inexplicably holding its own. Cold set in, but it still remained. And the grass had already lain down, in the morning it was covered by frost, yet the flower remained alive. I grew frightened for it, but there was no way to help it, it just stood on its own. One morning I glanced through the window — and the flower had died. I felt badly, but it had grown up in an awful spot, and even on a better spot it couldn’t have grown bigger… But the following year it was here once again, and again it bloomed, again it was knocked over by the wind and freezing rain, and then an early snow fell — burying it… Perhaps I should dig up everything, so that it won’t bloom and torture itself further? But I couldn’t, I left everything as it was… And on the third year it sprouted, but I traveled much that year and was rarely home. I’d arrive home in the darkness, look out the window and see it there, its petals looking black in the darkness, but it was alive. There was a lot of rain then, it had enough water, but was this really the place for it, in this desert… In the fall it once again began to perish, it suffered and I anguished over it each day, and every morning I awaited its death like a deliverance. At last it died. But the following year it didn’t sprout. The grass grew to its full height, summer passed, the rain began — but no flower. The frosts struck suddenly, the leaves curled into little scrolls, but the frosts held, of the grass there remained only thin but firm skeletons, which did not give in to the wind… but no flower… Something happened…
//////////////////////////////////////////////////////////////
Что-то случилось.

Видно и прежние жильцы не выращивали ничего в этих двух деревянных ящиках за окном, и земли в них почти не осталось — выдуло, смыло дождями, и торчала какая-то седая трава, случайно занесенная ветром. Она буйно росла, потом умирала, оставались сухие крепкие стебли, их заметало снегом, а весной снова появлялась эта упорная трава. Так было много лет, но однажды, в самом углу ящика, где и земли-то почти не было, возник и стал вытягиваться тонкий желтоватый побег. Из него вырос бутон и распустился цветок, какой-то оранжевый, нежный и довольно большой. Я смотрел на него с недоумением, а он стоял себе среди этой разбойной травы, не ухоженный никем и непонятно откуда взявшийся. Вот наступили холода, а он все еще здесь. И трава уже полегла, и по утрам ее покрывал иней, а цветок все был живой. Мне стало страшно за него, и ничем помочь ему нельзя, стоит себе и стоит. Однажды утром я выглянул в окно — цветка не стало. Жаль его, но ведь он попал совсем на плохое место, и, может, к лучшему все — не вырастет больше… Но на следующий год он снова был здесь, и снова цвел, и снова его сбивал с ног ветер, и ледяной дождь, а потом ранний снег засыпал — похоронил… Может, перекопать здесь все, чтобы он снова не возник и не мучился больше? Но я не мог, и оставил все, как есть… И на третий год он вырос, а я много ездил тогда и дома бывал редко. Приезжаю в темноте, выглядываю в окно, вижу — стоит, и лепестки в темноте кажутся черными, но он жив. Дождей было много, и воды ему хватало, но разве ему место здесь, в пустыне… Осенью он снова стал погибать, мучился и мучил меня каждый день, и я ждал каждое утро его смерти как избавления. Наконец, его не стало.

А на следующий год его все не было и не было. Трава вытянулась в полный свой рост, прошло лето, начались дожди — а цветка нет. Морозы ударили внезапно, листья свернулись в трубочки, но держатся, от трав остались тонкие скелетики, но прочные, не поддаются ветру… а цветка нет…

Что-то случилось…
(конец рассказа)
……………………………………..
Поскольку ничего объяснить не удалось, то я привел отрывок из книги «ЛЧК».
Доказательство как английское законодательство — «от прецедента».
…………………………

«»»Я ходил от одной вещи к другой и везде узнавал прежнюю жизнь, она пробивалась сквозь мусор и наслоения последующих безумных лет. Я знал, что эта жизнь когда-то была моей, но не верил, не узнавал ее.

