…………………………………
Знаю, знаю, опоздал. Но вечно сомневаюсь. Мне одна женщина, очень умная и понимающая живопись, сказала как-то давно : «у вас не цветы, а бомбы!»
С годами я существенно смягчился.
Но все равно, букеты не люблю, их компании, тусовки и сообщества, их болтовню…
2-3 цветка, каждый сам по себе…

………
Над кроватью отца и матери висела деревянная гравюра, восьмиугольная плашка желтого с розовым оттенком дерева в скромной деревянной же оправе, на поверхности изображение – мастер-китаец извлек из живого вещества почти такое же помещение, кровать, на ней умирающий старик, три женщины, одна из них склонилась к больному, две другие у стола, на нем фрукты в большой перевитой листьями корзине. Их лица, на четверть дюйма выступающие из желто-розового дерева, бессмысленные, улыбающиеся вечной улыбкой, обращены ко мне…
– Опять не понял… – старик на кровати начал терять терпение. – Какой Остров?.. То, что я там был… история, рассказ, все совсем не так!.. Какой-то чудак наврал с три короба, писака, журналист, и тем прославился, потом сто романов накропал, да только эта история от него осталась. Исказил смысл, послал меня за тридевять земель… Не в этом дело!
Тогда я думал, он бредит… а потом бредил я, отцовская наклонность передалась мне. Не жить, а присутствовать при жизни, а самому постоянно стремиться прочь. Всю жизнь стыдился, как порока… а к старости все равно вернулся, стремлюсь проникнуть в самое начало… не исправить, не верю в возможность, нет, – только заново пережить. Эта кровать, и стена за ней, живые старые доски со следами краски, из-под стершейся красной охры выбивается, еще старее, зеленый цвет, а дальше, глубже… – вот истинное время, живые слои!.. – серое, желтоватое, уже не поймешь, краска или сама доска… И тут же рядом гравюра на дереве, вечность жизни запечатлена острым кривым ножом.
Такой я видел у старика-корейца, он вырезал свистульки на старом рынке, а я стоял завороженный его медленным не осознающим себя мастерством. Он отрезал, скоблил, надрезал осторожным и безошибочным круговым надрезом, и ветка ломалась с тонким и коротким хрипом, который может издавать только живое существо, которое дышало, и вдруг перехватывает горло, и возникает такой вот короткий останавливающий звук, хрип, хруст… Что-то похожее я слышал на океанском берегу; стоя за деревом, наблюдая, как дикари, аборигены высаживаются из лодок, прыгают сильными босыми ногами на темный влажный песок, крупный, рассыпчатый, и пятка, каждый раз, когда касалась, ударяла, врезалась… короткий хрипящий… сломанная ветка, нож… будто я знал всегда…
……………………..

От гравюры взгляд без всякого усилия и цели перемещается к керосинке, которая разгорелась, другого света не было – «настоящего», они мне только рассказывали о нем, люди города, война пришибла их, но не стерла память – тысячу лет тому назад, бесшумно, мгновенно возникал из мрака день, это царил над ними электрический свет. И для меня потом миллион раз светил – сбылось, исправилось, включалось, вспыхивало, а все не то. В начале начал все тот же керосиновый светлячок, слабый, мятущийся, вонючий, не «освещение», а часть жизни… богаче, суровей, глубже – живей, а потом уж тот, другой, ослепительный и бесшумный, без шороха и запаха.
И обратное движение глаза – к полумраку, кровати, гравюре, китайцу…
– Самоучка, – отец говорил, – его звали Лин Бяо, да, – он повторял, задумчиво нахмурив брови, – кажется так – Лин Бяо… Это важно – помнить, его уже никто не помнит… Этот Лин Бяо потерял семью, родителей, жил много лет на небольшом Острове… необитаемом… рыбачил, козы… на Острове, да… а потом собрался, уже под старость, взял нож, который совсем для другого употреблял не раз и не два, и стал вырезать… При этом на его лице ничто не отражалось, за это люблю китайцев, нет в них суетливого преждевременного восторга перед своим творчеством… и страха, они больше дети природы… Вот говорят – «разум, разум…», но способность понимать свое знание и влечение мало, что значит: в основе всего свойства видеть и ощущать, об этом забыли, мир стал сухим и ничтожным, перечислением вещей, которые нужно, видите ли, иметь, а сами вещи закрылись. А ведь некоторые еще живы…
Остров выдержать трудно, что останется от меня, подумай… Во мне зверь сидит, зверюга, я сам его произвел, он ест меня и причмокивает, каждое утро сквозь хрипы в груди слышу это чмокание… Что останется, ты подумал, что останется? Вещи, дети? А я где? Где я был вообще?.. Что выросло, укоренилось, произрастает на моем Острове?.. Никому не понять, всем чуждо и смешно! Зачем я жил, что останется от еще одного состояния в мире, еще одного клочка жизни и страха? Нигде и ничто не останется. Остров уходит под воду, уходит…
Эти горячечные разговоры стали моей частью, а я… продолжал мечтать о тишине, покое, о своем месте…

……………………………………
Дед Борсук говорил — «тот, кому надо, вход всегда найдет, а вот выход…»

Разговоры «новых» литераторов о Достоевском напоминают разговоры слуг о своем хозяине, есть 2-3 места у Бунина, например 🙂 Не миновало это и других крупных русских писателей, включая Пушкина. Хамская фамильярность вперемешку с подобострастием. Теперь, правда, образования побольше, а интонации мало изменились.

О чем в сущности речь, в живописи, в прозе, как я их понимаю.
Это СОСТОЯНИЯ. Не «импресс», не «экспресс»
а что-то более глубокое, внутреннее — и вязкое, затяжное, труднопроходящее.
Если ТЫ, то самый странный ты, самый тяжелый и противоречивый, ядро, «белый карлик». Весь в отпоре и отказе от чужеродного, но принимающий прямо к сердцу близкое-свое.
Если МИР, то мир, который видится через бойницы собственных глаз.
А жанр=реальность, это «эскимо-морожено» :-))

