Рубрика: Uncategorized

……………………………….
Minu vend

Читаем:
» О мудрости Иеговы свидетельствует даже состав морской воды…»
…………………..
Речь идет о фитопланктоне, вырабатывающем половину кислорода, которым мы дышим.
Ощущение плотной перегородки между нами.
С понятной мне стороны — пытаются исследовать, понять планктон… и приспособить его к собственным нуждам (тоже не лучшее отношение, пусть живет планктон как ему хочется), а с той, непонятной — хвалят Иегову за то, что он, видите ли, создал ДЛЯ НАС вот такой планктон. 🙂

***
Недавно выдался свободный день, и я смотрел картины Мигеля, те, что у меня остались. И вот что я вам скажу…
Он был прав, когда говорил — «ничего особенного не хотел…» На его холстах ничего особенного и не было. Никакого Предчувствия Беды в них не заложено. Все это вложил я сам. А в меня вложило многое, главное — возраст, предчувствие старения и смерти, и время наше — предчувствие бедствий и катастроф.
Хорошие картины тем и хороши, что оставляют место нам, с нашими чувствами и состояниями — сопереживать, участвовать… видеть в них то, что заложено в нас самих, просит сочувствия и поддержки. Цельное здание, и я вхожу в него со своими бедами и надеждами, и все оно вмещает, почему?.. Он ничего не навязывает, не кричит, не перебивает, не настаивает на своих истинах — просто и спокойно раскрывает передо мной простор. В чем же его собственное чувство, какое оно? Никак не оторвать от моих чувств и состояний, никак!
Нет, не знаю, что он хотел, наверное, он сам не знал. Не мог бы выразить словами, уж точно… Я гляжу на его тихие картины, утренний пустой город, скромные вещи на столе, закрытые лица, с глазами повернутыми внутрь себя… Мои это чувства или его?.. Не могу отделить.
Чем дальше, тем менее случайной кажется его смерть. Он от себя устал, от мелких своих обманов, собственной слабости, неизбежной для каждого из нас… «Гений и злодейство?..» — совместимы, конечно, совместимы… Хотя бы потому, что одного масштаба явления, пусть с разным знаком. Если бы так было в жизни — только гений и злодейство… Заслуживающая восхищение борьба!.. Совсем другое ежедневно и ежечасно происходит в мире. Мелкая крысиная возня — и талант. Способности — и собственная слабость… По земле бродят люди с задатками, способностями, интересами, не совместимыми с жизнью, как говорят медики… деться им некуда, а жить своей, особенной жизнью — страшно. Они не нужны в сегодняшнем мире. Нужны услужливые исполнители, способные хамы, талантливые воры…
Кто он был, Мигель?..
Человек с подпорченным лицом, во власти страха, зависти, тщеславия… жажды быть «как все»?.. И одновременно — со странной непохожестью на других. Она его угнетала, когда он не писал картины, а когда писал, то обо всем забывал. Но вот беда, художник не может писать все время, в нем должна накапливаться субстанция, которую древние называли «живой силой»… потом сказали, ее нет, а я не верю.
Откуда же она берется, почему иссякает?
………….
Чем трудней вопрос, тем непонятней ответ.
Вот мы и стараемся задавать жизни самые простые вопросы — чтобы получать понятные ответы. А следующий вопрос — в меру предыдущего ответа… и так устанавливается слой жизни, в котором как рыба в воде… И можно спрятаться от противоречий и внутренней борьбы. Забыть, что именно они выталкивают на поверхность, заставляют прыгнуть выше головы… как Мигеля — писать картины искренне и просто, выкристаллизовывая из себя все лучшее.
…………………
Можно хвалить простые радости, блаженство любви, слияние с природой, с искусством… но тому, кто коснулся возможности создавать собственные образы из простого материала, доступного всем, будь то холст и краски, слова или звуки… бесполезно это говорить…
Ничто не противостоит в нашей жизни мерзости и подлости с такой силой и достоинством как творчество. Так тихо, спокойно и непоколебимо. И я — с недоверием к громким выкрикам, протестам… слова забываются…
Картины — остаются.

………………………………..
Не писал еще, не рисовал… Во, была житуха!

………………………………
Недавно меня спросили, я не знал, что сказать.
Но вот где-то в Инете вычитал мысль, с которой согласен: оказывается, я жду того же. Я жду ОТВЕТА, наконец. Чтобы Земля ОТВЕТИЛА нашей НАГЛОЙ цивилизации, пусть не ударом (все-таки людей жаль), а ответным ощутимым напором. В ее даже самом поверхностном слое, стокилометровом, такие возможности имеются. Другого способа остановить безумие, глупость и мерзость не вижу. Просто, чтобы нам напомнили, что мы сидим на тонкой кожуре, под которой тысячи километров. Что изменение температуры на 2-3 градуса для нас почти смертельно. Ни в какие сверхъестественные силы, могущие нам что-то доказать, или помочь… не верю. А вот в то, что нарушение равновесия влечет за собой «отмашку»… на простых и локальных примерах знает каждый.
Может, тогда встанут всерьез вопросы: пересмотреть основы, ограничить потребности, изменить отношение к собственности, орудиям труда, к окружающему живому и неживому миру…
Перед этой общей катастрофой, когда она станет очевидной, придется что-то делать НОВОЕ.

…………………………………..
Портрет А.К.

………………………
Толстая и Тонкая

юююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююю
Небольшие миниатюрки, напоминающие о нашем Деде Борсуке.

………………………………………..
Есть коты, которые приносят бумажку, и такие, которые это не умеют и научиться не могут. Мои коты всегда приносят бумажку, я бросаю, они бегут за ней, хватают зубами, когтями, очень ловко подбрасывают, а потом несут ее ко мне в зубах, чтобы снова бросил. Некоторые кладут бумажку передо мной, другие делают вид, что принесли совсем не мне, положат поблизости и отвернутся. А сами следят, возьму или не возьму. И так мы играем. Почему все? Секрет прост — ими надо восторгаться, не забывать хвалить, иначе они играть перестанут.
А к году почти все перестают играть, скучнеют, у них проблемы переходного возраста, их не признают ни коты ни кошки… А потом они презирают глупые простые игры.
Некоторые кошки играют всю жизнь. Но не все, только самые умные. У меня из трех кошек играет с бумажками одна, ей десять лет, и я думаю, она будет играть до конца.
Среди людей до старости играет один из пятидесяти примерно. Это среди мужчин. А среди женщин — одна из пятисот.
Ей-ей, не вру…

За много лет накопилось этих картонок, наверное, сотни две. Этюды, наброски, фантазии, натюрморты… Одно время я лепил фигурки, потом их писал, включал в картинки.
Многие из них долгое время служили подставками для чайника, на них сидели коты и кошки, оставляли свои следы…
Недавно я стал смотреть, некоторые из них вроде бы заслуживали лучшего. Никогда не знаешь, что покажется через десять лет 🙂
Они, конечно, не в лучшем виде, но думаю, что ЖЖ потерпит, не выставка же, а так, для себя и редких посетителей. Были вот и такие.
Общее название: Натюрморты с мелкими предметами, фигурками торсов, рисунками…
………………..

…………………
………………..

///////////////////////////////////////////

Когда-то мне говорил суровый Волк из племени виннипегских волков, со рваным шрамом на сизой от перепоя щеке:
— Молчи, лисенок, фокс, и слушай… Жизнь дается один раз, пережить ее никому не удавалось. Сначала она — яркое окошко, за ним диковинно и страшновато. Потом — полянка, катаешься по ней щенок щенком… Потом она — горка, со свирепой серьезностью карабкаешься… И оказываешься — в ущелье с отвесными стенами, путь тебе только вперед. А в конце — труба, тебя сливают в отходы, удобряющие землю. И это неплохо, подумай, лисенок, твой прах послужит растениям подмогой, а твое последнее дыхание, легким паром поднимется ввысь, освежит усталую птицу, которая летит домой…
Добавлю, мне было семнадцать, а Волку — двадцать два, я был на первом курсе, он на пятом.

«Настоящая мудрость немногословна»
Л.Н.Толстой. 2, 168
Полн. собр.соч. Т. 1-90. М., 1928-1958; «Слово о книге».