У окна расположился столик с принадлежностями художника. В потемневшем стакане кисти—новые, с цветными наклейками, тут же — несколько побывавших в работе, но аккуратно промытых и завернутых в папиросную бумажку. Я осторожно потрогал—щетина была мягкой—отмыты хорошо… В другом стаканчике, металлическом, стояли неотмытые кисти… я представил себе, как масло высыхало на них, постепенно твердело и наконец сковало волос щетины так, что он превратился в камень. Одна кисточка оказалась в отдельном маленьком стаканчике—белом, фарфоровом, с черными пятнами от обжига,— воткнута щетиной в бурую массу, каменистую на ощупь, видно, здесь он промывал совсем грязные кисти и оставил, забыл или не успел… Рядом со стаканчиком лежало блюдце, запорошенное мягкой пылью, но край почему-то остался чистым—синим с желтыми полосками. На блюдце находился крохотный мандаринчик, высохший,— он сократился до размеров лесного ореха и стал бурым, с черными усатыми пятнышками, напоминавшими небольших жучков, ползающих по этому старому детскому мандарину. Рядом с блюдцем пристроился другой плод, размером с грецкий орех, он по-иному переживал текущее время — растрескался,— и из трещин вылезали удивительно длинные тонкие розовые нити какой-то интересной плесени, которой больше нигде не было, и вот только этот плод ей почему-то полюбился. Над столиком на полочке, узкой и шаткой, выстроились в ряд бутылки с маслом, и даже сквозь пыль было видно, что масло это по-прежнему живо, блестит желтым сочным цветом и время ему ничего не сделало, а может, даже улучшило… Повсюду валялись огрызки карандашей: были среди них маленькие, такие, что и пальцами ухватить трудно, но, видно, любимые, потому что так долго и старательно художник удерживал их в руке… и были другие, небрежно сломанные в самом начале своего длинного тела, и отброшенные—не понравились… и они лежали с довольно печальным видом… Стояли многочисленные бутылочки с тушью, конечно, высохшей, с крошками пигмента на дне, они нежно звенят, если бутылочку встряхнешь… и еще какие-то скляночки с красивыми фигурными пробками—стеклянными с матовым шлифом… И все эти вещи составляли единую картину, которая ждала, требовала художника: вот из нас какой натюрморт! —а художника все не было…

Я тронул пальцем мохнатую пыль на блюдце. Вымыть, вычистить?.. Зачем?.. Я не мог уже нарушить ход жизни этих вещей, которые когда-то оставил. И чувствовал непонятную вину перед ними… А дальше стоял большой мольберт, к нему приколот рисунок—два яблока, графин… и рядом на стуле действительно примостился графинчик, кривой, пузатый, с мелкими капельками воздуха в толще зеленоватого стекла…

На стене напротив окна висела одна картина—девочка в красном и ее кот смотрели на меня. На других стенах было пять или шесть картин. На одной из них сводчатый подвал, сидят люди, о чем-то говорят, в глубине открыта дверь, в проеме стоит девушка в белом платье, с зонтиком в руке, а за ней вечернее небо и силуэт дерева у дороги. На другой картине стоял странный белый бык с большим одиноким глазом и рогами, направленными вперед, как у некоторых африканских антилоп. Этот бык ничего не делал, не жевал траву, не шел куда-то—он просто стоял боком и косил глазом—смотрел на меня… за ним какие-то холмы и больше ничего. А дальше был снова подвал, но очень высокий, откуда-то сверху шел свет и спускалась лестница, которая висела в воздухе, не опираясь ни на что, на ней стоял толстяк со свечой в руке и, наклонившись, рассматривал что-то внизу. Там, на дне подвала, под слоем пыли, угадывались две фигуры—мужчины и женщины, они сидели у стола, на котором тлела керосиновая лампа, были отделены друг от друга темнотой и погружены в свои мысли… Печальные картины, печальные…

Я стоял посредине комнаты в плену у своей забытой жизни… Нет, помнил, но представлял себе все не так. А эти вещи точны — они сохранили пространство, в котором я жил когда-то. Что наше прошлое без своего пространства? Без него все только в памяти, и с годами неуловимо меняется, выстраивается заново—ведь меняемся мы. Воспоминания, сны, картины воображения, мечты, старое и новое— все в нас слитно и спаянно, все сегодня в этой нашей собственной реальности, где мы свободны, творим, изменяем мир. Парим… И вдруг оказывается, что есть на земле место, куда обязательно нужно вернуться…
…………………………………………………….
Я думаю, важно одно — принимается ли без обсуждения, как данность, естественное состояние — «очеловечивание» любой вещи. Отношение к ней как к живому существу, (без слова «как»). Если это надо обосновывать, доказывать и даже объяснять… то сама возможность что-то объяснить автоматически снимается :-))))))

………………………
Тема подвальной жизни, теплой и уютной, всегда привлекала.
Лет пятнадцать тому назад семейство Барановых (Пущино) приобрело 20 таких вот пастелей, посвященных подвалам.
Иногда я думаю о своих работах, распыленных по всему свету — Япония(десяток), США(сотня)… и так далее, включая Испанию, Словению, Болгарию, Индию… Хочется знать, живы ли, и всё, всё…
Не дано.
А эти большие листы — приятное утешение, они в ста метрах от меня.

