Рубрика: Uncategorized

Приглашение к игре
…………………………………………..

На Севере диком…
……………………………………………

Принуждение к миру
………………………………………….

Ключ и спички
………………………………………….

… Не искушай меня без нужды…
………………………………………….

— И где же здесь хра-а-м?..
…………………………………………..

Счастливый день
……………………………………………..

Баба с вёдрышком
……………………………………………….

Принуждение к любви

Ночная улица, пиво… (каз.-масл. темпера, 1978г)
…………………………………………..

С обложки к онлайновому журналу графики Grey mouse gallery
http://www.periscope.ru/gallery/gmg/index.htm
…………………………………………….

Прогулка по берегу Финского залива (кисть-тушь)
………………………………………….

Прогулка
…………………………………………..

Заставка между главками в повести «Перебежчик»
http://www.netslova.ru/markovich/pere/cat1.htm
…………………………………………

Вася обижается (из графики 90-х годов)
……………………………………………

Портрет Александра Марковича

А тут объявили собрание, решается, мол, судьба науки. Не пойти было уж слишком вызывающе, и Марк поплелся, кляня все на свете, заранее ненавидя давно надоевшие лица.
На самом же деле лиц почти не осталось, пусть нагловатых, но смелых и неглупых — служили в других странах, и Марка иногда звали. Если б он остался верен своей возлюбленной науке, то, может, встрепенулся бы и полетел, снова засуетился бы, не давая себе времени вдуматься, — и жизнь поехала бы по старой колее, может, несколько успешней, может, нет… И, кто знает, не пришла ли бы к тому же, совершив еще один круг, или виток спирали?.. Сейчас же, чувствуя непреодолимую тяжесть и безразличие ко всему, он, как дневной филин, сидел на сучке и гугукал — пусть мне будет хуже.
И вот хуже наступило. Вбегает Ипполит, и сходу, с истерическим надрывом выпаливает, что жить в прежнем составе невозможно, пришельцы поглотили весь бюджет, а новых поступлений не предвидится из-за ужасного кризиса, охватившего страну.
Марк, никогда не вникавший в политические дрязги, слушал с недоумением: почему — вдруг, если всегда так? Он с детства знал, усвоил с первыми проблесками сознания, что сверху всегда исходят волны жестокости и всяких тягот, иногда сильней, иногда слабей, а ум и хитрость людей в том, чтобы эти препоны обходить, и жить по своему разумению… Он помнил ночь, круг света, скатерть, головы родителей, их шепот, вздохи, — «зачем ты это сказал? тебе детей не жалко?..» и многое другое. В его отношении к власти смешались наследственный страх, недоверие и брезгливость. «Порядочный не лезет туда…»
— Наша линия верна, — кричал Ипполит, сжимая в кулачке список сокращаемых лиц. Все сжались в ожидании, никто не возражал. Марк был уверен, что его фамилия одна из первых.
«Вдруг с шумом распахнулись двери!» В полутемный зал хлынул свет, и знакомый голос разнесся по всем углам:
— Есть другая линия!..
………………………………
— В дверях стоял наездник молодой
— Его глаза как молнии сверкали…
Опять лезут в голову пошлые строки! Сборища в подъездах, блатные песенки послевоенных лет… Неисправим автор, неисправим в своей несерьезности и легковесности!.. А в дверях стоял помолодевший и посвежевший Шульц, за ним толпа кудлатых молодых людей, кто с гитарой, кто с принадлежностями ученого — колпаком, зонтиком, чернильницей… Даже глобус откуда-то сперли, тащили на плечах — огромный, старинный, окованный серебренным меридианом; он медленно вращался от толчков, проплывали океаны и континенты, и наш северный огромный зверь — с крошечной головкой, распластался на полмира, уткнувшись слепым взглядом в Аляску, повернувшись к Европе толстой задницей… Сверкали смелые глаза, мелькали кудри, слышались колючие споры, кому первому вслед за мэтром, кому вторым…
— Есть такая линия! — громогласно провозгласил Шульц, здоровенький, отчищенный от паутины и копоти средневековья. — Нечего стлаться под пришельца, у нас свой путь! Не будем ждать милостей от чужих, сами полетим!
Марк был глубоко потрясен воскресением Шульца, которого недавно видел в полном маразме. Он вспомнил первую встречу, настороживший его взгляд индейца… «Еще раз обманулся! Бандитская рожа… Боливар не вынесет… Ханжа, пройдоха, прохвост…» И был, конечно, неправ, упрощая сложную натуру алхимика и мистика, ничуть не изменившего своим воззрениям, но вступившего на тропу прямого действия.
Оттолкнув нескольких приспешников Ипполита, мальчики вынесли Шульца на помост.
— Мы оседлаем Институт, вот наша ракета.
Ипполит, протянув к Шульцу когтистые пальцы, начал выделывать фигурные пассы и выкрикивать непристойности. Колдовство могло обернуться серьезными неприятностями, но Шульц был готов к сопротивлению. Он вытащил из штанин небольшую штучку с голубиную головку величиной и рьяно закрутил ее на веревочке длиной метр или полтора. Игрушка с жужжанием описывала круги, некоторые уже заметили вокруг высокого чела Шульца неясное свечение…
Раздался вскрик, стон и звук падения тела: Ипполит покачнулся и шмякнулся оземь. Кто-то якобы видел, как штучка саданула директора по виску, но большинство с пеной у рта доказывало, что все дело в истинном поле, которое источал Шульц, пытаясь выправить неверное поле Ипполита. Горбатого могила исправит… Подбежали медики, которых в Институте было великое множество, осмотрели директора, удостоверили ненасильственную смерть от неожиданного разрыва сердца и оттащили за кафедру, так, что только тощие ноги слегка будоражили общую картину. И вот уже все жадно внимают новому вождю. Шульц вещает:
— Мы полетим к свободе, к свету… Нужно сделать две вещи, очень простых — вставить мотор, туда, где он и был раньше, и откопать тело корабля, чтобы при подъеме не было сотрясений в городе. Мало ли, вдруг кто-то захочет остаться…
— Никто, никто! — толпа вскричала хором. Но в этом вопле недоставало нескольких голосов, в том числе слабого голоса Марка, который никуда лететь не собирался.
— Никаких пришельцев! Искажение идеи! Мы — недостающие частички мирового разума!
Тем временем к Марку подскочили молодые клевреты, стали хлопать по спине, совать в рот папироски, подносить к ноздрям зажигалки… Потащили на помост в числе еще нескольких, усадили в президиум. Шульц не забыл никого, кто с уважением слушал его басни — решил возвысить.
— Случай опять подшутил надо мной — теперь я в почете.
Он сидел скованный и несчастный. И вдруг просветлел, улыбнулся — «Аркадия бы сюда с его зубоскальством, он бы сумел прилить к этому сиропу каплю веселящего дегтя!..»
Так вот откуда эти отсеки, переборки, сталь да медь — ракета! Секретный прибор, забытый после очередного разоружения, со снятыми двигателями и зарядами, освоенный кучкой бездельников, удовлетворяющих свой интерес за государственный счет. Теремок оказался лошадиным черепом.
Понемногу все прокричались, и разошлись, почти успокоившись — какая разница, куда лететь, только бы оставаться на месте.

ПАОЛО — Рубенс плюс мой учитель М.В.
Все добросовестно, с достоинством и высоким мастерством. Чего не хватило?
Ну, человек такой. НЕ ХВАТИЛО ГЛУБИНЫ, все просто — ГЛУБИНЫ НЕТ. Потому и вечный праздник, бравурный, дохлопышный. Безмерная радость МЯСА. Что само по себе неплохо… иногда, по ночам… Но раз за разом, год за годом, ясным днем… о-о-о… Но не так просто. Он рационален, но не до геометрии сухой, умеет и чувствовать… Но его переживания не идут глубоко, он никогда не теряет ощущения реальности, стремится все привести в систему, объяснить рационально. Отсюда и его отношение к картине, к свету. Не-ет, в нем живо художественное начало — гениальное, но оно подчинено идеалам, идеям гармонии и порядка, содержанию вещи, ее идее. Художественный вкус спасает от мелкой пошлости, он не способен ВПАСТЬ В КИЧ, но остается поверхностным, и не по соображениям жизни и практики — угода покупателю, и прочее, нет, он независим — он просто НЕ СПОСОБЕН К ГЛУБИНЕ, которая для художника его уровня — ИРРАЦИОНАЛЬНА. На это способен со своими деревенскими мозгами РЕМ, его мысли похожи на бессвязный лепет, зато образы, возникающие перед ним — самостоятельны и СТРАННЫ. РЕМ странен и глубок, ПАОЛО блестящ и образован… Оба героя «ПОЛОЖИТЕЛЬНЫХ» и противопоставлены «ЖИЗНИ», которая враждебна и мерзка. И ОБА побеждают обстоятельства — дорогой ценой, но разной: один остается блестящим, почти гениальным, талантливым воспевателем роскошной жизни, ее радости, без глубины и простого искреннего чувства («великие страсти» — никакие страсти, театр и мишура). Второй — достигает истинной гениальности в передаче простого глубокого чувства… и теряет в реальной жизни всё, умирает не только бедным, нищим, но еще и с горечью поражений и обид… и без понимания того, что Удалось ему.

Ученик Франц: Паоло смеется над беднягой, тот повторяет и повторяет жесты, стал фанатиком эффектного жеста, говорил, что жест — гораздо больше, чем движение рукой, имеет сакральный смысл, и далее… Как нашего времени стихотворец П., обозленный пожилой графоман, утверждал, что стоит назвать человека дураком, как совершится нечто с ним такое, что в самом деле станет дурак… и получится стихо… Паоло смеется над Францем — а сам?.. думает, если много солнца и мясОв, то это и будет счастье? Ну, пусть, пусть… иногда посмотришь, отляжет от сердца — наивный все-таки чудак… А может мудрый, заговаривал жизнь, чтобы стала такой — ярким летним полднем, навечно и всегда… И не была другой — ни-ког-да! А умер от усталости ума и предчувствия бессилия своих жизнелюбивых построений?..
Итак, Паоло умен, рационален, но натура двойственная. Радость жизни – главная черта, она побеждает рациональность. Пример равновесия, гармонии, но достигается за счет скольжения по поверхностям. Понимает это, но изменить себе не может.
Рем – меланхолик, идет в обратном направлении, от мрака к свету. Он более цельная натура, думает по особенному – не словами. По сравнению с Паоло – темен, необразован, но чувствует гениально верно.
Паоло – «да, мир ужасен, но все-таки, ВСЕ-ТАКИ…» А Рем? Не рассуждает Рем, он — изображает.
Что Паоло дает Рему? Намекает — «радость жизни» – тоже бесценный дар.
Дураку бесполезно намекать и даже талдычить упорно, а такому как Рем… достаточно намека…
А что Рем дает Паоло? Надежду на продолжение, веру в то, что он — звено великой цепи, и это старику знать важно. Гений окружен миром дураков и тупиц, и это временами угнетает. А тут — кто-то махнул рукой, обменялись улыбками… другой, но с пониманием связи времен, и это чертовски важно.
……………………………………
…………………………………………..

10. Хрюшин порядок.

Еще не зима, еще не конец, еще не начало стремительного спуска в темноту и холод… Сегодня на листьях снова Макс. Я сразу сую ему кусочек мяса с лекарством от глистов. Он кашляет, эти твари проходят через легкие, прежде чем развиться в кишечнике. То ушные клещи, то какие-то вирусы… я не успеваю поворачиваться, мои дикие звери хватают заразу направо и налево, только успевай… Но главная опасность — люди. Потом собаки. Только потом болезни. С людьми мне все ясно. Я о них много передумал всякого, можно сказать, переболел, и больше не хочу говорить. О собаках тоже говорить неохота, я помогаю им, но требую дружелюбия. Немного погонять кота никто не запрещает, но не кусать и не душить! Почти все понимают мои правила, а с теми, кто не понял, приходится разговаривать отдельно.

Макс моментально глотает мясо с отвратительно горькой начинкой, и еще облизнулся. Тут же отчаянный вопль — опаздываю?! — появляется Люська, глазки блестят от алчности, но время упущено. Впрочем, отнять у Макса не удалось бы — мясо! Все, что угодно Люська может отнять у Клауса и Макса, но только не сырое мясо… Люська припустила за нами, не забывая кокетничать с Максом, пихая его боком на ходу. Макс не понимает таких тонкостей, он относится к Люське по-товарищески, может огреть лапой, но не выпуская когтей. Они часто сидят рядышком и облизывают друг друга.