Когда я работал в психушке, там жил Инопланетянин. Он тридцать лет там жил. Городок тихий, маленький, психушка очень домашнее заведение. Профессор с душой, без слов пациентов понимал. Сидит Инопланетянин перед лужой, мечтает о далеком доме… Он каждое утро после завтрака мечтал.
Профессор идет мимо, обязательно остановится, похлопает по плечу — «не грусти, ты бы лучше рыбку половил…»
(продолжение скрыто от читателя, не вызывается никакими силами, кроме самых мистических…)
ПАРОЛЬ? ПАРОЛЬ? ПАРОЛЬ?

………………………………….
В стадии творческого запоя. 35 см Холст на картоне, масло. Давно.
(и его заКАТать?? Ну уж, не-ет…)

ТАК УЖ СЛУЧИЛОСЬ…

Мама говорит – я совсем недавно родилась, и почему со мной все именно так случилось… Наша жизнь вообще случайность, говорит папа, и то, что ты у нас появился, тоже случай, мог быть другой человек. Но они бы его также назвали – давно готовились, и решили. В нашем городе был один мальчик, его звали как меня, и больше здесь таких нет. Я его никогда не видел, он гораздо старше и давно уехал учиться, а я остался один с его именем. Мама хотела, чтобы у человека все было красиво, и имя тоже. Откуда она знала, что я буду такой? Папа говорит, не знала, но догадывалась, это генетика, в каждом записано, какой он, и что за дети будут – все уже известно. Кроме случая, он говорит, важно, какой подвернется случай…
— Ты всегда надеялся неизвестно на что,- говорит ему мама, она верит только в свои силы.
Бабушка ничего не говорит, ни во что не верит, она вздыхает – «где моя жизнь…» А деда я не видел, он умер до войны. В нем все было красиво, мама говорит, но его имя тебе не подходит, теперь другие времена. Его звали Соломон, это уж, конечно, слишком. Его так не случайно назвали, у него дед был – Шлёма. Тогда можно было так называть, а теперь не стоит, и мне дали другое имя, чтобы не дразнить гусей, папа говорит. Не стоило дразнить, соглашается мама, а бабушка вздыхает – «у него все было красиво…» И я, конечно, похож на него, это генетика. Но как случилось, что именно я его внук, а не какой-нибудь другой мальчик… Я долго думал, почему все так получилось, ведь меня могло и не быть, а он сидел бы здесь и смотрел в окно… А может она?
— Дочки не могло быть, — мама говорит, она знает.
— Откуда ты берешь это, — говорит папа, — еще запросто может быть.
— Нет уж, хватит, и так сумасшедший дом, он меня замучил своими вопросами, что и как, — она говорит, — а я и сама не знаю, почему все так со мной получилось…
— По-моему, все неплохо, а? – папа почему-то злится, дрыгает ногой, он так всегда, если не по нем. Если не по нем, говорит бабушка, то берегись…
— Я вовсе ничего не хочу сказать такого, — говорит мама, — просто непонятно все…
— Наоборот, мне все давно понятно!. – и отец уходит.
— Дед так никогда не поступал,- вздыхает бабушка, — он мне руки целовал, и платья покупал каждый месяц.
— Ах, мама, — говорит мама, — жизнь совсем изменилась, а вы не хотите понимать.
— Я давно все поняла, — отвечает бабушка и торжественно уходит на кухню.
— Это сумасшедший дом, — говорит мама, и тоже идет готовить ужин.
Я остаюсь один, и думаю, как бы тот, другой, который мог быть вместо меня, с ними уживался, такого терпения ни у кого не найдешь. Бабушка говорит – «молодец, умеешь терпеть… но очень упрям, это не в нас, в него…» Она кивает на дверь, за которой скрывается папа. Он в уборной, читает еврейскую историю.
— Ничего случайного в ней, — он всегда говорит, — все давно было известно. Одно мне непонятно, как я сам здесь оказался… Все-таки важно, какой подвернется случай. Я вам случайно подвернулся, мадам?
Это он к маме обращается.
— У нее были варианты получше, — обычно говорит бабушка, — но историю не повернешь вспять.
— Что вы понимаете в истории, — говорит папа, и снова уходит в уборную читать. И вчера, и сегодня, и завтра…
Я остаюсь у окна, один во всем городе, тот мальчик с моим именем давно вырос, а мне еще предстоит.
— Тебе предстоят трудности, говорит мама, — главное – верить в свои силы.
— Все-таки важен случай, — вздыхает папа.
Они давно помирились и играют в шашки. Бабушка приносит им чай, а мне компот из слив, потому что давно в уборную не ходил. Тебе клизму, что ли, делать, думает мама. Клизма – это хорошо, говорит папа.
Не надо клизму, лучше компот!

ВСЕ ОСТАНЕТСЯ…

Наш бригадир бывший спортсмен, чемпион по лыжам на долгие дистанции. Очень пузатый коротышка. но сильный, берет под мышки по мешку зерна и несет – «вот, – говорит, – Арон, как надо…» Он почему-то все время забывает, как меня зовут. Я не Арон, но устал его поправлять. Какая разница, через неделю уедем учиться, а он останется со своей неубранной картошкой с зерном-то мы ему помогли. Мы берем с Вовиком мешок за уголки, вдвоем, конечно, и несем из угла на тележку. Бригадир смотрит насмешливым глазом – «тебе надо тренироваться, Арон..» Вовика он не замечает, а меня почему-то полюбил. Вообще-то он неплохой парень, раз в неделю привозит хозяйке для нас большой кусок мяса и бидон молока. Мы живем с Вовиком на хуторе. Здесь тихо, ночи уже темные, звучно каплет вода в колодце, шумит яблоня под окном, время от времени срывается яблоко и с тяжелым стуком падает…
— Как они здесь живут? – удивляется Вовик, он городской человек. Я тоже городской, но помню нашу дачу. Мы снимали за городом, мне лет десять было, только там не яблоня росла, а слива. Я подкрадывался в сумерках, чтобы не заметила хозяйка из кухонного окошка, и срывал – одну, две, три… еше немного отовсюду, чтобы не было заметно. Она утром все равно замечала, но поймать не могла. Такая же была темнота, я ждал школу, в конце лета мне становилось скучно, Теперь я долго лежал, смотрел в окно, мне скучно не было. Вовик сразу засыпал, а я слушал, ждал, когда раздастся легкий топот, шуршание – это приходил еж, он долго возился с яблоком, недовольно ворчал – тяжелое… Пишали мыши, какая-то птица вскрикивала, пролетая над крышей, еж удалялся, волоча яблоко, начинал накрапывать дождь… Мы уедем, а это все останется, и будет точно также, и так везде, где я буду когда-нибудь – эта мысль не давала мне покоя. Мысль болела как рана, что-то не складывалось, не укладывалось во мне, мир противоречил моим взглядам. Я его должен был победить, завоевать, а он не сопротивлялся, расступался передо мной, и сзади снова смыкался, и ни следа, словно по воде прошел…
— Ты большой философ, Арон, – говорит бригадир, – тебе надо научиться делу…
И я чувствую, он прав, наш лыжник, хотя совершенно другое имеет в виду. Мы с Вовиком берем мешок за уголки, вдвоем, конечно, и несем, грубая ткань выскальзывает как живая, пальцы разжимаются.
— Не так, смотри, Арон! – он берет один мешок, второй, и, наклонясь вперед, несет, брюхо мешает ему дышать, но он не подает виду, ему нужно что-то доказать мне, он ведь чемпион. Беда с этими чемпионами, кудa-тo все исчезает у них, получился коротышка с большим пузом, а ведь прилично бегал когда-то. Он показывает газету, на фото какой-то малый, фамилия та же…
— Это я!
— Был. – уточняет Вовик.
— Был… – повторяет бригадир, бережно складывает газету и сует в грудной карман куртки. Он весь в муке, и лицо белое, он трет нос и чихает.
— Я научу вас работать, – говорит, – и тебя! – он свирепо смотрит на Вовика, впервые его заметил.
— Нельзя так было, – я говорю потом, когда он с треском разворачивается на своей таратайке и мчится за бугор к соседнему хутору, там у него тоже дела, – нельзя в больное место бить.
— Ничего, пусть, – ухмыляется Вовик, – что он, твоего имени запомнить не может?
Вечером мы идем в магазин. Перед дверями на пыльной площадке всегда людно, многие тут же выпивают, и он здесь, наш спортсмен, лицо багровое, но держится моподцом.
— Что вы сюда ходите, разве я вас плохо кормлю? – он берет Вовика за плечо, щупает мышцу, – тебе надо тренироваться, парень…
Вовик вежливо отстраняется – «мы за конфетами…»
— А, конфетки… – хохочет бригадир, – маленькие детки…
Он не задирается, он шутит. Мы покупаем соевые батончики, дешевые, и шлепаем обратно, босиком по теплой шелковистой пыли, по дороге, уходящей в темнеющее небо. Наконец, из земли вырастает наш хутор, яблоня, колодец…
— Подумай, – я говорю, – мы уедем, может, всю жизнь проживем где-то далеко, а это вот останется, и будет стоять – и яблоня, и дом, и этот бугор, и даже еж, такой же, будет собирать яблоки… Это страшно.
Вовик думает, зевает – » ну, и пусть себе останется, мне не жалко.» Он живет легко, я завидую ему, тоже стараюсь, но не получается, чувствую, жизнь как вода, смыкается за спиной, и как я ни барахтаюсь – нет следа… Ночью шумит яблоня, падают капли в воду, шуршит еж, по железной крыше накрапывает дождик, потом проходит, вскрикивает птица…

