Рубрика: Uncategorized

……………………………….
Просто поинтересовался, что помещал в декабре 2003 года.

………………………….
Этим летом Васе исполнилось бы 28. Не бывает, но он прожил немало — 16 лет. И 12 лет его вспоминаю. Больше всего он любил ливерную колбасу. Так я сначала думал, а потом Вася застал наш недолгий взлет, и «докторскую» — «колясками». Не знаю, как в других местах, а у нас эти батоны называли колясками. Оказывается, он и докторскую любил. Но если уж всерьез — он больше всего любил, чтобы оставили в покое, дали бы побегать на свободе. Ему повезло, хозяин его понимал, сам такой.

……………………………
«ДВОЕ»
Давно смотрю. Так и чешутся руки убрать лишнее — точечки, мелкие подробности… А что, техника дозволяет. Сделать нечто матиссовидное. Пробовал. Что-то неминуемо теряется. Градус падает. Хотя техника… она, коне-е-что…

…………………………
«Вечер».
Чем интересна монотипия — она развязывает руки случайности. В сущности каждый художник ее подстерегает, но здесь техника открывает широкие пути Случаю. В чем же творчество? — оно в ОТБОРЕ. И недаром в этой технике кипы, тонны брака.
И все равно — привлекает…
Но быстро надоедает, как всякая излишняя свобода. И снова нужны ограничения…

……………………….
В современной литературе происходят любопытные представления. Поскольку порнография теперь занятие почтенное и читающим большинством признано нужным, то возникла у нас и промежуточная область, в которой охотно подрабатывают вполне профессиональные литераторы. Это иногда называют «эротической литературой», хотя отличия ее от «порно» давно микроскопические. И поскольку вместе с надоевшей идеологией с «корабля современности» выкинули и любую мораль, то отчего бы и нет?..
Поэтому не стоит удивляться, когда рядом с тонкими интересными стихами появляется историйка про хамов, пользующих чужую жену с попустительства мужа. Не то, чтобы такая история была редкостью и никогда не описывалась раньше, просто стиль описания был иной, ну, скажем так, избегали хамства в описаниях интимных сторон жизни. Ну, что вы… — скажет искушенный читатель и процитирует нескольких уже классиков, столпов современной литературы… — «на Западе это давным-давно…»
И так, и не так. Хорошо бы разделять и отделять, подобно тому, как продавать порнографию в определенных местах, также отделиться и от этой «якобы свободной» литературы. А редакторам журналов не бояться оказаться в «ретроградах», не играть в «демократов», а быть нормальными диктаторами в своих пределах, навязывая своему изданию свой вкус, свои правила. А что, устарело? Да наплевать! Жаль другого — периоды отчаянной «свободы» обыкновенно сменяются жестким пуританством, а этой крайности тоже хорошо бы избежать…

…………………………

////////////////////////
Откровенно обработанная картинка. Экспрессионизм Фотошопа.
Пока ничего нового, видимо до Нового года будет «старенькое».
Может быть, будет текст, пока неясно…

http://lit.lib.ru/m/markowich_d_s/
Понемногу буду обустраивать свой уголок в библиотеке Максима Мошкова.

…………………………………..
Ехидный старичок. Набросочек.
Цветная бумага, сангина, уголь.

……………………………….
Техника погрубей, чем акварель, хотя тоже прозрачная. Небольшой выбор цветов, смешивать трудней, все жидкое. Впрочем, дело вкуса. Но получается мощней, чем акварель, иногда грубовато, иногда — годится.

…………………………………….
Кстати, картинка старенькая, уже была.
Одни делают жизнь как творческую вещь, отстраняясь от результата, как это делает художник перед картиной; другие — живут творчески, то есть, не отделяют себя от картины, которую одновременно и пишут, и переживают, и остаются в ней. Без оценок, вокруг да около 🙂
((По поводу кончины Хвоста.))