81. Вечер, февральский ветер, минус девять…

И дует в лицо! Пришли все, кроме Макса. Я опоздал, он это не терпит, нервишки слабы — тут же трусит в девятый подвал, чтобы тамошние кошки утешили его. И очень зря исчез, у меня с собой была жареная печенка и каждому перепало. Костик дважды отнял у Люськи, при этом жутко рычал, мерзавец. Хотел отнять у Алисы, она всегда уступает, щуря подслеповатые глазки. Пришлось вмешаться, и ей, благодаря моим стараниям, достался-таки последний кусок. Костик цапнул меня за палец, сгоряча, конечно, а я ответил пустым пакетом по морде. А огромный дурень Макс шляется по снегам.
Шел обратно позже обычного, темень, ветер завывает с новой силой, очнулся после дневного света. Шел и шатался, засыпая каждые десять шагов. Писать картины легко, когда они пишутся. Но как найти щель в бесконечном заборе, за которым правильное скучно, грубое и грязное может стать сильным и трогающим, ежедневное мелко и далеко, а редкое, наоборот, рядом, и возможно?.. Когда вламываешься, уже измочален донельзя!
Еще февраль впереди, пока все живы. Нужно собирать их каждый день, разговаривать… чтобы они видели свет в окне, грелись и спокойно уходили, оставляя за спиной тепло. Сохранение жизни — кропотливое ежедневное дело с запахом протухшей еды и говна. Живопись тоже сохранение жизни — особым путем, вот и все.
Я шел и смотрел — на небо, на ветки, сумасшедшие от ветра, на снежную пыль, носящуюся между небом и землей — с той особой нечувствительностью лица, когда оно, как стена, разбивающая ветер, а глаза — две прорези, дыры, щели, бойницы, раны, сосредоточившие всю чувствительность…

82. Минус пятнадцать, природа бездумна…

Тридцатое января, ветер в морду и левый глаз, ломит лоб, съеживает кожу. Пока пройдешь эти восемьсот… Зато светло и ясно, небо сверкает, как саврасовский март, от этого сверкания боль в глазах… На кухне опять Сергей, он спокоен, покорен, сдается на милость победителя. Я вижу по мискам, сколько он съел, ужасаюсь, беру его подмышки, сажаю на форточку и толкаю под зад. Он скатывается на балкон и долго стоит там, задрав голову, в глазах недоумение. Через пять минут вторгается снова, я кричу на него… и так много раз. Мне становится неудобно перед ним, стыдно, сколько можно унижать сильного в угоду слабым!.. Я выхожу на балкон и даю ему кусок печенки, он понимает это как сигнал к возвращению…. И там мы мучаем друг друга. Но стоит его оставить в доме, через минуту чей-нибудь истошный вопль, так он понимает справедливость.
По утрам воробьи уговаривают нас поверить в конец зимы. Я бросаю им крошки, но не верю, так просто нас не обманешь. Скрипя ржавыми баками подъезжает мусорка, сигнал уходить Клаусу, самому крупному специалисту по мусору. Костик, поднявши хвост, обхаживает Макса, а Макс, поджав хвост, изучает Алису… За это и бьет тебя Серый?.. На желтоватом снегу овраг, заживающая на коже рана, перечеркнутая линиями швов-стволов, живыми и неуклюжими. Искренность и выразительность неуклюжи и наивны.

83. Суббота, минус шесть…

Первое февраля. Слабый ветер в лицо, никто меня не встречает, дома верная Люська, она хочет стать домашней. На лестнице лает черный щенок с белыми пятнами, тут же увязался за мной, влез к нам на кухню и просит есть. Люська удивлена, но не испугана. Он хочет поиграть с ней, она бы не прочь, но у них разные языки, оба расстроены и встревожены. Нет, не могу тебя взять!.. Он охотно убегает, не понимая, что его ждет. Делаю вид, что его и не было, чтобы не зацепил меня, не закрючил, не одолел. Я и так весь в долгах, ищу временного равновесия… Оно редко случается; иногда застает меня в зарослях шиповника, здесь растворенная в теплом воздухе тишина, через трещины в старом асфальте проросла трава… Оно встречается со мной в подвалах, с запахами запустения и гнили, со слабыми проблесками света, при которых вещи крупны, значительны, цвета мало, но он сильно звучит и много значит, а жизнь нереальна и до жути узнаваема, как сон или подземная вода.
По снегу, запаху, движению деревьев чувствую, конец недалеко. Появился свет, теперь бы добраться до тепла… Кругом промерзшее говно — бесцветные поля, дома… Правы дети, ветер от движения веток, это глаз и логика художника. Также верно, что холод не отсутствие тепла, а враждебная ему субстанция. И существует тьма, а не просто мало света, об этом знают ночи и картины.

84. Понедельник, минус восемнадцать…

Ветер съежился, слуга двух господ — холода и тепла. Иду, дыша в воротник — февральская реставрация. Около девятого черно-белый щенок с пьянчужкой, они гуляют. Пьяницы самые живые люди, если не считать сумасшедших… Щенку, видите ли, мешает поводок, он еще не понял главного — живой!.. Костик с кошками греются в одной куче на кровати, которая принадлежит им, а я только место занимаю. Сегодня каша с тыквой и растительным маслом для вегетарьянских котов. Появился Хрюша, хмурый, заспанный, разочарованный в жизни, не успев очароваться ею… В подвале пахнет землей и котовской мочой, разгуливает Серый-Сергей, просится наверх, помня про печень и забыв предшествующие разногласия. Но я не могу обещать, не изучив сегодняшнего котовского расклада, кто, где и прочее. Мимо подъезда деловито топает толстый кот с обломанным белым усом. Зову его, он неохотно сворачивает ко мне, вегетарьянство не признал, и уходит. Дятел, праздничная птица, стучит и стучит…

85. Пятое февраля, минус восемь, рыба сайка…

Она размером с салаку, но гораздо жирней, от нее понос во всех углах. Но я обдаю ее кипятком, это помогает. Пришли все, кроме Люськи. Алиса, как всегда, аккуратная, спокойная… Хрюша неразговорчив, так и не выспался. С каждым днем больше света, а холод на свету выдыхается. Сегодня большие изменения в подвале. Южную дверь заколотили, а северная открыта настежь, и в подвальной темноте бегает понурая собачонка с поджатым хвостом. Где могучее племя рыцарских собак, которые пугали нас в январе? Рассеялись, не имея общей цели?..
К кошкам и Костику подходит Клаус, садится, отвернулся, с рассеянным видом моется, будто случайно оказался рядом, шел себе шел, и захотелось отдохнуть… Ни за что не покажет, что хочет пообщаться! Костик простая душа, снует между всеми, задравши хвост, он не может понять, отчего бы не сбиться в одну кучу — теплей и веселей… Я рад, когда они вместе, разговариваю с ними, стараюсь, чтобы не забыли имена. У них нет веры в человека, только настороженность и страх, так пусть останется надежда на самого сильного кота.

86. Шестое, минус три…

Стынет левая щека, значит, дует с юга. Зима шагает по ступеням времени, то назад на ступеньку, то вперед через одну перепрыгнет… Было немного молока, разбавили водой, чтобы всем досталось. Мы сидим в окружении картин, на них тоже коты, деревья, кусты, дорога — ведет в никуда… дома — в них никто не живет или такие, как мы… Что же хотел нам сказать художник?.. Идите вы… Ничего не хотел. Может, передать дух котовской жизни через ощущение воздуха, света, тепла?.. Все, что внесли всей компанией в холод и тьму зимы — тепло нашего подвального мира… И каждый добавил кусочек странности, без нее изображение реально, то есть, мертво.
Меня покинули все, даже верная Люська ловит носом струю из форточки.

