Рубрика: Uncategorized

Красное одеяло
……………………

Место бомжей
……………………

Натюрморт с черным котом
………………………….

Листья на подоконнике
………………………….

***
…………………………….

Любимое место

………………………………………………………………
Из жизни писателя)
Много лет жизнь казалась ему болотом, над которым бродят светила. Не ползать в темноте, а вскарабкаться туда, где сущность земных обманок!.. И вместо того, чтобы жить, постепенно поднимаясь, он стремился подняться, не живя — разбежаться огромными скачками, и полететь, как это иногда случалось в счастливых снах. Но наяву чаще выходило, как в дурных, тревожных — бежишь от преследователей, вяло отталкиваясь ватными ногами, в кармане пистолет, который в последний момент оказывается картонным… Марк все же заставлял его стрелять, а врага падать, и просыпался — усталый, потный, с победой, которая больше походила на поражение.
Иногда он чувствовал угрызения совести из-за того, что слишком уж вольно обращается с историей своей жизни, и с чужой тоже. «Не так!» — он восклицал, читая какой-нибудь кусок о себе. А потом, задумавшись, спрашивал — «а как же на самом деле было?..» Он мучительно пытался восстановить истину, но чем больше углублялся, тем меньше надежды оставалось. В конце концов герой превратился в «действующее лицо»… вернее, бездействующее… в персонаж, стал казаться ему настолько непохожим на него, что угрызения исчезли.
Но он был вынужден признаться себе, что мало понял, и создает в сущности другую историю — сочиняет ее, подчиняясь неясным побуждениям. Среди них были такие, которые он назвал «энергетическими» — словно какой-то бес толкал его под руку, заставлял ерничать, насмешничать, чуть ли не кривляться перед зеркалом, злить воображаемого читателя или пугать. В конце концов, вычеркнув все это, он оставлял две-три строки, зато выражающие истинные его чувства — грызущего нетерпения, горечи, злости, разочарования, иронии над собой, обломков тщеславия…
Среди других побуждений он выделял те, которые считал главными — они поддерживали его решительность, устойчивость, ясность суждений, немногословие, стремление к простоте и краткости выражения. Это были чувства равновесия и меры, которые прилагались к делу непонятным образом — как если б он измерял длину без линейки, да на ощупь, да в темноте. Иногда, вытягивая на бумагу слова, он чувствовал, словно за ними тянется линия, или слышится звук… где-то повышается, потом сходит на нет, и это конец фразы или рассказа.
Он узнавал в своих решениях, как и что писать, те самые голосочки, которые ему смолоду бубнили на ухо, но не радовался — ведь теперь он целиком зависел от прихотей этих тайных советчиков. А зависеть он не хотел ни от кого, даже от самого себя.
Он сильно постарел, борода клочьями, и женщина, которая продавала ему картошку, как-то приняла его за старика, а узнав испуганно охнула и перекрестилась.

////////////////////////////////////////
Я имею в виду наивное желание показать всё, что показываешь, в полную величину и рост, ничего не скрывая. Так было очень давно, но так и потом бывало, и даже у изощренных голландцев 17-го века вы можете увидеть перед роскошной вазой с цветами — выставленные напоказ и все по отдельности мелкие любимые вещицы, ракушки всякие, цветочки… без желания все это как-то собрать и объединить, придать окончательную цельность, стремление, получившее полное развитие у Сезанна. Хотя, если покопаетесь в его самом симпатичном раннем периоде темненьких картинок, то увидите, что его наивность и страсть тогда были сильней, а потом уж он начал строить свое величественное здание… Как всякий абсолют, стремление в окончательной цельности, к полному совершенству несколько иссушает вещь, лишает ее замечательной наивности и теплоты. Считается, что показать в таком «реальном» виде совокупность вещей большая заслуга живописца. А желание «показать всё», и ничто ничем не заслонить так и осталось в руках «наива». И мне лично симпатично. И то и другое, видимо, переживет все времена, и сохранится. Но в личном развитии… удивительная штука, если взять, к примеру, поздние картинки Марке, то видно его непрерывное движение от изощренности к простоте и наивности.
Смотрю на эти цветочки, приятно, что это было, пусть в несовершенном виде…

Красный лист и прочие (красный в интерьере)
………………………………………

Блюдечко с кошачьей едой в подвале (коты любили это иерусалимское блюдечко)
………………………………………..

Соус, орех и фрукт (Там, где возможно перечисление, нет натюрморта)
………………………………………..

Сухие цветки в интерьере (когда что-то немного мешает…)
……………………………………………

Красиво умирать не запретишь
……………………………………………

Здесь были двое… прерванный разговор.
………………………………………………

Чифир

Бессонница.
…………………………………

Хокусай и Гюльчатай
…………………………………..

Вечер
…………………………………..

Хлам
……………………………………….

Русалка в лесу
……………………………………….

Ночной автобус
…………………………………..

Девушка в желтом (монотипия)
…………………………………….

Автопортрет (без зеркала)
…………………………………………

Натюрморт (смеш.техника)
………………………………………

Ветреный день
………………………………

Размолвка
………………………………………

***
……………………………………….

Ветреный день на реке

…………………………
Мне говорил учитель про цвет — должен такой быть, чтоб невозможно было назвать имена пигментов. Такая степень обработки мне не по плечу, но все-таки цвет не купишь в магазине даже самых прекрасных красок и пигментов. И еще. Неважно, с чего начинается, каким путем получено изображение, — через фотографию, натуру или рисунок трещин на потолке.

Некоторые варианты:

Письмо
………………………………………….

Забор
……………………………………………

Натюрморт
………………………………………………

Мы были!
…………………………………………….

Вид из окна дома №20
……………………………………………….

Фрагмент картины «Прогулка в полдень»
……………………………………………..

Натюрморт на фоне пейзажа
…………………………………………..

Цветок на активном фоне
…………………………………………..

Сумерки (к.м.)
…………………………………………

Как лежало, и зимняя река
……………………………………………

Приглашение к разговору (избыточность потом ликвидировал)

……………………………………
Люди всегда были…

Когда я учился медицине, в Тарту, полвека тому назад… психиатрию читал профессор Кару, по-русски, медведь, он веселый был человек и честный, известная величина. Больные его любили. Проходит по двору, там в луже больной сидит, пальцами воду загребает…
— Рыбку ловишь… ну-ну, — профессор говорит.
А потом случилось, схватили одного нашего професора, биохимика, — приехали ночью на скорой, с милицией, как же без нее, сломали дверь и отвезли в психушку, привязали к кровати… Тот профессор не был болен, он против власти выступал. А было это не много не мало, весной 1963 года, кому-нибудь расскажешь, не поверят, ведь оттепель, да? Какая к черту оттепель, если очень надо посадить!
Утром приходит профессор психиатр Кару на обход, смотрит, его коллега привязанный к кровати лежит.
— Ты что здесь делаешь, — спрашивает, хотя все понял.
— Развязать, говорит, — и выпустить.
Хотя понимает, чем для него кончится. Он честный был врач, клятву Гиппократа не забыл.
Недолго потом Кару служил психиатром, возраст предельный, тут же на пенсию отправили. Говорили, счастливо отделался, потому что европейская известность.
И ушел он рыбку ловить, только настоящую, в реке, тогда там много рыбы водилось.
Я его видел, говорили…
— Учитесь, — спрашивает, — ну-ну…
А потом я уехал, не знаю, что дальше было. Говорят, психиатрия стала другая, даже люди из клиники Сербского, которые придумали для диссидентов «вяло текущую шизофрению», стали добрыми, раскаивались.
Но я не верю. Придет время, снова воспрянут, вспомнят своего Снежневского, начнут орудовать, как тогда.
Страна, где врачи сволочи, долго не продержится.