Вот Алиса, Клаус, Хрюша, Костик, о котором я еще ничего не сказал… толкаясь бегут гурьбой вверх по лестнице, и я, спотыкаясь, проклиная возраст и коленные суставы, спешу за ними. Мы должны промчаться, пока не появился кто-нибудь из соседей. Вот, наконец, наш закуток, и дверь. Из передней в кухню ведет узенький коридорчик, тут наш хозяин и повелитель Хрюша. Он вообще считает себя хозяином дома и всем указывает, что можно, что нельзя. А в этом коридорчике он торжествует, настало его время! Все бегут, спешат на кухню к мискам, только Хрюша сидит в самом узком месте и не торопится — он раздает оплеухи. Направо, налево… Все стараются быстрей проскочить, ускользнуть от Хрюшиных крепких лапок, но не тут-то было! Хрюша редко промахивается. Иногда возражает Макс, он встает на задние лапы и беспорядочно машет передними, он возмущен… Но Хрюша бьет ловко и точно, а на Макса напирают те, кому попасть на кухню важней, чем восстанавливать справедливость; они безжалостно пинают Макса, и он, наконец, сдается, увлекаемый потоком. Вбежав в просторное помещение все тут же забывают про Хрюшин порядок и бросаются к еде.
Здесь, несмотря на роль хозяина и распорядителя, Хрюша почему-то оказывается последним. Как дело доходит до мисок с едой, — он сзади всех, беспомощно бегает за широкими спинами и кричит. Его никто не обижает из больших котов, просто тихонько, незаметно оттесняют: ты наш, но не лезь в серьезную компанию. В мелких стычках ему дают возможность отвести душу, и терпят оплеухи на кухне, но как дело серьезней, его словно и нет! Это страшно возмущает его, он бежит за поддержкой ко мне, у него обиженный вид, курносый носик наморщен… Он сидит на коленях, бьет обрубком хвоста направо и налево и недовольно ворчит. Я глажу его и успокаиваю — «ничего, Хрюша, еще найдется кошка, которая тебя оценит… » Алиса любит его и жалеет, облизывает, когда Хрюша позволяет ей; если он сильно раздражен, то может и оплеуху залепить. Она только потрясет головой и не ответит, хотя может хлестнуть незнакомого кота, есть еще сила у старой кошки. Хрюша для нее сынок-неудачник, хотя, может, вовсе не ее сын.
Хрюша начал наводить порядок недавно. Раньше он молча возмущался суетой и шумом в его владениях, а теперь приступил к делу. С детства на улице ему приходилось хуже всех, его профиль вызывал недоумение даже у видавших виды — маленький, но не котенок, хвост вроде бы есть, но очень уж короток… и ведет себя странно — бегает, кричит и говорит на особенном языке. Тогда еще главным был Вася, большой серый кот с белыми щеками. Вася бросался на Хрюшу без предупреждения, молча, и загонял в какую-нибудь щель. Поворачивался и уходил, и на морде у него было что-то вроде насмешки. Он забавлялся! А бедный Хрюша мчался во весь дух от Васи, жалобно визжа, выпучив глазенки, и за ним стелилось, блестело на солнце полной радугой облако мокрой пыли… До ночи просидев в душной щели, он выползал наружу… или не выползал, я находил его по жалобным стонам под балконами первого этажа, в узких щелях, среди битого стекла и всякого мусора, и долго упрашивал выбраться ко мне… Это продолжалось месяцами. И вдруг в один из дней Вася, коротко глянув на Хрюшу, отвернулся. Ему стало скучно… но главное, он признал, что существует такой странный кот, имеет право быть, и не какой-нибудь чужой, а наш, значит нужно защищать его от пришельцев так же, как других своих. Вася был насмешлив, но справедлив…
Вырос Хрюша, стал быстрей и ловчей старого Васи, но до сих пор, как увидит, останавливается, и осторожно обходит стороной. А Васе не до него, он занят своею жизнью; как всякой сильной личности, коту или человеку, все равно, ему тяжело стареть, но иногда я вижу все тот же короткий взгляд, и мне чудится усмешка на его изрытой оспинами и шрамами физиономии.
Что же касается Серого, то когда он появляется, в первый момент на роже глубокое смирение и
сладость. Главное, чтобы я его не замечал. Я и не замечаю, но стараюсь все же отпихнуть к
отдельной миске, подливаю побольше супа, только бы не лез в общую кучу. Его щербатая физиономия вызывает оторопь у всех, знающих о его бесчинствах внизу. Там лучше не попадайся Серому… А на кухне главный я, и не допущу драк.
Если еда вкусна, то раздается рычание и чавканье, все заняты у мисок, только Алиса, слегка поклевав, садится в сторонке и смотрит на толпу черных и серых. У нее почти нет голоса, зато звуки, которые она произносит с закрытым ртом, мелодичны и разнообразны, так она созывает котят. И все это стадо считает своими котятами, каким-то чудом выросшими и сохранившимися.
Они, действительно, выжили чудом, и каждый, если б помнил и хотел, рассказал бы довольно печальную историю. Но они не расскажут, для этого есть я, не совсем кот. Безопасность, еда и тепло — вот что им нужно от меня. Лучше всего с едой, хотя и плохо. Хуже с теплом, в подвале теплые трубы… полутеплые… а дома наши батареи еще холоднее труб, зато есть я, еще одна печка… Еще хуже с безопасностью. Каждый год у нас потери. Они вольные ребята, но за свободу платят щедро. В этом году Шурик… Люди спрашивают — «это ваши?» Непонимание! Они не могут быть мои, они со мной. Мы помогаем друг другу жить. Они имеют право на дом и землю вокруг него, тем более, на подвалы.
А вот Клауса и Стива сегодня нет, и это меня беспокоит. Иду искать.
………………………..
…………………………
перевод Е.П.Валентиновой
10. Khriusha’s Order
It is not winter yet, it is not yet the end, not yet the beginning of the swift descend into the dark and cold… Today Max again was on that heap of dead leaves. I immediately offered him a piece of meat with the deworming pill inside. He is having this cough, these creatures, they pass through lungs before going to the intestine to mature. It’s always either the ear mite, or some viruses with us… I hardly know which way to turn first, my wild-roaming pets catch diseases right and left, and each time I manage the treatment by the skin of its teeth… But the main menace is humans. Next come dogs. Diseases rate only the third. As to humans I am by no means of two minds on their account. I have given them some pondering, consecutively believing them to be this, that, and yet another thing, and eventually getting them out of my system altogether, one may say I have convalesced from them as from an ailment, and don’t want to go into the matter anew. I don’t feel much like talking about dogs either, I do help them, but demand some friendly attitude in return. Nobody forbids cat chasing in reasonable limits, but no biting and no strangulations! Almost all of them understand my rules perfectly well, and those who fail to do so, they get some special talkings-over to make them understand.
Max instantly swallows the meat with the disgustingly bitter pill for the stuffing, and even lickes his mouth with his tongue. At once comes a desperate yell – am I late?! – and Liuska makes her appearance, her eyes glittering with greed, but the moment is over. Though it is of little importance, she would never have been able to take the treat away from Max – it was meat! Anything can Liuska take away from Klaus or Max, except raw meat… Liuska sprinted to join us, not failing to flirt with Max meanwhile, pushing him with her shoulder from time to time. Max doesn’t understand such niceties, he treats Liuska as a comrade, he can hit her with his paw, though with the claws drawn in. They often sit side by side and lick each other.
And now Alice, Klaus, Khriusha, Kostik about whom I haven’t yet said a word so far… the whole crowd of them, are jostling up the stairs, and I, stumbling, cursing my age and my knee joints, lag in the rear striving to keep up with them. This stretch we must cover racing like the wind, lest some of the neighbors come out. At last we make it to our corner of the landing, and here it is, the door. Leading from the hallway to the kitchen is a narrow passage, and while in it we are in the power of our lord and master Khriusha. He generally believes himself to be the master of the entire house, and keeps telling everybody what they ought or ought not to do. But in this passage he holds his triumphs, he is having the best of time! Everybody is rushing on, eager to get to the kitchen where the bowls are, Khriusha alone is holding his seat in the narrowest part of the passage and shows no eagerness to get anywhere – he is busy distributing slaps. He slaps right, he slaps left… Everybody tries to dart by, evading his small, but mighty paws, but fat chance! Khriusha rarely misses. Sometimes Max attempts to rebel, he arises, he is rampant, and waves his front paws chaotically, he is boiling with indignation… But Khriusha delivers his slaps deftly and with accuracy, and Max is pushed from behind by those for whom getting to the kitchen is more important than restoring justice; they kick Max mercilessly, and at last he gives up, carried forward along with the rushing crowd. Having reached the spacious kitchen everybody promptly forgets about Khriusha’s order, and jumps at the food.
And here, in spite of his role of the lord and the master of ceremonies, Khriusha for some reason invariably turns out to be the last one. When it comes to the bowls with food – he is sure to be in the rear, he runs helplessly hither and thither behind the wide backs, and shouts. Not one of the big tom-cats would hurt him, they just quietly and unobtrusively crowd him away from the bowls: you are one of us, but stay away from serious people minding serious business. He is allowed to vent himself in petty skirmishes, and they put up with his slapping in the kitchen, but when it comes to something more serious, he is ignored as if he were something non-existing! His indignation is enormous, he runs to me for support, he looks hurt to the quick, his little snub nose is wrinkled… He sits in my lap, lashing his stub of a tail to the right to the left, growling from his discontent. I pat him, and comfort him – “never mind, Khriusha, you are sure to meet a cat yet that will appreciate you at your true value…” Alice loves him, and pities him, and licks him when Khriusha allows her to do so; when he is badly irritated he is capable of responding with a slap. She would only shake her old head, but never hit back, though she may go with her claws at a stranger tom-cat at times, this old cat has yet that much strength in her. For her Khriusha is a misfit little boy of hers, though as likely as not, he is not her son at all.
Khruisha fell into that order establishing practice of his only of late. Before his indignation about the fuss and bustle on his premises was silent, but now he has taken to action. Since childhood he was having it the hardest in the street, his profile puzzled even those who had seen a thing or two in their lives – small, but not a kitten, with something like a tail, but a very short something… and odd as to his behavior too – is ever running about, shouts, and speaks a peculiar language of his own. It was the time when the chief cat about here was Vasia, a big gray tom with white cheeks. Vasia would charge at Khriusha without warning, in silence, and chase him into some narrow hole. Then he would turn around and go away, with something very much like a sneer on his face. He thought it amusing! And poor Khriusha would flee from Vasia burning the wind, squealing piteously, with his eyes bulging, and trailing behind him would spread, would shine in the sun with pretty rainbows, a sprayed cloud of wetness… Having stayed in his stuffy hole till darkness, he would crawl outside… or wouldn’t, in which case I would locate him by his doleful moans coming from under the balconies of the first floor apartments, in some narrow crevice, among broken glass and odd trash, and commence on the lengthy business of persuading him to come out. It went on like this for many months. And then one day Vasia, having given him one short glance, turned away. He grew bored with it… and, which was more important, he had accepted as a fact that there does exist an odd cat like this, has a right to be, and not some strange cat, but our cat, which means he is to be defended from strangers just like the others of our gang. Vasia might sneer, but he played fair… Khriusha grew up, became both faster and quicker than old Vasia, but even now whenever he spots him, he stops in his tracks, and then gives him a very wide berth. And Vasia does not take any notice of him at all, all his concerns are with his own life; like any strong personality, human or feline, he takes growing old hard, but sometimes I see him cast the same short glance, and fancy that a sneer still lingers on his pork-marked and scarred face.
As to Gray, when he appears, the expression of his villainous mug is that of greatest humility and sweetness. The main thing is to go unnoticed by me. Well, I refrain from noticing him, but try to steer him away to a separate bowl, and give him an extra helping of the soup, anything to prevent him from getting into the midst of the common crowd. The sight of his scarred mug badly jars anybody wise to the outrages he commits down there in the street. It’s much better never to meet him at all down there… But here I am the boss, and I will not allow any fighting.
If the food is tasty, then what follows is some growling and munching, everybody is busy, only Alice, having just pecked at the food, will take her seat aside and watch this crowd of the blacks and the grays. She has practically no voice, but the sounds that she produces with her mouth shut are melodious and various, that’s her way of calling her kittens. And she believes this entire crowd to be her kittens that by some miracle have grown to their adulthood and persisted. And indeed all of them survived by some miracle, and each, if caring to recall and share, could tell rather a sorrowful tale. But they won’t tell, for that there is me, who is not exactly a cat. Safety, food, and warmth – that’s all they want from me. Best of all we fare in way of food, though we fare badly. As to warmth, the situation is worse, there are warm pipes in the basement… more or less warm… at home our radiators are even colder than these pipes, but there is me, an additional heating device… With safety it is even worse than that. Every year we have new losses. They are free fellows, but they pay for their freedom generously. This year it was Shourik… People ask me: “Are these yours?” Incomprehension! They cannot be mine, they are with me. We help each other live. They have a right for that house and the land about it, more so for the basements.
But Klaus and Steve were absent today, and it worries me. I am going to search for them.

…были люди в наше время…
…………………………………….

Споры на выставке
………………………………………..

За шитьем
……………………………………….

Финики
…………………………………………..

Композиция с корочками
………………………………………….

Ассоль
…………………………………………….

Которые не доехали
……………………………………………..

Мой друг Василий
……………………………………………..

Ночной путь
……………………………………………

Кот обиделся

Не отнимай время у людей, если нечего сказать.
Нечего сказать — хорошо сказано! Но не совсем справедливо. Ведь многим хочется что-то рассказать… или признаться… Если время имел подумать. А если не думал? И об этом бывает интересно поговорить… А мне нужно вам кое-что доверить. Это не стихи. И не песня. «Вы хочете песен — их нет у меня…». Я о другом хочу поведать. Вообразите, вчера была осень. Сегодня просыпаюсь, градусы те же — около нуля, а пахнет по-новому, воздух резок и свеж. На фиолетовых листьях барбариса тонкие голубые кружева. Запахнешь куртку, выйдешь из дома в тапочках… Первый снег. Зима, что ли?.. Думаешь о ней, как о болезни — вдруг рассосется, сама собой исчезнет?.. Правильный ход событий порой раздражает, покорное признание неотвратимости — признак старения… Градусы те же, а вот не тает и не тает… Барбарис собрать не успели, а плов без барбариса… Зато капусту вовремя заквасили. Крошили, перетирали с солью, и корочку хлеба сверху положили — помогает. Знаете, что такое зимой, в холоде и кромешной темноте — горячая картошка, своя, да с квашеной капусткой? Это жизни спасение, каждый, кто ел, вам скажет…
Вам не интересно? Думаете по-другому? Уходите… А я хотел вам еще рассказать… Послушайте…

Художница и критик
…………………………………………..

Темные фонари
……………………………………………

После еды
…………………………………………..

Автопортрет, 90-ые годы
………………………………………….

Мытьё ноги
………………………………………..

Незаконченная повесть
…………………………………………

Мотькин старший
………………………………………….

Укоризна Серого
…………………………………………

Первый снег
………………………………………….

Фото и живопись в одном флаконе

Два-три раза возникала идея присобачить к главному герою стишок, от его имени, конечно… но к счастью, быстро улетучивалась. У меня есть запись, почти дневник, но ничего личного, всё о текстах, к ним относящееся. В конце прошлого века… Написал за год то ли три, то ли шесть повестей уже не помню, а запись эту… не могу читать, чувство тягостное, может, зависть самому себе… или тягомотина там такая, что держусь подальше. И чтобы не открывать… не в первый раз такое… привожу стишок, который — странно! помню наизусь. Да и не стих это, а так… черно-белая композиция, смайл… Она меня излечивает от глупости многословия и лжетворческой демагогии…
…………………
Я не умру. Февральским хмурым утром
Я вдруг проснусь неизлечимым
Очнусь от сна непоправимо старым
И тут же пойму, что больше не боюсь.

И сразу дверь посторонится, темноту впуская
И на пороге тень знакомая возникнет.
Я сразу его узнаю. И все же шепотом
Спрошу, чтобы услышать имя:
— Феликс… за мной?..

Он молча шевельнет хвостом
Лохматым, старым — непобедимым:
— Идем.

Я встану и не чувствуя ступнями
Ни ледяного пола, ни камня лестниц
Ни наста хрупкого и жесткого — февральского,
Пойду за ним.

Он приведет меня в огромные подвалы,
Где вечный полумрак, и трубы теплые
А по углам большие миски с мясом и рыбой.
И нет людей.

И мне навстречу выйдет Крис — отравленный,
И Шурик, мой любимый, из последних,
Рыженький, растерзанный собаками,
И та костлявая растрепанная кошка,
Что мне навстречу радостно скакала,
А потом исчезла… И та, которую я бросил…
И другие…

И Феликс — старый, суровый, молчаливый
Мой первый друг, которого я предал —
Главный среди них.

Все, кого я убил, забыл или бросил,
Кому не помог —
Придут и останутся со мной.

Они не простят — они забудут.
И довольно. И я, тогда забуду.
Про тяжесть, подточившую основу жизни.

И с ними — останусь.

Хокусай и Вася
……………………………………………..

Послеобеденное перемирие
……………………………………………..

Вечерние крыши
……………………………………………..

Туся в старости
……………………………………………..

Сломанный зонтик на балконе
…………………………………………..

Кася и квадраты
…………………………………………..

Ягоды на земле
…………………………………………

Сухие цветы (вариант)
…………………………………………

Вечерняя прогулка
…………………………………………..

Спички
…………………………………………

Утренняя гимнастика

Река зимой
……………………………………………

Минута любования
……………………………………………

Масяня в джунглях
……………………………………………

Свеча в ночи
………………………………………….

Отдых
………………………………………….

Из серии про яйца
……………………………………….

Старение
…………………………………………..

Хойя, или восковой плющ
………………………………………………

Старость Туси

Спуск в подвал десятого дома «Г», где Перебежчик котов и кошек кормил.
……………………………………………..

Воспоминание о городе на самом высоком месте Московской области, все остальные прелести он в моих глазах потерял.
……………………………………………

Мама уходит!..
…………………………………………….

Мусоропровод и окно за ним
…………………………………………….

Композиция
…………………………………………….

Композиция (Коварство и любовь)
…………………………………………..

Вечером у окна
……………………………………………..

Натюрморт с нитками
…………………………………………….

Меланхолия. Говорят, ее больше нет, но я не верю — прекрасное состояние не может пропасть бесследно…
……………………………………..

Ретро, 20-ый век, а кое-кто из 19-го даже.