ЗАБЫТЫЙ СТАРИК

Когда мне было семнадцать, я хотел стать писателем. Но я не знал, о чем писать. Все, что я знал, казалось мне неинтересным для рассказа. Я выдумал несколько историй, в духе Эдгара По, которого недавно прочитал. Больше всего меня волновал вопрос — есть ли у меня способности. Я никому не показывал свои рассказы. Не поймут — обидно, а поймут — страшно, вдруг скажут: способностей-то нет, и тогда ничего больше не сделаешь. А писать мне хотелось.
Тем временем школа кончилась, и я поступил в университет. Буду врачом — я решил, врачу открываются людские тайны, я узнаю людей, и тогда, может быть, мне будет о чем писать. Теперь мне писать стало некогда.
В общежитии, где я жил, дежурил старик со спокойным добрым лицом. Он все курил трубку. Как-то я услышал, что он свободно говорит по-английски с нашими филологами. Он меня заинтересовал, и я решил познакомиться с ним. Однажды вечером, когда он дежурил, я подошел к нему. Он оказался добрым человеком, и очень образованным. До войны он был журналистом и много писал. Теперь он получал пенсию и жил один.
Я решил показать ему свои рассказы. Нет, эта мысль пришла ко мне не сразу, я долго говорил с ним и все больше убеждался, что такого умного человека мне видеть не приходилось раньше. И я, наконец, сказал ему, что хотел бы стать писателем, но вот не знаю, способен к этому или нет. Он не удивился, и спокойно сказал: «Покажите мне, что вы пишете». Я тут же принес, и он стал читать.
Я смотрел на его спокойное лицо, и у меня сначала сердце сильно билось, а потом я успокоился — я доверял ему, как когда-то в детстве доверял старому врачу, который прикладывал ухо к моей тощей груди, и вокруг становилось так тихо, что слышно было звякание ложечки на кухне и отдаленные голоса, и было спокойно…
Вот так я смотрел на него, а он все читал. Потом он отложил листочки и улыбнулся мне. «Пишите, пишите» — он сказал.
— Это плохо?..
— Это честно, а вы сами не понимаете, как это важно. Давать советы не берусь, только… не выдумывайте особенные слова, пусть все будет просто, но точно. И не так важно, что за словами, важней то, что над ними.
Я не понял его.
— Что у вас над этой строчкой — всего лишь другая, а должен быть воздух, понимаете,— простор, много места, чтобы свободно дышать, петь, не спотыкаться о слова… тогда вы приведете читателя к смыслу, не измотаете его, ясно?..
Нет, я не понимал.
— Ну, все ваши ощущения, всю страсть вложите не в отдельные слова, а в дыхание фразы, в интонацию, в подъемы и спады… мне это трудно объяснить, а может и не нужно все это… — Он виновато посмотрел на меня — морочит мне голову. — В вашем тексте не то, что дышать — двигаться негде. Напечатайте пореже — и тогда читайте вслух, для себя, и слушайте, слушайте…
Он улыбнулся — больше ничего не скажу, пишите, пишите…
Вот и все. Он ничего не сказал мне про способности, пишите да пишите… Больше мы с ним об этом не говорили, а потом меня перевели в другое общежитие, и я потерял старика из виду. После этого разговора я долго не писал, потом снова попробовал, втянулся, писал для себя, и постепенно стал догадываться, что он хотел мне объяснить. Но это была такая высота… Я понял, что старик был молодец. Он мог бы разобрать мою рукопись по косточкам, но зачем это было делать. Он хотел сказать мне главное, как его понимал, а он что-то в этом понимал, теперь я догадался. И он говорил о том, что мучило его самого, не иначе, и, может быть, потому он ничего не писал?..
А может и писал, кто теперь знает.
………………………………..

У МЕНЯ ВСЕ ЕСТЬ

К нам часто приходила высокая бледная старушка Люба, которая знала мать с пеленок, и всегда любила ее. Жизнь Любы была странной, призрачной какой-то. Она не была замужем, и всю жизнь служила компаньонкой у богатых дам, ездила с ними по всему свету, никогда не нуждалась, но и добра своего не имела. Теперь она жила с одной женщиной, Марией, бывшей богачкой и красавицей, а сейчас — огромной распухшей старухой, умиравшей от диабета. Когда-то они вместе ездили в Париж и Монте-Карло, а после войны Мария лишилась всего, заболела и жила в нищете. Люба жила на то, что присылал ей двоюродный брат, бывший моряк, который еще до войны поселился в Канаде. Это было немного, но она не голодала, кое-какая одежда у нее сохранилась, и была комната в старом деревянном домике около вокзала. Люба взяла Марию к себе и заботилась о ней. У Марии от старой жизни осталось несколько золотых монет и большая фарфоровая ваза с ангелочками, которую я любил. Я бывал у них в гостях, в большой сумрачной комнате с круглым столом. Я сидел под столом, а мать разговаривала со старухами. Мать жила в новом времени, у нее были еще силы, чтобы понять, что с довоенной жизнью все кончено, а эти старухи жили в прошлом, и матери было приятно, что они знают и помнят о ней, о ее молодости в той спокойной маленькой республике, в которой они все жили до войны… Несколько раз я видел, как Мария брала шприц, который давала ей Люба, другой рукой хватала и вытягивала огромную складку желтого жира на животе… и я под столом смотрел с ужасом на это и чувствовал боль, которой не было…
Потом Мария умерла, и Люба чаще стала приходить к нам. Она всегда что-нибудь приносила, какую-нибудь мелочь — красивую пуговицу, оловянного солдатика, или леденцов. Она гладила меня длинными костлявыми пальцами, будто ощупывала, и никогда не целовала, а мать укоряла ее — «Ты, Люба, ласкаешь его как кошку…» Люба только виновато улыбалась, а мы просили рассказать сказку. Иногда она рассказывала сразу, а иногда смешно пела: «Вы хочете песен — их нет у меня…» — а потом все же рассказывала.
Я любил приходить домой и видеть, что Люба здесь, они сидят в сумерках, мать вяжет, а Люба тихо что-то рассказывает. Она объездила всю Европу, но ничего не помнила о тех городах и странах, в которых жила. Подумаешь — барон такой-то, баронесса такая-то… и как они влюблялись, и какие письма писали — кому это интересно? Про себя Люба не говорила, как будто и не было ее на свете…
Однажды у нас долго не было денег, и мы ели кое-как. Тут пришла Люба и сказала матери: «Возьми, пригодится…» Я увидел небольшой желтоватый кружок — ну, что на него можно купить… А мать охнула и сказала: «Люба, как же, у тебя их всего три…» Эта монетка стоила тогда тысячу рублей, и она спасла нас. Потом, уже не помню как, и другая монетка перекочевала к нам… Люба становилась с годами все легче, она ходила и качалась, и смеялась над собой. Однажды она шла к нам и заблудилась на дороге, которую знала с детства. Тогда она сказала, что уходит в дом инвалидов. Мать уговаривала ее переехать к нам, но Люба не захотела. Мы ездили к ней, она жила в домике, таком же, в каком жила с Марией, только теперь с ней жили две женщины, и она ухаживала за ними. «Не вези ничего, у меня все есть» — она говорила. Потом она перестала узнавать нас, и через полгода умерла. Ее похоронили в хорошем месте, среди сосен, в сухой песчаной почве…
После смерти Любы мать вызвали куда-то, она вернулась домой, села, не раздеваясь, и положила на стол третью золотую монетку. Вот и все. Мать написала в Канаду, и мы получили ответ. В письме была фотокарточка. На ней высокий мужчина с тремя светловолосыми девочками, за ними двухэтажный дом. Он писал, что ремонтирует дом каждый год, живут они хорошо, слава Богу, не болеют и не тратят деньги на лечение.