Я надеюсь… надеюсь, что если станет еще хуже, то здравый смысл в России начнет преобладать, ведь это анекдот, сортиры грязные — и американы виноваты 🙂 Но надежда невелика, несколько поддерживает то, что самые умные и интересные (для меня) люди стоят твердо (еще). Люди, которых уважал и уважаю, не такие, как безмозглая российская масса. Антиамериканизм был всегда, и в 70-ые он был, и в Европе он есть… только там нет идеологии осажденной крепости — люди привыкли надеяться на себя и жить своим умом. Тут не столько ум, сколько само-воспитание, а основы с детства такие или другие. Ничего не поделаешь.
Какое значение для почти любой власти имеет мнение народа, ну, и т.д. неохота вникать. Конечно, наша интеллигенция показала многое, но есть и высокие примеры. Власть у нас «конгруентна» самым отсталым и злобным в социуме, опирается, уговаривает, насаждает, размножает… а ту часть социума, которая создает и созидает — прижимает, угрожает ей… Все-таки даже власть бывает разной. В общем, это была «первая попытка», она неудачная в России, но по-другому вряд ли могло быть, Гавела у нас никогда бы президентом не сделали.
Имейте в виду, что отношение к событиям сегодняшним — это временно все, и даже более временно, чем наша короткая жизнь, и есть вещи, которыми нужно дорожить куда больше, чем представлением о власти, о народе… «И это пройдет» — и в первую очередь то, что громко гремит и запутывает людей, отвлекает от своей жизни. У Вас своя жизнь, а где мы оказались, в какой момент истории, в какой стране — гораздо более случайно, и не должно влиять на наши личные свойства. Только пожелание (и самому себе тоже)
Мы еще живы, это важно 🙂

…………………………………..
Из встреч
Меня студентом приютил один человек, я писал о нем в повести «Ант», он был настоящим филологом, то есть словами заворожен. Он мне говорил, что может написать все, что угодно, его легкости и свободе нет предела. И, действительно, я некоторые отрывки читал, он пушкинского племени был, по глубине и прозрачности, и легкости необычайный слог… Но он, подвыпив, а он часто тяжело напивался, говорил мне, что чем легче написать, тем меньше потребности этим заниматься, и в конце концов придет к тому, что вовсе замолчит, настолько противно общаться с людьми… Но не успел, в снежную морозную ночь замерз, выпил сильно, ушел еще добавить, а потом до дома не дошел метров сто. Я поздно вернулся, ночью, вернее, уже утром, опыт был неудачный, и почти у ворот наткнулся на твердое тело. А записи куда-то исчезли, да.

Натюрморт со сломанной лампочкой ( в основе пастель)
………………………………………

Масяня болеет
…………………………………….

Конец вечности
……………………………………….

Тетка в красном кресле (пластилин)
……………………………………….

Отдохнешь и ты…
……………………………………..

Начиная с 19-го года…
………………………………………..

Вместо палитры

Художник, писатель никому ничего не должен, кроме как себе — рисовать и писать в меру своих сил и способностей, честно. Он не должен ходить, просить, чтобы напечатали, всякой шушере в редакциях и галереях улыбаться, и предлагать «свой товар», пусть этим занимаются коммивояжеры, а в делах искусства — издатели, коллекционеры, устроители выставок и покупатели, желательно, чтобы не дураки 🙂 Мне говорят — должен, должен, улыбаться, ходить на шоу всякие, и прочую чепуху слышу со всех сторон. Глупость и вранье, и поддаваться этому базару нельзя, свое достоинство и понимание истинных ценностей выше, дороже. Значит, будете нищенствовать, говорят. Ага, раз время такое б…ское, то буду. Разумеется, нужно делать какие-то усилия, чтобы тексты и картины сохранились, тут делать нечего, надеяться не на кого — сохранность! но это всё. О популярности, широкой известности и деньжат в кармане… и не надейтесь. И не стоните, не жалуйтесь, ваш выбор. Или идите торговать дрехами (одежда по болгарски), есть с кого брать пример 🙂

/////////////////////////////
Да, забыл сказать: впереди несколько несколько 🙂 дневниковых файлов, ну, не совсем дневниковых, спрячусь лучше за своих героев, и в этом много правды, хотя не вся.
……………………………………………..
Году в 90-м…
Я пытался публиковать свои тексты, но делал это… непрофессионально. Иногда ездил в Москву, приходил в редакции, спрашивал… Мне улыбались, обещали, разводили руками.. я уходил…
Была хорошая редакторша, в Новом мире, Наталья Михайловна:
— Что вы хотите, Слава П. ходил ко мне 14 лет, даже устроился в соседний журнал редактором. Не помогло… Уволился, стал к нам как на работу приходить — профессионально. Зато теперь его все знают.
А мне за сорок было, заниматься этими хождениями стыдно, и времени мало. Начал издавать себя на принтере, крохотными тиражами, сам переплетал, делал обложки… Любимое занятие было — рисовать обложки. Некоторые сохранились.

У меня суммировано почти всё, что записал про искусство — мои соображения, голоса героев повестей… Для читателей моих текстов и ЖЖ, наверное, нового мало, а может ошибаюсь — почти в каждой из повестей было немного, и мне захотелось все это собрать воедино, и картинки сохранить. Не знаю, как это называется, скажем «ПРО ИСКУССТВО» Если кто-то хочет все сразу получить, тоже можно, скачать отсюда:
www.periscope.ru/искусство.doc
А для желающих помучится — буду понемножку. 🙂

Картина «Путники» (фрагмент, вариант) Оригинал — собственность Серпуховского историко-художественного музея
…………………………………

Думы
…………………………………..

Дождливое лето
…………………………………….

Такой запомню Россию. Не страна, и не государство, не империя — мир, целый мир, который уходит в прошлое. И я с благодарностью, с неприятием, с жалостью буду вспоминать
………………………………………..

Вид из окна дома 20В, в котором начинал и живопись, и прозу…

////////////////////////
В какой-то степени «подводя итоги» периода фотонатюрмортов (2007-2015)

Минута любования……………………………………

И газета на что-нибудь сгодится…
…………………………………….

Масяня. Для меня пример сопротивления, и силы жизни.
И как все равно жизнь и случай ее смяли.
…………………………………….

Симочка умней всех была, ошибок не делала. Старость, однако, безжалостна и к самым лучшим. Теряла зрение, и друзей от врагов не отличала. Знакомая беда.
……………………………………..

Алиса, великая кошка, всю жизнь спасала чужих котят. Ее сынок со мной живет.
……………………………………

Туся в старости, когда всё причиняло боль
…………………………………………….

Великий кот Борис, в страсти и гневе страшен был.
…………………………………………….

Ночная кошка Лизочка
…………………………………………….

Старшая кошка Соня всегда возмущалась нахальством Масяни
……………………………………………

Блудный сын вернулся в родной дом
……………………………………………

Так его встретила мать, у нее давно другие дети…
…………………………………………….