Тема, которую никогда не трогал, потому что про литературу, которая мне не интересна, будь она в десять раз лучше моих историй, да. Иногда открывал, было, но не читал подряд, и от начала до конца. Впервые?.. не помню, кажется что-то про яблоки, про книжку, которая не была написана, а просто разговоры про нее, сплетни-болтовня, якобы звезда сезона, а писательница Сарот, хоть фамилию запомнил, и то хорошо. Тут все ясно, ты мальчик, приблизившийся к горе, которая и есть современная литература, а твои историйки, они, как теперь говорят? — не катят, впрочем, этот язык мне не по душе, вот и не умею на нем… Но это начало только, а вчера посмотрел фильм, который «Закрытый остров», хотя перевод не такой, но так мне кажется лучше и точней. Двое полицейских едут на остров, где закрытая психушка для самых опасных преступников, у которых, спецы сказали, крыша съехала. Там одна психованная убежала, а это невозможное событие, оттуда сбежать никак, да… На острове странные психиатры, один явно фашист, другой хитрюга… И все, включая главного героя, отличные артисты, а главный ДиКаприо, которого считал смазливеньким мальчиком… он оказывается вырос, потускнел, оброс немного, и стал хорошим артистом, серьезным, а я и не знал, пропустил как безнадежного. Не великий, конечно, но недурно играет, и кажется серьезный человек, за природу болеет… И вот психушка, две-три личности даны пунктиром, но выразительно, с высоким лаконизмом, это есть. И красивые виды, часто слегка банальные, но иногда в глаза остро бросаются, как отличные натюрморты, можете мне поверить. Ну, вот, эти двое хотят проникнуть, им как бы мешают врачи… но моментами странно становится, ДиКаприо ведет себя, ну, не как псих, а как сильно задетый войной, концлагерем чувствительный человек, какие-то видения… Настораживает, хотя удачно уводит в сторону от банального боевичка… А дальше? Дальше начинается то самое, что не люблю — игра, по-моему высшей пробы выпендреж. И конец… Так и не знаешь, то ли хитрые психиатры, используя тяжелое прошлое ДиКаприо, уверяют его, что псих именно он, а их преступность ему только померещилась… то ли он в самом деле псих опасный, и давно у них лечится… Вот так, если очень кратко. Я тут же представил себе, как тот малолетний идиот разбил голову моей любимой кошке… Просыпаюсь в поту — а она рядом со мной сидит… или мне кажется, только сон другой теперь?.. И читателю непонятно, то ли я псих, то ли малолетка этот действительно Зоську мою убил… Ну, что за мерзость была бы, выпендриваться на серьезном месте! Убил он, убил, и это было.
И дальше примеривать стал к своим историям, и вижу: действительно, как было сказано когда-то, — идиот, и писательство, литературность всякую — не люблю. Кстати, мне кажется, эти игры к литературе отношения и не имеют, только красивый, может, даже талантливый, профессиональный… фигурный выпендреж. Не, я не реалист, но поле для выдумки и сильного текста — огромное и без этих сюжетных и прочих двусмысленностей… Наверное, мне хочется, чтобы в голове у автора была ясная картина, пусть на сто процентов выдумка… и чтобы он своими выкрутасами мозги не туманил ни себе, ни окружающим… Простите за неясности, на такие тексты мне всегда времени не хватает…

Осень
………………………………………….

Встреча в степи, или разговор со смертью
…………………………………………

Рассвет, околица, побег…
…………………………………………

Консилиум у трупа
…………………………………………

Сестры, богатая и бедная
………………………………………….

Вернулись («Это родина, сынок…»)
……………………………………………

Внимание

Мама вернулась
Три недели прошло, три субботы, три воскресенья, а ее все нет. Бабка говорит, надо убедиться, что в порядке, рентген, анализы… Субботы я помню хорошо, мы ходим на базар, там много народу в выходные дни, можно купить дешевле.
Мы с тобой грешим, бабка говорит, евреям в субботу запрещено работать.
Разве это работа?
Она засмеялась, представь себе, ведь ты гуляешь, а я думаю, что купить на мелочь у меня в кошельке. От нищеты устаешь, я раньше не знала. А потом варить, варить… думаешь, я люблю?
Наконец, мама вернулась.
Они приехали, стукнули в дверь. У нас света не было, а ключи папа на столе забыл. Только мама встала на порог, у вас пыльно, говорит, сбросила пальто, схватила щетку и давай под кроватью шуровать — мне нельзя дышать пылью.
Ты с ума сойдешь от выдумок, при свечах мести!.. бабка говорит, я только утром вымела, пыли никакой.
Мама бросила щетку, схватила меня, прижала к животу, мне стало тепло, она вернулась. Папа не ушел на работу, мы сели есть, картошка и жареная салака. Они пили вино, а мне дали компот из яблок со сливами.
Мам, ты жаришь рыбу как я, мама смеется, — даже хвосты хрустят.
Это ты жаришь как я, бабка вечно спорит.
Когда ты жарила до войны? в кухню не заходила.
Да, да… я забыла совсем, яйца курицу учат.
Что у тебя на работе, Сёма, правду скажи.
Папа махнул рукой, ничего, оставили, главная теперь Золотова.
Эта сволочь?
Еще хорошо отделался, бабка говорит. Связь с заграницей, и только выговор. Сняли с руководства, а на работе оставили, учли что воевал.
Да, ладно вам… папа говорит, так даже лучше, снова простой врач, лечу, а не командую. А то забуду, как лечить, зря, что ли, немцы меня учили.
Еще смеется! Забудьте свою Германию довоенную, легкомысленный человек.
Оставь его, мам, говорит мама, все хорошо, мы вместе.
Только моих мальчиков нет.
……………………………
……………………………..

Footprints on the Seashore (перевод Е.П.Валентиновой)
Mom Is Back
Three weeks passed, three Saturdays, three Sundays, and yet she hasn’t come home. Gran says they have to make sure that everything is well, which means x-rays, tests… Saturdays I remember very well, we go to the market on Saturdays, there are many people in the market place on week-ends, one can buy cheaper.
You and me, we are sinners, says Gran, Jews are forbidden to work on Saturdays.
Is that work that we are doing?
She laughed, you might think it isn’t, you are just taking a walk, and me, I am figuring out what I am to buy with these few small coins I have in my purse. Poverty is wearisome, I never knew it was. And then there will be that cooking with no end to it… you think I like it?
At last Mom came back.
They arrived, knocked at the door. We were having an electricity failure, and Dad had left his keys on the table. Hardly Mom had stepped over the threshold, it’s dusty here, says she, throws off her coat, grabs the brush, and starts poking it under the bed – I ought not to breathe in dust.
You will drive yourself crazy with these fantasies of yours, to sweep the floor in candlelight!… says Gran, I have swept it in the morning, there is no dust.
Mom dropped that brush, grabbed me, pressed me to her belly, I felt the warmth, she has come back. Dad didn’t go to work, we sat down to a meal, we had potatoes and fried Baltic herring. They drank some wine, and I was served kompot, made of apples and prunes.
Mom, you fry fish exactly the way I do it, — even the tails are crisp.
It’s you who is frying fish exactly the way I do it, Gran always starts arguments.
What have you ever fried before the War? You never entered your own kitchen.
Oh yes, indeed… I keep forgetting, it’s the teaching-your-grandmother-sucking-eggs times we are having now.
What do you have going on at work, Sioma, tell me the truth.
Dad waved his hand, nothing much, they let me stay on the staff, Zolotova is the head doctor now.
That bitch?
You were lucky to get away that easy, says Gran. Communicating with the abroad, and all you get is a reprimand. Discharged from the helming post, but let stay on the staff, taking into account the war record.
Oh, never mind… says Dad, it is much better this way, I am an ordinary doctor once again, I treat patients, not give orders. Otherwise I could have forgotten everything about treating patients, and it would have turned out that the Germans had wasted their time teaching me.
And he thinks it as a laughing matter! Forget about your pre-War Germany, you light-minded man.
Let him be, Mom, says Mom, everything is fine, we are all of us together.
Only my boys are no more.

ИЗ ПОВЕСТИ “СЛЕДЫ У МОРЯ”
Я ВИДЕЛ ЕE
Комнатка маленькая, в ней две кровати, на одной, у двери, лежала толстая тетка, она сразу повернулась лицом к стене, а мама сидела рядом с кроватью у окна. Она увидела меня, встала и говорит, наконец, я с утра жду, что же вы так долго… Обняла меня, но не поцеловала, от нее пахло травой или лекарствами, не знаю.
Ты скоро домой?
Да, я здорова, антибиотик вылечил. Пойдем, погуляем все.
Она долго одевалась, одежда здесь же в шкафу, им разрешают гулять и даже заставляют, и мы пошли.
Бабка говорит, ну вот, увидел маму, а теперь мы с тобой погуляем, они пусть одни, им есть, о чем говорить.
Может, мы с Аликом еще? — мама говорит. Потом — нет, сказала, скоро будем вместе, иди, мало ли что.
И мы с бабкой пошли мимо домиков, по снегу, я видел, как быстро растут тени, зажигаются в окошках огоньки.
Здесь люди живут годами, бабка говорит, Зиночке повезло, что новое лекарство, у нас его нет, мы в лагере живем, хоть помирай, никому не нужны.
А раньше были нужны?
Нет, но страха не было, спокойно жили. Лет двадцать жили тихо, люди долго не терпят покоя. А до этой была еще война, тоже цорес.
Это еврейское слово неприятности.
Ты богатой была?
Она засмеялась, не богатой, достаточной, мы всё имели, пока твой дедушка был жив, а вообще евреев не любят.
Я спросил почему, она говорит, долгая история, но ты должен радоваться жизни, главного врага нет, остальное как-нибудь. Только учись, а ты мало читаешь, единственную книгу дочитать не можешь, что же с тобой будет?
Я хотел сказать, читаю, но не сказал. Я еще одну книгу начал читать, только никому не говорю, скажут, первую сначала дочитай, ничего до конца не делаешь. Хотя мамы нет дома, но бабка может, они одинаково говорят. Только папа не скажет, погладит по голове — читай, читай… Но он все время занят. А я про Робинзона уже все знаю, прочитал в конце. Не радостно, но спокойно у него, как бабка говорит. Жаль, что уехал с острова, ничего хорошего. Теперь книга испорчена, читать не хочется, все знаю. Мама дочитала до Пятницы, я до первых дикарей, и зачем только в конце прочитал… Теперь жду, пока забуду конец, может, снова буду читать. А вторая книга — «Что я видел», про мальчика в Москве, он много интересного видел.
Мы шли, шли, я замерз, хотя кофта теплая, наконец, повернули обратно, и я увидел вдали два человека, поменьше и повыше, это мама и папа, они понемногу шли навстречу. Я вижу, он большой, она маленькая, сказал бабке, она говорит, не называй меня «баба», привыкли! Я дама, пусть старая, но ДАМА.
Ладно, пусть ДАМА, но я ведь правду сказал, она маленькая.
Дама засмеялась, говорит — все наоборот, мальчик, она сильная, он слабый. Быть хорошим в наше время… мало, ох мало.
Почему слабый?
Иногда она говорит непонятно, и заставляет мыться, очень холодно по утрам.
Она молчит, мы тихо шли навстречу.
Пока они вместе, все хорошо. Хотя я задумала ей другую партию, но война, все смешалось, что хорошо, что плохо. И я столько потеряла…
Потом глянула на меня, что это я, ты еще мальчик.
Тут они подошли, мама смеялась, и у папы радостный вид, представляешь, мам, говорит мама, он предложил мне расписаться.
Ах ты боже мой, очень смешно, мальчик в школу пойдет на следующий год. Но лучше поздно, чем никогда… А мне говорит — я была права, они дураки.
Мама засмеялась, пусть дураки, но пора.
Он на работе пропадает, бабка говорит, плохого не замечено, война остепенила.
Мама засмеялась, ничего не сказала.
Мы еще немножко прошли вместе, потом она говорит, бегу на обед, такой порядок. Папа поцеловал ее, не провожаю, в следующий раз вернемся вместе.
Обратно ехали долго, но весело, в вагоне люди пели по-эстонски песни, в городе зажгли огни, и в нашем доме тоже светло, только домики напротив темные, там уже спали.
………………………………………………………………………….
Footprints on the Seashore (перевод Е.П.Валентиновой)
I Have Seen Her
The room was small, there were two beds in it, on one, which was close to the door, a fat woman was lying, she at once turned over to face the wall, and Mom was sitting near the other bed which was close to the window. She saw me, stood up and said, at last, I am waiting for you since early in the morning, what took you so long. She hugged me, but didn’t kiss me, she smelled of some herbs, or some medicine, I wouldn’t know.
Are you coming home soon?
Yes, I am well, the antibiotic cured me. Let’s go and have a walk all together.
It took her a long time to dress, her clothes were right here, in the closet, they are allowed to take walks, even forced to have them, and we started.
Gran says, well, you have seen your Mom, now let you and me have a walk on our own, and them have some time together, they have lots to talk about.
Maybe we should have some more time with Alik? says Mom. Then she said – no, soon we will be all together, better go, just in case.
So Gran and I started to walk down the row of the little houses, over the snow, I saw how swiftly the shadows were growing, how the windows would light up.
People live here for years, says Gran. Zinochka was lucky, to get this new medicine, we don’t have it here, we live in a camp, nobody cares if we die, we are unwanted.
And before, were we wanted then?
No, but there was no fear, it was a quiet kind of life. For about twenty years we lived undisturbed, people can’t stand peace for long. And before that there was another war, it was some tsores too.
Tsores is a Jewish word which means troubles.
Were you rich?
She laughed, no, not rich, but well to do, we had everything we needed when your grandfather was alive, but all in all the Jews are not much liked.
I asked why, she says, it’s a long story, but you must enjoy your life, the main enemy doesn’t exist any more, as for the rest we will live with it somehow. But you must study, and you read too little, you can’t read that one book to the end, what is to become of you?
I wanted to say that I was doing some reading in fact lately, but thought better of it. I have started to read another book only I am not telling anybody about it, or they will say you ought to read the first one to the end before starting on a new one, you never finish anything. Though Mom is not at home, Gran is quite capable of saying it, things they say are much alike. Only Dad will say nothing of the kind, he will pat me on the head – go on, read, read… But he is busy all the time. And I know everything about Robinson already, I have read it in the end of the book. Everything for him turned out not jolly, but he is having that peace and quiet Gran is always talking about. A pity he had left the island, what good might come from it. Now the book is spoiled, I don’t feel like reading it, I know everything. Mom has read it to me up to Friday man, I have read it up to the first savages, I wish I had never looked up the end… Now I am waiting till I forget the end, maybe then I will start reading it again. And the second book is “What I Have Seen”, about a boy in Moscow, he had seen many interesting things.
We were walking on and on, I grew cold, though the woolen jacket was warm, at last we turned back, and I saw in the distance two figures, one small, one tall, they were Mom and Dad, they were slowly walking towards us. I see that he is big, and she is small, I told Gran, she said stop calling me Gran, what a nasty habit! I am a dame, even if an old one, but a DAME.
OK, let her be a DAME, but what I said was true, she is small.
The dame laughed, and said – it is all the other way round, my boy, she is strong, he is weak. In our time being a good person… it is not enough, no it isn’t.
Why is he weak?
Sometimes she says incomprehensible things, and she makes you wash up, it is very cold in the morning.
She kept silent, we were slowly walking on to meet them.
So far as they are together, everything will be well. Though I planned a different match for her, but there was the War, everything turned upside down, what is good, what is bad. And I have lost so much since…
Then she looked at me, oh dear, what am I talking about, you are only a child.
At that moment they approached us, Mom was laughing, and Dad looked happy, imagine, Mom, says Mom, he has just suggested we have our marriage registered.
Oh dear, very funny, the boy is to go to school next year. But better late than never, and to me she says – see, I was right, they are fools.
Mom laughed, OK, we are fools, agreed, but it is about time.
He is spending all his time at work, from morning till night, says Gran, nothing blameworthy came to notice, the War made a respectable person of him.
Mom laughed, and said nothing.
We walked some more all together, then she said, I have to hurry off, it’s the dinner time, such are the rules. Dad kissed her, I won’t see you off, next time we will be coming back together.
The ride back was long, but merry, some people in the car were singing Estonian songs, in the town the lights were glowing up, there were lights on in our house too, only the small houses across the road were dark, people there were already asleep.