87. Минус десять, взгляды…

Звери не спеша вылезают навстречу, значит спали спокойно. Костик увязался за Люськой — быть игре, полетят на пол картины и книги… У нас вермишель, полная кастрюля! Серые накинулись на миски, черные еще спят или странствуют. Люська стала домашней кошкой, очень старательно моется! Алиса не домашняя, зато суперкласс. Я бросаю короткие взгляды на кошек, котов, и картины. Как смотрит Клаус… метнет глаз, и все ясно! Здесь нужно светлей пятно, а здесь темное слишком велико… Художник — уравнитель пятен, это работа, интерес, игра. Язык живописи — перекличка пятен, самый немой разговор. Поэзия — полет звуков, немой, как мычание, остальное — рифмованные мысли, афоризмы житейской мудрости.
У девятого носится черно-белый щенок, седой алкаш в валенках зовет своего домой, его подруга-алкоголичка тискает пса и целует в нос. Надолго ли повезло?.. Я, к счастью, избежал того взгляда, глаза в глаза, после которого разрастается притяжение — прорастание… Вчера у подъезда три похожие на волков собаки сидели плотно прижавшись друг к другу решетками ребер. Эльза, бездомная овчарка и двое ее щенков, из четырех, которых я видел осенью. Двое еще живы. Глядя на них, чувствую холод изнутри. Я уйду в тепло, коты на трубы, а куда они?.. Мне говорят — люби людей… Мне говорят — есть хорошие, добрые, их много… Что же вы жизнь не защитите? Идите вы… Как еще далеко до весны…

88. Восьмое, все о пятнах…

Колкий снег в левую щеку, вихрики, оголяющие мертвую траву, она пунктиром и точками на белом и сером… Из подвала выкарабкивается Хрюша, пожевал кашу и на боковую, у батареи, на диванной большой подушке. Он тут же засыпает, тогда его можно трогать, он теплый, не двигается, только вздыхает во сне. Над ним, на батарее, верхом на теплом железе Люська, на кровати дремлют Костик и Алиса. У нас все тихо. А я, проходя мимо одной из картин, заметил, что помогать нужно дальним пятнам — чем они дальше друг от друга, тем напряженней их взаимное внимание, и притяжение, они как тайные любовники в большой компании…
В кухне толпа, позади всех дорогой гость Стив, не мешается с коренным населением. Щупаю его спину, позвоночник только-только прорезается, будем кормиться на общих основаниях. Впереди Костик, серый плут. Вчера играл с Люськой и вдруг хвать ее за гривку — и замер, сам удивился. Она от изумления присела… Голубой Костик выходит на правильный путь?.. Что за черт возьми! Оставленная с вечера кастрюля открыта, опрокинута, остатки вермишели едва покрывают дно… Опять Серый, ненасытное брюхо?.. Стив возмутился обманом — «Обещал вермишель? — обещал!» — и бросился вниз с балкона, по сугробам пошел к девятому — головастый, мохнатый, с широкой прогнутой спиной.
В расстройстве — не оправдал котовских ожиданий — проходя мимо, захватил глазом одну вещицу и уличил ее в смертном грехе — пятна кричат наперебой. Всего-то несколько — темных и светлых, но каждое обязано знать свое место в круге света!.. Наш глаз все тот же миллион лет — его настораживает граница тьмы и света, вход в пещеру и выход из нее… Цельность зрительного образа; выразительность на основе цельности; лаконичность, как условие выразительности — вот три кита, на них опираются все стили и эпохи. А на поверхности — кошечки, собачки, психологизьм, розовые страсти, «ах, Ватто!» , сватовство майора, «какие руки!..» тисканье упитанных бабенок, охота на крокодилов, печаль и слезки на глазах…

89. Девятое февраля, опять о пятнах..

Сегодня плюс один, снег уже не парит в воздухе, а тяжело опирается на землю, которой еще не видно. У котов сотни снегов — утренний и вечерний, обжигающий и приятно холодящий, пушистый и легкий, и, наоборот, мокрый и тяжелый… нет слов, собирающих и ограничивающих, есть тысячи ощущений… Объект зависти — воспринимающий мир кот.
Соседка выбросила селедочные головы, Стив дрогнул от запаха такой еды. Может, снова исчез богатенький спонсор?.. Макс насел на Костика, изображая страсть. Тот возражает — в миске суп, а как до него добраться, имея на спине такую тяжесть!.. Костик ворчит, рычит, ползет, и, наконец, макает морду в миску. Еще была корочка хлеба, поделенная на всех… Серый мирно разгуливал по кухне, никаких вызывающих движений и затей. Я сделал вид, что не заметил его, он понял, и тоже меня не замечает. Я все приглядываюсь к Алисе. С ее брюшком не все, как надо… Неужто снова?.. А Люська, Люська! И ты?!. Я не особо разбираюсь в этих делах, вот они и преподносят мне сюрпризы в виде котят…
После еды Хрюша торопится улизнуть, но сначала надо оставить след, напоминание, намек, загадку — вот был такой, какой-то странный, не совсем обычный… Романтик… «Не надо, Хрюша…» Но бесполезно уговаривать, есть котовский закон, а вставать и доказывать, что сила выше закона мне кажется несправедливым… и лень вставать. Стремление остаться понятно, но пагубно — как только становится сильней желания быть собой, сразу начинается угадывание. Зато у котов оно всегда естественно… От себя скажу вот что — если след хорош, то есть, пятна говорят между собой с напряжением и страстью, то творец выталкивается из творения со всей своей биографией; законченная вещь замкнута в себе и не нуждается больше в авторе. Согласитесь, жалкое зрелище — объясняющий картину художник… или кот, объясняющий свой след… Ну, уж нет, другой кот и так все поймет… Все должно получаться естественно и просто, не стоит стараться — быть понятным, хорошим, добрым, полезным, веселым или грустным, искать одобрения, принадлежать сообществу, клану, человеку или зверю, течению, школе… Не лучше ли выйти из ряда, раздвинуть кусты и рамки, убедиться, что ты зверь из зверей, под тобой земля, а не пол, рядом травы и деревья — живые, муравьи, коты и собаки пытаются с тобой объясниться… а гриб, что сбраживает сахар в банке на окне, смотрит на тебя, и выбросить его трудно, страшно… Художник — зверь с тонкой шкурой.