…………………………………..
Сильно пострадавший натюрморт с черепом, гусиным пером, зеленой бутылкой на заднем плане, яблоком, пробкой…
На черном фоне, картон, масло 40 см
Кое-что стерлось, но он стал даже романтичней 🙂

……………………………………
Набросок маслом. Картон, 45 см

Это рассказик я ради шутки отдал на конкурс спортивного журнала. Там оказались очень серьезные люди, сочли рассказ за анекдот, поругали за легкомыслие…
А я повеселился.
…………………………….

Мой приятель мечтал о большой силе. Он знал всех силачей, кто сколько весит, какая была грудь, и бицепс, сколько мог поднять одной рукой и какие цепи рвал. Сам он ничем для развития своей силы не занимался — бесполезно…— он махал рукой и вздыхал. Он был тощий и болезненный мальчик. Но умный, много читал и все знал про великих людей, про гениев, уважал их, а вот когда вспоминал про силачей — просто становился невменяем — он любил их больше всех гениев, и ничего с этим поделать не мог. Он часами рассказывал мне об их подвигах. Он знал, насколько нога у Поддубного толще, чем у Шемякина, а бицепс у Заикина больше, чем у Луриха, а грудь… Он рассказывал об этом, как скупой рыцарь о своих сокровищах, но сам ничего не делал для своей силы. Все равно бесполезно — он говорил и вздыхал.
Как-то мы проходили мимо спортивного зала, и я говорю — «давай, посмотрим…» Он пожал плечами — разве там встретишь таких силачей, о которых он любил читать. «Ну, давай…»
Мы вошли. Там были гимнасты и штангисты. Мы сразу прошли мимо гимнастов — неинтересно, откуда знать, какая у них сила, если ничего тяжелей себя они не поднимают. Штангистов было двое. Парень с большим животом, мышц у него не видно, но вблизи руки и ноги оказались такими толстыми, что, наверное, и сам Поддубный позавидовал бы. А второй был небольшой, мышцы есть, но довольно обычные, не силач — видно сразу. Они поднимали одну штангу, сначала большой парень, потом маленький, накатывали на гриф новые блины и поднимали снова. Я ждал, когда маленький отстанет, но он все не уступал. Наконец, огромный махнул рукой — на сегодня хватит, и пошел в душевую. Похоже, что струсил. А маленький продолжал поднимать все больше и больше железа, и не уставал. Наконец, и он бросил поднимать, и тут заметил нас.
— Хотите попробовать?.. Мы покачали головой — не силачи.
— Хочешь быть сильным? — спрашивает он моего приятеля.
— Ну!..
— Надо есть морковь — это главное.
— Сколько?..
— Начни с пучка, когда дойдешь до килограмма — остановись — сила будет.
Он кивнул и ушел мыться. Мы вышли. Приятель был задумчив всю дорогу.
— Может, попробовать?..
— А что… давай, проверим, совсем ведь нетрудно.
Но надо же как-то сравнивать?… что можешь сейчас и какая сила будет после моркови… Мы купили гантели и стали каждый вечер измерять силу, а по утрам ели морковь, как советовал маленький штангист. Через месяц выяснили, что сила, действительно, прибавляется, и даже быстро. Я скоро махнул рукой — надоела морковь, а приятелю понравилась, и он дошел до килограмма, правда не скоро — через год. К тому времени он стал сильней всех в классе, и сила его продолжает расти… Но что делать дальше, он не знает — можно ли есть больше килограмма, или нужен новый способ?..
— Придется снова идти в спортзал,— он говорит,— искать того малыша, пусть посоветует…
Наверное, придется.

Я вижу, как он подходит к зданию, плавно и быстро несет мощное квадратное туловище. Невысокого роста человек, зато руки толщиной с мою ногу, а ноги… как мое туловище. Не преувеличивай! Ничуть, грудная клетка полтора метра в окружности. Штангист Саар, чемпион и мой мучитель идет. Я сижу на скамейке перед учебным корпусом, на первом этаже спортзал. Семестр кончается, мне нужен зачет, а я на занятиях почти не был. Все казалось, успею, есть дела и поважней. Саар не переносит табачного дыма. Однажды пришел в студенческий клуб, увидел сизый туман… говорят, обломки мебели потом увозили. Врут, конечно, но он может. Но вообще-то он мирный. Он ведет нашу физкультуру.
Вошел… Пора идти, объясняться с ним.
— Медик, второй курс? Где список… Как тебя?..
Он долго водит громадным пальцем по списку, я смотрю на его склоненную голову. Ему нет тридцати, а он уже лысеет. С близкого расстояния он просто необъятен. Говорят, нога у него толще, чем была у Луриха. Саар много лет побеждает всех. Он лучший среди гиревиков. Мне двумя руками не оторвать от пола гирю, которую он вздергивает высоко над головой.
Зачем ему с нами возиться? Кушать надо, вот и возится. Если б он жил в средние века, представляешь? Что бы Саар сделал со Львиным сердцем… Голыми пальцами бы разорвал. Тем более, говорят, эти рыцари были крошки по сравнению с современными людьми. Саар тоже невелик ростом, но зато сам себя шире. Лошадь бы испугалась, понесла… Не понесла бы, он не то, что лошадь, тигра бы остановил. Откуда тигр, что ты мелешь!.. Но из Львиного сердца точно бы котлету сделал…
— А, вот! — Он откопал-таки меня, в первые дни я его разик навестил. — И ты хочешь зачет?
Он смотрит на меня доверчивым ясным взглядом. Он сидит за столом. Он меня даже не презирает.
— Куришь, наверное?
— Не, не, ни в коем случае!
— Не кури. И вообще, пойми, дело не в силе. Собой управлять… Не унижаться… Гордость… Достоинство…
Оказывается, он философ. Вообще-то он добряк. Что он делает, когда не возится с такими дохляками, как я, и не поднимает железо? Трудно представить, что Саар женат. Выдержать на себе этот шкаф… Но говорят, есть жена, и дети… двое, мальчик и девочка…
— Становись к железу. Отработаешь восемь занятий. Вижу, не силач. Тебе скидка, потрудись до пяти.
От двух до пяти!
Но это зачет, уж я как-нибудь…
Иду в угол, там двое, перед ними штанга для детишек, голый, можно сказать, прут. Саар гуманист… Это филологи, они совсем слабаки, так что я успокаиваюсь, как-нибудь получу зачет. Главное, не спешить, не спешить… Саар любит гири, возьму-ка я гирю…
Саар занялся группой, возглавляет перебежку, они бегут на улицу, а мы можем передохнуть. Потом он появляется снова, у них в плане брусья и длинная кожаная лошадь. А у нас железо…
Через полчаса Саар подкатился в наш угол, отпустил филологов с зачетом.
— А ты еще подергайся, тебе полезно.
Да-а, полезно…
Через час обнаруживаю, мне нравится здесь. Еще немного, и я запишусь к Саару, буду ходить к нему два раза в неделю, стану штангистом… нет, гиревиком!..
— Ну, хватит, парень…
Не заметил, как он подошел. Он чуть ниже меня, но в три раза шире. Похлопал по плечу, говорит:
— А ты мог бы… если б захотел… В легком, конечно, весе. Где зачетка?
А то приходи.
Я убегаю с зачетом. Иду и думаю. Хорошо бы… Запах пота и железа, азарт и расчет. Сильней всех на свете…
……………………………
Потом забуду, насядут новые дела, нервные, сложные…
Саар умер, не дожив до сорока лет. Говорили, порок сердца, с детства.
Говорили, зачем, нужно ли было? Выбрал бы полегче…
Умники, понимаешь… Идите к черту. Для меня его рекорд не побит. Собой управлять. Независимость. Достоинство. Идите к черту…

111. ОКАЗЫВАЕТСЯ, ОНИ ПРАВЫ… (или мужская солидарность)