Берег моря
……………………………………………

Старый забор
…………………………………………

Залив
……………………………………….

Вечерний путь
………………………………………..

Утро черного кота
…………………………………………

Подмосковье зимой
………………………………………….

Вечерний пейзаж
…………………………………………….

Крымский берег
…………………………………………..

Ночное окно

Иногда в декабре погода волнуется — прилетают неразумные западные ветры, кружатся, сами не знают, чего хотят… Наконец, стихают — отогнали зиму, снег стаял, земля подсыхает, и приходит новая осень — коричневая и черная, с особым желтым цветом. В нем ни капли слащавости, он прост и сух, сгущается — впадает в молчаливый серый, в глубокий коричневый, но не тот красновато-коричневый, который царит живой дымкой над кустами и деревьями весной, а окончательный, суровый, бесповоротно уходящий в густоту и черноту — цвет стволов и земли. Лес тяжел, черен, чернота расходится дымом и клубами восходит к небу, с такими же черными тучами, а между лесом и небом — узкая блестящая щель — воздух и свет где-то далеко. Все сухо, тяжело и неподвижно, только тонкие стебельки мертвой травы… светятся, шевелятся…
Осень коричневая и черная… Бывает. Иногда. В декабре.
………………………………………………………
(перевод Е.П.Валентиновой)
Sometimes In December
Sometimes in December there comes a disturbance in the weather — foolish West winds swoop in, whirl around and around, themselves not sure what it might be that they want… At last they calm down – they have chased the winter off, the snow has melted, the ground is getting dry and a new autumn comes – a brown and black one, with a yellow peculiar to it. There is not a grain of sugary quality about this yellow, it is plain and dry, when thickening it runs into the taciturn gray, into the deep brown, not into the reddish-brown that comes to reign, as a live mist, over trees and bushes in spring – but into the final, stern, withdrawing irrevocably into the density and the blackness – color of the trunks and the soil. The woods stand heavy, black, the blackness disperses into smoke-like vapor and wafts up to the sky – overcast with clouds as black, and between the woods and the sky – there is a narrow glittering slit – it is air and light somewhere far away. Everything is dry, heavy and still, only the stalks of the dead grass seem to be luminescent, they stir… Autumn brown and black. It happens sometimes in December.

Из серии «Старые вещи»
………………………….

Конец лета
…………………………..

Степень равновесия (сегодня)
…………………………….

Молодой Вася
……………………………….

Они вернутся

Поехали к маме
Наконец мы все поехали к ней. На электричке минут десять, папа говорил, но до этого долго ехать на трамвае, до последней остановки, сначала большие дома, потом скучная длинная улица с деревянными домиками.
Я спросил у папы, это не город уже?
Старый район, скоро маленький вокзальчик, теперь здесь электричка. Мы когда-то отсюда ездили на дачу, до войны. Море, большие камни, мы купались. У меня машина была, но мы любили на поезде кататься.
Куда же машина делась?
Он засмеялся, не знаю, оставил перед домом, а вернулись, даже дома нет, и мы поехали к Беру, помнишь?
Конечно, помню. Я даже обиделся, всего два года прошло.
Мы ехали долго, утром не светло, не темно, серый день, только снег освещает улицу, домики, заборчики, деревья без листьев и низенькие сосны, они кучками здесь и там, всегда с иголками. Трамвай едет медленно, часто останавливается, двери открываются, и ветер каждый раз по ногам. Мне стало холодно, ну вот, бабка говорит, плохо одели мальчика, я виновата. Под пальто у нее кофта шерстяная, она ее сняла, я говорю, нет, кофта женская. Она засмеялась, ишь ты, мужчинка, надела на меня кофту, замотала вокруг меня, а потом мое пальто сверху. «А мне ничего, жира хватает для тепла.» Мне сразу тепло стало. Народу мало, все молчат, папа на площадке трамвая смотрит в окно.
Он зимнее не одевает, думает, все еще мальчик в своем плащике, бабка говорит, — волнуется, они редко видятся. Папа твой — хороший человек, все обойдется, будете жить и жить.
А ты?
Моя жизнь до войны кончилась, теперь один серый день. Как-нибудь доживу, вас жаль, теперь надо зубами, зубами…
Я не понял, хотя зубы нужны, без них даже сало не укусишь.
Наконец, мы приехали, с обеих сторон горки, трамвай внизу в длинной яме, мы по лесенке поднялись наверх на одну сторону, там деревянный теремок, в нем окошко, внутри кудрявая голова, это кассирша в кассе, спрашивает, куда вам, сколько…
Папа говорит два взрослых, а мальчику надо?
Ходит в школу — нет? Еще не надо.
Папа отдал мне билеты, держи крепче, со следующего года и тебе билет. Пошли на перрон ждать поезда.
Мы вышли на деревянный длинный перрон, это платформа, на ней нет снега, еще было несколько человек, все молчат, только ветер злой, ждем. Наконец, справа тихий звук, потом все громче, свисток, к нам бежит яркий свет, хотя день, это фонарь впереди электрички. Она мчится мимо нас со свистом, я хотел сказать, как же мы… Вагоны мелькают, но все медленней, я понял, она остановится. Перед нами зашипела, открылась дверь, быстро входи! папа втолкнул меня, мы влезли, дверь с таким же змеиным звуком задвинулась, как дверцы в нашем шкафу из стенки вылезают, мама говорит удобно, и мы поехали, одна остановка, вторая, потом папа говорит — вперед! мы побежали к двери, успели, только выскочили на перрон, поезд умчался.
Электричку недавно пустили, папа говорит, раньше паровозик здесь ходил, вез вагончики, он два часа шел.
Не два, а час, бабка говорит, она за нами еле успевает, но не жалуется. Электричка не достижение, я эти вагончики любила, открытые, ветерок нас обдувал, мы на дачу ездили… и заплакала, она давно не плакала, и вот…
Папа нахмурился, то было летом, Фанни Львовна, а теперь зима, вы же видите. И технику не остановишь. Я тоже все помню, но что же нам делать, плакать целый день? Старая жизнь прошла… и молодость, что поделаешь.
Ты не старый человек, бабка говорит, была бы жизнь получше.
Мы прошли весь перрон, стали спускаться по сломанным ступенькам на землю. Бабка охает, где перила, они сто лет здесь были, вот ваша техника, сломали, зачем? Эстонцы так не делают, всё приезжие русские, приехали, никак не уедут.
Фанни Львовна, им некуда ехать, их страна разбита.
Вот и строили бы свою страну.
Мы шли, улиц не было, поле, через него дорожка в снегу, мне снег попал в ботинки, но тут же растаял и согрелся, мы шли быстро и молчали. Впереди показались маленькие домишки деревянные, среди них двухэтажный белый каменный дом, мы в него вошли. Там прилавок, сидела женщина, вязала из красной шерсти — куда пропуск, в седьмой? только до обеда, у нас строго. Знаю, знаю, я без пропуска, врач, а это родственники. Тетка тут же смотрит в записки, можно, палочек нет, поздравляю, доктор, но порядок есть порядок, сами понимаете.
Мы прошли мимо прилавка в другую дверь и оказались за стенкой, она окружает все домики. Папа знал куда идти, мы быстро шли, бабка пыхтела, но не признавалась, только отстала от нас на несколько шагов. Мы вошли в домик, там короткий коридор, несколько дверей, папа стукнул в одну, два голоса сразу говорят — можно, мы вошли.
………………………………………………………………………………….
Перевод Е.П.Валентиновой
We Go To Visit Mom
At last we went to visit her. It is a ten minutes ride on the suburban train, said Dad, but before one has to go by the streetcar for quite a time, to the end of the line, first there were big houses, then a dull long street with small wooden houses.
I asked Dad, are we already in the country?
It is an old district of the city, soon we will reach the small station of the suburban railway, electric trains run here now. Once we used to go to the country house from this station, before the War. The sea, huge boulders, we bathed there. I had a car, but we liked to go by train.
What happened to the car?
He laughed, I wouldn’t know, I left it in front of the house, and when we came back, the house itself was no more, so we headed for uncle Ber’s place, don’t you remember?
Of course I remembered. I even felt belittled by the question, only two years passed since.
It was a very long ride, in the morning it is neither dark, nor light, the day is gray, only the snow lends some light to the street, to the little houses, little fences, the leafless trees and low pines, they grow in little groves here and there, they always have their needles on. The street car goes slowly, stops often, the doors open, and each time your feet are chilled by the wind. I began to grow cold, here we are, says Gran, we failed to dress the boy warm enough, that’s my fault. Under the overcoat she is wearing a woolen jacket, she took her jacket off, I say no, it is a woman’s jacket. She laughed, look what we are having here, the little man is heard from, and put the jacket on me, wrapping it all round me, and then put my overcoat over it. “And I can do without, I have enough fat for warmth.” I at once grew warm. There were few people in the car, all of them were silent, Dad was standing in the end of the car looking out of the window.
He just wouldn’t switch to the warm winter clothes, he still thinks himself a boy, wearing that light coat of his in such a weather, says Gran, he is excited, they see each other so seldom. Your Dad is a good man, things will sort themselves out, you will have a long life to live.
And you?
My life was over even before the War, it is just one gray day that I am going through now. I will make it to the end somehow, only the pity for you, in times like this one has to hold on with one’s teeth, use one’s teeth…
That I didn’t understand, though teeth are useful, without them you cannot even chow salted fatback.
At last we arrived, on both sides there were small hillocks, the street-car stopped down in the long pit between them, we climbed the stairs leading to the top of one of the hillocks, and there was a tiny wooden ornamented house up there, and there was a little window in the wall of the house, in the window was a head of curly hair, it was the cashier, she asks where we are going, how many tickets…
Dad says two tickets for grown ups, and do we need to buy a ticket for the boy?
Does he go to school? Not yet? Then you don’t need to.
Dad gave me the tickets to hold, hold them tight, next year you are going to need a ticket too. Now we go to the terminal to wait for the train.
We entered the long wooden terminal, it is a platform, with no snow on it, there were several other people there, everybody was silent, only the vicious wind blowing, well, we wait. At last, from far away to the right came a low rumble, it was growing louder and louder, the whistle blew, a bright light is rapidly approaching us, though it is broad daylight now, it is the lantern of the electrical suburban train. The train is going by with a swish, I mean to say, what about picking us up… The cars are fleeing by, but slower and slower, I understood that the train was coming to a stop. Right before us hissed and gaped open a door, climb in quick! Dad pushed me in, we all boarded it, the door closed with the same snaky sound, it slid close, coming from inside the wall like the doors in our cupboard, Mom says it is a convenience, and we started on, there was one stop, then the second one, then Dad said – forward march! We ran to the door, just made it, bounced out onto the platform, and the train rushed away.
The electrical train runs here from recently, Dad says, there used to be a little steam locomotive, it draw little cars, it took it two hours to make this distance.
Not two, one hour, says Gran, she has trouble keeping up with us, but doesn’t complain. The electrical train is not much of an achievement, I loved those little cars, light breeze was blowing in our faces, we used to go to our summer house… and she started crying, she hasn’t cried for quite a time, but she is crying now…
Dad knitted his brows, that was in summer, Fanni Lvovna, and now it is winter, you can see for yourself. And you cannot stop the technology. I also remember everything the way it used to be, but what are we to do, sit weeping all day long? The old life is over… as well as our young years, it can’t be helped.
You are not an old man, says Gran, if only life were a bit better.
We went down the whole of the terminal, began to descend the broken stairs leading to the ground. Gran groans, where are the handrails, there used to be handrails here, from time immemorial, so that’s your technology for you, why break the handrails, what for? The Estonians won’t do it, it is all the Russian newcomers’ doings, they have come and are in no hurry to leave.
Fanni Lvovna, they have nowhere to go, their country is in ruins.
Wish they took to re-building their country, I do.
We were walking on, there were no streets, there was a field, and a walk trumped in the snow across it, I had some snow get into my boots, but it melted at once and became warm, we were walking quickly and in silence. Ahead of us there came in sight some little and shabby wooden houses, among them was one white two storied house made of stone, that one we entered. There was a counter, and a woman sitting and knitting something from red wool – your pass is good for going where, the seventh? Only till the dinner-time, our rules are strict. I know, I know, I need no pass, I am a doctor, and here are the relatives. The woman at once looked into her notes, you can go, no bacillus, my congratulations, doctor, but rules are rules, you must understand.
We went past the counter, through another door and found ourselves beyond the wall, it was encircling all the houses. Dad knew where to go, we walked quickly, Gran was puffing, but wouldn’t acknowledge it, only fell behind several steps. We entered the little house, there was a short passage, several doors, Dad knocked once at one door, two voices simultaneously answered – do come in, we came in.