90. Кто-то в подвале, опять Серый, Хрюшина месть…

В пять я пошел к своим, минус двенадцать, ветер… И не поверил глазам — дым из трубы мчится на запад, прямо в наше окно! На холодной, белилами разбавленной зелени расползается серая вата с фиолетовыми блестками… Снег под ногой то хрустнет, то снова замрет, он оседает. В подвале страшно стало — кто-то отгородил себе часть, стучит молотком!.. Самые теплые места пропали для нас, котам туда хода нет… Явился Стив, им интересуется Люська, он для нее романтическая личность, недосягаемый аристократ… В кухне опять встречает Серый, свой среди своих. А в кастрюле с остатками вчерашнего обеда пусто! Блестит алюминий… В который раз?.. Взял Серого за крутые бока — ого! нет лучшего доказательства! — и в форточку. Он молча свалился вниз, и стоя на затоптанном снегу, среди окаменевших куч, смотрит на меня без злобы и упрека, укоризненно и печально… Артист! Я обернулся за поддержкой к нашим, они всегда с радостью принимали изгнание негодяя… и вижу напряжение и недоверие в глазах… Что-то, видите ли, не понравилось им. Хрюша, Клаус?.. Наконец, Макс, которому Серый прохода не дает? Сколько ты голодал, боясь приблизиться к дому?.. Сами же хотели!.. Ну, ясное дело — котовская солидарность… Значит, он вам свой, а я не свой?.. Так вот, знайте — этот засранец вам ничего не оставил, теперь защищайте его!
Наскреб со дна крохи, кинул в сердцах в миску и удалился, не вмешиваясь в свалку, не пытаясь, как обычно, устанавливать им справедливость, пусть живут как хотят! Через минуту визг, врывается Люська, за ней мчится Хрюша… загнал под кровать и жаждет разделаться, чтобы запомнила, кто настоящий мужик! Ну, как не вмешаться! — схватил паршивца за шиворот, вытащил, стыдил, уговаривал… а он ругал меня длинными смачными котовскими ругательствами, потом поднял хвост и обильно оросил мольберт.
И все покатилось по старому, только во мне появилась темная точка, и дальше все разрасталась. А в подвале обосновались прочно, укрепили южную дверь и врезали в нее глазок. Кто же поселился там?
Тут завопил Костя, Константин, ходит и песенки поет, ищет углы, а они все помечены храбрым Хрюшей. Похоже, Костик становится взрослым…

/////////////////////////////////
С полным правом приписать бы его Деду Борсуку, поскольку писано где-то в 1977-1978гг, и темперой, с которой начинал. Но странное дело — не вписывается. Не лучше, не хуже, но — ДРУГОЕ.
Я потом смотрел разных художников, их развитие. Интересно вот что: в самом начале, при, казалось бы, полном неумении, вдруг пробивается работка, которая как бы «предвидит», или предсказывает будущее направление=развитие. В ней проявляется отсутствующее умение! Но дело больше, чем в умении: она во многих своих чертах — неожиданно и непонятно — становится предтечей грядущих работ по настроению, ощущению, взгляду на вещи и мир. В ней есть черты того, что разовьется только через годы. Это похоже на теорию эпигенеза в биологии. Как будто внутри яйца уже сидит крошечный, но — точная копия! — зародыш будущего организма.

………………………………..
ЗНАКА НЕТ.

У моего приятеля с Богом сложные отношения.
-Как я могу поверить, если он мне знака не подает…
— Чуда хочешь?
— Нет, зачем… но хоть что-нибудь…
Время идет, а знака все нет и нет.
— Смотри, ветка качается, кивает за окном…
— Ветку бьет ветер, а он без Бога живет, ищет перепады давления.
— Вот рябина стоит вся багровая, мороз, ветер, а ягоды держатся…
— Это холод их прихватил, ничего особенного.
И вот чудес все нет, и просто особенных событий тоже нет, все объяснимо, естественным образом возникает и пропадает.
— Вот если б стол вдруг подскочил… или полетел… Или шапка с головы слетела…
Стол стоит как стоял, а шапка помедлила чуть-чуть — и слетела, покатилась. Он поймал ее — ветер это, говорит. Действительно, ветер, веселится на воле, выравнивает давление… и никакого знака нет. Жить спокойней, но что-то беспокоит:
— Вызвать бы его на серьезный разговор.
— Ветер, что ли?
— Ну, ветер… Бога. Буду ругать его на чем свет стоит, может ответит…
Ругал, ругал — и за дело, и просто так, от тоски, а в ответ ничего — ни звука, ни знака…
Нехотя зима ушла, весна тут же примчала, все как полагается, согласно расписанию, и никаких чудес. Явилось лето, дождливое, правда, хмурое, но именно оно, а не сразу осень. Листья-травы разрослись чудесно и глубоким зеленым цветом покрыли черноту земли. И опять осень, снова ветер, снова рябина, как всегда — снег…
— Хоть бы снега не стало…
И представьте — растаял, до января земля черна, желта — всюду мертвая трава, нет ей покоя.
— Бывает,- приятель не смущен — было уже и будет, просто циклон, а потом, предсказываю, снова снег, мороз и прочее.
И предсказанное им сбывается. Он и рад и не рад — зима восстанавливает силы, законы подтверждают свое постоянство, причины понятны, ответы найдены… а знака нет.
— Ну как я могу Ему поверить, хоть намекнул бы…
Так он мучает Бога много лет, требует знака и внимания, просит доказательств, верит, не верит, мучается сам — и умирает, опять же как все люди. И снова ничего особенного, ни знака тебе, ни намека — одна печаль.
Он лежит холодный, белый, на губах улыбка. Я наклоняюсь к нему:
— Ну, как? Что там? Будь другом, подай какой-нибудь знак, подай!
Нет, он молчит, тайну соблюдает.
А за окном осень, ветер, любимая его рябина — бьется в окно, машет багровыми гроздьями…

……………………………..
На этом остановимся. До завтра.

………………………………….
В самом деле — НИШТО: какой-то фрагмент какого-то эскиза. Из серии «ПОДВАЛОВ», это точно. Жизнь время от времени должна уходить в подвалы, это между прочим.
Крупней не удается! Мне бы хотелось, чтобы зритель вошел в картину, и где-то между глыбами пастели, мела и угольными пластами почувствовал свою незначительную величину.
Также как, значительно уменьшившись в размерах, мы бы по-другому поняли жизнь насекомых и трав.

………………………………
Голос должен «иметь опору».
Без этого вы любитель. В живописи такой опорой является «конструкция картины», она может быть любой, от наскальных рисунков до «черного квадрата», через всю историю искусств. Но она должна быть цельной, а цельность эта стоит на физиологии глаза…
Тьфу, надоело уже! Сам себе надоел. Пора возвращаться к Деду Борсуку.

…………………………………..

Наши реформаторы в литературе и в живописи искренностью не страдают, они страдают инерционностью мышления: уж если вертишься, так быстрей вертись. В литературе за своим зудом спустить в унитаз Достоевского и всю русскую традицию не замечают, как один за другим блекнут и отступают на десятый план их «культовые» фигуры. А в живописи? Давно уж пора им хвалить и восхваливать реализьм, (он их даже прокормить может), а авангард сбросить с «корабля современности». Если уж ты продажный, то продавайся эффективней и быстрей, ловчей крутись.
При этой всей вакханалии существует и продолжает в своем углу, в спокойной бедности работать серьезное искусство. Потому что не в течения все упирается, и не в «потребности общества», а в творческую личность, если непродажная, то разговоры о ценах просто смехотворны.