Вдруг вылезает.

Странное дело, но у еврея и собака — еврей.

………………………….
Одно из последствий любого остролокального интереса — смещение пропорций. Размер и масса в первую очередь подвергаются искажениям :-))
В «Вис виталис» Марк с вожделением смотрит на женщину, убирающую посуду со столов. Происходит невольное и неосознанное увеличение размеров и масс, естественное для молодого человека, имеющего глубокий интерес. Кто может сказать, где правда, сантиметр или весы? не смешите меня… Точно также художник, захваченный деталью, выписывает ее на картине, забывая о сотношениях и массах окружающих. Как только опомнится, кинется «согласовывать и утрясать» — свежесть восприятия теряется. На меня большое впечатление произвели картины М.Рогинского, с БОЛЬШИМИ вещами. Заповедь профессиональной скуки — не рисуйте голову больше человечьей головы. Кто это придумал…
Данный натюрморт (мало связанный с предыдущим рассуждением) живет в Москве на улице Каляевской, был там на выставке в 1985-ом году, да так и остался. Место хорошее, пусть висит.

Автор стихотворения про женщину — Александр Кушнер.

Однажды мне пришлось написать стишок на тему: мой герой ходил по редакциям, носил свои стихи («Белый карлик») Не мог же он нести прозу, мы бы с ним пересеклись, столкнулись у редакторских дверей. Я стараюсь держаться на расстоянии от героя, как путешественник во времени, чтобы не возникало известного парадокса.
Но все равно, потом полюбил стишок, как свой. Трудная любовь графомана стала мне понятней.

***
Недели машут пятницами,
Как строчки запятыми.
Солнце по небу катится.
Я забыл свое имя.

Расплата недолгая —
Короткими днями.
Солнце невысокое,
Дни в оконной раме…

Месяц недоделанный
В темноте щербится.
Время неумелое
Может, только снится?..

Время короткое,
Неумное, азартное.
Проиграл вчистую
Его без карт я.

Проиграл азартно,
Со страстью, с надрывом…
Перекресток, дерево,
Дорога над обрывом…

Дорога — дорожка,
То прямо, то с изгибом.
Куст, забор, оконце
Со светом терпеливым.

Свет во тьме струится
Словно угли тлеют.
Ты теплу откройся
Пока не посветлеет.

Мало или много?..
Останется оконце,
Дерево, дорога,
Кот греется на солнце…

Расплата недолгая —
Именем коротким.
Дерево, дорога…
Жизнь у поворота.

……………………..
— Вылепите мою обнаженную душу!
— Я этим не занимаюсь.
— Чем же вы тогда… Безобразие какое…
………………………….

Набросочек, взгляд со стороны.
……………………………….
— А что это у Вашего художника глаза на лоб полезли?
— От напряжения, наверное…
— А почему темно?.. Разве так можно рисовать!..
— Приходится иногда.
— Какая же натура согласилась перед ва-а-ми… — обнаженной?
— Почему обнаженной?..
— А как же еще?..
(из разговора на выставке)
—

А Т Ы Г О В О Р И Ш Ь … (или ВОТ ЧТО ТАКОЕ СЛУЧАЙ… )