Мама мне раньше читала каждый день про Робинзона, полчасика, иногда больше, папа говорит, как этому парню повезло, дикари не съели, а меня каждый день грызут.
Как это грызут?
Вот так, он засмеялся, кусают как дикари. Хорошо бы от главного врача отказаться, денег меньше, зато спокойно буду лечить, а не командовать.
Даже не думайте, бабка говорит, они вас до самого низа тогда прокатят.
А мама ничего не говорит, ее нет с нами. Теперь мне с Робинзоном трудно встречаться, мы живем втроем — я, папа и бабка Фанни Львовна.
Один раз мама пришла, говорит, мы на время расстанемся, Алик, я в санаторий еду лечиться в сосновом бору, там воздух подходящий. Будешь приезжать ко мне. А книжку дочитай сам, иначе не узнаешь, что с Робинзоном будет.
Я давно могу читать, но не люблю. Как же я без нее…
А долго ты не будешь?
Наверное, лето, а осенью вернусь. Думаешь, мне хочется? Но кажется пора.
Да уж, бабка говорит, позавчера пора. Война у нас затянулась, лучше бы я тогда умерла.
Ну что ты мам, говорит мама, я скоро вернусь, а ты — бабушку слушай.
Он слушает, да не слушается.
Фанни Львовна, мы пошли, папа уже у двери, поцелуйте дочь.
Нет, только в щечку, мама говорит, вдруг палочка перескочит.
Это микроб называется — палочка Коха, ее немец нашел под микроскопом.
Палочка немецкая?
Нет, папа говорит, общая, у нее нации нет. Только люди могли нации выдумать. Мы этот микроб победим, не сомневайся.
Мама уехала, три месяца прошло, теперь мокрый август, холодный ветер, а она не едет. Тебя к ней не пустят, папа говорит, подожди. Сам-то он ездит…
Зима быстро началась, утром проснулся, в форточку сыплется противный снег, бабка оставила открытую. После обеда на улице темно, и так до следующего утра. Зима медленная смерть, бабка говорит, холод с темнотой, жизнь против нас. Мама бы ей сказала, ну, что ты, мам… но некому сказать, и папа на работе. Батареи еле теплые, пол как лед, под столом неуютно стало, и утром приходится быстро одеваться.
Вечером папа приходит поздно, я уже сплю.
Недавно я пошел за хлебом, еще было светло, бабка говорит, купи черного, у нас сало, маме отвезем и сами поедим, оно соленое, ты не ел такое. Одни ребра у тебя, сало не помешает. Она дала мне корочку пожевать, я быстро съел. Ну и зубы, она говорит, береги их, я свои потеряла. Но у нее другие есть. Утром просыпаюсь, бабка храпит, рядом тумбочка, на ней в стакане две челюсти с белыми зубами в марганцовке розовой. Ни за что нельзя свои зубы терять, она говорит. Сало помогает, ты тощий, глисты, что ли… Купи черного, с белым сало невкусное.
Я купил целую буханку, взял копейки на сдачу и пошел обратно, всего пять домов и лесопилка. На углу лесопилки меня встречает мальчик, он чуть выше меня, голова большая, сам очень худой. Я его уже видел, он стоял у домика напротив, смотрел, как мы с папой ходили к морю, шли мимо него. А теперь он не дает мне пройти, осталось-то всего лесопилка, потом наш дом. Я говорю, пропусти, он молчит, потом, ни слова не говоря, стукнул. Хотел, наверное, в лицо, попал в плечо. Не больно, но хлеб упал у меня, хорошо, в снег, он чистый. Я не испугался, он несильно стукнул, наверное, не сильней меня.
Ты чего?
А ты зачем тут ходишь?
Он по-русски говорит, но ясно, что эстонец.
Я здесь живу.
Это я здесь живу, мой улица.
Мы вернулись.
Кто этот мужик с тобой гуляет?
Мой папа.
Нужно говорить отец. Ты доктора сын?
Да. Мы теперь здесь живем.
Подыми хлеб, это же хлеб.
Я нагнулся и поднял, хотя боялся, что он меня снова стукнет. Но он не стал, дай кусочек, говорит.
Я удивился, он мог бы сам взять, если меня стукнул, нет, он дай говорит. На меня не смотрит, только на хлеб. Я отломил, хлеб мягкий, он взял без спасиба, пошел через дорогу, где, наверное, его дом. Обернулся, говорит, ладно, ходи, будешь отдавать хлеб за пропуск. Я принес хлеб, бабка удивилась, дождаться не мог, такой голодный? на улице только нищие бродяги едят. Я ей ничего не ответил, все обошлось. Так папа теперь говорит, у него неприятности, — все обойдется, не беспокойтесь, Фанни Львовна. Зато маме лучше, это лекарство чудо, антибиотик, американцы придумали. Бабка ему громко шепчет, я же говорила! никому ничего! Страшно подумать, откуда лекарство, а он трезвонит на каждом углу, где ваша голова, Семен Григорьич.
Она его так зовет, когда недовольна.
Лекарство для больной, ничего такого, я на войне даже немцев лечил.
Лучше б не лечил, хоть бы все подохли.
Это неправильно, Фанни Львовна, хоть я понимаю. Зиночке начали колоть, и тут же результат, скоро дома будет. Старый друг из Германии прислал, тоже врач.
Значит, фашистов лечил, сам фашист.
Его в армию взяли как меня, что было делать, он лечил, а не стрелял.
Он лечил тех, кто стрелял, не забывай, Сёма. За дочь спасибо, но лучше молчал бы, может, не узнал бы никто.
А что я такого сказал… Но кто же это постарался, кто…
Кто, кто… те, кому надо. А, теперь что говорить, уже наболтал.
Она ушла на кухню, а папа говорит, теперь мама скоро вернется, лекарство что надо.
Почему у нас нет?
Когда-нибудь будет.
………………………………………………….

Footprints on the Seashore 15
Lots Of Things At Once
Перевод Е.П.Валентиновой
……………….
Mom used to read to me every day about Robinson, for half an hour, sometimes longer, Dad says, wasn’t that guy lucky, he escaped being eaten by the savages, and me, they gnaw at me daily.
How do you mean – gnaw?
Like this, he laughed, they bite me like savages. Wish I could give up the head doctor position, it would be less money, but it would also mean treating diseases quietly, not commanding about.
Don’t even think about it, my dear doctor, says Gran, they’ll jump at the opportunity to kick you all the way down.
And Mom says nothing, she is not with us. I have difficulties meeting my Robinson, it is three of us living together now – me, Dad, and Gran Fanni Lvovna.
One day Mom came and said, we are to part for some time, Alik, I am going away to have my treatment in the sanatorium in a pine forest, that kind of air is good for me. You will be coming to visit me. And read the book to the end on your own, otherwise you will never know what happens to Robinson next.
I have known how to read perfectly well for some time now, but I dislike doing it. How am I going to do without her…
Are you to stay away for a long time?
Maybe for the summer, and will come back in autumn. You think I want to go? But it looks like it is about time.
Oh yes, says Gran, it was high time the day before yesterday. What a long aftermath of the War we are having, wish I died then.
Mom, don’t, says Mom, I will soon come back, and you – you listen to what your grandmother tells you.
He listens to what he is told, and doesn’t obey.
Fanni Lvovna, we have to go, Dad is at the door already, kiss your daughter goodbye.
On the cheek, says Mom, lest the bacillus hops onto you.
That is how this microbe is called – the Koch bacillus, it was discovered by a German under the microscope.
The bacillus is German?
No, says Dad, it is common to everybody, it has no nation. Only humans could invent nations. We will win over this microbe, don’t you worry.
Mom left, three months have passed, it is the rainy August now, the wind is cold, but she is not coming back. They won’t let you in to see her, says Dad, have patience. Yeah, when he himself goes to visit her all the time…
Winter set in swiftly, I woke up in the morning, and there was nasty snow falling in through the upper section of the casement, Gran had left it open. After lunchtime it is dark in the street, and will stay dark till the next morning. Winter is slow death, says Gran, the cold and the darkness, life is against us. Mom would have said, come, Mom, don’t… but there is nobody to say it, and Dad is at work. The radiators of the central heating hardly give any warmth at all, the floor is icy-cold, it is not cozy under the desk any more, and in the morning one has to put the clothes on very quickly.
In the evening Dad comes late, I am already asleep.
Not long ago I went to buy bread, it wasn’t dark yet, Gran says, buy some rye bread, we have fatback, we will take some of it to Mom, and eat some ourselves, it is salty, you have never tasted that kind. You are all bones, some fatback will do you good. She gave me a slice of rind to chow, I made away with it in a moment. These teeth of yours sure know how to do a job, take good care of them, I have lost mine. But she has another set of teeth. Waking up in the morning I find Gran snoring, next to her is the bedside table, and on it, in a glass, two jaws shine their white teeth through the water tinted pink with a grain of potassium permanganate. You absolutely must not loose your teeth, says she. Fatback helps, you are thin, could be worms or something… Buy rye bread, salted fatback doesn’t go with wheat bread well.
I bought a whole two pound loaf, received several kopeks as the change, and set on my way back, it is just going past five houses and the saw-mill. At the corner of the saw-mill a boy accosted me, he is a bit taller than I am, his head is big, he himself is very thin. I have already spotted him once, he was standing at the house across the road from ours, looking at Dad and me going to the sea, we were passing him by. And now he is blocking my way, and just when all that is left for me to make is to go past the saw-mill, our house comes next. Let me pass, say I to him, he keeps silent, and then, without saying a word, strikes me. Guess he meant to hit me in the face, but the blow landed on my shoulder. It didn’t hurt actually, but I dropped the bread, luckily in the snow, snow is clean. I wasn’t frightened, it was not a heavy blow, guess he was no stronger than I was.
What do you think you are doing?
And why you walk about here?
He speaks Russian, but it is obvious that he is an Estonian.
I live here.
No, me live here, me street.
We have come back.
Who the guy who takes you for walks?
My Dad.
You must say Father. You are the Doctor’s son?
Yes. We live here now.
Pick up the bread, it is bread, it is.
I bent to pick it up and did, though I was afraid he was going to strike me again. But he didn’t, he said gimme a piece of it.
I was surprised, he could have taken the bread from me, if he had already struck me, but no, he says gimme. He is not looking at me, he is looking at the bread. I broke off a piece, the bread was fresh, he took it without saying thank-you, crossed the road to where his house must be. Turned back, said, OK, you may walk about here, you will give bread for the pass. I brought the bread home, Gran was surprised, you couldn’t wait till home, you were that hungry? only penniless beggars eat in the street. I didn’t tell her anything, things sorted themselves out. That’s what Dad says, he is in trouble – things will sort themselves out, don’t you worry, Fanni Lvovna. The important thing is that Mom is better, this medicine is a true wonder, it is an antibiotic, the Americans invented it. And Gran, in loud whisper, haven’t I warned you! Not to say a word to a soul! The very thought about wherefrom the medicine came is terrifying, and he is announcing the news at every corner, do try to use your head for a change, my dear doctor Semion Grigorievich.
She calls him that when she is displeased with him.
The medicine was for a patient, there was nothing wrong about it, in the War I treated the Germans too.
Wish you haven’t, wish they were all dead.
It’s wrong to think this way, Fanni Lvovna, though I understand your feelings. They started to inject Zinochka with it, and the results were immediate, soon she will be at home. An old friend from Germany mailed it to me, he is a doctor too.
So he was treating the fascists, and is a fascist himself.
He was drafted to the army, just like I was, what could he do, he was treating people, not shooting them.
He was treating those who did the shooting, don’t forget about it, Sioma. On behalf of my daughter I am grateful, but I do wish you had kept silent, maybe nobody would have become the wiser.
What was so noteworthy about my words?… And who could have bothered to report, who…
He is asking — who… those who are ever ready to. Well, no point in talking about it now, you have already blurted everything out.
She left for the kitchen, and Dad said, now Mom is sure to come back soon, the medicine is just the thing.
Why don’t we have this medicine ourselves?
One day we will.

8. Хрюша — Тарзан.

Он самый маленький из взрослых котов — черный, крутолобый, курносый котик с обрубком хвоста. У меня два знакомых бесхвостых зверя, но это не удивительно — хвост уязвимая часть тела. Я не знаю Хрюшиной подвальной жизни, догадываюсь только, что хвост отгрызла собака. У него были повреждены какие-то протоки в носу — слезился глаз, и он время от времени похрапывал, будто хрюкал, потому я назвал его Хрюшей. Вообще-то у него есть настоящее имя — Тарзан, он получил его за свои прыжки. Он подпрыгивал удивительно высоко, парил в воздухе, с растопыренными лапами, вытаращив глазенки… Но о его прыжках мы еще поговорим. Хрюша оказался долговечней Тарзана. Хрюкать он давно перестал, а глаз слезится до сих пор, особенно когда Хрюша болеет или не в настроении. Тогда я вытираю ему под глазом, а чтобы не цапнул, говорю заветные слова — «глазки, глазки…» — как в детстве. Тогда Хрюша терпит, и даже рад, что помогли ему умыться.
Хрюша единственный из всех, кто часто спит дома летом и осенью, когда еще тепло. Остальные
предпочитают ночевать в траве или на сухих листьях, как Макс, у него шкура такая, что холод не
страшен. У Хрюши тоже была маленькая история с ногой — сломалась, и он просидел несколько месяцев дома. Это наложило отпечаток на всю его жизнь, потому что случилось как раз в том возрасте, когда он должен был привыкнуть к новому, к жизни на свободе. И он это время потерял. А сломал ногу он очень просто.
……………………..
Перевод Е.П.Валентиновой

8. Khriusha the Tarzan Cat
He is the smallest of the adult cats – a black tom with a prominent forehead, snub nose, and a stub for a tail. There are two tailless animals among my acquaintances, which is not so very odd though – tail is a vulnerable part of the body. I know nothing about the basement period of Kriusha’s life, I can only guess that the tail might have been bitten off by a dog. He also has some ducts inside his nose damaged – so one of his eyes is always watering, and he himself from time to time snorts, uttering a sound very like a pig grunting, that’s why I named him Khriusha (Piggy). Actually he has a proper name – Tarzan, which he got for his leaps. He would leap amazingly high, and hover in the air, with his paws spread out, his little eyes bulging… But there will be time to talk about his leaps later. He stopped making those grunting noises long ago, but the eye yet continues watering, especially when Khriusha is sick, or in a bad mood. In such moments I wipe the stuff under his eye off, and, so as he won’t lash at me with his claws, I say our secret words – “that’s for our little eyes, for our little eyes” – like when he was a child. Hearing these Khriusha will put up with things being done to him, he will even be happy that he is helped about his washings. Khriusha is the only one who often stays for the night at home in summer and in autumn when the weather is still warm. Others prefer to sleep out in the grass, or in the dry leaves, like Max, who has the kind of hide to save him from any cold. Khriusha also has some case records concerning a leg of his to show — his leg got fractured, and he spent several months at home. That had considerable impact upon his whole life, because it happened to him at the age when he was to be getting used to new things, to free life. And the time to do it in was lost for him. As to how he had his leg fractured, it is a simple story actually.

Желтое, красное, синее…
……………………………………..

Одуванчик
……………………………………..

Чтение повести «Монолог о пути» (Хуже прочитано, чем «Последний дом», потому что без шапки, и слишком умная вещь, а я умные читать не могу)
……………………………………..

С добрым утром!

Страничка из журнала
……………………………………………..

Витамин для зрения
……………………………………………..

Русалка в осеннем лесу
………………………………………………..

По направлению к графике
……………………………………………..

Посуда в стеклянном шкафу
………………………………………………

Херес и яйцо крутое

Приблизительный огвет.
Почему я больше сочувствую зверям, чем людям? Что скрывать, это так. Наверное — одна из весомых причин- потому что ощущаю в них то бессловесное, нерассужденческое, чувственное начало, которое меня больше всего интересует и волнует в себе, и к которому сознательные пути-объяснения темны и с трудом даются. Нет, не могу сказать, «я не люблю мысль» — я не люблю скакание по кочкам, под которыми темная глубина. Не думаю, что так наз. умозаключения где-то кроме науки приводят к весомым и безусловным выводам. Не люблю себя, рассуждающего», мне противны рассуждающие рты, я не верю никому из говорящих, в том числе и себе. Картинки не требуют слов, а когда требуют объяснений — это плохие картинки. Но в речи есть бОльшее, чем «ум» — в ней есть звук, ритм, и от того мои попытки не оставлять слова без внимания, или текст, так верней. К тому же иногда… Недавно слушал Седакову — о Пушкине. Некоторые фразы останавливали: не обдумывая их, моментально чувствую — здесь что-то есть… Потом снова минуты полной банальности, и снова… Такое редко бывает, и говорит об особом складе ума, об особой его самостоятельности, такой, что даже слова («кочки») выносят на поверхность отпечатки состояния, глубокого состояния… (далее в другой раз)

……………………………………………………..
An Approximation To An Answer
Why do I more sympathize with animals, than with humans? No point in covering up the fact, I indeed do. Presumably – one of the most substantial causes – because I sense in them that same wordless, unreasoning, sensual fundamental that as a constituent of my own person intrigues and excites me most, and to which all the conscious approaches-explanations are dark, and hard to travel along. No, I cannot say — “I dislike reasoning” – I dislike hopping about tufts that show above the dark depth. I don’t think that the so-called deduction is capable of bringing about a substantial and absolute conclusion anywhere outside science. I dislike my own “reasoning” self, I find reasoning mouths disgusting, I don’t believe any of these speakers, myself included. Pictures don’t require words, and when they do require explanations – they are poor pictures. But speech contains more than just “reason” – it has sound, rhythm, therefore my continuous attempts to restrain from ignoring words altogether, or text, to be more precise. Besides sometimes… Not long ago I was listening to a radio broadcast, Sedakova was speaking on Pushkin. Some phrases made me halt: without any pondering over, I instantly sense – there is something here… Then again followed minute after minute of perfect banalities, and again… Things like this happen rarely, and tell of a specific cast of mind, of its peculiar independence, that is such that even words (“tufts”) carry to the surface reflections of the status, a very deep status… (more next time)

Соседка
////////////////////////////

Спящая
………………………………

Король Лир
////////////////////////////////////

Девочка с щенком
/////////////////////////////////////

Крым
////////////////////////////////////

В поисках потерянного времени
………………………………..