………………………………

……………………………………….
Зритель спрашивает — до встречи с волком или не до???
До, до, до…

///////////////////////////////////////
Читатель спрашивает — это Красное Колесо?
Другой вспомнил разговор двух мужиков, доедет или не доедет…
Литературный у нас народ еще встречается, спасение для литературы. А для живописи — напасть! Но что поделаешь…
Ну, зачем так, — говорю. Просто стояло у нас посреди крошечного городка огромное колесо обзора. Оно да труба теплоцентрали — лицо города. Науки-то не стало…
А вообще — интересно было, как оно, колесо, выглядывает из-за угла…
— НЕПОХОЖЕ! Где кабинки???
Я терпелив, если уж связался отвечать.
Кабинки демонтировали…
…………
А теперь и колеса нет. Зато остался уродливый остов колеса. А рядом, на месте аллеи уникальных тополей, посаженных когда-то акад Яблоковым, огромные уродливые пни. Наш мэр-сантехник распорядился…
Но зелень пробивается, и скоро пни превратятся в кусты, закроются зарослями. А вот остов колеса природа так быстро скрыть не сможет. Жаль, потому что на людей никакой надежды.
А картинка с колесом — есть, вот она — висит передо мной 🙂
Просто — колесо. Никуда оно не уедет, и не красное, совсем не красное.
Выставки ненавижу с 1997 года. Не делаю больше. Не участвую. Не продаю. Иногда — дарю.

………………………………….
С опозданием поздравляю всех читательниц и зрительниц (??)
с 8-ым марта!!!
И вообще, поздравляю — зима позади, и мы, как ни странно, почти все живы!
…………………………………………
Несмотря на постоянные попытки наших реформаторов угробить значительную часть населения.
Глупо и опасно трогать Жилищную Собственность, и вообще, что-то скоропостижно менять в такой тонкой сфере. Трубы нужно менять, трубы!
Лет десять просто менять все трубы, а потом — поговорим 🙂

Мне пишет читатель про «Последний дом»
«Мне вовсе не жаль ваших кошечек, мне жаль человека, который так отгородился от людей…»
Что-то в этом духе.
А мне НЕ жаль людей, которые устраивают кровавую вакханалию или идиотский шабаш, так, что в результате — вокруг Дома этого человека изрытое мертвое поле. Перед ним стоит выбор — с кем он, с этими людьми — или с животными и природой? Такой вопрос уже поднимался в повести «Перебежчик».
Я полностью на стороне СТРАННОСТИ, — ухода, отгораживания, перехода в лагерь слабых и непонимающих свою беду. Не все могут и умеют бороться. Тогда лучше уйти — не участвовать. Лечить нужно больное общество, а не этого честного человека, который сделал свой выбор. Его, по-моему, стоит уважать. «Тупик жизни» вовсе не в нем, а в окружающей его жизни. Жизнь тупиковая, об этом и вещь. Недаром ДОМ — ПОСЛЕДНИЙ, недаром кругом пустыня и мертвая земля. Картина-то узнаваемая, если выглянуть за пределы Москвы хотя бы… 🙂

///////////////////////////////////////
Я думал напечатать в журнале повесть «Белый карлик». Там дружба русского мальчика с чеченским. Как она прошла две войны, и не согнулась. Никто не взял. Думаете, плохо написано? Думайте, думайте, никому не запрещено.
Так вот, я, как обычно, сначала вижу сценки, потом записываю… а потом иногда рисую что-то вроде иллюстраций. Обычно они лежат у меня. Даже если вещь берут, в журналах есть свои художники, им заработать нужно?
Чеченца звали Давид, он был честный борец. Я думал, как его изобразить… Взял свою рожу, и чуть-чуть проплагинил. Кажется, кавказец получился.

……………………………………..
Предлагаю защитникам животных — берите плакат бесплатно!
А они мне — слишком он у Вас печальный…
Им нужно больше позитива!..
Защитнички.

…………………………..
Значит, чего-то потеряли…

…………………………..
Год примерно 1924 -1925.

Я много лет живу со зверями. Не могу сказать, что специально наблюдаю — просто общаюсь. И у меня, конечно, накопилось столько… Думаю, есть вещи, о которых мало кто догадывается. Но вот рассказать не могу. Было бы нечестно, мне кажется. Например, я много знаю о гомосексуализме у животных. О том, как кошки кокетничают с мужчинами. Их приемчики… Знаю про кошек с собачьими замашками.
Люди многое унесли с собой из животного мира, но лишены защитных и компенсаторных механизмов, разработанных эволюцией. Потому люди — самые опасные звери.

……………………………………….
У меня висит эта работа, и я, когда вхожу в комнату, ее замечаю. Висят и другие, десятка два работ ковровой завеской, но те я редко вижу, привык, а к этой привыкнуть не могу. У автора возникают странные, непонятные отношения с давно написанными картинками. Спроси, что меня привлекает — не знаю… Слова не подберу. Какая-то заброшенность, отдаленность?.. И нет цели в этом движении женщины с собачкой. Это важно, что нет цели. А больше ничего сказать не могу. Да, еще свет… но об этом слишком долго говорить.

………………………………………………..
NO COMMENT

С интересом и симпатией читал Андрея Комова про российские дела. Глубоко и умно, но немного напоминает мне — сейчас скажу пару глупостей — характеристику сложных процессов через академическую равновесную модель. Эти же системы далеки от равновесия и процессы в них определяются в значительной степени, если не совсем, кинетическими факторами, относительными скоростями процессов. От Серпухова до Пущино тридцать километров бурьянов на месте полей, да разграбленные разобранные по кирпичикам фермы. Но это все «мелочи» — есть несколько процессов, которые уже чрезвычайно трудно остановить — генетическая, культурная и нравственная деградация, которая стимулируется и пришпоривается абсолютно шизанутыми «реформаторами», нет, скорей параноиками, для которых идея реформы уже настолько связана с собственным благополучием, властью, тщеславием… что им абсолютно наплевать на положение очень значительной части людей.

…………………………..
Похожую картину я видел в детстве, в подвальной квартире дворника. В доме, в котором мы поселились сразу после войны. Наша квартира была на втором этаже. Меня часто посылали к дворнику в подвал. Он работал еще истопником. Тут же рядом в подвале была котельная, она отапливала 16 квартир 4-х этажного дома.
Дворник попивал, и часто забывал затопить с утра. Я должен был спросить, когда у нас будет тепло. Посылали меня, потому что он хорошо относился к детям, у него семья погибла во время войны. Он тут же кое-как вставал, и говорил — muidugi, muidugi… что по-эстонски значит — «конечно. конечно…»
На стене висела картина. Мама говорила, это копия знаменитой работы немецкого художника, фамилию я, конечно, забыл. Картина была сильно подпорчена влагой, краска большими кусками отпала. Видимо дворник нашел ее где-то в развалинах.
Когда я начал писать картины, то мне пришло в голову написать ТУ картину. Так, как я ее видел в полутемной комнате дворника. Зачем мне это было нужно, не могу объяснить, но я очень хотел.
И я написал ее. Как сумел, как вспомнил, ничего не приукрасил. Помню свое чувство, когда ее закончил. Спокойствие. Я замкнул еще одну связь.
В жизни все связи должны замкнуться. Тогда она сама становится творческой вещью. Жизнь — творческая вещь, как книга, картина. Когда все замкнется, жизнь=вещь выпадет из общего времени, зато в ней появятся свои — и время, и пространство. Это вера, если хотите. И все.