…………………………
Старенькое. Художник, слава богу, субъективен.
Если б не это, не знаю, кто бы стал рисовать…
Этот натюрмортик несколько раз сканировал, люблю его. Все-таки, труднообъяснимое чувство 🙂
Может быть, потому, что теплый угол, в котором двое радуются общению? И при этом не отделены грубо, резко-физически от остального мира? (что обычно свидетельствует о слабости, страхе)
Остановимся на том, что НЕ ЗНАЮ, так точней.

…………………………………..
Смешная картинка, над которой я к тому же поизмывался, без этого она для Инета слишком субтильна (и интимна)
Написана давно. Когда мы еще праздновали дни рождения. Потом — отмечали. Потом старались не замечать…

……………………………..
Но не только черный, и не только белый.

…………………………..
Они на берегу Оки. Не копия и не издевательство, а НА ТЕМУ МАСТЕРА 🙂

………………………………

………………………………….
Хотел броситься в объяснения, фактура, пространство, что, зачем… Но вижу — долго. Как говорил один биолог, изучающий червя — «червяк длинный, жизнь коротка».
Бросить намек. Вокруг каждой хотя бы минимально творческой вещи — атмосфера намеков. Может быть, в них главное, что дает искусству преимущество перед наукой — оперирование неопределенностями. В науке это огрублено, есть икс, мы его не знаем, а потом разоблачим на все сто. {{Продолжать не стоит.}}

………………………………………..
ДОРОГА, ВЕДУЩАЯ В ГОРЫ.
Не люблю горы, они ненужно подчеркивают ощущение беспомощности перед природой, которое и так понятно. Мне достаточно равнин бескрайних, холмов, и ощущения глубины под ногами: мы в тонком слое копошимся, боимся океанских впадин в несколько км, а под ногами — тысячи километров, непонятных, непредсказуемых…

……………………………………
То, что предполагалось «вложить» в Халфина из «Острова» — механизм сознания: попеременное взаимное отражение полушарий мозга, дублирование, хотя с разными оттенками. Таким образом система может «понять себя» как бы со стороны. В рекламе это называется «два в одном» 🙂
{Не для ЖЖ, не развиваю.} Опустил, занудно для худвещи, и не добавляет образу.

………………………………..
Рисунок кисть-чернила, подготовленный для Инета как прозрачный gif
Бывает удобно. Есть тонкости с белой или цветной каемочкой. Можно начисто удалить, но иногда лень, или она не мешает, или даже подчеркивает рисунок. В общем, особо стараться не всегда полезно 🙂

………………………………….
Жировые карандаши, заливка… но здесь, кажется, тот редкий случай, когда «техника» не просто пижонство 🙂

Монотипия, какой-то мир, довольно смутный.
…………………………….

………………………………
Моя коммерческая удача — почти все доски были куплены в Москве, в Фотоцентре на Гоголевском бульваре. Лет десять тому назад. Но самая большая удача в том, что мне было страшно интересно их писать. Я делал грубые эскизы на бумаге и переносил их на доски, которые предварительно проклеивал, грунтовал, покрывал черной краской, потом лаком. Писал маслом по не совсем просохшему лаку, чтобы связь была прочней. Тщательно просушивал и обрабатывал покровным лаком.

………………………….
Тягу к темноватым, грязноватым, нечетким, неясным, подпорченным, частично истребленным изображениям трудно объяснить. Наверное, дело в особой атмосфере таких вещей, которую художник улавливает или придумывает. Вообще, изображение, выплывающее из темноты, из мрака, имеет особую притягательность. Короче, не вникая: нашел у себя кусок оргалита, на нем фрагмент, и притащил сюда.

………………………………
На небольшой картонке такой набросочек. Жировой карандаш, заливка, смывка… Бывает, техника затягивает. Особенно, когда понятия не имеешь, что получится… Но в большинстве случаев оказывается, эти сложности вовсе не нужны были 🙂

……………………………

………………….