Ночной вид
……………………………………

Баржа с песком на реке

«Клевета на советских детей». Выставку 1983 года не хотели открывать. Черт возьми, какие все-таки веселые были времена!..
////////////////////////////////

Автопортрет на фоне оставленного города
///////////////////////////////

Умеренное раздражение против фотокопий
///////////////////////////////

Примирение с самим собой
…………………………….

Вот и кот нашелся, теперь все друзья в сборе

Живем, каждое почти утро теплые дожди, а днем сухо и светло, и тихо, август печальный, чувствует конец тепла, но не борется, как я сам, хотя в октябре родился. Это ноябрь склочный, злой, а ранние месяцы, сентябрь, октябрь, красивые у нас, ты знаешь. Как у тебя погода, все туманы, что ли? Я помню, мама читала. А у нас листья еще бодрые, держатся, а когда падают, я стараюсь оставлять их, особенно на траве, они ведь полезны, а эти жэковцы дураки, Малов, заставляют собирать, что же земле останется, она вокруг дома и так голым-гола… И я жду, чтобы ранний снег — пусть спрячет их, и от меня отстанут с глупостями, мало, что ли, настоящей грязи?..
Картинки другими стали, иногда цветы растут из земли, однажды реку нарисовал, в тумане, и цветок на берегу, словно чего-то ждет, со светлым лицом… потом черный кот на траве… еще дерево в поле, кричит ветками, над ним птицы, птицы… стаи улетают от нас. А мы бескрылы, я как-то сказал тебе это, ты отвечаешь:
— Саша, рисуй, лучше крыльев не придумаешь, а я старый дурак, мне крылья давно подрезали.
— А что ты все пишешь, — я спросил.
Ты отвечаешь — «современную историю».
Я тогда засмеялся, современную все знают, а ты рассердился, ни черта не знают, и знать не хотят. Мое поколение трижды били — давно, не так давно, и совсем недавно стукнули, плюнули в лицо… но нам так и надо, дуракам.
— Загадками говоришь, Малов… — я даже обиделся, а ты мне:
— Саша, забудь эти глупости, не падай в лужу, рисуй себе, пока можешь, рисуй…

{{{ не для чтения, для фиксации текста, потом уберу}}}
(прошу без обид, увы-увы, всегда использовал вещи и события не по их главному назначению, а как в голову придет. Например, оччень оказывается интересно мочить чернилами пастель(не в путинском понимании), а потом присыпать мелом и углем, а потом чуть спульверизировать сильно разбавленным ПВА, а потом бумагу задней стороной подержать над газовой горелкой… особенно цветную, она желтеет, и вся эта смесь подсыхает и БУГРИТСЯ. Смешно, как начал делать, тут же вспомнил Зверева с его водномасляными пузырями (привет, старик!) правда, он не грел над газом. Зато он больше пил, да-а-а-… ,

1. Макс.
8 октября, тепло… Когда подходил к дому, в сухих листьях зашебаршился Макс, трехлетний кот. В детстве ему досталось несколько раз, нижняя челюсть криво срослась и снизу вверх изо рта торчит огромный клык. Макс выбежал мне навстречу, большой, лохматый, почти весь черный, только на боках рыже-коричневые клочья. Выглядит он ужасно — линяет. Серый весной взъелся на него и
отогнал от дома. И Макс перебивался у девятого, там теплая компания, мирные ребята, но пустить к своим мискам… Он отощал, позвоночник выступал огромными зубьями, но вернуться домой боялся, Серый объявил охоту на него, и не подпускал. Я уже крест поставил — погиб кот, но ради очистки совести пошел к девятому. И думать не мог, что здоровый сильный зверь не одолеет сотни метров… И вдруг вижу его в траве, в трех шагах от тех, которые там свои. Я проклял себя за глупость, чуть не оставил друга в беде. Всех из девятого знаю наперечет, и они меня знают, и уважают. Они были не против него, но чтобы к еде не подступался! Так что он подбегал, когда они отваливали, жадно хватал последнее, если оставалось, и так жил около месяца… Я начал носить ему еду и постепенно приманивать обратно, за неделю мы прошли половину расстояния. На руки он
не давался, почти дикое существо. Как завидит Серого, так рванет обратно, и все начинай сначала.
Серый наглый и сильный, в сущности отличный кот, но вот невзлюбил Макса. Я думаю, потому что тот огромный, и вроде бы взрослый, а ведет себя как подросток. И еще этот клык, кого угодно ошеломит. Мальчишки называют его вампиром, и гоняют, когда я не вижу.

2. Как мы встретились.
Я увидел его на лестнице, он стоял и молча смотрел на меня. Месяца два ему было. Недавно выкинули, еще не понял, что жизнь против него. И до подвала не добрался. Подвал — это особый мир. Там они рождаются, живут, пока мать может кормить или не придушит какой-нибудь кот. Потом погибают — от голода, а главное, от холода… Макс стоял и смотрел, он не знал, что пропадает и не жаловался. Я прошел мимо, всех не спасешь. Они и так поглощают все мои силы, а тут еще новый… Но на следующий день, увидев его на том же месте, не стал раздумывать — отнес к себе. Ну, что поделаешь, как-нибудь… Он несколько дней сидел и молчал. Я думал, он потерял голос, пока вопил в первые дни. Но потом он заверещал, и так громко, что я понял — он был потрясен, потому
что видел страшные вещи. Может, его бросили в мусоропровод, и он чудом выбрался?.. Я видел
таких котов, и сам не раз спасал. Но что гадать, он отошел, отогрелся, и казался мне теперь самым
счастливым из наших. У каждого из них что-то ломалось, а он ведь остался целехонький, ничего у него не болело… И очень сообразительный был — я научил его приносить бумажку! Коты редко приносят, обычно утаскивают подальше, чтобы расправиться в одиночестве.
И вдруг это несчастье с челюстью. Ему тогда было около года.

3. Про челюсть.
Он уже усвоил, как спускаться вниз со второго этажа, через балкон, но наверх еще не научился подниматься. Обычно между первым спуском и подъемом проходит месяца полтора, а у самых догадливых несколько недель. Они сидят и наблюдают, как ходят другие, с места не трогаются, пока досконально не изучат. А потом идут и все делают верно… Так вот, Макс еще не прошел вторую стадию, я брал его с улицы сам — позову, и бежит. Если проголодается, то сидит терпеливо под окнами и поглядывает наверх, черненький, лохматый… И вдруг исчез. Я обходил все подвалы — нет и нет. Подвалы — убежище для котов, я люблю ходить к ним. Люди надоели мне… На четвертый день иду вокруг дома, зову. И он, наконец, появляется, беззвучно подходит и
прижимается к ноге.
Что-то мне показалось странным, снова голоса нет? Схватил, поднес к свету, и вижу — вместо рта багровая яма, дыра, и в глубине, среди размолотых в крошку зубов, крови и мяса шевелится, молит о помощи розовый язычок… В этот момент я окончательно понял — не хочу больше быть человеком!..
Косточки разбитой челюсти терлись друг о друга и причиняли ему безумную боль, он несколько дней не пил, и если не сможет, конец! Я поил его из пипетки — водой и молоком, потом стал
пробовать яйцо, жидкую еду… И вот вырос — огромный кот, челюсть крепче прежней, только клык торчит окаянный. Если рассердится, то не шипит, как другие, а плюется, рот как следует не закрывается у него. Когда ест, боится, что не успеет, со своим ртом, и дерется с соседями, хрипит от ярости. Когда он в настроении, его можно гладить, он выгибает спину и шею, и нижний клык виден во всей красе. Наверное, это и подвело его во второй раз.
………………………………
…………………………………
……………………………………

The Turncoat
1. Max
October 8, warm… When approaching the house spotted Max stirring in the heap of dry leaves, a three-year old cat. When a child he came to serious grief several times, the fractured lower jaw united badly, and now a huge fang sticks out of his mouth rising from that jaw upward. Max ran out to meet me, he is big, shaggy, almost all black, only on his sides there are some reddish-brown tufts. He looks horrible – he is shedding hair. This spring Gray turned sore at him, and chased away from the house. And Max was making the best he could in the vicinity of the Ninth house, the dwelling area of a close-knit bunch of fellows, they are peaceful, but as to allowing a stranger to their bowls… He grew emaciated, his spine jutted out as a ridge of huge peaks, but he was afraid to return home. Gray had declared him an outlaw, and wouldn’t let him near. I gave him up for lost – thought he was dead, but just to put my mind at rest went to the Ninth to check. I couldn’t imagine that a healthy, strong animal may end up stranded within the distance of some hundred yards by the sheer inconceivability of going back home… And suddenly I see him in the grass, three steps away from the locals. I cursed my stupidity, I was so close to leaving a friend in great need. I know them fellows of the Ninth each and all, and they know me, and respect me. They had nothing against him, but only so far as he wouldn’t go for their food! So he would rush in when they had had enough, grab eagerly what was left, if any, and on such he had been surviving for about a month… I started to bring him food, gradually enticing him to go back home, in a week we managed half of the distance. He wouldn’t let me carry him in my arms, he is practically a wild creature. Each time he glimpsed Gray, he sprinted back swift as an arrow, which meant starting our endeavor anew once again.
Gray is insolent and strong, though basically a most excellent cat, except that he took such dislike to Max. I think it is because Max is so huge, and though seemingly an adult behaves like an adolescent. And that fang of his, it is a startling feature to behold, isn’t it? Boys call him “vampire” and chase him away, when I am not about.

2. How We Met
I spotted him on the stairs, he was standing still and looking at me silently. He was about two months old. Kicked out quite recently, not yet wise to the fact that life was against him. That’s why he hadn’t made it to the basement. The basement – it is a world in its own right. There they are born, there they live till their mother can sustain them, unless some tom-cat comes and strangles them. Then they perish – from undernourishment, but mainly it’s the extreme cold that kills them… Max was standing and looking at me, he didn’t know he was as good as dead, and wouldn’t complain. I continued on my way leaving him behind, you can’t save them all. I exert all the strength I have to care for them as it is, and now this new one pops up just like this… But the next day, seeing him at the very same spot, I decided against reasoning – and took him in. Well, that’s that, we’ll try to make the best we can, somehow… For several days he was just sitting about keeping silent. I thought he had lost his voice, due to wailing too hard immediately on having been abandoned. But then he started to squeal, and so loudly, that I understood – he was stunned speechless because he had witnessed horrible things. Was he damped down the garbage chute, and managed to get out of it by some miracle?.. I have seen cats survive it, have saved several myself. But why waste time on guesswork, he came to his senses, was warm, and seemed to be the luckiest cat of my bunch. Each of mine suffered an injury no less than a bone fractured in their time, but he got away without a scratch, nothing to ail him… And he was very clever – I taught him to fetch and carry paper crushed into a ball! Cats rarely do that, normally they would take the paper ball to some far corner, to have some peace and quiet while doing it in.
And then that jaw-fracture mishap befell us. He was about a year old at that time.

3. About That Jaw
He already mastered getting down from the second floor to the ground, via balcony, but didn’t learn yet how to get back up. Normally the first going down is separated from the first going up by a month and a half, with the brightest of them it may be several weeks. They sit and watch others do it, and won’t make a move till they have studied the process thoroughly. Then they go and do everything just right… Well, Max hadn’t yet got over that second phase, I was bringing him in from the street myself – I would call him, and he would come running to me. If he was hungry, he would sit patiently under the windows, looking upwards from time to time, a black and shaggy little thing… And all of a sudden he disappeared. I started the search, checked all the basements – he was nowhere to be found. Basements are shelters for cats, I like going down there. I have had more than enough of people… On the fourth day I was walking around the house, calling him. And, at last — he appears, and, without uttering a sound, comes and presses his body against my leg.
Something about it struck me as very odd, had he lost his voice again? I grabbed him, took him closer to light, and what I see – instead of a mouth he has a crimson pit, a hole, and in its depth, among teeth crashed into powder, among blood and raw flesh there moves, pleading for help, his little pink tongue… At that moment I finally realized – I don’t want to be a human any more!..
Pieces of fractured bone were rubbing against each other causing him horrible pain, he hadn’t had any water for several days, and if he were not to take some, it would be the end! I used a pipette to give him water, water and milk, then started adding some egg, liquid victuals… And look what a cat he grew up to be – a huge tom, with his jaw even harder than it used to be, only that damned fang sticking up is a jarring note. When he gets angry, he doesn’t hiss, he spits, his mouth doesn’t close properly. When he eats, he is ever afraid he won’t be able to do it fast enough, with that mouth of his, so he fights with his neighbors, wheezes in rage. When he is in the mood, he will allow to pet himself, he arches his back, cranes his neck, and his lower fang may be seen in all its glory. Presumably, that’s what put him in a tight spot the second time.

Ни слышать свой голос, ни видеть себя — говорящего слова — не люблю. Но иногда, почти случайно, из таких сочетаний образуется «смешанный жанр», как смешанная техника в графике, да. То, что гораздо лучше устраивается на экране, в Интернете. Но переносить такие «штуки» из ЖЖ в FB занятие почти бесполезное, но… каждый упрямый человек строит свой дом из своих кирпичей, и в занятиях бесполезных столько бывает интереса и азарта!.. ни в сказке сказать, ни пером описать… Смайл

Меня зовут Роберт. Родители, поклонники оперы, решили единогласно, что Роберт звучит красиво. Но я называю себя Робин. Робин, сын Робина. Мне было пять, когда мать начала читать мне ту книгу, а потом отказалась — времени мало. Бросила меня, не добравшись до середины. Только-только возник Необитаемый Остров, и она меня оставляет, намеренно или, действительно, дело во времени — не знаю, и уже не узнаю. Что делать, я не мог остаться без того Острова, собрался с силами, выучил алфавит и понемногу, ползая на коленях, облазил свои сокровища. И не нашел там никого, я был один. Это меня потрясло. Как в тире — пуляешь из духовушки, и все мимо, только хлещет дробь по фанере, и вдруг — задвигалось все, заскрежетало, оказалось — попал. И я попался, та точка была во мне с рождения. От отца.
— Кем ты хочешь быть, сынок?
Теперь уже часто забываю, как его звали, отец и отец, и мать к нему также. Он был намного старше ее, бывший моряк. С ним случилась история, которая описана в книге, или почти такая же, не знаю, и теперь никто уже не узнает, не проверит. Преимущество старости… или печальное достояние?.. — обладание недоказуемыми истинами…
Так вот, отец…
Он лежал в огромной темной комнате, а может, мне казалось, что помещение огромно, так бывает в пещерах, стены прячутся в темноте. Я видел его пальцы. Я избегаю слова «помню», ведь невозможно говорить о том, чего не помнишь. Да, пальцы видел, они держались за край одеяла, большие, костистые, с очень тонкой прозрачной и гладкой, даже блестящей кожей… шелковистой… они держались за надежную ткань, и поглаживали ее, по рукам пробегала дрожь, или рябь, и снова пальцы вцеплялись в ткань с торопливой решительностью, будто из под него вырывали почву, и он боялся, что не устоит… Руки вели себя как два краба, все время пытались убежать вбок, но были связаны между собой невидимой нитью…
А над руками возвышался его подбородок, массивный, заросший темной щетиной… дальше я не видел, только временами поблескивал один глаз, он ждал ответа. А что я мог ответить — кем можно быть, если я уже есть…
— Так что для тебя важно, сын?
— Хочу жить на необитаемом Острове.
Руки дернулись и застыли, судорожно ухватив край одеяла.
— Это нельзя, нельзя, дружок. Я понимаю… Но человек с трудом выносит самого себя. Это не профессия, не занятие… Я спрашиваю другое — что тебе нужно от жизни? Сначала выясни это, может, уживешься… лучше, чем я… Надо пытаться…
У него не было сил объяснять. И в то же время в нем чувствовалось нарастающее напряжение, он медленно, но неуклонно раздражался, хотя был смертельно болен и слаб.
— Хочу жить на необитаемом остро…
— Кем ты хочешь стать, быть?
— Жить на необитаемом… Я не хочу быть, я — есть… Я не хочу… Никем.
— Юношеские бредни, — сказала мать, она проявилась из темноты, у изголовья стояла, и наклонившись к блестящему глазу, поправила подушку. — Я зажгу свет.
Отец не ответил, только руки еще крепче ухватились за ткань. Нехотя разгорелся фитилек керосиновой лампы на столике, слева от кровати… если от меня, то слева… и осветилась комната, помещение дома, в котором я жил. Я недаром подчеркиваю это свойство, справа-слева, основанное на простой симметрии нашего тела, два возможных варианта, знаю, как это важно, и сколько трудностей и огорчений возникает, когда один отсчитывает стороны от себя, не беря в расчет другого, а другой великодушно делает уступку, и в центр отсчета ставит своего собеседника или друга.
Тогда я упорствовал напрасно, книжные пристрастия и увлечения, не более… они соседствовали со страстным влечением к людям, интересом, и стремлением влиться в общий поток. Но самое удивительное… своя истина была гениально угадана недорослем, хотя не было ни капли искренности, сплошные заблуждения, никакого еще понимания своего несоответствия… Но возникло уже предчувствие бесполезности всех усилий соответствовать. Ощущения не обманывают нас.