Меня спрашивали, с чего такой надрыв в «Доме»?.. Вот мальчик в «Следах у моря» — тихо рассказывает?..
То другая история, а это — другая.
Та все-таки в прошлом, а «ДОМ» — актуальней мне кажется. Разрушается НАШ ДОМ, и мы все свидетели. И ответчики, никуда не денешься.
И рассказывает историю человек, который, так получилось, САМ разрушил чужой дом, другую страну.
И не может забыть это.
………………………………..
…………………………………………..

Мне не раз говорили – «что ты там окопался… Город в другую сторону полез, а ты как был, в последнем доме, так и остался, блин… Ты же способный был!»
Я не спорю, отшучиваюсь, зачем обижать… Не могу же сказать, – «лучше в последнем доме жить, зато на своей земле.» Не поймут. Этого теперь не понимают, смеются – «дурила, ищи, где глубже…»
Ночью проснусь в темноте, лежу, луну встречаю, тени по стене ползут… Я дома. А если уеду, буду ночами вспоминать, обратно стремиться… Зачем ехать, куда?..
Каждый за свою жизнь горой, чужую правду на дух не выносим. Не хотим себе настроение портить, никому не докажешь ничего. Вот и я, как увижу знакомое лицо, нервничать начинаю, глаз дергается. Делаю вид, что не заметил, разглядываю небо, деревья… Знакомые говорят – «совсем свихнулся…» Пусть… Радуюсь, если успеваю отвернуться. Но иногда не успеваю, и случаются неприятные минуты. Не знаю, кто прав, вижу только, они мне чужие. А свои… это свои.
– Вечно ты упрощаешь, – Генка говорит.
– А мне сложность надоела, сил нет.
Слушаю, терплю, а сам жду, чем же кончатся слова.
Противно смотреть на говорящие рты.
……………
Я рано состарился, еще в молодости поседел. Потом, с возрастом выправился, стал почти как все.
Давно это случилось, в 68-ом. Я в другом месте жил, призвали в армию. И я в Праге дезертировал. Сбежал, хотя некуда было. Для меня это был удар, то, что мы там вытворяли. Но я бы стерпел, если б не тот парнишка с ведром…
Мы на танке сидели, на площади, он вышел из подъезда, рядом дом, и пошел к нам. Спокойно идет… Большое ведро, белое, эмалированное, с крышкой. Я еще подумал, как аккуратно у них все, даже ведро красивое…
Он мимо проходит. Вышел на середину площади, остановился, крышку снял… И быстро, мгновенно опрокидывает на себя. Потом я понял, почему ведро, а не канистра – чтобы скорей. А зажигалку не видел, он мгновенно вспыхнул – весь! Ни звука. Наверное, сразу сознание потерял, а тело дергалось, извивалось, живое тело…
Сделать ничего, конечно, не успели.
Наши суетились потом, кричали – «псих, псих…»
Теперь ему памятник стоит, народный герой.
Я вынести не смог, вечером из части ушел. Не помню, где был…
Утром нашли, привезли обратно, лечили. Но об этом не стоит…
Через год выпустили. С тех пор у меня справка. Каждый, кто раньше жил, знает, что это такое. Зато никому не нужен, с вопросами не пристают. Такая жизнь была, могли в любой момент пристать. А так всем ясно.
Нет, нормальный, если для себя, только с людьми мне трудно, долго не выношу их. Не всех, конечно, есть и у меня друзья, вон сколько насчитал…
Но справка у меня в крови, навсегда.
Но это не страшно, я художник, а они тогда многие со справками были. Нет, не учился, все сам. Кисточку люблю, и гуашь, а с маслом у меня нелады. Неплохо зарабатывал. Были и голодные годы, но это как у всех, ничего интересного.
Потом настали новые времена, про эти справки забыли.
Сейчас никому до другого дела нет, тоже небольшая радость.
………………………………………………

…………………

………………………………
Когда я смотрю на несколько простых предметов, расположенных… или разбросанных… или еще каким-то образом они оказались вместе, ((а они все-таки — все-таки вместе))… то чем дольше смотрю, тем острей чувствую, что мне не хватает воздуха, и еще чего-то, чтобы дотянуться — хотя бы кончиками пальцев… Это тягостное чувство пожирает нервы, писать натюрморты очень нервное занятие, я думаю. Вдруг становится ясно, как важно…
Что каждый предмет занимает в пространстве место, которое уже не может быть занято другим предметом. Мысль только кажется идиотической, она — основополагающая: пока мы живы, наше место никто занять не может, когда умираем — прорастаем травой, землей… Напряжение между вещами, по мере нашего вникания в суть, все нарастает… Где свобода? Нет свободы, есть только силовые поля, связи вещей. И если даже иногда лежат, стоят спокойно, вальяжно, раскидисто… все равно! — никогда не забывая о соседе… друге или враге -неважно: есть вещи важней дружбы или вражды — отталкивание, притяжение, прорастание, укорененность.
При видимом спокойствии, здесь все напряжено и проникнуто взаимным отрицанием. Трагедия спички. Предательство карандаша. Но ТАК — возможно, важно, чтобы не было — без-раз-личия. И в этом отношении натюрморт — модель любой совокупности особей, в том числе, человеческих.

//////////////////////////////////////////////
Сначала рисуешь, а потом думаешь. Или вообще не думаешь, нужно, чтобы откуда-то свет, и чтобы какой-нибудь розовый взялся… пусть спина, и чтобы в глубине теплый уголок, угол уютный, и чтобы впереди щель в непонятное пространство, там хоть и светло, но ничего, ничего… и фигура, чтобы разнообразить, сломать контуры щели… и чтобы источники света, пусть с напряжением, но друг друга уравновесили… и чтобы контур был сильный, контур, потому что надоели расплывчатые пятна, надоели, надоели… и чтобы желтые и оранжевые были сильны, но не грубы… А что они там делают, зачем?.. где все это происходит… до лампочки, до лампочки, до лампочки…

…………………………………….
… бывает невесело с самим собой. Но, все-таки, чертовски интересно! Глупцы видят в этом самолюбование — отнюдь: напряженно-пристальное, часто неприязненное вглядывание, раскапывание корней. Вот здесь — отец, а вот это — дед… А мать? Без нее — ни шагу, как же, и так до семидесяти лет! Если б она знала… Вряд ли обрадовалась бы… Нет, сначала — даже очень! Потом -нет. Не нужно детей затягивать в свои болота…
А вот здесь, хе-хе… здесь, похоже, мое… Но какое крошечное, скукоженное…

……………………………………..
Рисунок — о детстве, доме, летнем мареве, о сонном дне.
………………………………………..
Рисовать можно чем угодно, на чем угодно… и даже не рисуя — рисовать. Мне говорил старый художник — «рисование — оно в голове, идешь по улице, и все превращаешь в рисунок. Это главное.»
Если хотя бы в небольшой степени происходит обратное — со зрителем: рисунок превращается для него в жизнь — то это ЗНАЧИТ. :-))
Но в сущности относится и к прозе.