Но история эта закончилась неплохо.
…………………………………….
Кому-то не хватает настойчивости, а кому-то легкости и «самотека» — мудрости. Иногда думаю, что просто короткий даден срок… Не так. Смерть часто спасает от полного разгрома, дает возможность сказать — «времени-то не хватило…» Нет, нет…

www.periscope.ru/kukisy6.pdf
Проверил, вроде легко скачать. Жаль, уже не хватает ни рук ни времени всерьез заняться Перископом, своим первым журналом. И объем у него сильно ограничен, а убирать старое… убирал, убирал… больше рука не поднимается, память все-таки, прошлый век…

Крым

Когда мне было тридцать, я впервые попал в Крым. Другие, знакомые мои, часто ездили, рассказывали, как там, а у меня времени было мало. Я работал изо всех сил, особенно летом — в лаборатории тихо, прохладно, места много, приборы свободны — твори, дерзай, или как там сказал поэт, не помню, я поэтов с детства не читал. Приезжали сотрудники, загорелые, усталые, веселые, и рассказывали, что за чудесная земля — Крым, а я им не верил… нет, верил, но мне и здесь хорошо, да и времени нет.

И вот, наконец, я развелся, и оказалось — времени-то уйма, и работать летом не обязательно. «Едем» — говорит приятель, он там дважды в год, весной смотрит, как все цветет, осенью — как зреют плоды, а иногда и зимой успевает отдохнуть. Что ж, едем, говорю — действительно, оказывается времени много, в лаборатории сыро и темно, и творить я устал, а Крым, говорят, чудесная земля.

Поездом всего одна ночь. Вышли на перрон, ранее утро, не особенно тепло, даже прохладно, во всяком случае, ничего удивительного, и у нас так бывает по утрам. Но воздух… Нет, запах, конечно, запах — это другой мир, вдыхаешь без конца и не устаешь…

Мы долго ходили, искали подходящее жилье, приятель знал в этом толк, а я молчал, смотрел по сторонам. Поселок низенький, грязный, везде канавы, мусор, на дороге в пыли лежат собаки, отдыхают от жары… кухоньки, в крошечных садиках на грядках кое-какая зелень натыкана, и, представьте — растет!.. заборы перекошены, везде хибары, хибарки, хибарочки, отовсюду голые ноги торчат, очки, носы… движение, беготня — собираются к морю… Кругом невысокие холмы, песок, пыль, камень, дальше — повыше, одна вершина, поросшая зеленым лесом, рядом скалистый утес, и еще, и в море круто обрывается вся гряда. Солнце начало уже припекать, но удивительно приятно, я хотел, чтобы оно меня насквозь пропекло, чтобы я стал как этот камень, песок, пыль — сухим, горячим… А воздух — он другой, у нас тоже чистый воздух есть, но здесь он еще простором пахнет, как на краю земли. Это и есть край, ведь дальше только море. И все страшно беззаботно кругом, здесь дел никаких быть не может, творить невозможно, зато можно почти не есть.

Наконец, мы нашли дом, он стоял на высоте, над морем. Внизу, еще ближе к воде, тоже поселок, но нет такого простора, приятель говорит — здесь лучшее место. Мы бросили вещи и пошли на берег. Там кучами лежали тела, мне это сразу не понравилось, я говорю — давай, отойдем. Мы шли довольно долго вдоль воды, людей становилось все меньше, и здесь сели на песок. Море оказалось выше головы, горизонт поднялся, изогнулся… Я дышал. Так мы сидели часа два или три, потом приятель говорит — неплохо бы поесть, а завтра начнем купаться. Мы прошли еще дальше, начались рощицы с кривыми деревцами, которые торчали из камней, здесь уже не было никого. Постояли, море начало плескаться — поднялся ветерок. Здесь нельзя жить постоянно, я подумал, также как в раю…

Мы нашли кафе — длинный сарай, железный, голубого цвета, там был суп, второе, творог и компот, народу мало — все еще греются. Мы поели, и я захотел спать, ужасно, неодолимо, мне стыдно было признаться, потому что еще утро.

— Неплохо бы отдохнуть, — говорит приятель, — первый день всегда так, я этого воздуха не выдерживаю.

Вернулись на квартиру, легли, он сразу заснул, а я подошел к окну. Вижу — все как золотом облито, сверкает вода, по краям картины темные горы, и все вечно так, вечно, было и будет здесь… Потом я лег и заснул — до вечера. Приятель несколько раз уходил, приходил, а я все спал. Так я приехал в Крым.

Бутылка с вином, без нее никак. А что вы хотите — моя вертикаль, в ней некоторое безумие и отрицание власти.
…………………………………

Один из российских символов, но я с интересом, больно уж мощная структура!..
………………………………….

Кухонный инструментарий, важная часть жизни, как ни крути-верти…
…………………………………….

Шел мимо искалеченных почтовых ящиков, которые в каждом почти доме… и показалось… Да, показалось, вспомнилось — 70-ые, несчастные отъезды в небытие, в пустоту, и безвозвратно, так тогда казалось. Я-то сам никуда, увлечен своими игрушками, черт с ними, со второгодниками, хулиганами у власти… пусть бесчинствуют как хотят, так я тогда думал… Уверен был, что по сути, по глубинному содержанию, жизнь не изменить, чуть лучше-хуже… а, ерунда… Главное в себе носим, свою печать. Но сочувствовал, конечно, тем, кто думал не так, и уезжал как мог, через преследования всякие…
……………………………………….

Перед дорогой дальней. Первые пробы, сочетание живописи и графики с фотографией. Все, что мы видим, в жизни и в изо-искусстве — изображения, а жанры, границы их — ерунда на постном масле…
И жизнь вся не более реальна, чем картины.
…………………………………………

Ночной путь. И на сегодня хватит, удачи всем.

Три первых — из цикла «Сухие травы»
…………………………………………..

…………………………………………………

…………………………………………….

Вентиль
……………………………………………….

Не спи, не спи, художник…
………………………………………………..

Поражение восставших

……………………….
Симпатичное мне состояние художника — это оживление не совсем живого, тогда мир представляется теплым и уютным. А есть и другой путь, который иногда приводит к высокому результату — это умственное «омертвление» предметного мира, для того, чтобы проявить и усилить художественную сторону того, что мы видим и ощущаем. Это изображение пожалуй намекает на второй путь. По этому пути, например, шагал Кандинский, но не шагал Шагал, извините, случайно получилось, я такие ужимки не люблю, это цирковые номера, а для меня что цирк, что театр — непонятны и чужды. Я склонен завидовать полной бутылке, неядовитой завистью, а опустошенную — жалеть. Не применяя никаких усилий и умственного напряжения… не всегда, но часто — брошенная старая вещь вызывает сочувствие… или не вызывает, и разделение людей по наличию или отсутствию такого вот отношения к миру… оно фундаментально, да…
Люди, оживляющие весь мир в своем восприятии… часто, вернее, почти всегда, называются чудаками… или идиотами, и это читал. Иногда думаю, что книга о Простаке, если искренне написана, это то самое, что сейчас отталкивается огромным большинством, и просто не будет понята, более того, вызовет раздражение: нам ближе история, в которой в мире появляется умный Черт, оценивает и учит, вернее, рад проучить. Простительно и понятно, когда такие книги появляются от большого страха у больших талантов, например известный всем «Мастер». Приход в мир Простака почти равносилен акту творения… или материализации умного Черта. Но Простак никого не проучит, и ничего не исправит… но может быть позволит увидеть мир в несколько ином измерении, в других пропорциях, да… 🙂 Не принимайте слишком всерьез написанное после дождя…

Никогда не спорю с ортодоксальными фотографами, которые судорожно держатся за оптику, мечтая компенсировать ею (замечательной!) отсутствие художественного видения. Увы, бесполезно… И все-таки, иногда спорю, винца хлебну малость, и вперед. Зачем?!!! Щитаю, что после 70 лет, каждый имеет право… Глупость, конечно! И все равно… Да, жалость толкает — ребята, не тратьте попусту дни драгоценной жизни, как я их тратил, не считая…
………………………………………

Красный стул с кожушком на нем.
…………………………………………….