В очередной раз провожая Клауса по ступенькам — надоел со своими требованиями, что я, швейцар ему?.. — я услышал под лестницей, где нагромождения строительного хлама и мусора, призывный кошачий голос. Проявилась, наконец, та самая возмутительница наших рядов! Клаус помчался туда и скрылся. Сколько я ни упрашивал его, он так и не вылез. Я ушел к себе, а через некоторое время слышу ужасный кошачий вопль… Если б я не знал, в чем дело, то кровь бы застыла в моих жилах. Кровь застыла! — здорово сказано?.. Я забеспокоился — живущие на первом этаже суровые люди могут не понять кота… Потом еще три раза кричала кошка, а перед моим уходом в окне появился Клаус, с сальной ухмылкой на толстой морде. Куда делась его осторожность? Если надо поесть или пообщаться с кошкой, откуда-то берутся и сила, и бесшумные точные прыжки, и стальные когти. Но главное его оружие, я говорил вам, память и смекалка.
Когда я выходил из подъезда, в дом вихрем ворвался Хрюша, проскакал, не узнав, мимо и шмыгнул под лестницу. Я еще больше забеспокоился, ведь Хрюша уступает Клаусу по опыту, и легко попадет под руку старику с палочкой или бабе с железной клюкой… Я долго сидел на корточках перед убежищем кошки, стараясь уговорить безумца… и сознавая тщетность своих усилий. Из-под груды обломков слышно было только сосредоточенное пыхтенье. А потом отчаянный вопль. Ну, что сделаешь, пусть отвечает за себя сам!..
И все-таки, я что-то для него могу… Я решился на очень нечестный шаг — поднялся наверх, прошел мимо дремлющего в комнате Клауса и запер форточку. Значит, Клаусу теперь придется дремать до утра. Не мог же я допустить ссору между двумя нашими котами? Клаус обойдется без моей помощи, а Хрюшу просто необходимо поддержать.

108. БОЛЬШОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ

После обеда я вышел пройтись к девятому дому. Там у стены суетилась старуха, кормила своих. Вокруг нее рыжий, усатый, две-три кошки, постоянных зверей пять или шесть, но и наши при случае ухватят, будьте уверены… Я шел по дорожке, а через поле по снежным и земляным буграм пробирался большой черный кот с прогнутой спиной, крупной головой… Стив? Только что он был у меня, понюхал еду и отвернулся, теперь идет подкормиться к старухе? Я ожидал, что он подбежит к ней, станет просить, но он затаился меж кочек, метрах в десяти от них, и выжидает. Мне стало интересно, я остановился и прислонился к дереву, чтобы он меня не заметил.
Коты и кошки ели, старуха смотрела за порядком. Потом она оставила их и ушла. Не успела она исчезнуть из виду, как Стив выскочил из своего убежища и направился прямо к еде. Увидевшие его звери моментально разбежались. Меня поразили их действия, ни капли возмущения или сопротивления, будто привыкли!.. Стив подошел, придирчиво обнюхал все миски, выбрал себе ту, в которой побольше, и не торопясь стал есть. Я ждал. Из подвальных окошек выглядывали обобранные звери, молча ожидая, когда же он насытится и уйдет… Стив вычистил миску, еще одну, и медленно направился к восьмому дому.
Трудно передать мое возмущение… и разочарование. Теперь я понял, что за таинственный спонсор поддерживает нашего героя. Он клянчит и обирает, обирает и клянчит! Но почему он у нас благородный, а пиратствует по чужим подвалам?..
Из-за меня. Вот в чем все дело! Теперь я понял его злобу, постоянное сквозь зубы шипение, когда я, как швейцар, открываю перед ним двери… Я самый сильный, и не потерплю такой наглости, обирания слабых. Понемногу это всегда происходит, но знай все же меру! Я мешаю ему в десятом подвале быть первым, вот он и ушел в другие. Не Серый, не Клаус ему мешают, а я.
Но я не только возмутился, но и обрадовался. Значит, Стив признает, что я самый сильный кот в нашем доме. С другой стороны… Он поступает естественно и разумно, каждый кот скажет, в его действиях чистая польза для жизни. А я со своей справедливостью могу убираться ко всем чертям! Нет, я не кот.
А, может, он сам — не кот? Разве кот бы ушел, не подчинившись силе? Все подчиняются мне, а он не хочет!
Наверное, Стив не кот…
Я долго думал, а потом устал, и решил, что Стив — это Стив, не так уж и важно, кот или не кот. Он такой, какой есть.

………………………………….
Великобритания, около Плимута, Северное море.
Фотохудожник Ирина Казанская

……………………………….
Забор и дорога — для России больше чем изображения.

…………………
Шла зима — туго, переваливаясь со дня на день. Аркадий и Марк мерзли в своих хоромах, кутались, отлеживались, навалив на себя тряпье. Аркадия та баба не подвела, подкинула картошечки, и они, поливая клубни ясным маслицем, с какой-нибудь роскошью вприкуску, селедочной икрой или морской капусткой, пировали. Светил им голубым и синим экран, постоянно во что-то играли, угадывали слова, пели, читали речи, сменялись сановники, переворачивались власти… а эти все о своем — откуда, к примеру, взялось самое модное поле?.. что такое ум и как его понять?.. или как представить себе прошлое и будущее в удивительном многомерном пространстве, в котором ползешь по одной из плоскостей, надеясь выкарабкаться к свету, а попадаешь наоборот?.. И, наконец, разгорячившись, о главном — что же такое эта чудная и таинственная Vis Vitalis, кто ее, такую сякую производит, какие-такие атомы и молекулы, где она прячется, негодница, пусть ответит! Молчишь?!. Потом, устав, заводили по привычке о судьбах страны, что катимся, мол, в пропасть, и без малейшего сомнения признавали — катимся…
Счастливые времена, словно купол непроницаемый над ними, или благословение? Иначе как объяснить ту сладость, обстоятельность, неторопливость, разнообразие суждений и бесстрашие выводов, с которыми решались мировые проблемы, не отходя от чугунка с дымящимися клубнями. Марк пока радовался всему — пустая комната в Институте, на подоконниках рухлядь, выуженная из оврагов, подвалов, свалок и мусоропроводов, плюс мелкие кражи каждый день. Чуть стихнет суета дня, он выходит на охоту, встречает таких же, знакомится… Он был весел и полон надежд. Однако, вскоре стало ясно, что не избежать хождений с протянутой рукой: свалки хороши, но надо и что-то свеженькое заиметь.
— Идите, идите к Шульцу, — ободрил его Штейн, — поучительное зрелище.
И Марк к нему первому пошел — интересно, да и недалеко.

2

Всего-то два с половиной коридора, три лестницы, минут двадцать нормальной ходьбы. И сразу попадаешь на место, не то, что к другим идти — закоулки, тупики, коммунальные вонючие квартиры, огромные общие кухни с десятками замусоленных газовых плит с табличками над ними, посредине сдвинуты столы, на них грудами пальто, шубы, плащи, пиджаки, к ножкам жмутся ботинки и ботики, сапоги и туфли, по углам разбросаны шарфы и варежки… Двери, двери, везде гомон, рев, звяканье металла о дешевый фаянс — везде жрут, панически жрут и веселятся. Выбежит порой из ревущей смрадной дыры мужичок, видно, провинциал, прибыл на защиту или поучиться, ошалело покрутит головой, схватит пальтишко и бежать. Но не тут-то было, за ним вылетает девка в чем-то блестящем с большими пробелами, поймает, обхватит, обмусолит всего, уведет обратно… Или попадаешь на площадь, пересечение трех коридоров, и вдруг навстречу множество детей на самокатах и трехколесных велосипедах, мчатся по скользкому линолеуму, визжат, падают… Или инвалиды навстречу, сплошными колясочными рядами, не протолкнешься, пенсионеры афганского призыва — пальба, мат… Завязнешь с головой, забудешь, куда шел, очумеешь от непонимания, и, завидев креслице в углу, уютный свет-торшер, столик с журналами, приползешь, сядешь, положив голову на грудь… Очнешься глухой ночью, коридор пуст, где ты, что с тобой было, куда теперь? Даст Бог, к утру найдешь.
А к Шульцу идти было просто, он вокруг себя пошлости не терпел — и Марк пошел. Многие, правда, говорили — не ходи, заговорит, обманет, заворожит… Другие, напротив, советовали — не враг, а свой, понимаешь?.. — и противно так, многозначительно поднимали брови. Третьи только о пользе дела: Шульц любит искренность, увлеченность, слабых ободряет, обязательно что-то подскажет, и поможет.
— И что вам сказал Шульц? — спросил юношу вечером Аркадий. — Он ведь, кажется, еврей?