……………………………………
Старая Казань. Фотографии Ирины Казанской.
http://www.periscope.ru/prs98_4/foto/obl.htm

Сцена, описанная в повести «Остров» — самоубийство гениального ученого Халфина, предвидевшего фундаментальные различия между двумя полушариями головного мозга, факт, окончательно доказанный только в наше время.
Но я не выдумал эту смерть, хотя она выглядит неправдоподобной. Так умер мой первый учитель, выдающийся биохимик Эдуард Эдуардович Мартинсон, затравленный в Тартуском Университете, лишенный кафедры. Трудно поверить, но это происходило в относительно благополучное время — в 1963-ем году. После этого я уехал из Тарту в Ленинград, кончилась моя жизнь в Эстонии.
………………………….
………………………….

1.
Через несколько дней я зашел на кафедру, у меня была там знакомая лаборантка. Пришел попрощаться, на следующий день уезжал.
Никаких предчувствий, я был уверен, что Халфин уехал, исчез, бросил ненужные стекляшки… Может, начнет заново или оставит эту бредовую идею, никто в нее не верил.
Пришел – и попался, навсегда пропал.
Поднялся, входная дверь приоткрыта, вошел и двинулся по длинному коридору, заглядывая в двери справа и слева. Никого. Это меня удивило, в разгаре день, всегда суета, аспирантики готовятся к занятиям, кто-то вылетает из дверей, кто-то кричит… Тихо. Но какое-то шевеление, ропот в глубине уловил, и двинулся туда. Звуки привели меня в ту самую комнату, где мы поработали с Алимом, у двери скопились люди, стояли и молчали, изредка переговаривались шепотом. Низкорослый все народ, я подошел и через всех заглянул внутрь.
Там были два типа в штатском, но с военной выправкой, и человек без всякой выправки, те двое наблюдали, третий работал. Быстро и умело он искал и снимал отпечатки пальцев, брал пинцетом некоторые вещи со стола и складывал в целлофановые пакетики.
Банальней трудно сказать, но то, что я увидел на столе, впечаталось в память навсегда. Аккуратно постелена фильтровальная бумага, широкий лист, края свисают со стола. На листе большая ступка, пестик валяется рядом, и тут же лежит огромный шприц, наверное для лошадей, с толстой иглой, настолько толстой, что я таких и не видел раньше. Вся бумага и пол вокруг стола забрызганы мелкими красными и фиолетовыми крапинками, в ступке на дне небольшой темный осадок и розовая водичка сверху. Рядом со ступкой кусок марли, сложенной в несколько слоев, она испачкана розовым… и несколько больших кусков ваты, коричнево–красных, местами черных, и я не сразу понял, что это не вата, какая вата, зачем ему вата!.. это огромные сгустки, ошметки крови, во что он превратил свою кровь, трудно понять.
Здесь же стояла моя знакомая, она тихо плакала и сморкалась, и понемногу, шепотом рассказала мне историю. Потом я кое-что еще услышал от других, разговаривал с сестрой и уборщицей в приемном покое, и картина сложилась у меня довольно полная, хотя, конечно, главного я не узнал – об отчаянии и боли того, кто совершил такое, это останется загадкой, также как его страстное желание умереть.
Но мне было достаточно, я получил с лихвой, на всю жизнь.