Родители. Теперь на полке, пластилин облюбовали пауки. Давно ушли… Теперь говорят величественное — ушли… А я не уйду — подохну, три жизни прожил, и разрешения у боженьки не спрашивал, я его ликвидировал почти с рождения в своем сознании. Как мой оппонент блестящий и уважаемый — Сергей Капица, я бы не пуха ему желал, а увидеть кусок вселенной побольше, чем нам удавалось, он был бы рад, но… слово воющее — увыыы..
…………………………………………….

Иногда прощаешь себе превращение в Буриданова осла — и картинка на стене, и цепочка… Но есть такая непростительная штука — сентимент, и картинка жить осталась…
……………………………………………….

А ну-ка мальчики… есть здесь фотка, есть оптика, но варварски раскуроченная. Как ненавижу я фотографию, она топчется в дверях искусства, оптика замечательная тянет назад… эх, а мы вперед, невзирая на…
……………………………………………..

Мой дружок… Давно это было, и поздно я в его жизни появился. Как впрочем часто бывало…

(продолжение: «Первые лица»)
Марк нюхом чуял — двери все казенные, не милые его сердцу, из-под которых, будь хоть самая малая щелочка, попахивало бы каким-нибудь дьявольским снадобьем, ипритом, или фосгеном… или мерцал бы особенный свет, сыпались искры, проникал через стены гул и свист, от которого становится сладко на душе — это делает свое дело суперсовременный какой-нибудь резонатор, или транслятор, или интегратор, и в мире от этого каждую минуту становится на капельку меньше тьмы, и на столько же больше света и разума.
Нет, то были свинцовые двери, за ними шел особый счет, деньги делились на приборы, приборы на людей, а людям подсчитывали очки, талоны и купоны. Бухгалтерия, догадался Марк, и ускорил шаг, чтобы поскорей выйти из зоны мертвого притяжения; казалось, что слышится сквозь все запоры хруст зловещих бумажек.
И вдруг коридор огорошил его — на пути стена, а в ней узкая дверка с фанерным окошком, в которое, согнувшись, мог просунуть голову один человек. «Касса?» — с недоверием подумал Марк, касс ему не приводилось еще видеть, денег никто не платил. Стипендию выдавали, но это другое: кто-то притаскивал в кармане пачку бумажек, тут же ее делили на всех поровну, чтобы до следующего раза «никакого летального исхода» — как выражался декан-медик, главный прозектор, он не любил вскрывать студентов.
Делать нечего, Марк потянул дверь, вошел в узкую пустую конурку, а из нее проник в большую комнату. Там сидели люди, и все разом щелкали на счетах. Марк видел счеты на старых гравюрах и сразу узнал их. Вдруг в один миг все отщелкали свое, отставили стулья, завился дым столбом. Перерыв, понял Марк, и двинулся вдоль столов к выходу, за которым угадывалось продолжение коридора. Его не замечали до середины пути, тут кто-то лениво обратился к нему с полузабытым — «товарищ… вы к кому?..» и сразу же отвернулся к женщине в кожаной куртке, мордастой, с короткой стрижкой, Марк тут же окрестил ее «комиссаршей». Комиссарша курила очень длинную сигарету с золотой каемкой, грациозно держа ее между большим и указательным пальцем, и если б не эти пальцы, мясистые как сардельки, она была бы копией одной преподавательницы, которую Марк обожал и ненавидел одновременно — умела также ловко курить в коридоре, пока он, студент, выяснял, какие соли и минералы она тайком подсыпала в его пробирку, это называлось качественный анализ. Подойдешь к ней — хороша! — уговариваешь — «это? ну, это?.. откройся!…» а она лениво щурится, сытая кошка, с утра, небось, наелась, — и молчит, и снова идешь искать катионы и анионы, которые она, без зазрения совести, раскидала ленивой щепотью…
……………………………..
Номера продолжались, но двери стали веселей, за ними слышались знакомые ему звуки. Эти особые, слегка запинающиеся, монотонные, как бы прислушивающиеся к бурчанию внутри тела голоса, конечно же, принадлежали людям, чуждающимся простых радостей жизни и предпочитающим научную истину ненаучной. Не глядя друг на друга, упершись взорами в глухие доски, они, как блох, выискивали друг у друга ошибки, невзирая на личности, и, окажись перед ними самая-пресамая свежая и сочная женская прелесть, никто бы не пошевелился… а может раздался бы дополнительный сонный голос — «коллега, не могу согласиться с этим вашим «зет»… И словно свежий ветер повеял бы — ухаживает… А коллега, зардевшись и слегка подтянув неровно свисающую юбку, тряхнув нечесаными космами — с утра только об этом «зет» — порывисто и нервно возражает — «коллега…» И видно, что роман назрел и даже перезрел, вот-вот, как нарыв, лопнет… Но тут же все стихает, поскольку двумя сразу обнаружено, что «зета» попросту быть не может, а вместо него суровый «игрек».
Здесь меня могут гневно остановить те, кто хотел бы видеть истинную картину, борения глубоких страстей вокруг этих игреков и зетов, или хотя бы что-то уличающее в распределении квартир, или простую, но страшную историю о том, как два молодых кандидата наук съели без горчицы свою начальницу, докторицу, невзирая на пенсионный возраст и дряблое желтое мясо… Нет, нет, ни вам очередей, ни кухонной возни, ни мужа-алкоголика, ни селедки, ни детей — не вижу, не различаю… Одна дама, научная женщина, как-то спросила меня — «почему, за что вы так нас не любите?» Люблю. Потому и пишу, потому ваша скромность, и шуточки, и громкие голоса, скрывающие робость перед истиной, мне слышны и знакомы, а ваша наглость кажется особенной, а жизнерадостность ослепительной, и чудовищной. Именно об истине думаю непрестанно, и забочусь, преодолевая свой главный порок — как только разговор заходит о вещах глубоких и печальных, меня охватывает легкомысленное веселье, мне вдруг начинает казаться, что в них не меньше смешного и обыкновенного, чем во всех остальных — несерьезных и поверхностных делах и страстях.

Из серии «Царство кривых гвоздей»
………………………………………………..

МелкИ на полке
………………………………………………..

Кот, финики, картина…
……………………………………………….

Оччень смешанная техника
………………………………………………..