Стремление людей объединяться по какому-то может и важному, но изолированному признаку, кажется губительным. Пора людям разъединяться, уходить в свою пустыню — и думать и делать что-то самим собой придуманное. Таких сейчас критически мало, легче искать поддержку в общем оре, в своей толпушке. Толпа сразу возводит буфет, общая еда вдохновляет. Кушайте на своей кухне, господа, и постепенно все войдет в русло разумности 🙂

Нефертити
//////////////////////////////////////////////////////

Оба при переезде пострадали, кот потерялся на полгода, теперь нашелся, и они снова вместе. Порой я ругаю себя за подобную чувствительность, но изменить уже не могу ничего.
///////////////////////////////////////////////////////

Почти парадный портрет

Так уж случилось
(Из повести «Следы у моря», перевод на англ. Е.П.Валентиновой)

В воскресенье мы с папой ходим к морю. А в субботу утром мы дома, все вместе. Но по утрам у мамы болит голова, у нее низкое давление. А у бабки просто плохое настроение. А у нас с папой хорошее, они нас не понимают. И мы все спорим, немного ругаемся, а к обеду миримся.
Сегодня мама говорит, я совсем недавно родилась, и почему со мной все именно так случилось? Могло не быть этой войны, все бы шло тихо, мирно…
А я был бы?
Наша жизнь вообще случайность, папа говорит, и то, что ты у нас появился, тоже случай, мог быть другой человек.
Но они бы его также назвали — давно готовились, и решили. В нашем городе когда-то жил мальчик, его звали как меня, он маме в детстве нравился очень. Я его никогда не видел, мама рассказывала, его взяли в армию, и он сразу погиб. Утонул.
Странно, во время войны, и утонул?
Он плыл на корабле из Таллинна. Корабль немцы потопили, а он плавать не умел.
И мне досталось его имя. Мама хотела, чтобы у человека все было красиво, имя тоже. Откуда она знала, что я буду такой?
Папа говорит, не знала, но догадывалась, это генетика, в каждом записано, какой он будет, и какие дети, все уже известно. Кроме случая. Важно, какой подвернется случай.
Ты всегда надеялся неизвестно на что, мама говорит, она верит только в свои силы.
Бабка ни во что не верит, она вздыхает — где моя жизнь… А деда я не видел, он умер до войны. В нем все было красиво, бабка говорит, но его имя тебе не подошло бы, теперь другие времена. Его звали Соломон, это уж, конечно, слишком. Его так не случайно назвали, у него дед был — Шлема. Тогда можно было так называть, а теперь не стоит, и мне дали другое имя.
Чтобы не дразнить гусей, говорит папа.
Не стоило дразнить, соглашается мама, а бабушка вздыхает — у него все было красиво… И я, конечно, похож на него, это генетика. Но как случилось, что именно я его внук, а не какой-нибудь другой мальчик?
Я думал все утро, почему так получилось, ведь меня могло и не быть, а он сидел бы здесь и смотрел в окно. А может она?
Дочки не могло быть, мама говорит, она знает.
Откуда ты берешь это, папа говорит, еще запросто может быть.
Нет уж, хватит, и так сумасшедший дом, он меня замучил своими вопросами, что и как, а я и сама не знаю, почему все так со мной получилось…
По-моему, все неплохо, а? — папа почему-то начинает злиться, дрыгает ногой, он так всегда, если не по нем.
Я вовсе ничего не хочу сказать такого, просто непонятно все.
Наоборот, мне все теперь понятно!. — и папа уходит, но недалеко, садится за стол, ему опять Ленина нужно переписывать. Он смотрит в книжку, потом пишет в тетрадь красивым почерком, он работает.
Дед так никогда не поступал, вздыхает бабушка, в воскресные дни какая работа… Он мне руки целовал, и платья покупал.
Ах, мам, говорит мама, совсем не все так солнечно было, про Берточку вспомни…
Что, что Берточка… подумаешь, ничего у них не было.
И она уходит на кухню, ей расхотелось спорить, надо готовить обед.
Сумасшедший дом, говорит мама, никакой памяти ни у кого, и тоже идет готовить еду.
Я остаюсь один, у окна, тот мальчик с моим именем давно умер, захлебнулся в ледяной воде. Мне становится холодно, хотя топят. А как бы он, если б остался жить, и был бы у них вместо меня… как бы с ними уживался?
Тебе предстоят трудности, говорит мама, главное — верить в свои силы.
Все-таки важен случай, вздыхает папа.
Мы пообедали, они давно не ругаются, играют в шашки. Бабушка приносит им чай, а мне компот из слив, потому что давно в уборную не ходил.
Тебе клизму, что ли, делать, думает мама.
Клизма это хорошо, говорит папа, современная медицина не отрицает клизмочку.
Не надо клизму, лучше компот.
………………………………………………………………………………………………………………………………………
Footprints on the Seashore
As Chance Would Have It

On Sundays Dad and I go to the sea. And on Saturday mornings we stay at home, all together. But in the morning Mom has headaches, she has low blood pressure. And Gran is simply in low spirits. And Dad and I are in a great mood, and they won’t see things our way. And we all argue, bicker about a bit, and make peace by dinnertime.
Today Mom says, I was born quite recently, and why everything had to happen to me exactly the way it did? This War could have happened never at all, everything would be nice and peaceful…
And would I be?
Our life generally is a chance thing, says Dad, and the fact that we have had you was also due to chance, it could have been some other person.
But they would have given him the same name – they started to make ready well beforehand, and had decided on it in advance. Once upon a time a boy lived in our town, who had the same name I have, when Mom was a child she liked him very much. I have never seen him, Mom told me about him, he was drafted into the army, and immediately perished. He was drowned.
That’s strange, in the wartime, and to get drowned?
He was on board a ship sailing from Tallinn. The ship was sunk by the Germans, and he didn’t know how to swim.
And so I got his name. Mom wanted everything about a person to be beautiful, name too. How could she know that I would turn up like this?
Dad says, she didn’t know, but she could make a guess, it is the genetics, each person has it written down inside himself what he will be like, and what his children will be like, everything is known. Except for the chance. It is important what chance will come your way.
You always tended to hope against hope, whatever the odds, says Mom, she believes one has to rely on one’s own abilities only.
Gran doesn’t believe in anything at all, she sighs – where is that life of mine, where has it gone… And as for my grandfather, I never saw him, he died before the War. Everything was beautiful about him, says Gran, but his name wouldn’t suit you, times have changed. His name was Solomon, and that is really going too far. He wasn’t named like this by chance, he had a grandfather whose name was Shlema. Then it was possible to name children like that, and now it is not a good idea, so I was given a different name.
To avoid advertising for trouble, says Dad.
It wouldn’t be a good idea to advertise for trouble, agrees Mom, and Gran sighs – everything about him was beautiful… And, of course, I look like him, it is the genetics. But how come it was I who happened to be his grandson, but not some other boy?
All the morning I was thinking over how come it worked out exactly this way, considering I could have been not at all, and it would be he sitting here looking out of the window. Or maybe she?
No, a daughter, it’s just not possible, says Mom, and she ought to know.
Where did you get this idea, says Dad, we may have one yet, easily.
Oh no, enough is enough, it’s a regular lunatic asylum as it is, he has harassed me with his questions witless, what for and how come, when I myself don’t know why everything turned out exactly this way for me…
But everything turned out rather nicely, didn’t it? – Dad is getting angry for some reason, he is dangling his foot, he always does when something displeases him.
I didn’t mean it to be derogatory, it is just that everything is so baffling.
On the contrary, everything is perfectly clear to me! – and Dad leaves, but he doesn’t go far, he sits down at his desk, he has to copy Lenin again. He looks into the book, then writes something down in his notebook in his beautiful hand, he is working.
Grandfather never acted like this, sighs Grandmother, working on Sunday indeed… He kissed my hands and bought me dresses.
Oh Mom, says Mom, it wasn’t just pure perfect bliss actually, was it, did you forget about little Bertha…
Never mind little Bertha… it was nothing, there was nothing between them.
And she leaves for the kitchen, she doesn’t feel like arguing any more, she has to cook our dinner.
It is a regular lunatic asylum, says Mom, nobody remembers a thing, and she also leaves to look after that dinner.
I am left alone, at my window, that boy who had my name died long ago, he got drowned in the icy cold water. I feel chilly, though the heating is on. How would he, if he had survived, and they had him instead of me… how would he be getting on with them?
You will have to face many a difficulty in future, says Mom, the main thing is to believe you have your own abilities to rely on.
Yet the chance is of importance, sighs Dad.
We have had dinner, they are bickering no more, they are playing draughts. Grandmother brings them their tea, and some kompot made of prunes for me, because I haven’t moved my bowlers for quite a time.
Maybe he should have an enema, Mom is thoughtful.
Enema would be just the thing, says Dad, contemporary medicine doesn’t deny the possible good effects of a nice little enema.
No, don’t bother about an enema, I’d rather have kompot.

…что будет с теми людьми, которые все понимают, и при этом не в силах скрыть своего понимания. Их немного, но они есть. Цвет нации и всего народа. Ощущение такое, что это как бы последний слой, столько слоев уже было снято… и остались одни послушные слои. Но наверное ошибаюсь, генетика вещь хитрая, и управлять ею, к счастью, не умеем, так что большие еще неожиданности возможны…

ДАН МАРКОВИЧ

Договор

(перевод на англ. Е.П. Валентиновой)
Когда-то старая анатомичка называлась — Анатомикум, и сюда приходили студенты-корпоранты в разноцветных шапочках, звучала немецкая речь и латынь. От того времени остались только стертые подошвами ступени и два старика — профессор и служитель анатомички Хуго, огромного роста человек с маленькой головкой черепахи. У него светлые, глубоко запавшие глаза, нос крючком, длинный выступающий подбородок, коричневая шея со свисающими складками сухой стертой кожи — и весь он как из темного металла — бронзы… а ходит и двигается медленно, но неуклонно, как, может быть видели, идет по своим делам черепаха-гигант… Профессор — маленький розовый старичок, суетится, размахивает руками на круглой площадке внизу, амфитеатром карабкаются вверх скамейки, и студенты смотрят сверху на трупы, скелеты и одного живого человека среди них, как раньше зрители наблюдали за гладиаторами на арене.
Время от времени профессор останавливается и призывно кричит — «Хуго!» Медленно открывается дверь и из коридора в зал протискивается огромная фигура служителя. Он стоит у порога, наклонив голову, — ждет приказа. «Перенеси вот этого повыше… и свет…» Хуго медленно, раскачивая длинными руками, подходит к скелету или человеческому телу, превращенному в мумию с обнаженными нервами и сосудами, поднимает и ставит как нужно… немного ждет и идет к себе. В коридоре его каморка со столом, железной кроватью и древним шкафом с мутным голубым зеркалом. Он живет здесь много лет, в тепле и при деле. Когда-то еще подростком он ушел из деревни, пришел в город и затерялся. Он работал грузчиком, кочегаром, начал пить, пристрастился к «ликве» — смеси спирта с эфиром, и понемногу спивался. Однажды ему сказали, что в Анатомикуме можно продать свое тело — дают немного, но ведь ни за что… И он пришел продавать себя. Служители восхищенно качали головами и щупали его мышцы. Вышел маленький человек, молодой, но уже лысеющий, оглядел его, спросил — «откуда такой?…» — а, узнав, поднял брови — «земляк… ну, пойдем».
О чем они говорили до самой темноты, и был ли подписан договор — никто не знал, но с тех пор Хуго стал служителем Анатомикума и верным слугой профессору. Он выпивал, конечно, но не так, как раньше. Теперь он был уважаемым и нужным человеком, и дело свое изучил до тонкостей. Никто лучше его не знал, как выварить череп так, чтобы мясо легко отделилось от костей, а поверхность осталась чистой и гладкой. «Хуго, принеси вон того…» Он наклонял голову — «а профессор велел?..» «Да, да…» — и только тогда он делал, что его просили. После занятий он переходил через двор в квартиру профессора, готовил ужин и делал все, чтобы поддержать нехитрое холостяцкое хозяйство. Потом шел к себе, ел в сумерках, не зажигая света, резал колбасу длинным ножом, набрасывал толстые ломти на хлеб, неторопливо жевал, запивал холодным кофе — и ложился спать. Раз в месяц он надевал черный парадный костюм и спускался в город в единственный ресторан. Он шел медленно и важно, в цилиндре, с белым шелковым шарфом на мощной шее. Здесь уже ждали его… «Хуго гуляет…» Но утром он снова был на месте. «Хуго» — он слышит из зала, откладывает газету и идет на зов. «Молодые люди учатся… профессор в порядке… все хорошо…»
Шли годы, прокатились войны и революции, а два этих человека как жили, так и живут. Один учит, а другой ему помогает. Профессор кричит — «Хуго!» — и Хуго тут как тут. «Хуго, покажи этому бездельнику тройничный нерв…» «Хуго, куда подевалось внутреннее ухо?..» И студенты к нему — «Хуго Петрович, как держать скальпель?..» Он берет костистой лапой скальпель — «вот так, парень, вот так…»
По вечерам два старика ужинают вместе. Профессор кричит, размахивает руками:
— А помнишь, Хуго, как ты пришел продавать себя?
Хуго усмехается:
— Я только тело продавал, Ханс, а не себя…
— И мы хорошо поработали с тобой… ах, Хуго, наша жизнь прошла…
Хуго улыбается впалым ртом, ставит на стол электрический самовар.
— Мы еще поживем… сегодня будем, как русские, пить чай…
Они пьют чай, два старых холостяка, включают телевизор и до глубокой ночи смотрят, как по-новому говорят и прыгают люди на земле.
— А в наше время…
Хуго качает головой:
— И в наше время было по-разному…
Потом он собирается к себе:
— Ты что-то кашляешь, Ханс, вот второе одеяло.
— А ты все дуришь — давно переехал бы сюда.
Хуго не согласен — «привык, и там я всегда на месте…»
Он идет к себе, через темный двор, под высокими тревожно шумящими деревьями, останавливается и глубоко вдыхает прохладный осенний воздух. Внизу под горой притаился, спит городок, за спиной темные окна Анатомикума. Он видит — в профессорской спальне гаснет свет — «давно пора, завтра лекции…»
А утром знакомый гам, молодые голоса… Хуго пьет кофе и читает газету, но мысли его не здесь… «Банки ему нельзя — возраст, а горчичники — обязательно… Что же он не зовет?..» Наконец он слышит знакомое — «Хуго…» — и спешит в зал, привычным движением поворачивает старую бронзовую ручку — и видит:
— Молодые люди учатся… профессор как будто в порядке, бегает как всегда…- и успокаивается.
— Хуго, перенеси вот этого — повыше… и свет!..