………………………….
То, что графически кажется интересным, потом легко приобретает и смысл и даже какой-нибудь социальный оттенок. Если наоборот — то, что в смысловом отношении интересно или даже «социально», — входит в графику с гораздо большими усилиями… если вообще входит, а не банальная карикатура. То ли потому что в графике уже подспудно проделана смысловая работа, хотя бы с точки зрения отбора детали… то ли в словесах трудней сконцентрировать зримый образ и донести до карандаша?
Гению ничего не трудно. Возьмите Домье…
(смешной эпизод про Домье, о котором уже писал. Ах, как его обожали молодые импрессионисты! Как-то, кажется, у Воллара, они увидели у стены с их картинами багрового от злости почтенного господина в цилиндре. Бормоча ругательства, толстяк выскочил на улицу… Кто это? Так это же Домье!)

,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,
Меня спросили, глядя на рисунок, почему же он русский, таких псов во всем мире сколько угодно.
Во-первых, не сколько угодно, такого больше не было. А теперь — нет, потому что Вася умер. И похоронен на высоком берегу Оки. За рекой заповедник, леса до горизонта. Это наша с Васей земля.
А русский он потому, что вырос в России, понимал русских людей, их повадки, и добрые и опасные, и знал их язык, хорошо понимал. Оттого, что избЕгал весь окский берег, помнил каждую тропинку здесь. Оттого, что вернувшись сюда в шестимесячном возрасте, после двухмесячного отсутствия, без труда нашел свой дом, и берег, и утром, подойдя к окну, я увидел Васю, лежащего на травке у дороги.
Недавно показали по телеку женщину, выходившую замуж девять раз. Она хохотала. Она весело сходилась, и спокойно без сожаления расставалась. «Никаких обид!»
И никаких привязанностей. Распространенная патология. Эмоциональная тупость, один из признаков скрыто протекающей шизофрении.
Многие уехавшие из России сейчас — талдычат про «Совок», про власть, про бедность и грязь, про грубость и обиды… Кто с ненавистью, кто с презрением. Можно только пожалеть людей, проживших лучшие-молодые полжизни, учившихся, любивших… а запомнивших только — совок, грязь, нищета…
Ну, теперь не совок, а буш, теперь не грязь, а плюнуть некуда, и что, так много изменилось? Что запомнили отсюда, то и увезли с собой, никуда не денешься.

Чем же я не Робинзон, если недавно дикари поймали и съели моего друга Пятницу?
Мохнатый веселый щенок, друг моего друга сантехника Володи. Ушел погулять и не вернулся. А через два дня хозяин нашел шкурку, это как?
О чем мечтает Володя? Вырастить, естественно, такую собаку, чтобы съела всех местных алкашей.
— Со всеми не справится, — говорю ему.
— Есть такой пес, из монгольских степей, он всех разорвет.
…………………………
И начнется новая война. А потом камням, деревьям и земле все это надоест, надоест, надоест…
И город провалится в подземное озеро.
Но это уже было! Я вспомнил — было!
В повести «ЛЧК», двадцать лет тому назад.
Правда, в ней не ели собак, а ловили котов, как источников вредоносного поля. А собаки не верили в поле, дружили с котами, и гуляли с ними по заброшенному городу лунными ночами.
Вот как это происходило…