Если бы молодость знала… (один из вариантов)

Говорят, лепить трудней, чем рисовать, а мне кажется — легче
Рисуешь с одной стороны, говорят, а лепишь все стороны сразу,
И каждая должна быть интересной, неважно, затылок или лицо…
Может и так, а все-таки лепить легче.
Рисуя, создаем пространство и объемы на плоскости,
А для этого нужны навыки и условности.
Если линия под углом на плоскости, мы говорим — уходит вдаль,
Хотя никакой дали нет на плоскости.
У японцев не так.
Зато у них свои условности.
Чтобы использовать условности необходимо мастерство,
То есть, навыки, доведенные до совершенства.
Я не люблю мастерство,
В нем что-то скучное проглядывает.
Я уважаю мастеров, изобретающих новые условности.
Это симпатичный народ.
Но и они со временем повторяются…
И все-таки, интересней тех, кто полагается
На старое мастерство…
Но, как ни крути, без навыков не рисуется.
А если лепить?..
Пространство перед тобой, и масса — вот,
Ком пластилина.
Слеплю- ка голову…
Но тут же задумался — маленькую?.. — носик, ротик…
В мелочах запутаешься…
Большую?.. Откуда пластилина взять…
И я придумал!
Помещу-ка в голове коробочку,
Облеплю ее слоем пластилина,
Приделаю уши, нос — и голова готова!..
Стал сбивать дощечки —
То маленький ящик получается,
То углы наружу вылезают,
Никаким пластилином не залепишь…
Прибиваю все новые дощечки…
Ящик больше живой головы стал!..
Даже тонко облепить, пластилина не хватит…
Сломал. Надо делать заново!
Стал внимательно смотреть на головы, знакомые и чужие…
Оказалось — в каждой коробочка особая!
Посмотрел на себя в зеркало —
Сверху — яйцо!
Сзади — квадрат!
Сбоку — прямоугольник!
Ой-ой-ой…
Пришлось найти карандаш, голову нарисовать.
И даже второе зеркало поставил, рассмотреть затылок.
Потом взял рисуночки и начал по ним сбивать
Коробочку…
И, странное дело, — получилась!
Неуклюжая, но верная.
А дальше просто — залепил все дерево,
Принялся выпуклые части прилеплять,
И тут же что-то стало вырисовываться,
Похожее на чью-то голову, знакомую…
А вы говорите — лепить трудней, чем рисовать…

Старые газеты, мусор… Для художника нет мусора, есть только цвет и свет.
……………………………………………

……………………………………………….

…………………………………………….

……………………………………………….

Я не представлял себе, что стану взрослым, буду вести самостоятельную жизнь… Я мечтал стать сильным, умелым, думать, как взрослый, понимать жизнь, но совсем не хотел делать что-то «практическое» — зарабатывать деньги, жениться, воспитывать детей… Мне казалось, что это вовсе не для меня. Я видел эту взрослую жизнь — она страшила, ничего интересного в ней не было, кроме сексуальных отношений. И став взрослым, я почти все в жизни воспринимал не совсем всерьез, иногда как игру, иногда как скучную обязанность, выплату своих долгов. Только к тому, что я делал с увлечением, я относился всерьез, и даже, наверное, чересчур серьезно.
И на выборе профессии, конечно, сказалось мое пренебрежительное отношение ко всякого рода жизненным делам. Каким быть, а не кем — вот главное. Все мое воспитание было пронизано этой мыслью. Читая книги, я завидовал героям, но не их профессиям, кроме, разве что, профессии Робинзона — быть отшельником на необитаемом острове.
Несмотря на безрадостность нашей домашней жизни, мне было интересно — я читал, учился с охотой, думал постоянно о себе, о жизни. К нам редко приходили люди, наш дом был закрыт, я сам был закрыт, и привык так жить. Я боялся уехать из дома. Но так было надо, чтобы начать самостоятельную жизнь. Другого пути не было, я это знал.
И учиться дальше было НАДО, Я всегда помнил, что ДОЛЖЕН, да и не представлял будущего без образования. Это было невозможно. Я бы просто не знал тогда, что делать. Жизнь не имела такого продолжения, так меня воспитали. Неквалифицированный малоосмысленный труд казался ужасным. Так считали мои родители и передали мне этот страх. Мать поклялась отцу, что даст нам образование. Но я знал, что помогать она мне не может, я должен рассчитывать только на себя. До этого момента она выполняла свой долг, теперь я беру его на свои плечи. Малейшая оплошность на экзамене, и я лишаюсь стипендии, что тогда?.. Оплошности быть не должно, просто не может быть! За меня был мой характер, опыт детства, с его болезнями, а также вся материнская «начинка». Я знал теперь, что главное. Не дать себя сбить с ног Случаю!
Меня привлекали многие дела, науки, мысли, но я ничего не знал о профессиях, почти ничего. И не интересовался. Профессия — это не столько увлечение, сколько образ жизни, а это мне было безразлично. Больше всего меня волновали вопросы «жизни и смерти», так я это называл. Я читал, правда очень поверхностно, философские труды — Ницше, Беркли, Щопенгауэр… Материализм меня не привлекал — он казался мне пресным, скучным, оторванным от человека. Одним словом, меня интересовали самые общие проблемы, сформулировать свои интересы точней я не мог. В школе я с удовольствием занимался и литературой, и физикой, и математикой. Я любил учиться, но не мог остановиться ни на одном деле. Ничто не привлекало меня очень сильно, иначе сомнений не было бы — я никогда не сомневался, если увлекался всерьез. Определенность, которая теперь требовалась от меня, страшила — ведь будут утрачены все другие возможности!
Почему медицина… Я кое-что знал о ней, видел, как работает отец, вернее, как он ходит по клинике, слушает больных… Из-за болезней и природной сосредоточенности на себе, я много думал о человеческом теле, и это тоже подталкивало к медицине. Подходит ли это занятие мне? Подхожу ли я медицине? Об этом я не думал. Я твердо знал, что могу найти свой интерес в любом деле, что умею учиться, и хочу, а профессия… не так уж важно, какая будет. Все можно освоить и одолеть, так я был настроен.
Отношение матери к моему выбору было сдержанным, скорей одобрительным: я буду как отец, это понравилось ей. К тому же открывалась возможность учиться недалеко от дома. В Университете учился старший(сводный) брат, надежды на него было мало, но все-таки, в крайнем случае поможет.
Мысли о таких профессиях, как филолог даже не возникали у меня. К 16-и годам, я уже относился к гуманитарным наукам с легким пренебрежением. Мне хотелось более точного, строгого знания о человеке и о жизни. Я с восторгом читал научно-популярные книжки, обожал «глобальные» подходы, рассуждения обо всем на свете с самых общих позиций физики, а те разговоры, которыми занимались проза и поэзия, казались мне теперь слишком туманными. О художественном образовании я вовсе не думал, это было просто невозможно, учитывая мой опыт рисования в школе — не способен, и точка.
Было еще одно соображение в пользу медицины, как потом выяснилось, совершенно ошибочное. Врач знает человеческие «тайны», а я стремлюсь к тому, чтобы узнать людей, жизнь, и медицина мне в этом поможет.
И я поехал в Тарту, легко поступил на медицинский факультет, потому что был «золотым» медалистом. Это был мой первый самостоятельный шаг в жизни.