3

— При чем здесь это, мы говорили о науке, — сухо ответил Марк.
Не хватало еще, чтобы они, как два провинциальных жида, выясняли, из каких они там местечек, не рядом ли жили, или что-нибудь еще, сугубо специфическое. Тут Марк споткнулся, потому что специфического не знал. Конечно, они только о науке, цель у них одна; тем и прекрасно это занятие, что цель одна… Если задача, конечно, доведена до полной ясности, до уничтожающего личные примеси белого каления — формулы и закона.
Вблизи Шульц был еще выше, и не такой молодой, каким смотрелся на расстоянии, сухощавость оказалась не гибкой, чувствовалась окостенелость хрящей, выпирали пропитанные солями сочленения, с большим сопротивлением гнулась поясница. Пригласил сесть, отошел от стола, глянул через плечо, во взгляде вдруг обожгла заинтересованность. Марк привык к недосягаемости и чопорности прибалтийских величин, над которыми посмеивался Мартин, а здесь чувствовалось — уязвим, как любой теплый человек, и в то же время попробуй, одолей! Неуловимым движением достанет кольт, пальнет из-под руки, не целясь… «Ошибка резидента», «В эту ночь решили самураи…» и прочая чепуха тут же полезла юноше в голову — карате, у-шу… Вот что значит не настоящий интеллигент! Ценишь высокое, вот и питайся себе чистым нектаром, так нет!..
— И о чем же вы с ним толковали? — с наигранной наивностью спросил Аркадий.
— О Жизненной Силе, конечно, о чем же еще, — мрачно ответил Марк.

4

Он с досадой вспоминал свою неловкую развязность, непоследовательность, сбивчивость — мог бы сказать вот это, ответить так… уж слишком скукожился перед авторитетом. Будь он уверенней, вспомнил бы свои бесконечные, как институтские коридоры, монологи, логические цепи… удивительно быстро забываются эти, логические… А иногда словно кто-то тихо и твердо скажет на ухо — «вот так!» — вздрагиваешь, ужасаешься — и веришь; и никогда не забудешь, как стихотворение из детства. Эта, через голову разума протянутая рука пугала и бесила его, унижала — и привлекала, как ничто другое. Он ощущал, что связан, спеленат, что все лучшее кто-то говорит за него… А он хотел все сделать сознательно, в открытую, без унизительного заигрывания с самим собой. И в то же время тянулся к своей тайной самости как к загадке. «Наука поможет все это распутать, размотать; нет чуда, есть только сложность.»
Программа его внушает уважение своими масштабами. Действительно, разве не лучше строить жизнь, исходя из идеалов — высоких, перспектив — далеких, истин — абсолютных?.. чем укореняться на своем пятачке, да рылом в землю?..
— Чем же вы недовольны, наверное, всласть поговорили? — Аркадий смотрел на Марка с хитрецой.

5

Поговорили… Марк начал издалека, с общей проблемы в историческом аспекте, но тут же был прерван. Костлявым пальцем указано было ему на жестяные ходики с цветочками на зеленом радостном циферблате, с мигающими кошачьими глазами — так, так, так… Ходики из детства, может, и вы помните их?.. Раздосадованный, сбитый с подготовленного предисловия, он кинулся в самый водоворот, начал прямо с высших проявлений, с интуиции, подсознательных прорывов, роли некоторых веществ, самых интригующих — со всего, чему объявил войну до полного разоблачения. Откуда догадка, открытие, как рождается то, чего безусловно на свете не было…
— Чувствую удивление и искренность, это немало. Но нет руководящей идеи, чтобы продвинуться в море фактов. — Шульц выскользнул из кресла, моментально оказался у стены, взялся за цепочку, не спеша, отслеживая каждый щелчок, поднял гирьку — и бросил через плечо острый взгляд индейца.
— Неужели не чувствуете гармонию ритмов жизни?.. Vis Vitalis… — и пошел, пошел, все у него укладывалось, объяснялось, струилось неразрывной нитью… по наитию, по велению сердца он лепил мир чуткими пальцами, обратив незрячие глаза к небу.
В конце концов Марк осмелился возразить, в самом ажурном месте, где мэтр перескакивал пропасть в два скачка, оттолкнувшись в воздухе от воображаемой опоры.
— Что ж… так и будете — обеими ногами на земле, — маэстро язвительно усмехнулся. — Факты косная почва, общий взгляд — воздух ученого, среда полета. Но вы молоды, не закостенели еще, как ваш… — он помолчал, сдержав недостойный выпад против Штейна, сгибая и разгибая громко хрустящие пальцы.
— Э-э, да он истеричен… — подумал Марк, придававший большое значение твердости поведения; отыскав слабость у гения, он почувствовал себя уверенней.

6

— С ним невозможно спорить, он верит, — сказал Аркадий.
В доме не было света, тускло горела свеча, фиолетовые наплывы оседали, вещество превращалось в газ и влагу, багровые всплески озаряли стены… Хорошо им было сидеть, думать, никуда не стремиться, слушать тепло под ложечкой и вести свободный разговор.
— Зачем спорить, пусть себе… — вяло ответил Марк.
То, что противоречило его воззрениям, переставало для него существовать. Зато он был готов яростно сражаться со сторонниками — за акценты и оттенки.
— Я видел его лабораторию… — Марк вздохнул. Он с волнением и жалостью вспомнил небольшое помещение, к двадцать первому веку отношения не имеющее — логово алхимика, известное по старинным гравюрам. Нет, куда мрачней, неприглядней: из углов смотрит безликая бедность, ни бархатного тебе жилета на оленьем роге у двери, ни причудливого стекла, колб и реторт ручного отлива, ни медных завитушек на приборах, латунного блеска, старинных переплетов, пергаментов и прочих радостей… Этот человек выстроил свою жизнь как отшельник, все современное забыл, пропахал заново десять веков от бородатых греков-атомистов до начал Живой Силы, первых неуклюжих ростков истины, и здесь… нет, не изнемог, просто ему уютно стало, спокойно, он нашел время, соответствующее своему духу, и создал теорию…
— Он ничего современного не читает, — с ужасом сказал Марк, — и при этом на все имеет ответ!..
Действительно, Шульц, получивший глубокое образование, лет тридцать тому назад понял, что путь современной науки бесплоден, не дает человеку общего взгляда на мир, что биология зашла в тупик, одурманенная физикой и химией. Он заперся, вчитался в старинные книги и чуждыми науке методами обнаружил доказательства существования космического источника энергии, который поддерживает во всем живом противостояние косной холодной материи. Все, чем увлекалась современность, оказалось лишь обольстительной формой, оболочкой вещей, следствием скрытых от недалекого глаза причин. Сущность Живой Силы недаром оставалась тайной триста лет: причины искали совсем не там, где они скрывались!.. Он вылепил теорию, как истинный творец-создатель — из ничего, теперь осталось только усмирить некоторые детали, которые упрямо вылезали из предназначенного им ложа. С этими деталями всегда беда, не хотят подчиняться, но не разбивать же из-за них прекрасную теорию!
— … Гнилые веревочки, бараньи жилы… а запах какой!.. Закопченные барабаны, гусиные перья, дергаются, что-то сами по себе пишут… Да он больной!
— Блестящий ум, — возразил Аркадий. Ему доставляло удовольствие находиться в оппозиции, верный признак модного в то время заболевания. — Зачем ему проценты?..
— Но есть основы… — захлебнулся от возмущения юноша.
— Вот-вот, — без особого одобрения кивнул Аркадий. — Я против, но, согласитесь, Шульц счастливый человек — все понял. Своя картина мира. Куча философов стремилась…
— Ну-у-у… — только и мог вымолвить Марк.