Мы с Вовиком свалились на свои кровати, на панцырные сетки, — устали за день, как две собаки, — и уже спим, как вдруг грохот в коридоре. И шуршание, будто волочат что-то тяжелое по линолеуму к нашей двери. От толчка дверь распахивается и вваливается Эдик, наш третий жилец, его к нам недавно подселили. Мы на первом курсе, он на третьем, вернулся из академического. Прежнее его место занято, и вот направили к нам. Временно, сказали, все равно скоро вылетит. Эдик борец классического стиля. «Самый непрактичный вид спорта, — говорит, — теперь дерутся ногами, а я — бросок через бедро; пока я бросок, он мне ногой — ого!..» Он неплохой малый, но есть одна слабость, вернее, сразу три — любит выпить, тут же находит женщину и тащит к нам, больше ему некуда.
— Вы спите, ребята, — он говорит, — я тихо…
Но спать трудно. Мы объясняли ему. Трезвый он все понимает, а как выпьет, снова за свое.
И вот он тащит чье-то тело по полу и тяжело дышит.
— Вы спите, ребята, спите… — говорит, со стоном поднимает тело, как два мешка картошки, и броском через бедро кидает на кровать.
Панцырная сетка, известно, очень прочная кровать, но скрипит. Вслед за падением и скрипом мы слышим голос, то ли мужской, то ли женский, не разобрать. Голос заявляет:
— Ты меня не удовлетворишь… — и сразу раздается сильный храп.
Эдик ложится и пытается удовлетворить, кровать раскачивается и звенит как многострунный инструмент. Но толку никакого, храп не прекращается.
— Эдуард, послушай, — говорит Вовик, он очень чувствительный и тонкий, — может, достаточно, не буди человека. И мы заснем, у нас с утра зачет.
— Вы извините, ребята, — отвечает Эдик, — я сейчас…
И продолжает, и продолжает…
— Давай, свет зажжем, — я предлагаю, — может, он успокоится? У него самолюбие задето, ведь спит, и даже храпит.
— Неделикатно получится, — сомневается Вовик, — он может обидеться…
Эдик, наконец, со стоном истощается. Мы уже радуемся — будем спать, как вдруг храп прерывается, и снова тот же голос, не мужской и не женский:
— Ты меня все равно не удовлетворишь.
И снова этот человек засыпает.
— Эдуард, успокойся, — говорю, — это провокация, не стоит близко к сердцу принимать.
Но Эдик спортсмен высокого класса, ему обязательно надо доказать. Он снова пытается — снова храп, скрип, стон… и опять голос:
— Ты меня никогда не удовлетворишь.
— Это уже слишком, — говорит Вовик, — это даже опасно для жизни. Я зажгу свет… — и шлепает босыми ногами к двери.
Зажигается свет. Спортсмен сидит на краю кровати, трусы зажал в кулаке и раскачивается как от зубной боли. А на панцырной сетке раскинулась здоровенная бабища в спортивных штанах. Больше на ней ничего нет, она храпит и губы сложила трубочкой, будто соску сосет.
— Ты как же это… — изумленно спрашивает Вовик, — даже штаны с нее не снял…
— Зачем… — подумав, отвечает Эдик, — они дырявые.
— Откуда ты взял такую? — я спрашиваю. — Уж больно грязна…
— Отстань, — вяло говорит Эдик, — у меня тоска.
— Унеси ее, откуда принес, — прошу его, — у нас завтра зачет.
— Нельзя, — отвечает, — я ее из поезда взял. На перроне встретились, в буфете. Поезд с юга, остановка три минуты. У нее в вагоне муж, дети… Потом она упала на угольную кучу… и кофточка разорвалась.
— А ты говоришь… — обращается ко мне Вовик, — вот что такое случай! Едет себе с Юга, с ней муж, детишки… выбегает на перрон на каком-то грязном полустанке купить молочка — и внезапно вспыхивает любовь. И все, все к черту!.. Завтра она выстирает кофточку, заштопает штаны, даст телеграмму — «отстала, целую, еду…», сядет в поезд, молчаливая, едет, встречается, целует, вроде все по-старому, но какая-то трещинка в отношениях…
— Ты романтик, — я говорю, — лучше бы ее убрать, а то утром зачет…
— Не романтик, а дурак, — мрачно говорит Эдик.
Он стаскивает с кровати тело, взваливает на спину и уходит в коридор.
Мы долго не спим, говорим о случайности, о судьбе, о непредвиденных последствиях наших самых искренних движений души и тела…
Возвращается Эдик, молча кидается на панцырную сетку и тут же засыпает. Утром он глядит в потолок, рассеян, хмур и раздражителен. Мы, наскоро позавтракав, уходим сдавать зачет.
Возвращаемся вечером, в Эдикином углу голая панцырная сетка, исчез чемодан, что валялся под кроватью, нет книг на полочке у окна, и куртки, и старых домашних тапочек…
— Уехал, что ли, — думает Вовик, — неужели с ней?.. Вот так и нашли друг друга?..
— А может он ее придушил где-нибудь и сбежал?..
А может… Нет, это… Нет, то… Пьем чай с мармеладом, липким и вязким, спорим о случайности, о судьбе, о свободе, осознанная ли она необходимость, или выбор… ложимся на панцырные сетки, засыпаем…

Доктор, муха!