Не верьте давящим…
Глаз особый орган, для художника опасен. Нет ни-
чего проще, чем нарисовать печальный, веселый, пла-
чущий, смеющийся… Уголок туда, уголок сюда, лучик,
блик, морщинка… слезку подпустить… Зритель млеет –
тонкая психология!..
Не верьте художникам, «давящим на глаз». Анало-
гично поступают писаки, бьющие ниже пояса. Удар, об-
реченный на попадание. Манипуляция человеческими
слабостями. Наш век – время тотальных манипуляций.
Зритель, бдительней будь!
…………………………………………………………………
Предпочитаю…
Что приходит в голову, когда заглядываешь в неко-
торые прекрасные и умные сайты в Живом Журнале? С
чувством уважения и восхищения я бы сравнил их с жиз-
нью красивейшего насекомого – пчелы, пчелки, которая
перелетает с цветка на цветок, выбирая неслучайную
цель, и употребляя нектар и пыльцу не ради удоволь-
ствия только, но и на пользу, одновременно наслажда-
ясь и развиваясь.
К сожалению, и это в моем возрасте необратимый
факт, я устроен по-иному: мой способ жизни куда печаль-
ней, никакой красивости в нем нет. Дождевой червяк, вот
самое точное сравнение! Роя свою нору, он пропускает че-
рез себя всю дрянь, которая ему попадается на пути. Гово-
рят, он полезен, и даже его надо охранять, но труд и жизнь
его протекает в темноте, среди случайного хлама земли.
Вот так и я, каждый день, поглощая бездарные сериалы,
проходя по одной и той же дорожке, глядя в землю и замечая
только то, что живет и растет у ног моих, попадая в лужи, в
каких-то грязных углах ставя перед собой ничтожные не-
большие предметы, которые отброшены с успешного пути,
забыты на обочине… порой испытывая неловкость за то,
что не собираю созревшие плоды и красивейшие вещи…
– все же свой образ жизни всем другим предпочитаю.
Рядом с моим балконом вытянулась молодая вишня,
вторую, постарше, срубили, она мешала своей тенью
верхним этажам, а эта только-только доросла до второго
– моего. В этом году вишен много, и передо мной, на рас-
стоянии протянутой руки – красивые созревшие ягоды.
Но вместо того, чтобы радоваться сначала буйному цвете-
нию, а сейчас плодородной поре – я страдаю, и говорю де-
реву – не расти выше, в этом мире невозможно радостно
жить и плодоносить!..
……………………………………………………

Скромная закуска
………………………………………………..

Хитрые пришельцы. Осматривают деталь российского звездолета.
…………………………………………………

Осада. Защитники осени.
…………………………………………..

Натурщики на отдыхе
………………………………………………..

Между двух окон
……………………………………………….

Молодые, на пробу
………………………………………………..

Аристократка
………………………………………………

У зимней реки
………………………………………………

Пожилая пара
……………………………………………..

Русский натюрморт

……………………………………………..

………………………………………………

Границы вкуса…
Вкус – свойство зрителя-читателя. Тот, кто рисует
или пишет, этого не понимает. Вкус – взгляд со стороны,
сравнение разных точек зрения. Автор лишен вкуса. У
него другое свойство должно быть – верность себе. Ис-
кренность и точность.
…………………………………………………
В двадцатом доме…
Когда я жил в двадцатом доме, у меня был сосед Толя.
Не совсем рядом жили, я на третьем этаже, он на пятом. Но
он всем был сосед. У него привычка была бегать по дому
в шерстяных носках. Двери не запирались тогда, зачем,
и все знали Колин толчок в дверь, внезапный, быстрый и
мощный. Рано утром. Дверь ударялась ручкой о стенку, а
Коля уже над тобой стоит. У него очки с толстенными лин-
зами, подвязаны шерстяной ниткой к ушам. И уши осо-
бенные. Уши ему очень были нужны, Коля подслушивал
наши разговоры, и бегал к начальству, стучал на нас.
Но это мы потом узнали… Лицо приблизит к твоему
лицу, и – «дай рупь!»
Давали. Помогало, он исчезал на пару дней, а потом
снова – дай!..
Бегал он бегал, а носки-то шерстяные. Бесшумные,
это хорошо, зато скользкие, это опасно. Коля поскольз-
нулся и трахнулся о ступеньку копчиком. Орган незна-
чительный, но с характером – обиделся, и стал расти, уд-
линяться… покрылся жестким седым волосом… Атавизм
эволюции, говорят. Два раза удаляли, снова растет…Не-
правда? Ну, что вы, неизлечимая болезнь. Долго Коля му-
чился, а потом ученые нашли средство. Оказывается, по-
могает пить перекись водорода. Сначала у мышей дока-
зали обратный рост и отпадение хвоста. А потом добро-
вольцы понадобились. И Коля послужить науке решил.
И очень помог в этом вопросе. Оказалось, средство не
безвредное – есть побочный эффект. Уши отпадают. Так
что он, можно сказать, пострадал втройне – от несчастно-
го случая на лестнице, от врачебной ошибки… и лишился
многих привилегий, которые за тонкий слух имел.
Дело давнишнее, но история повторы обожает. Так что
имейте в виду – хвост спрятать легко, уши куда заметней.
……………………………………..
Красота – вздор…
Когда я учился в Тартуском Университете, филосо-
фию нам преподавал Столович. Толстенький жизнера-
достный малый, он занимался эстетикой. Даже написал
книгу о том, что такое красота, объективное ли свойство
материи или так себе нечто. Сейчас бы сказали – вирту-
альное… Его тогда ругали… непонятно за что, ведь он
считал красоту свойством объективным. Зато просла-
вился на весь Союз, и даже второй философ, Блюм, зави-
довал ему, хотя занимался куда более важным вопросом
– теорией революций.
Мне, как и всем студентам Столовича, пришлось
прочитать его книгу, иначе зачет повис бы в воздухе:
толстячок не был мстителен, но обижался, если его труд
не уважали.
Эта книга что-то у меня в голове оставила, хотя со-
всем не то, что хотел Столович. Я так и не поверил, что
есть «объективная красота». Но есть свойства – картин,
текстов, музыки, которые у людей, чувствующих культу-
ру, вызывают восторг, у некоторых дыхание перехваты-
вает, а одна женщина убеждала меня, что при виде пре-
красного что-то (или кто-то, может, автор?) хватает ее
за горло и цепко держит…
В конце концов, я перестал думать об этом, занялся
более достойными делами, как тогда считал.
А потом вдруг начал писать, рисовать, и все равно
не думал, в основном чувства кипели-бурлили…
Потом я постарел, стал писать-рисовать реже, хотя
умения прибавилось: когда что-то научаешься делать,
то это не всегда хорошо. Теперь у меня появилось время
думать, и я вывел для себя несколько свойств – одина-
ковых и для текстов, и для картинок, – для любой «вещи
искусства».
Это простые свойства, присутствие которых в значи-
тельных количествах и вызывало во мне… нет, не «чув-
ство прекрасного», я по-прежнему не знаю, что это…
– вызывало необузданный восторг, потому что я был че-
ловеком далеким от размышлений, и еще более далеким
от спокойного любования, разглядывания… я не эстет…
ВОСТОРГ! – другого слова не подберу. Восторг вызывает
вовсе не «красота»: красивенькие и довольно бессмыс-
ленные словеса, эффектные сравнения давно стали ба-
нальностью, и сейчас быстро осваиваются рекламой.
В ней такие перлы красивости, что лучше бы авторам
писать голо-голо… или точно, прозрачно-точно… или до
бессмысленности страстно… Ну, не знаю, но Столович в
моих глазах совсем съежился, хотя был довольно мяси-
стый мужчина…
Так вот, три слова я выделил для себя, и за много лет
ничего другого не придумал. Творческая вещь должна
быть Цельной. И Лаконичной. Без лаконичности цель-
ность не воспримется. А третье слово – Выразитель-
ность. Хотя, наверное, первое оно…
Написанная картина, если хороша, сначала лег-
ко вливается в глаз, вплывает со своим светом, тьмой,
а потом… застревает где-то между гортанью, началом
пищевода сверху и верхней частью грудины снизу – и
это чувство бывает утомительным и тяжелым. Цвет,
слова, звуки – у них должны быть такие негладкие, ше-
роховатые, иногда острокрючковатые части и стороны,
которые, зацепившись за что-то внутри нас, приводят
в движение давно проржавевшие зубчики и шестерен-
ки, и это внутреннее движение… оно распространяется
на весь организм, и я начинаю вибрировать, дрожать,
произносить что-то нечленораздельное, но по-русски…
плакать, – а потом чувствую – могу, наконец, дышать
полной грудью, как ни банально звучит, именно ею,
полной… и уже не так, как раньше. Мне уже не скучно
жить, вернее, скучность реальности никуда не девается,
но не касается меня! – и точка. Когда я в шестнадцать
пил с братом спирт, то ощутил впервые примерно такой
же отрыв, правда, он скоро кончился… а искусство…
оно… и так далее.
В общем, красота – вздор, вопросы вкуса волновать нас не
должны . Если вы сильны и безоглядны, то
люди воспримут и ваш вкус, и слова, и звуки, и ритмы…
И все само собой пойдет, само собой…