7

Молча, царственным движением Шульц распахнул перед юношей дверь и стоял у порога, как художник, показывающий гениальный труд профану — снисходительно, с огромным внутренним превосходством. Потом повернулся, и спросил:
— Чем я могу вам помочь? — и склонил голову к плечу, разглядывая Марка. Костистый, седой, зрачки словно дырочки с рваными краями, вбирают в себя, и ничего наружу…
— Эт-то вы бросьте… — чуть не вырвалось у Марка, ему стало тревожно за свое изображение, падающее в черную дыру. Что попросить? Составленный заранее список теперь казался ему постыдным — обычная химия; он боялся язвительной усмешки — тривиален, мелкое насекомое, жалкие поиски под фонарем… И он, с желанием показать себя и в то же время подкузьмить алхимика, спросил про вещество, которое совсем недавно выделили из птичьих мозгов; оно помогало возвращаться из дальних странствий. Шутили, что его бы в свое время одному ведомству — собирать невозвращенцев, но ведомство лопнуло, отягощенное прошлым, а вещество… Быть его у Шульца не могло: оно выделялось по секретному методу, африканские невольники, пыхтя, перерабатывали тонны птичьих мозгов, чтобы добыть миллиграмм голубых кристаллов. Какие-то крохи проникали к нам контрабандой, в шурупных шляпках… ну, шурупы, которыми крепятся дужки очков, и то по заказу мафии.
— Это я вам дам, — просто сказал Шульц, — ребята мои пробовали. Добыли пару граммов, доказали превосходство, и бросили.
Пошарил длинным пальцем на полке меж пыльных колб, извлек стаканчик, в нем пробирка, заткнутая грязной ваткой — «берите»…
И, не ожидая благодарности, повернулся, ушел к себе.
— И что там было? — Аркадий любопытен как ребенок, качество необходимое настоящему ученому, чтобы расковыривать машинки и куколки.
— Представьте, по спектрам то самое… около процента. Остальное черт знает что, волосы, щепки… Еще он сказал — «у нас свой путь…» Другие пытались, догоняли, горели, сгорали, а он как начал копать, так никого и не встретил, ни лиц, ни спин…

8

— Похоже на защитную реакцию живого тела — выброс щупальца; своим ядом оно растворяет ясные структуры знания, отравляет изнутри, оспаривает основу — метод, продвигает тьму, не тривиальную серятину, невежество, а именно — тьму! Он ненавистник света, ясности, дай ему волю, всю науку обратит в первобытное состояние, когда делом чести было выдумать свою систему, все объяснить, все переврав, придумав недостающие детали… Мы это преодолели, несмотря на отступления, изгибы, ниши, в которых обломки тьмы, слизь заблуждений — там и гнездится коварный Шульц. Смотрите, что делается, — говорил Марку и другим соратникам Штейн, разгуливая по пустой комнате, которую по старой памяти называли «красным уголком», теперь в ней ничего красного, но и удобств тоже никаких, кроме десятка колченогих стульев да старой школьной доски.
— Видите, что происходит? — спрашивал он, расхаживая по бугристому линолеуму, и отвечал на свой вопрос, — новый поповский шабаш на носу, слова им не скажи — ты против духовности! А на деле те же выродки, которые держали народ в подчинении и страхе, теперь устраивают тошнотворное шоу с кадилами, спектакль, новый психоз… Впрочем, — он добавил, устало махнув рукой, — пусть лучше лбы расшибают, чем пьют до посинения. Но каково жулье! — садятся на корточки и прыгают, а потом докладывают — летали! Рядом истинные полеты, не лягушачьи игры, а всерьез… но это дорого стоит, а платить никто не хочет, работать не может, только умеют кровь реками лить… и блюдечки таскать по столам… Идиоты, бедняги, морлоки…
— Шульц против марсиан, — ни с того ни с сего заметил Марк, он должен был защитить противника, который ему помог.
— Шульц исключение, он честный безумец. Зачем ему пришельцы, он сам единственный пришелец во всем космосе.
Несмотря на ругань и обступающие его темные силы, Штейн был полон планов, верил в победу разума, счастливый, наивный человек.

…………………………………..

Несколько слов еще об одной книге, которую я прочитал уже взрослым человеком. Я говорил, у меня был большой провал, много лет я не читал художественной литературы. Не было желания. А потом от безделия и тоски взялся перелистывать страницы… начал с детективов, фантастики… И почти случайно набрел на несколько важных для меня книг.
Сейчас «Манон» вызывает у меня досаду своим построением, я бы этого аббата выбросил ко всем чертям, пусть Кавалер говорит сам за себя, без рамок, внешнего взгляда и всяких оценок. Но это в сущности ерунда, главное в другом! Читая книгу, я вдруг обнаружил, что этот де Грие рассказывает про меня. Дважды в жизни я также «попадался», потом как-то выпутывался, но думаю, никаких уроков не извлек, просто устал от приключенческих сюжетов, ведь много других интересных дел на земле.
Книга в зрелом возрасте бьет точно в цель, если она про читателя, а не про писателя. Если про читателя, то ему наплевать, КАК она написана, что потом с писателем сделалось, спился, умер или заново женился, завел собаку или эмигрировал… Никакого дела до писателя, и это правильно, значит книга нужная, а если она кому-то нужна, то хорошая. Но не все так просто, в сущности писатель пишет только о себе, только о себе, пусть даже о мадам Бовари… но он это так делает, что обязательно кого-нибудь заденет на свете… если он, конечно, взял глубоко.
Теперь часто говорят — «ах, как написано…» Ну, и что запомнилось, что в собственную жизнь встроилось? Красивая игра, и только. По мне лучше съесть что-то вкусное, чем читать бездушные «хорошо написанные» книги. По крайней мере, про вкусную еду не забываешь. Хорошо бы написать книгу «Что я ел», уверяю, будет настольной книгой времен и народов. Эх, писали уже об этом, и еще как писали!
Никаких выводов я из «Манон» не сделал, из хорошей книги мало что разумом выводится, это опыт переживания. Просто мне стало легче жить. Я понял, что и другие люди бывали подвержены необузданным, не поддающимся разуму страстям. Некоторые говорили мне об этом, но я не очень верил — врут, или утешают меня, или, умники, притворяются… А книжке поверил. Значит, хорошая вещь «Манон», если верю ей больше, чем людям. Как печально, что люди такими дураками могут быть! И как приятно в этом убедиться…

………………………………..
Набросок на тему распределения света. Грубая гуашь, толстая кисть…

…………………………………..
По поводу одной из картин Тулуз-Лотрека.
………….
Я больше люблю Дега, он тоньше, интересней для меня.
Т.-Л. — «плакатней», грубей, но зато с ним легче работать — смотреть, как что сделано и т.д.
Бумага, пастель. 50см

…………………………………….
Бумага, кисть; восковые карандаши, чернила

Однажды в школу пришел Клочок.
Вообще-то он наш одноклассник, но в школу ходит однажды в месяц. Привет — привет! Надолго к нам?
Пение, говорит, пересижу, а на английский не останусь. Знаете как по-английски клюква?
Кто это может знать! А Клочок все знает:
— Клюква по-английски — то самое, что у ней между ног, только добавить надо «клюквес».
Про училкино то самое повторять не буду, хотя если «клюквес» добавить, то совсем другое дело…
— Неужели клюква так у них?..
Клочок говорит, не сомневайтесь, только на спор, она не знает. Англичанка, а в Англии не жила, смех один!
Попел он немного, голос огромный у него. Анна Игнатьевна говорит, если б тебе еще и слух добавить… А на перемене исчез.
……………….
Явилась англичанка рыжая в новых сапогах, фигура в юбке не помещается. Спросили мы про клюкву. Не знает. Ничего в английском не понимает. Слово какое-то сказала, не выговоришь, все поняли, что врет.
Клочок еще походил немного к нам, а потом ушел работать в трамвайное депо, больше мы его не видели. Англичанка родила ребеночка и ушла из школы.
А слово клочковское осталось с нами. Много лет прошло, но если встречаемся, и что не по нам… А не по нам все больше и больше случается. Тогда переглядываемся и говорим этот «клюквес». И почему-то легче становится.

Френдит, не френдит, отфрендит, прифрендит… расфрендяйство, расфрендяй, френдово, френдю, профрендил, френдоносец, нафрендил — и надоело.