………………………………………………………………………………………………………………………………………..
Dan Markovich Dogovor
http://www.netslova.ru/markovich/chtobylo/22.html
…………………………………………..
The Agreement
There was a time when the old anatomical theater was called — the Anatomicum, the corps students wearing caps of different colors came here, German and Latin resounded within these walls. The only remnants of those bygone times are the steps worn out by feet, and two old men – the professor, and the anatomical theater attendant Hugo, a man of great height with a tiny head of a tortoise. He has pale, deeply sunken eyes, a hooked nose, a long chin jutting forward, a brown neck draped with folds of dry, worn skin – and his whole person seems to be cast in some dark metal – like bronze… and he walks and moves slowly, but undeviatingly, with the manner of – have you ever seen one? – a giant tortoise going after its own affairs… The professor is a small pink old man, he scurries about in agitation, he is waving his arms down there, in that round spot central to the theater, the benches of the amphitheater climb upwards all around, and from up there the students look at the corpses, at the skeletons, and that one and only live man amidst them, like in the old times spectators watched gladiators in the arena.
From time to time the professor pauses and calls – “Hugo!” Slowly opens the door and the huge figure of the attendant crams through from the corridor. Having stepped over the threshold he stops, with his head bent – waiting for his orders. “Take this one a bit higher… and more light…” Hugo slowly, swaying his long arms, approaches a skeleton, or a mummified body with nerves and vessels exposed, picks it up and places it as required… waits some more, and retreats to his place. In the corridor outside he has a tiny room of his own, furnished with a table, an iron cot, an ancient wardrobe with a bluish dulled mirror. He has been living here for many years, it’s heated lodgings, and a job. Many years ago he, then a teenager, left his native village, moved to the city, and was lost there. He labored as a docker, as a stoker, took to “likva” – a mixture of alcohol with ether, and was on his way to becoming a regular drunkard. One day he was told that a man might sell his body to the Anatomicum – the money they give is little, but they give it for nothing actually… So he came to sell himself. The admiring attendants shook their heads in wonder, palpated his muscles. A small guy entered, young, but with a growing bold patch, looked him over, asked – “wherefrom comes a fellow like this?…” – and, having heard the answer, raised his eyebrows – “a fellow-countryman… well, come with me”.
What the two of them were talking about till the very nightfall, and whether any contracts were signed, nobody ever learned, but since then Hugo became an attendant at the Anatomicum and a faithful servant to the professor. He still indulged in drinking, but not the way he used to. Now he was a respectful person whose service was appreciated, and he studied his trade to minutest detail. Nobody knew better than he did how to prepare the skull so that flesh would go off easily and the surface stay clear and smooth. “Hugo, bring that one over here, will you?…” He bent his head – “has the professor ordered to?…” “Yes, yes, he has…” and only then he would do as he was asked. After the lessons were over, he crossed the courtyard to go to the professor’s quarters, cooked his dinner, and did all the necessary chores to maintain the simple bachelor housekeeping. Then he went to his own place, had his meal in the dusk, without bothering about lights, cutting sausage with his long knife, throwing thick slabs of it over the piece of bread, munching slowly, drinking it down with cold coffee – and went to bed. Once a month he put on his good black suit and in full dress went down to the town proper, to the only restaurant there was. He walked slowly and solemnly, wearing a top-hat, with a white cravat around his powerful neck. He was expected… “Hugo is carousing…” But in the morning he was up and about. “Hugo” – hears he coming from the theater, puts down his newspaper, and goes to answer the call. “Young people are busy with their studies… the professor is all right… fine…”
Years passed, wars and revolutions stormed over, but those two continued to live the way they used to. One was teaching, the other assisting him. The professor shouts out “Hugo!” and here comes Hugo. “Hugo, show the trigeminal nerve to this good-for-nothing idler…” “Hugo, where that internal ear might be?..” And the students address him too: “Hugo Petrovich, how one is to hold the scalpel?…” He grabs the scalpel with his bony paw – “thatta way, kiddo, thatta way…”
In the evening the two old men supper together. Professor is shouting, waving his arms:
“Do you remember, Hugo, how you came to sell yourself?”
Hugo grins:
“I was selling only my body, Hans, not myself…”
“And we did well, working together, Hugo, didn’t we?.. oh, Hugo, our life is over…”
Hugo smiles with his sunken mouth, puts the electric samovar on the table.
“We aren’t dead yet… let’s have tea today like the Russians do…”
They have tea, two old bachelors, they switch on the TV, to watch till the very dead of the night the new ways of speaking and capering people inhabiting this earth employ now.
“And in our time…”
Hugo shakes his head:
“In out time things were various too…”
Then he starts for his own place.
“You are having this cough, Hans, here is the second blanket for you.”
“And you are still sticking to your foolish ways – you should have moved over here long ago.”
Hugo disagrees – “I am used to it, besides there I am always about and at hand.”
He goes to his place, crossing the dark courtyard, under the high trees whispering as if in alarm, stops and takes a deep breath of the cool autumn air. Below, at the foot of the hill, the small town is lying hushed up, asleep, behind his back are the dark windows of the Anatomicum. He sees the window of the professor’s bedroom go dark – “and high time too, tomorrow he has lectures to deliver…”
And in the morning there comes the familiar din, young voices… Hugo is drinking his coffee and reading his paper, but his thoughts are wandering elsewhere… “Cupping is out of the question – because of his age, but the mustard plaster – that by all means… Why is he such a long time in calling?…” At last he hears that familiar – “Hugo…” – and hurries into the theater, habitually turns the brass knob – and sees:
“The young people are busy with their studies… the professor seems to be all right, he is bustling about as usual…” – and his anxiety subsides.
“Hugo, move this one a bit higher… and more light!”

пОЛГОДА НЕ БЫЛ В рОССИИ — И ВОТ ПРИЛЕТЕЛ. Впечатление? Большой процесс, и всё мимо людей. А людям так не кажется, и это наверное счастье для них, потому что жизнь каждого должна иметь смысл, пусть иллюзорный, тошнотворный, но это как пьяница утром — » а я выпива-ал… тошнило как!» У народа ПАПА есть — Путин папа. Он как бог, старается, но дьявол-то не дремлет, тоже силен… В общем такая мифическая картина. Дома стоят как бараки, особенно это замечаешь, когда долго не был… Люди есть замечательные, и барахла много, но это как везде. Они думают, что не так, а вот представьте. Я говорил уже — там, далеко, теплой ночью вышел искать своего кота, убежал днем, а местность еще плохо знает. Стою, зову… Кругом ни человека, ни кота… И вдруг машина мчится, куда, зачем, не знаю, только скорость бешеная у нее. Значит, надо! Промчался мимо. Затормозил, назад покатился задом. Остановился, высовывается парень молодой, и видно — не совсем трезвый… И спрашивает — ВАМ ПОМОЧЬ?

Новый год прошел интересно. Ни с кем не разговаривал, никто ко мне не приставал. Точнее, никого не было. А пил я ДО, и мне хватило. И было дело, за которое не брался почти тридцать лет. Нужно было очистить большой чулан от картинок, рисунков, которые бросал сюда с начала 90-х годов. Сел, передо мной папки, слева большой ящик, в который бросал обрывки. Не заметил, как наступило утро первого дня нового года. До половины не добрался. С удивлением некоторые картинки откладывал на стол, они не рвались упорно. Отношения примерно такие — 50 кг обрывков — и 5 кг, на которые решимости не хватило. День отдыхал, немного выпивал, чтобы глаз обострился, и решимостьукрепилась… туда… сюда… Сегодня с семи утра принялся снова. Квартиру надо освободить, к счастью такая необходимость подвернулась. Как назвать папку, которая выживет? Она не для выставок, уж совсем никак. Это процесс. Для выставок — ерунда, простое дело, а ТУТ — выводов никаких, никому доказывать не надо, и даже вредно… Всё оно – как есть, так есть. Порядка никакого, все смешано-перемешано… а вот виден процесс… Какой? — не знаю, но он был, и мне интересно, потому что процесс за почти тридцать лет — не жук плюнул. Тут неплохо, там совсем дурак, а потом снова что-то просвечивает… Вовремя взялся, и даже чуть опоздал. Завтра ящики — волоком — до мусоропровода, и понемногу — туда, туда… Выводы? а никакие, просто вижу — старался как амеба-туфелька… И что — да ничто. Но интересно было, и раньше, и вчера, и на сегодня еще хватит. Со временем слова и оценки пропадают — только вижу — нет! нет! нет!.. И вдруг — да! Иногда… И это Новый год, в нем хоть иногда должно быть — ДА! Из прошлого место освобождается… Жизнь как дырявая ткань. А может – невод?.

Они недоказуемы. Не для умных сказано. Умных не люблю, что поделаешь. Наверное, потому что сам не слишком умен был. И прожил жизнь методом проб и ошибок, руководствуясь увлечениями, пристрастиями и иллюзиями…
Но к ним можно придти без доказательств – это аксиомы. А можно и не придти, и тоже жизнь. Но немного другая.
Они обе банальны, и неразделимы. Вернее, разделяются на вершинах, а в обычной жизни трудно заметить. Но все-таки – можно. Это опыт.
Нельзя быть рабом людей. Жен, детей, друзей… и врагов тоже.
Нельзя быть рабом общин, объединений, городов, сел, государств – любых.
Нельзя быть рабом мифов, религий, политик – любых. Особенно тех, кто обещает блага, и главное из них — вечность. Это шарлатаны, мошенники, бандиты. Они обещают вечность, но дают смерть при жизни, а дальше – ничего не будет. Жизнь самое великое достижение существующего мира.
Нельзя быть рабом самого себя, а это самое трудное. Нельзя повторять самого себя – еще трудней, и лучше помолчать. В общем, больше НЕЛЬЗЯ, чем МОЖНО.
Помогайте жизни выжить. Всем формам жизни. Тогда есть шанс, вероятность вырасти сложному из простого, из травы, из червей земли, из птиц и зверей. Иначе — камни и безвоздушный холод.
Творчество – одна из лучших форм выживания жизни. Творчество – и сочувствие ко всему живому.
А что еще можно сказать…

Хочу сказать
На лестничной площадке выпивали трое. Магазин только что закрылся, толпа отхлынула. Те, кто остался ни с чем, нехотя расходились и исчезали в темноте, а счастливцы населяли подъезды и лестничные площадки ближайших домов. Здесь женщины гуляли с детьми и встречали незваных гостей сильными упреками, а те отшучивались или огрызались и старались просочиться в подъезды, растечься по этажам. В нашем подъезде нет бодрых женщин с хорошим голосом, и бутылочники его любят. Чем выше этаж, тем лучше место. Можно спокойно постоять, посмотреть в окно — летние виды у нас хороши: домов впереди нет, среди полей течет река, а за ней лес. Зимой просто темно, но зато тепло и тихо.
Эти трое поднялись на четвертый этаж и выпивали спокойно и молча. Я видел, как они входили — бутылок шесть было, не меньше. Это сварщики. Днем они работали в глубокой канаве около нашего дома. Прорвало теплоцентраль, и они сваривали большую трубу. Вода ушла в землю, на дне осталась жидкая грязь, поднимался густой желтый пар — и в глубине копошились люди. Время от времени они выбирались на поверхность, кашляли от сырости, ежились на ветру, закуривали и молча смотрели вниз, в темную яму. Теперь они стояли в тепле, и пили из бутылок, по очереди. Потом двое ушли, а один остался. Я слышал, они звали его, а он говорит — «я постою еще…» Те вышли из подъезда, поддерживая друг друга дошли до угла и скрылись.
Один все оставался у окна, потом он неуклюже свалился и стал что-то говорить. Я вышел на лестницу, посмотрел вниз. Он сидел, привалясь к стене, и говорил, почти шепотом. Я подошел к нему, и узнал. Совсем молодой парнишка, он живет в соседнем доме. Я здесь много лет и видел, как он рос. Такой крепыш, копался под окнами. Чуть отойдет в сторону, мать кричит из окна: «Не ходи… не беги… не бросай… измажешься, убьешься, машина задавит…» Нельзя, нельзя и нельзя… А теперь — все можно?.. Он не смотрит на меня, не видит, все говорит и говорит:
— Я хочу сказать вам… хочу сказать вам… хочу сказать…- и царапает рубашку на груди. Я нагнулся — а он плачет.
………………………………………………………………………………………………………………….
I Want To Tell (перевод Е.Валентиновой)

There were three of them having their booze at the staircase landing. The store had just been closed, the crowd had ebbed. The unfortunates who were left empty-handed reluctantly dispersed and disappeared into the darkness, and the lucky guys settled in the hallways and on staircase landings of the neighboring houses. Here women took their children out for a walk, and they saluted the unwelcome guests with strenuous reproaches, and the latter responded with jokes, or snapped back, and did their best to filter into the blocks and spread over different floors. Our block of flats lacks brisk women with commanding voices, so the bottle people favor it greatly. The higher the floor, the better is the spot. One can stay standing there at one’s ease looking out of the window – in summer the views are beautiful: there are no houses in front of ours, only the river flowing on among the fields, and beyond the river there is the forest. In winter it is just darkness outside, but inside it is warm and quiet.
Those three guys had made it to the fourth floor, and were having their booze quietly and in silence. I had seen them enter – they had six bottles with them, no less. They were the welders. In the day-time they were working in the deep ditch near our house. The heating plant pipe burst, and now they were welding the rent up. The water had drained down into the ground, there was some mud at the bottom of the pit, thick yellow vapors were steaming up – and deep down in it people were pottering about. From time to time they would climb up on the surface, coughing because of the dampness, shivering in the wind, light a cigarette, and smoke silently looking down, into the dark pit. Now they were standing in a warm place, drinking their booze from the bottles, in turn. Then two of them left, and one stayed behind. I heard them call for him, and him say – “I will stay about a bit longer…” The two exited the block entrance, made their way to the corner supporting each other, and disappeared.
That one kept standing near the window, then he collapsed awkwardly and began to say something. I went to the stairs and looked down. He was sitting leaning against the wall, saying something, almost in whisper. I came up to him and recognized him. Quite a young lad, lives in the next house. I have been living here for many years, and have seen him grow up. A sturdy kind of a kid, used to dig in the dirt under our windows. Just a few steps away, and his mother would shout from her window: “Don’t go… don’t run… don’t throw… you will get dirty, hurt, run over by a car…” Forbidden, forbidden, forbidden… And now – everything is allowed?.. He is not looking at me, not seeing me, he is saying over and over:
“I want to tell you… want to tell you… want to tell…” scratching at the shirt on his breast. I bent over to him – and he was crying.