Начало
…………………………………………….

К свободе, к свету!
…………………………………………………

Отряд не заметил потери бойца…
……………………………………………….

Расстрел несогласных
……………………………………………..

Третий лишний
………………………………………………..

Общая могила

На том свете…
Событие! Я встретился со своим любимым котиком Хрюшей на том свете. Здесь тепло, нам предоставили небольшую комнатку, есть электрическая плитка, и я готовлю ему еду. Он по-прежнему любит рыбу, а мясо не ест. Тот свет это большой лагерь, оказывается. Но в нем есть достоинство, квартирный вопрос решен, и каждому дается отдельная каморка. Но в виде исключения можно вдвоем, нам с Хрюшей повезло…
И я написал картинку, на ней мы оба, снова счастливы вместе. Жаль, красок мало: черное и красное одолжил Стендаль, а желтое и немного белил у меня с собой было…
Проснулся. Жаль.
………………………………………………………..

Символы постоянства…
В ранней юности, рассматривая журнал «Ниву», увидел картину, называлась «Похоть». На ярком солнце на зеленой травке раскинулась роскошная женщина, на лице особая блуждает улыбка. Занята собой, ищет простого удовольствия.
Я ничего не понял, но картинку не забыл. Так было иллюстрировано понятие.
Но если всерьез, каждый рисунок – иероглиф, символ ряда явлений, воспоминаний, ощущений… путь в глубину, а не иллюстрация примитивности.
Помните, сказал поэт – «ночь, улица, фонарь…»
Для него это символы постоянства, против которого он, может, восставал, но они его жизнь поддерживали.
У вас свои, и у меня свои.
Ночь, улица, фонарь… И еще:
Дорога, дерево, забор…
Трава…
……………………………………………………………
Экспрессионисты…
Люблю этих художников, далеких от жизни, с их синими и красными лошадями…
Интересно, что они жили или очень мало или долго. В разных странах, разные люди… Смотрите сами.

1. Макс Бекман 84 года
2. Эрик Хеккель 87
3. Отто Дикс 78
4. Алексей Явленский 77
5. Василий Кандинский 78
6. Оскар Кокошка 94
7. Альфред Кубин 82
8. Август Макке 27
9. Франц Марк 36
10. А.Модильяни 36
11. Эдвард Мунк 81
12. Эмиль Нольде 89
13. Макс Пехштейн 74
14. Жорж Руо 87
15. Эгон Шиле 28
16.К.Шмидт-Ротлуф 92

Пруды, деревья, напоминающие водоросли, фигуры женщин без ничего, относящиеся скорей к мебели, чем к живым телам…
Вспоминается одно слово, сказанное женщиной по фамилии Бессонова, мне говорили потом – «классный искусствовед, как ты ее заполучил?»
И не старался, ей все было интересно, просто позвонил ей, и на моей выставке, на Вспольном 3, вечером мы пили чай, она смотрела… Говорит, немного похоже на покойного Алешу Паустовского, впрочем, другое… Потом я ездил к ней в музей, подарил первую книгу рассказов… Потом звонил, но никто не отвечал, и только через несколько лет узнал, что она умерла.
Я спросил ее на выставке, что это, имея в виду свой «стиль».
Сейчас мне смешно, а тогда не было. Она говорит — «это наш интимизм».
Мы отличаемся от немецких экспрессионистов — интимней их.
Зато они были открытей, свободней, жестче, деловитей…
И потому жили долго, а мы не можем.