Дни стояли жаркие, а топили по-прежнему. На пятом у Аугуста дышать было нечем, спали с открытыми окнами, и даже на первом Лариса жаловалась и посылала Антона в ЖЭК — сказать «этим дуракам», чтобы отключили отопление и, не дай Бог, при этом не отключили бы свет, от них всего можно ожидать. Антон мялся и говорил о каком-то таинственном вентиле в подвале, одним поворотом которого можно прекратить подачу тепла, но дальше этой красивой легенды дело не шло. Торжествовал только я: читал лежа на одеяле, в тонкой рубашке, засыпал и просыпался ночью, нисколько не продрогнув—тепло!.. раздевался, нырял в свою люльку — и засыпал снова, а утром безбоязненно спускал ноги на пол, неодетый подходил к окну — тепло!.. И Феликс был со мной.
Вечерами мы сидели в кресле, я читал, а он дремал у меня на коленях, потом мы ужинали вместе и ложились спать. Он устраивался в ногах, топтался мягкими лапами, немного мылся на ночь— и засыпал. Иногда он похрапывал во сне, а я лежал и слушал дыхание этого существа… Странные звери — эти коты, зачем-то они пробиваются к нам на колени, вольные, не прирученные никем. Надо же! Я нужен ему. Ну, поесть… поел и ушел, а он ведь не хочет уходить, ходит везде за мной, спит в одной постели—греет меня и греется сам, а потом спокойно, не оглядываясь, уходит. Такое равновесие свободы и зависимости всегда восхищало меня. Когда он был котенком, я брал его на руки и шел гулять, а он смотрел по сторонам желтыми любопытными глазами. Может, и теперь мы сможем гулять вместе хотя бы ночью, когда все спят, одни среди молчаливой природы? И Криса возьмем, если пойдет с нами. Я знал, что коты побаиваются Феликса, и потому сомневался. И первая их встреча у меня оказалась неудачной—все из-за дурацкого поведения Криса! Вот что значит невоспитанный кот…
Как-то Феликс сидел на полу и умывался. При всем моем уважении к нему, должен сказать, что делал он это в высшей степени небрежно, сказались-таки долгие годы беспорядочной жизни. Он с большой любовью и тщательностью лизал лапу, чтобы намочить для мытья, и лапа действительно превращалась в какую-то мокрую мочалку. Но потом он подносил ее к уху и водил за ним совершенно необдуманными и рассеянными движениями, и точно так же проводил от уха к носу и рту. Под глазами он вовсе не мыл, и там нарастали подтеки, которые высыхали и склеивали волосы. Со временем они отпадали, но надолго портили внешность. Феликс пренебрегал мытьем, но у него все же чувствовалось детское воспитание, а вот Криса мыться никто не учил—видно было, что он подсмотрел, как моются, уже во взрослом возрасте… С мытьем вообще бывают сложности—многое зависит от детства. Важно учить, но нельзя и переучивать. Меня мыться учила бабушка, которую я не любил. Она брала меня холодными острыми пальцами за шею и толкала под ледяную струю… Ничего хорошего не получилось—я моюсь чуть хуже Феликса и немного лучше, чем Крис… Так вот, Феликс сидел и умывался, а буйный Крис ворвался в комнату—и увидел другого черного кота, да еще какого! От неожиданности он растерялся так, что забыл все приличия, сел напротив Феликса и уставился на него круглыми глазами. Феликс по-прежнему был занят, и я уже думал, что он не заметил наглеца. Но тут старый кот поднял голову—посмотрел—и снова принялся за дело. Его взгляд запомнился мне—быстрый, внимательный и тяжелый. В этом желтом взгляде не было угрозы, а что-то вроде «не слишком ли близко ты устроился, братец…». Крис сразу все понял, спина его сгорбилась—и он бросился к двери, волоча за собой хвост… Дружбы не получилось, но приятелями они со временем стали—и гуляли со мной не раз при лунном свете.
…………………………….
Я читал в одной книге, кстати, в ней тоже был кот, только волшебный, там лунному свету придавалось большое значение—что-то особенное происходило в некоторые лунные ночи. У нас все совсем не так, просто в городе не горело никакого света и гулять в безлунные ночи было совершенно невозможно. А когда появлялась луна, я брал свою палку и спускался вниз, выходил на разбитый асфальт и шел по лунной дорожке, как это делали многие до меня.
Я шел и ждал моих друзей. Первым появлялся Крис. Он бесшумно выбегал из-за спины и бежал впереди, прижав уши к круглой лобастой голове и помахивая хвостом направо и налево… иногда останавливался, валился на спину—приглашал играть, вскакивал, отряхивался, на его блестящей черной шубке никакой грязи не оставалось, опять обгонял меня—залезал на деревья, застывал на момент на какой-нибудь ветке, вглядываясь горящими глазами в темноту, бросался бесшумно вниз—и снова бежал впереди…
Потом где-то в темноте раздавалось знакомое «м-р-р-р…», я оглядывался, но никого не видел… и второй раз, и третий, пока я не понимал, что старый кот дурачит меня, останавливался и ждал—и он появлялся совершенно неожиданно из какой-нибудь ложбинки, поросшей редкой травой, где и тени-то почти не было. Он удивительным образом умел прятаться. Вот он выходит, потягивается, зевает, начинает шумно чесать за ухом, а я все стою и жду его… и Крис далеко впереди тоже сидит и ждет—маленьким черным столбиком на мерцающем лунном асфальте. Наконец Феликс тронулся, бесшумно и плавно снялся с места и заскользил. Он всегда шел рядом, я быстрей— и он быстрей… Если бы я мог бежать, то и тут бы он не отстал от меня, но я шел медленно—и он шествовал важно рядом. И хвост его при этом всегда был трубой—прямой и ровный…
Удивительная сила была в этом хвосте. Иногда он казался старой мочалкой, потрепанной, замусоленной тряпкой, полуободранным проводом со свисающей изоляцией… и все-таки, и все-таки — когда он видел меня и узнавал, этот старый, всеми брошенный кот, он мгновенно мощным толчком выбрасывал вверх как знамя, как факел черного пламени свой старый, растрепанный хвост—и так бежал навстречу мне, и его хвост, прямой-прямой, чуть колебался при этом и никогда не гнулся. Тот, кто видел это, никогда не забудет—тебя узнали!.. приветствуют магическим движением — теперь вы снова вместе! При чем тут мышца, мне смешно слушать про мышцы. Я много раз видел, как Крис пытался поднять хвост трубой—и не мог—хвост гнулся и падал, и мел по земле. Конечно же дело не в мышце, которая у этого взрослого сильного кота в полном порядке. Хвост поддерживает сила духовная, а не материальная.
………………………..
Тем временем Крис бежал впереди, Феликс шествовал рядом—нас уже было трое. Рядом с покосившимися домами цвела сирень, луна освещала бледные цветы, а зелень казалась черной… А в полнолуние мы вели себя даже слишком смело, что неудивительно и давно описано в литературе,—доходили до нижней дороги, шурша травой спускались на нее и шли немного вдоль реки, которая от лунного сияния казалась покрытой льдом. Здесь мои друзья невольно замедляли ход, потому что приближалась граница их владений, но все-таки мы доходили до темного домика, и от кустов отделялась маленькая тень — это Вася-англичанин спал под окнами. Тонкий, с прозрачными глазами котик сталкивался нос к носу с Крисом — тот попроще, погрубей, мускулистый малый — они обнюхивали друг друга — «а, это ты…» — и отскакивали в стороны… старые знакомые… Крис гулял и был бездельником, а Вася делал дело, это было понятно сразу. Подходили мы с Феликсом—и здесь поворачивали назад, и Вася, решившись на время оставить свой пост, бежал за нами, нюхал цветы, но никогда не догонял нас.
………………………..
Вот так мы шли вчетвером. Иногда в темноте раздавалось цоканье когтистых лап—и ясно было, что это не кот,—нам навстречу выбегал большой пес, обросший тяжелой зимней шерстью. Он шумно дышал, вилял хвостом, обнюхивал Криса—а тот не обращал внимания… потом кидался к Феликсу— а Феликс тем более—как шел, так и идет себе… пес подбегал ко мне—и мы здоровались по-человечески, пожатием рук и лап… затем он с опаской подбегал к Васе—тот выгибал спину и замахивался лапой, но не совсем всерьез… пес отскакивал, добродушно улыбался—это был наш Артист… а Кузя любил поспать, и значит, мы были в полном сборе, пятеро молодцов, шли себе и шли…
Луна удалялась на покой—и мы расходились. Первым отставал Вася-кот, который уходил не прощаясь, как англичанин, а может, так клевещут на англичан, не знаю… потом куда-то убегал Вася-пес, и долго мы слышали цокание его когтей по асфальтовым дорожкам мертвого города… Крис засматривался на что-то неведомое в темноте и мчался туда лихим галопом… а мы оставались, два старика—шли домой, долго еще сидели в кресле, думали, потом ложились спать—и спали спокойно и крепко.

…………………………………
Пока жива Россия, в ее литературе будет жить традиция Достоевского. Хотят российские литераторы или не хотят, она будет постоянно пробиваться сквозь их смех, и голоса, отгоняющие страх перед Темнотой, Холодом и Простором. И ВРЕМЕНЕМ, которому эти ТРОЕ только и подвластны.
Никуда не денетесь, ребята, не пытайтесь подкапывать корни дерева, на ветвях которого сами устроились.
Кто спокойней, кто горячей, кто с надрывом, кто с попыткой «разум применить»… а кто утром так, а вечером иначе… без вопросов, которые не решаются, не обойдетесь. Бисером не откупитесь, хе-хе…
(цитата из книги «Брат моего брата»)