2.
Алим выгнал Халфина, тот где-то неделю шлялся, потом явился забрать свою работу, и все увидел. Мы ведь все уничтожили, все! Судя по крови, он пил на удивление мало, не на что валить, это вид пустых полок доконал его. Яды были в сейфе, ключи в халате Веры Павловны, ответственной лаборантки, он знал, где они, но подводить ее не захотел, а повеситься или выброситься из окна почему-то не пришло ему в голову, почему? Зачем он выбрал нечто совершенно немыслимое и страшное?.. Потом я всю жизнь мотался на скорой, многое видел, но такого случая больше не встречал.
Он решил сам получить яд, сулему из безобидной каломели, нерастворимого ртутного соединения. Простая химия, к каломели добавить марганцовку, прилить водички, растереть в ступке… Он проделал это тщательно и аккуратно, потом отфильтровал эту массу через марлю… Он сработал с большим запасом – на полк солдат, на курс студентов… и неумело, нерасчетливо, слишком много воды! Хотя как-то страшновато говорить об умении. Сначала он решил это выпить, но его тут же стошнило, и он испугался, что мало принял. Тогда он нашел большой шприц, взял самую толстую иглу, тонкая бы эту гадость не пропустила, и пробовал вводить раствор в вены во многих местах, но кровь быстро сворачивалась, вены не пропускали столько яда, сколько он хотел ввести себе. Ему бы хватило первой дозы, но он должен был ввести все, чтобы не спасли! Он так яростно боролся с жизнью, что вряд ли чувствовал боль, и начал колоть раствор в ноги и руки, куда только мог…
Наконец, он сделал все, что хотел, и остался за столом, утром его нашла уборщица, он еще дышал.
Потом я видел приемный покой, в нем все было забрызгано кровью, даже оконные стекла… пол, стены в таких же мелких ржавых пятнышках, сестра и уборщица, плача, смывали эти следы. Его пытались спасти, переливали кровь, растворы, пробовали вырезать крупные очаги в мышцах, где сохранился яд, но совершенно безнадежно, он умирал, и отчаянно при этом сопротивлялся – не хотел, чтобы его спасали, не хотел жить.
…………………….

…………………………………………..

***
В тот день вернулся домой рано. В последнем классе преподавал. Рассказывал про современную физику, скорость света, частицы, большой взрыв… от здравого смысла очень далеко. За это люблю современные учения. В детстве обожал про звезды – гиганты, белые, красные, потом белые карлики появились. Особенно мне нравился этот карлик – крохотная звездочка, но очень уж плотный в ней материал. Сама меньше земли во много раз, а весит как наше солнце. Особое состояние вещества. Может взорваться, стать огромной раскаленной туманностью, может сжаться, превратиться в черную дыру. Тогда про черные дыры никто еще не знал. Но я все равно карлика любил, подозревал, что он еще многое может, хотя почти совсем сжался. Если б я мог стать звездой, то стал бы белым карликом. Не потому что невысокий, просто плотность и тяжесть нравятся. А легкости я не понимал. Научился ценить, когда писать начал.
И этот рассказ хотел написать легко и радостно, как тогда было. Но если знаешь конец, по-другому видится начало.
Так что моей легкости ненадолго хватило.
Рассказывал Давиду про звезды, он слушал, потом говорит:
– Я думал, у каждого своя звезда. А они нам совсем чужие, оказывается.
Я удивился, ничего не сказал.

***
Мы с ним одинакового роста были, только он шире, талии никакой – чурбанчик, и ноги короткие. Плечи покатые и даже узкие, а грудь широкая. Бегал сильными прыжками, для плавного бега ноги нужны подлинней. Мы одинаково бегали, а в остальном он сильней был.
Он прибыл с двумя младшими ребятами через несколько дней после начала смены. Поднялся на наш чердак, было послеобеденное время, по правилам сон, но мы не спали, болтали о том, о сём… Вошел, и говорит – «привет, я с вами буду жить, я из Ташкента». Из Ташкента, ого! Ничего себе проехался… Рядом со мной была незанятая койка, он подошел и говорит – «не возражаешь?» Как будто она моя!..
После войны я часто вспоминал его, как он теперь, куда делся, на юг пошел или на запад, бросил воевать или продолжает, может, нашел еще страну, где беспорядки или надо устраивать жизнь по справедливости, кого-то выгнать и так далее. А может живет себе в Париже, домик купил в пригороде, лихо ездит на мопеде… Он что-то про мопед говорил.
Но это уже слишком… Разболтался, а про Марину где?