Мне влетела муха в правое ухо, а вылетела из левого. Такие события надолго выбивают из колеи. Если б в нос влетела, а вылетела через рот, я бы понял, есть, говорят, такая щель. А вот через глаз она бы не пролезла, хотя дорога существует, мне сообщили знающие люди. Приятель говорит — сходи к врачу. На кой мне врач, вот если б не вылетела, а так — инцидент исчерпан. Хотя, конечно, странное дело. «Ничего странного, — говорит мой другой приятель, вернее, сосед, мы с ним тридцать лет квартирами меняемся и все решиться не можем, — есть, говорит, такая труба, из уха в глотку, там пересадка на другую сторону и можно понемногу выбраться, никакого чуда. И мухи злые нынче, ишь, разлетались…» Но эта особенная, представляете, страх какой, она словно новый Колумб, он по свежему воздуху ехал, а она в душной темноте, где и крыльев-то не применишь, только ползти… как тот старик-китаец, который пробирался к небожителям в рай по каменистому лазу, только китаец мог такое преодолеть, только он. Муха не китаец, но тоже особенная — чтобы во мне ползти, надо обладать большим мужеством… И в конце концов, видит — свет! Вспорхнула и вылетела, смотрит — я позади. А мы двадцать лет решиться не можем… или тридцать? не помню уже… Стыдно. Верно, но я все равно не стыжусь, я не муха и не Колумб, чтобы туда — сюда… легкомысленная тварь, а если б не вылетела? Тогда уж точно к врачу. И что я ему скажу? Мне в ухо, видите ли, влетела муха?.. Нет, нельзя, подумает, что стихи сочиняю: ухо-муха… Надо по-другому: доктор, мне муха забралась в ушной проход… В этом что-то неприличное есть. Лучше уж крикнуть: доктор, муха! — и показать, как она летит, крылышками машет — и влетает, влетает… Тогда он меня к другому врачу — «вы на учете или не на учете еще?..» Не пойду, я их знаю, ничего не скажу, пусть себе влетает, вылетает, летит, куда хочет, у нас свобода для мух… Все-таки мужественное создание, чем не новый Колумб! Да что Колумб… Китаец может, а муха — это удивительно . Как представлю — влетает… ужас! — А может все-таки не вылетела, ты обязательно сходи, проверься, — говорит третий приятель, вернее, враг, ждет моей погибели, я зна-а-ю. — Ну, уж нет, — говорю, — на кой мне врач, вот если бы влете-е-ла…

ПРИВЫЧКА.

Дорожка в мастерскую сильно спрямляет путь, и я всегда хожу по ней. Привычка не заменяет счастья, но сильней разума она.
Вчера было тепло, растаял снег, а ночью ледяной ветер прилетел, вместо луж хрустящий ледок, над ним торчат скалистые островки. Это камни, подернутые тонкой скользкой пленкой. Ступишь ненароком на такой камешек, поедет нога… И обязательно вперед поедет, дорожка-то с небольшим уклоном. Физика всегда скажет свое слово, природа не любит исключений и пустот…
Так вот, идешь, разум о высоком говорит, а взгляд — в землю, а в голове бешеный счет. Тут разум не при чем, счет за его спиной. За его спиной многое тихо и незаметно происходит, скрытые друзья нам выбирают безопасный путь. Это нелегкая работа, двести тысяч нервных клеток изнемогают от счета, туда поставить ногу или сюда… Сколько возможностей нужно оценить! И выбрать одну, пока нога висит в воздухе, ей долго висеть опасно.
Идет время, устает разум, и мои неприметные друзья тоже не всесильны. Разум стонет, жалуется, протестует, а у этих ребят в темноте ни голоса, ни языка, и жаловаться им некому. Делают, что могут, а потом…
А потом время настает, нога ступила, нога ошиблась, нога едет вперед, а вторая уже бессильна, возраст не тот, чтобы на одной ноге… Тело дергается странно и смешно, мышцы на разрыв, но что сделаешь, потеряна главная опора. А лицо, лицо… оно тоже потеряно, нелепая ухмылка на лице, а взгляд уже стремится к небу, а затылок неодолимо тянет к земле…
Что сделаешь, было их двести тысяч, я по бугоркам летал, сила падения за мной не успевала. Теперь половина еле жива, и осторожность не помешала бы… Но привычка… дороже безопасности она! и я иду, как шел, как много лет хожу.
И падаю.
К счастью, на этот раз затылок цел, помню, откуда вышел, куда иду, вижу небо, простор надо мной, думаю о выборе, о превратностях пути, о тех, кто столько лет бездумно заботится обо мне, в безвестности и темноте, и тоже устал…
И что завтра снова здесь пойду, потому что привычка разума сильней.

Исправляю адрес Сетевой словесности:
http://www.litera.ru/slova/markovich/index.html