У меня есть знакомая, двадцать лет знаю. Городок маленький, но у каждого свой маршрут, редко пересекаемся. «Привет — привет, как дела?..» Ответит, я отвечу, она еще пару слов, улыбнется с пониманием, и расстались. И я всю жизнь думал — чертовски умна, мало говорит, но каждый раз в точку! Что-то очень простое выскажет, но не промахнулась ни разу.
И так двадцать лет…
Вчера встретил, и вдруг разговорились. То, сё… И я вижу, ах ты Господи, она же глупа как пробка!
Долго можно продержаться, если умеешь помалкивать, и вовремя пару слов вставить. А если разливаешься соловьем… Уходишь, думаешь, Боже, какой я дурак, ну, зачем это сказал, а это?.. промолчал бы лучше…
В вечеру мысль несколько расширилась. Вот сидит читатель, помалкивает, читает себе и читает. А писатель перед ним разливается. Читатель думает — вот дурак… И в самом деле, стоит написать чуть подлинней… глупость моментально вылезает. Опасность этой работы очевидна — ни от кого не скроешь, что дурак…
Писатель устал, пошел гулять под дождем… ходит, бродит.. А за окошком в теплом уголке читатель — сидит, читает…
Писатель думает, вот умный человек…
А в общем, одинаковые оба…

…………………………………
Я тут распинался про копирование хороших образцов как метод «переобучения». Остановился, и думаю — ну, ты даешь… так вводить людей в заблуждение…
Но я честно сказал, что из графики делал живопись, а из живописи графику… И что оставалось от образцов?? Сложный вопрос, я думаю, оставался стимул хороший, и стенка надежная, чтобы оттолкнуться. Но я не теоретик, упаси Боже…
То, что видите наверху — это как я «копировал» черно-белый, конечно, рисунок Рембрандта, знаменитую его «Кухню». Один из вариантов, а их было немало :-)) Не у Рема, — у меня :-))
В общем, я даже могу сказать, что меня интересовало, только это малопонятно. «Круг света» меня интересовал, в том рисунке свет идет по кругу, то ослабляясь, то усиливаясь снова. Такая диковинная «Интерференция» света, которая и создает удивительную ЦЕЛЬНОСТЬ этого Ремовского рисунка. А меня в живописи волновал только вопрос цельности вещи, если уж всерьез. Если есть цельность, то почти все есть. Цельность и лаконичность, и Вы уже в пределах, внутри, хотя и на дальних рубежах. Этих двоих из воздуха не взять, если нет цельности и лаконичности внутри художника, то он только эпигон или ловкий демонстратор, я думаю. «Черный квадрат» — граница; это цельность и лаконичность в искусстве в самом очищенном от живописи виде. Цельней квадрата не придумаешь, разве что круг. Но и примитивней тоже… Именно граница, предел, потому что вместо третьего важного участника — Выразительности подставлена Декларация.

Еще об одной книге несколько слов. Действие ее мне трудно оценить. Вернее, ЧТО подействовало, потому что я почти ничего не понял в ней, кроме громких слов и эффектных выражений. Философская хрестоматия начала века, разумеется, прошлого. В ней запомнились две вещи «Мир как воля и представление» Шопенгауэра, и «Человеческое, слишком человеческое» Ницше.
Шопенгауер значительно глубже задел. Философский пессимизм отрезвляющая штука. Но я думаю, дело не в содержании, а в Другом Взгляде. Я понял, что есть и Другой Взгляд.
Это же были пятидесятые годы, самое начало.
Книгу я увидел у своего дяди, Иосифа, и тут же выпросил почитать. Он говорит, это непростая литература, что ж, попробуй…
Иосиф по образованию философ, учился в Германии. Для него эти произведения были философией «ненастоящей», он защищал диссертацию по Канту. При советской власти он и его жена Таня выглядели странно. Выжили потому, что Эстония, а не Россия, немного мягче было.
Иосиф даже предлагал проводить философские семинары, он будет идеализм защищать, пусть материалисты его победят… Ему ничего не ответили, отослали домой. Потом они переводили эстонскую классику на русский, иногда им давали, так перебивались. Они были свободные люди, детей не имели, жили бедно, но весело. Иосиф давно умер, в 60-х, а Таня жила долго, мы встречались с ней в 80-ые годы, она рассказывала про Таллинн довоенный. Последний, наверное, человек, который все знал про нашу семью. Потом как в лодочке над Марианской впадиной, вроде не тонешь, но что под тобой, лучше не думать…

………………………………
Холст, масло 50 см

В этом году я не хотел, чтобы Зоська рожала котят. Крохотная черная кошка трех лет от роду. В прошлом году родила четырех, и вторая моя кошка Шура тоже родила четырех котят, они объединились, собрали котят вместе в большой корзине, по очереди ходили гулять на улицу… И Шурка пропала. Потом я узнал, что ее убили ребята. Зося осталась с восемью котятами одна, два котенка умерли, а шестерых она кормила. Они подросли и валили ее с ног, набрасывались и сосали. Я думал, она не выдержит, надо что-то делать… И тут кто-то из взрослых котов принес чумку, котята заболели. Я лечил как мог, колол их… Но осталось только два котенка, они выросли и живут у меня. А Зоську я решил подкормить, и пусть год отдохнет. Дал ей две таблетки, когда она решила отправиться за новыми котятами. Таблетки помогли, но не совсем, родился один черный котенок, на следующий день умер. Через пару дней Зося успокоилась, я думал, все обошлось. Прихожу утром в мастерскую и слышу писк. У нас новый котенок, снова один. Но только серый. Я ничего не мог понять. Днем ходил вокруг дома, собирал своих, вижу — стоит ящик. Заглянул, там лежит котенок, мертвый, точно такой, какого принесла Зося. Значит, второго, живого, она усыновила. Прошло два дня после смерти ее котенка, она еще не забыла. Наверное, бежала вокруг дома, слышит знакомый крик… И в ящике находит живого котенка. Серого, а не черного, но все равно — схватила и принесла наверх.
Теперь у меня живет усыновленный котенок, Зося счастлива. Вот так все обернулось. Я хотел как лучше, а получилось не очень. Зато у кошки все получилось.

Хороших-то книг много, но есть особые, я бы назвал их — «системные», они встраиваются в незыблемую основу личности, в фундамент. И у меня было таких пять-шесть книг, о двух я хочу сказать.
«Робинзон Крузо». Я не умел еще читать, начала читать мне мама. А потом родился братец Саша, и мама сказала — «времени мало, давай теперь сам.» Может, время она бы и выкроила, но сделала таким образом важную вещь. Мне было тогда пять лет. У меня появилось огромное желание узнать, что же дальше, ведь меня только что выбросило на необитаемый остров. Я только так и воспринимал — именно меня!
Я знал еще не все буквы тогда. В общем, мне пришлось потрудиться, но книгу я прочитал, а добравшись до конца, вернулся к началу и прочитал снова, полностью сам.
Прошло больше полусотни лет, и я написал повесть «Остров», в которой картина необитаемого убежища снова возникла передо мной.
Многое за это время изменилось. Если коротко, то мой взгляд на необитаемость стал гораздо печальней, вопрос кажется неразрешимым…
Вторая книга, которая повлияла на мою жизнь, — знаменитый труд врача, психиатра и сексолога француза Фореля. «Половой вопрос». Книга стояла на полке вместе с другими книгами отца. Он умер, когда мне не было еще одиннадцати. Мать не могла мне помочь, да у меня и в мыслях не было ТАКОЕ спрашивать у нее…
Я начал штудировать Фореля подпольно, с 11 лет, и закончил в 16, когда мне сказали — «теория, мой друг, мертва…» Тем не менее, эта книга избавила меня от многих страхов, комплексов, заморочек детства, двора и улицы, и я благодарен старику Форелю, который почти через сотню лет протянул мне руку.
Я знал ее почти наизусть 🙂
«Когда женщина перестает сопротивляться или сама склоняется к совокуплению…» — писал в конце 19 века все повидавший старый врач. И это звучало музыкой для отроческого слуха — «надо же, сама склоняется!..»
К сожалению, многие наблюдения Фореля сейчас выглядят наивно, хотя он побывал везде, знал все в тогдашней жизни. Он нигде не врет, ничего не скрывает, но время изменилось. Нравы ужесточились. Нравы стали грязней. Даже проститутки тогда были чище и нравственней. Форель свидетельствует, ничего не поделаешь.
О других книгах как-нибудь в другой раз.

…………………………………..
Таллиннская русская гимназия.
Ревельская. Эстонская республика. Год 1925 или 1926.
Не хотел говорить, но в конце концов, отчего бы и нет?
В нижнем ряду в белой рубашке моя мать Зинаида Бернштейн. Кое-где в ЖЖ есть ее портреты.