***
Вспоминая, не заметил, как оказался возле дома. Старенький двухэтажный, мы с Мариной снимали первый этаж, две комнаты. С задней стороны огород, туда выходит крохотная веранда с покатым в сторону от дома полом. Квадратные мутные от грязи стекла… кое-где выбиты, дверь снята – проем, и ступеньки спускаются в траву… Марина не захотела жить у меня – панели яд какой-то источают, врачи обнаружили в наших хрущобах. К тому же черт знает где, уйма езды, и транспорт ненадежный, а она в центре работала. Культурный массаж, дипломированная медсестра.
А здесь, словно в диком месте, город хищными присосками окружил, приближается, но не достал еще, такой вот островок запустенья и покоя. До центра двадцать минут… Я очень этот дом любил. Наверху хозяин, старик, месяцами жил у детей, почти не видели.
Каждая неудача несет с собой удачу. Если б не этот дом, многого бы в моей жизни не было. Марины могло бы не быть… Но я не о ней – о доме мечта осталась. А про Марину могу ошибаться. Необузданная страсть хоть раз в жизни должна довести до полной бессознательности. Иначе недовольство рождает горечь – «вспомнить не о чем…» Часто это заблуждение, не о чем жалеть. Но ведь недоказуемо, и недоказанным останется. А жить нам приходится с недоказанным и с недоделанным, вот беда. Умереть – это понятно, но ведь и жить!
Хорошо бы сказать свободно и спокойно – было…
Мне передала одна умная старушка, а ей с гордостью поведала гувернантка, дева старая – «у меня всю жизнь любовь была…» На какой-то станции меняли лошадей, задержалась на полдня, с родителями. И там ждал юноша, ему в обратную сторону. Они не разговаривали почти, перекинулись вежливым словом. И вот она считает – было!.. До конца жизни помнила. А он? Никто не знает, может, и он.
И я, человек другого времени, доверчиво передаю дальше, хотя не понимаю. Доверие к истинам прошлых поколений ничем не заменить, ведь не всегда возможно понимание.
Заразился от Григория, мелкая философия на глубоких местах.
Но был такой дом, и веранда, это важно.
Еще была лодка, мостки, глубокая вода, сад на чужом берегу, яблоки… яблоки были…
Но об этом еще рано. Значит, о веранде.

***
По вечерам кресло сюда вынесу, сижу, пока не стемнеет. Марина говорила – «ты странный, на что тут смотреть?» А я здесь многое видел, вдали от всех. Высотки на горизонте, в летнем предзакатном мареве. Город прямо-угольный, серый… а здесь островок жизни, петрушка вытянулась, могучее растение… герань… какие яркие у нее цветы… воробьи скачут… Где, где… Неважно, в старом районе около Сокола, там еще домишки деревянные стояли. А сейчас не знаю, что там, и не хочу туда, смотреть больно.
Так вот, веранда…
Покосилась, доски прогибаются. Я любил ее. Как домик отдельный, кораблик мой… Иногда делал крюк, подхожу сзади, чтобы видеть. Есть такая болезнь, клаустрофобия, страх закрытых пространств. У меня наоборот – любовь к ним. Терпеть не могу площади бескрайние, места скопления людей, улицы широкие, помещения огромные… Хочу, чтобы за спиной надежно было. Как в окопе, да?.. Там рыть их мука – копнешь, и тут же засыпает. Пока доберешься до прохлады… Серый среди серой пыли.
Как-то делал ремонт, ободрал обои, оттуда тараканы – еле живы, спинки в пыли… Тут же вспомнил окопы. Но в том доме забывал. Сижу в кресле, передо мной оконце, стекло выбито, вид живой на травы, кусты… у самого крыльца рябина, подальше еще одна, осенью гроздья багровые у них…

***
Рано вернулся, иду, ничего не подозреваю. Детишек в тот день отправил на медосмотр, на два урока раньше притащился.
Чужая страсть плохо пахнет. Он химию преподавал, упитанный парень, добрый, веселый, ничего плохого не скажу. Выглядело убого, смешно. Даже тогда – я увидел, удивился. А как красиво в кино… Все не так! Отвислый жир, брюхо трясется… болотные звуки – чмокания, всхлипы… тусклые глаза, мокрые губы…
Кухонный нож на столе лежал. Сам не успел удивиться. Сказался, что ни говори, навык. Но ударить толком не смог, на полпути остановился. Ничего не произошло – комедия и только! Отсек кусок жира на животе. Даже не отсек, случайно надрезал. Желтый с багровыми прожилками комок, болтается на кожном лоскуте. Он жир прижал к себе как самое дорогое, и, повизгивая, топчется на месте. Потом упал и закатил глаза.
Я бросил нож и ушел. Домик рядом, соседка уехала на неделю, оставила ключ. Я там отсиживался, дрожал от шорохов, всю ночь ждал, что арестуют.
Они милицию не вызвали. На следующий день увидел его в школе, он шарахнулся от меня. Я понял, ничего не будет.
Ничего я особенного не сделал, даже обезжирить этого дурака не сумел. Жирок прирос, наверное, к брюху через неделю. И страх мой быстро испарился. Но толчок был, и название ему – мерзость.

10. КЛЮЧ.

1.
… Когда им совсем плохо, они говорят – нет, нет, нет, это временные неудобства, настоящая жизнь не здесь, не здесь, и поскольку тело предает их в первую очередь, тут же выдумывают байки, что ТАМ им тело не нужно, жизнь там вечная и бестелесная… Чего не придумаешь от большого страха. Сами отодвинулись от жизни, а теперь страшатся. Неправда это, останется – трава!..
А ключа-то нет!..
Верно говорят, допрыгался! Обычно, вернувшись в свой треугольник, я тут же проверяю — где ключ?. А сегодня заболтался, наконец, спохватился, смотрю, нет ключа!.. Куда делся…
Так не бывает! Единственное, что не может пропасть, это ключ.
Если есть ключ, то и дверь к нему найдется.
Выходя из дома я бережно запираю дверь, и чтобы поверить в этот факт, событие, основу надежности, совершаю несколько известных мне одному действий. Они странны, бессмысленны и обязательны, их невозможно объяснить, истолковать, и потому, совершив их правильно, я буду помнить, что вот – было, и тут же вспомню про ключ, вокруг которого все и совершается. Они сильны, эти движения, запоминаются даже среди ежедневных поступков; мелочный идиотизм выживания трудно чем-то перебить, кроме чистокровной бессмыслицы. В результате ежедневные глупости скукоживаются и выпадают, стираются, а ритуал ключа остается, в нем моя опора.
Если быть искренним, нужно признать, что все основное в жизни — лучшее и просто хорошее, сильное, глубокое – бессмысленно, так что стоит ли корить себя за несколько странных движений, которые помогают удержаться на поверхности?.. Я и не корю, и оправдываться не собираюсь. Эти действия отнимают время?.. У меня нет времени, не в том смысле, что мало, — я с ним не знаком, моя жизнь бредет по иным путям, ощупывает другие вехи, они чужды времени. Шоссе с односторонним движением, вот что такое время, а у меня движение другое.
Пусть глупости, зато уверен, что не оставил свою дверь открытой, это было бы ужасно.

2.
У меня всегда с собой бумажка размером с лист писчей бумаги, но в отличие от писчей, она обладает куда более важными свойствами – прочна, и в то же время эластична, мягка, вынослива на сгиб, терпит многократное сгибание без предательских трещин, шероховата, а не гладка, не скользит в руках, и я держу ее надежно. И спокоен. Я вытаскиваю сложенный пополам лист из грудного кармана пиджака. Это значит, что выходя на улицу я должен быть в пиджаке, и не только из-за грудного внутреннего кармана, в котором нужный лист, но из-за грудного верхнего кармашка, который на виду, но о нем позже, дойдет очередь и до него.
Значит, так, я вытаскиваю лист правой рукой из левого грудного кармана, а в левой при этом держу ключ. Здесь возникает трудный момент, нужно развернуть лист в полную ширину, но для этого он сложен так, что половинки неравны, и я легко нахожу скважину между ними, пальцами, большим и указательным хватаюсь за длинную сторону, и лист раскрывается почти сам, под действием тяжести короткой стороны. Ну, не совсем так, я чуть-чуть помогаю другой рукой, но тут важно не забыть про ключ и не выронить его. В общем лист благополучно раскрывается, и я кладу ключ на середину, ладонь правой руки уже внизу, и начинаю заворачивать, при этом медленно говорю:
— Р-раз – и одну из сторон заворачиваю на ключ, накладываю и прижимаю.
— Д-два – и вторую сторону точно также.
И три, и четыре. Теперь ключ скрылся, и наступает главный момент. Я медленно сгибаю сверток пополам, и это удается, потому что ключ не на самой середине, я заранее побеспокоился, с опытом это приходит… и получается довольно аккуратный длинноватый пакетик, и ключ внутри. При этом говорю, медленно и очень сосредоточенно глядя на сверток, прижимая пальцами левой руки твердое длинненькое тельце, скрытое внутри…
— П-я-ять…
И это значит, ключ завернут надежно. Я медленно и аккуратно, почти торжественно, но без ненужной помпы закладываю сверток в грудной кармашек пиджака, который, правда, на виду, но очень глубок и надежен, с плотной полотняной подкладкой, не то, что ненадежные боковые, драный шелк!..
Сверток в кармашек, проверяю кончиками пальцев – он там!.. и говорю, внушительно и проникновенно:
— Раз, два, три, четыре, пять – вышел зайчик погулять.
Зайчик – это я. И ключ при мне. Я вышел погулять, или по делам, это уже неважно, главное – знаю, чем открыть свою дверь. Теперь я знаю это, и могу подумать о других вещах. Открылась, расширилась щель между событиями, теми, что были, и теми, что будут. Другими словами, я свободен, и могу убираться ко всем чертям, то есть, к себе. Кое-какие детали нужно еще выяснить. А когда выпаду обратно, понадобится ключ, и я вспомню мудрые слова про зайчика, известные всем, и куда спрятал ключ, вот!

3.
Песенка на месте, зайчик цел, а ключа нет!
Невозможно. Если я еще жив, ключ должен быть. Если я жив, если я здесь, у меня есть дверь, в ней замок, за дверью мое пространство должно быть, стены, потолок, пол, мое окно, что-то еще…
Но первое дело – ключ и дверь, это начало. Хотя кончается по-другому – без двери и без ключа. Насчет того, как кончается, потом, потом….
Я опускаю руку в карман, пальцы проходят насквозь, дыра!.. Я нащупываю ногу, голую, значит пусто. Сердце падает в самый глубокий карман, ищет дырку, чтобы еще подальше скрыться… Шарю по всей одежде, что на мне навешана, ключ должен найтись!.. Я не мог его так глупо, безрассудно отпустить, бросить в дыру, я не сумасшедший!..
Ладонями по бокам… и непредвиденное осложнение — на мне новая одежда, чужая!.. На мне что-то незнакомое одето, сверху, я и не подозревал… И в этом одеянии, оно напоминает короткое до колен пальто, я нахожу два новых кармана, совершенно не изученных и незнакомых, и один из них почему-то заперт булавкой, загораживающей вход!..
Булавка скрепляет створки, преграждает путь в туннель…
Однажды я стоял, в слепящий день, перед входом, черным лазом сквозь гору, невысокую, я видел ее вершину… Этот старый ход, туннель, уводил вглубь, а мне говорят, он на ту сторону… Я не поверил, вдруг безвозвратно вниз, и полез наверх, по сухому вереску, хрустя ветками, наступая на непонятные мне ягоды, оранжевые, у самой земли, они не давились, верткие, упругие, выскальзывают из под ног и отлетают, отлетают, а я все наверх… где это было?.. И добравшись до пологой вершинки, увидел за ней только море, сверкающую на солнце воду со всех сторон, и здесь было столько воздуха, что казалось, так будет всегда – много-много… Мой Остров! Наверное, во сне…
Булавка не открывалась, пальцы скользили, она была упругой и жесткой, она выворачивалась и сопротивлялась, рыбкой билась в руке, а вторая моя рука была далеко, далеко, на другой стороне тела, и достать не могла. Это было безнадежно – достать другой рукой, я пробовал сзади, и не добрался до середины спины, потом спереди, но тут же остро и сильно свело судорогой грудную мышцу, и я стоял, преодолевая боль и унижение… пока не отпустило, и рука, побежденная, безвольно мотнулась назад, к своему боку, своему месту.
Я не сдамся, сво-олочь…
Наконец, я прижал ее, мерзавку, рыбку, и стал давить, но не получалось, она не открывалась вовсе, будто из одного куска металла, и я просил о чем-то невозможном. В изнеможении отступил.
Может, второй карман?..

4.
И мне повезло. Почти сразу я нашел его, справа, он был открыт, и я запустил в него четыре пальца.
И нащупал металлический предмет, это был ключ, плоский он был, странный, такого я не знал… Довольно длинный, как штырек. Я вытащил его, с черной пластиковой рукояткой, странный предмет, который открывал какую-то свою дверь, он знал про нее все, и, главное, она знала его, помнила прикосновения… И я надеялся, что это не пропуск в случайное пространство, не какой-нибудь ящик почтовый… нет, те ключи гораздо меньше, плоские, примитивные устройства, а этот таил нечто важное, он был – от двери, та дверь была моя, и тихим голосом, очень тихим, почти неслышным, меня окликала…
Ключ лежал на ладони, живой, теплый, и не сопротивлялся, он был – мой, хотя и с характером, я чувствовал, он знает… Он понимал, что-то важное в нем заложено, и был от этого слегка высокомерен, это я чувствовал по теплу, которое от него исходило, он излучал тепло, грел мне ладонь и что-то вполголоса говорил, сквозь зубы, а я не понимал, не улавливал, хотя подставил ухо, но переспрашивать не решался. Он говорил, поплевывая, не глядя на меня, а я делал вид, что понимаю, и вежливо ему кивал, а потом он замолк, и я остался один.
Но странно, я вспомнил, ключ не был завернут, он не был в том виде, в котором должен быть, а значит что-то не так, и, может, это не мой ключ? Руки снова нащупали булавку, но она была неподкупна и неумолима – не поддастся, я понял, и отступился. Как получилось, что нет той бумажки, ключ гол, значит, в опасном состоянии, он обладает свойством юлить и выскальзывать – из рук, карманов, исчезать в дырах, подкладках, тихо и незаметно добираться до следующего отверстия, тогда уж на волю, падать в траву, прикидываться незаметным, и даже не блестеть, чтобы не попасть на острие глаза. Отсутствие бумажки сильно озадачило меня, в нем было что-то странное. Хотя я не помнил, в каком виде нашел ключ в прошлый раз, но все-таки помнил, хотя и смутно, что таких недоразумений у нас с ним не было. Дальше не пробиться… Бывает, взбредет в голову, что видел когда-то человека, даже знал его, но где, когда?.. и это также неразрешимо и обманчиво, как нынешняя загадка ключа.
Ключ есть, где же мое убежище?.. Где-то здесь, среди трех домов, моя дверь, и окно, и отделенное стенами помещение… где все это осталось?..

………………………………..
Фотография И.Казанской

………………………………

…………………………………..
Иногда кажется, все случившееся в жизни — с какого-то мгновения сон.
С какого же момента началось…
«Накручиваемое» переживание? В известной мере. Известной автору? Сомневаюсь, что даже ему, стоит только запустить процесс…
Шестеренки литературы? Ну, это слишком сложно. Лучше вокруг да около 🙂
Несомненно что? — обратное действие собственной литературы на автора. Если б обратного не было, литературный процесс очень бы потерял. Может, даже главное потерял бы…

……………………………….
НЕ СЛИШКОМ РАЗБАВЛЯЙТЕ ВОДУ, ГОСПОДА!

……………………………..

……………………..

…………………………………

…………………..

…………………..