Жизнь полосами шла. То лучше, то хуже, потом снова светлей, теплей… Опять потемнело… И так всегда.
Люди, которые вокруг нас жили, живые люди!.. разъехались, или умерли, или мы разошлись по разным путям. Говорят, в России надо долго жить, тогда что-то может получиться. Это про общую-то жизнь? Скучно ею жить, скучно — всё повторяется…
А что останется?..
Трава, холм, река течет за холмом…
Но этого достаточно, чтобы свою жизнь прожить.
А потом старость в дверях… или в окне?.. и уже неважно, что вокруг. Интерес еще есть, но участвовать не стремишься — слишком много знаешь о тщетности усилий. Тысячелетняя махина, ее разложение — неизбежная беда, заразная болезнь.
Мир меняется, но его не изменить.
Наверное, за это старых не любят, и поделом — слишком много видели и знают, повторы на лету узнают. Помню, на зачете по анатомии… Профессор шутить любил — едва появишься в дверях, швыряет в тебя костью — «правая?.. левая?» Того, кто замешкается, сразу выставлял.
Вот и нам, кидают современность, как кость, навстречу, в лицо…
И ты, немало поживший, сходу узнаешь — было!
Раньше за это, и не за это… стариков душили или оставляли умирать одних. И теперь оставляют, а если не оставляют, сами остаются. Приходит момент — пора… Рождается особое понимание того, что раньше — намеком, пунктиром, бесцельным разговором, неприложимой теорией… ведь любим поболтать о том, о сём… Нет, и раньше, иногда — ледяным сквознячком… но кругом смеются, по плечу хлопают… и забываешь… А теперь — изнутри: тихое, холодное, неподвижное, тяжелым комом в животе… оказывается, всегда там жило, только дремало… Родной ужас. И уже никому ничего, и тебе — никто ничего… Не стало спорщиков, попутчиков, провожатых, друзей, врагов…
Дальше одному, самому…
Одному так одному.
…………………………………
— Робэрт, Робэрт… — они зовут меня Робэртом.
Ничего не спрашивать, не просить, ничего не ждать от них…
Стало прохладно, ветер ожил, дождь покапал, здесь я живу. Далеко уходил, смеялся, бежал, разговаривал с собой, убеждал, спорил… но никуда не делся, обратно явился. Тех, кто даже на время исчезает, не любят, отношение, по общим меркам естественное — если мордой в лужу, значит, всё на своих местах.
Общее пространство легко захватывает, притягивает извне чужеродные частицы, фигуры, лица, звуки, разговоры… всё, всё — делает своим, обезличивает, использует… Сюда обратно как по склону скользишь… или сразу — обрыв… Наоборот, на Острове никого, чужие иногда заглянут и на попятную… как пловцы, нырнувшие слишком глубоко, стремятся поскорей вынырнуть, отплеваться, забыть… Жить общей жизнью безопасней, удобней, легче… Таких как я, которым здесь тошно, немного, встречаю раз или два в год. Если на улице, тут же на другую сторону перехожу; на расстоянии мы друг друга любим, а подходить остерегаемся — сразу обнаружатся различия, и друг может худшим врагом стать. Такова особенность нашей породы, нормальные в стае, ненормальные поодиночке бродят.
Но и одному… все тяжелей становится, наедине с печальными истинами, с памятью об ушедших… Оттого, наверное, на Острове прозрачней стало — когда назад зовут, слышу, а раньше внимания не обращал.
Из дома недавно вышел — руки пусты, ботинки без шнурков, без них недалеко уйдешь. Я постарел, ведь только идиоты, не чувствующие изменений, не стареют. На жизнь ушли все силы, видно по рукам. Наверное, и по лицу, но рядом нет зеркал.
Смотрю на кисти рук — тяжелые, с набрякшими сине-черными жилами, кожа прозрачная, светло-серая в кофейного цвета пятнах. Мои руки, попробовал бы кто-нибудь сказать, что не мои… И я понимаю, по тяжести в ногах, по этой коже с жилами и пятнами, по тому, как трудно держать спину, голову… и по всему, всему — дело сделано, непонятно, как, зачем, но всё уже произошло. Именно так, а не иначе!.. Жалеть?.. Слишком простое дело — об этом жалеть. И лучше не вмешивать окружающих в свои счеты с жизнью — у каждого свои.
Что нам осталось?.. Потихоньку, понемногу все то же, что и раньше — пробиваться к ясности, защищать свою отдельную жизнь, свой Остров. Перебирая в уме возможности, вижу, другого пути нет.
Можно, конечно, хлопнуть дверью… Но я не отчаянный, всегда возвращаюсь на «путь истинный», как они называют бдения и суету перед темнотой; наша судьба жить и там, и здесь… Но не могу обмануть себя, принудить к любви к сегодняшнему дню, а это непростительно в реальности, требующей увлеченности мелочами и занудной с ними возни. Сколько могу, притворяюсь, но остаюсь чужим среди своих.
Впрочем, трудно оценить степень собственной искренности, прочность упорства — где насмерть стояние, а где роль, игра… Сам себе загадка.
Когда подойдешь к краю — станет ясно.

Но вот что истинная правда — постоянно ощущаю шевелящееся под кожей спины чувство, вернее, предчувствие — беды.
Значит, живой еще… Но оказался в чуждом мире. Я не вздыхаю по тому, что было, начал в своей стране, родной, но страшной… а умру тоже в своей, но мерзкой, непонятной.
А если совсем честно?
Не жил ни здесь, сейчас, ни раньше — там: у себя жил, сам с собой разговаривал, на себя надеялся.
На Острове, да…
Писал картины

«Аллея» Оригинал смеш. техн. на серой бумаге, пористой, а варианты в «цифре», их много. По настроению.
………………………………………..

Бумажка сильно желтая, крошечный листок, 8-10см, тушь и акварель, плохая, прозрачную не люблю. «Хуторок в степи» ?
……………………………………………….

«Вид из окна» Б.смеш.техн. 90-ые годы прошлого века
…………………………………………..

ЛЭП через Оку
…………………………………………..

Вечерний пейзаж, приокские мотивы, думаю… давно было…
……………………………………………….

Около Оки. (как всё, по памяти и воображению) Это пастель на рыхлой темно-серой бумаге, немного мела (?)
……………………………………………….

Дорожка. Набросок, перо, чернила, акварель

НАМ С МУЗЫКОЙ-ГОЛУБОЮ…

Я завидовал младшему брату – у него был слух. Родители объявили, стоило ему только на свет появиться. Как только звуки начал издавать. А у меня слуха не было. Уши в порядке, я про музыкальный слух говорю. Мама считала, я в отца пошел, ему медведь на ухо наступил. Приятно, что похож, но все равно завидовал.
Какая ерунда, слух! Я вам лучше про молодежь, любимую песню старика… Пустая она, раньше говорили – потерянное поколение. Но раньше они из-за потерь грустили, пили с тоски. А у нас от радости скачут, и все поют! Без стеснения, а голоса… кто во что горазд. Отчаянно фальшивят. При этом уверены — самого лучшего достойны…
Эх, укусить молодого радость для старикашки. Пустое это. Но часто серьезное с мелочи начинается. Так уж память устроена, случайное слово выскочит, а за ним – человек. И целая эпоха. Начнешь с ерунды, а вспомнишь важное, хорошее…
Был у меня знакомый, ученый химик Берман. Рядом оказался, мне повезло. Везение на людей лучшая случайность. А может и не случай? Но это вечный вопрос… Он вдвое старше меня был, профессор, доктор, а я первого года аспирант. Так бывает, встречаются два человека, рядом стоят, а оказывается, один только лезет в гущу, полон сил, а другой… наоборот, к концу… Они временно рядом оказались. Печальное явление. Редко замечаем направление путей. А теперь и вовсе, поветрие — не в лицо, а на руки смотрят, что нам несешь…
Тогда я только-только приехал в аспирантуру, в Ленинград. Из Эстонии, там до этого жил, учился в школе, в университете … Там каждая шишка на ровном месте себя черт знает кем считает — глаза в небо, надуется, как лягушка… Ква-ква… Даже в школе к учителю нормального обращения нет. В России по имени-отчеству, а там не принято. По имени нельзя, отчества нет, по фамилии учителя неудобно, если много лет учит. Что делать? Говорят – ыпетая, то есть – учитель, и всем одинаково – ыпетая, ыпетая…
А Берман меня сразу поразил. Вижу, он мне в лицо смотрит. Гораздо выше меня ростом, но я не чувствовал, что сверху взгляд. Как это получалось у него, не знаю… Огромный мужик, а голова еще больше, чем должна быть при таком росте. Но если приглядеться, болезненный лоб, и вся башка кажется мягкой, надутой… Потом я узнал, он был тяжело болен. Рано умер. Способный человек. Но самолюбивый, тщеславный, и это ему отомстило, два ложных открытия сделал. Замахнулся на большие темы. И сходу, не проверив, выдает сенсацию! Потом каялся – дурак, поверил лаборантке. Всегда лаборантки оказываются виноваты, хотя и так бывает. А потом — еще раз! Вот так не повезло ему. И чутье было, и направление верное, но спешил.
Когда мы встретились, он между первой и второй неудачей жил, но все равно знаменит. Все равно много сделал человек, книги хорошие писал, полезные работы в генетике… Но сильно ошибаться в науке нельзя. Умные люди окружают, не простят — сами к открытию стремятся.
И вот, я к нему подхожу, в первый раз, прошу один реактив.
Я побирался, аспирантик первого года в хорошем ленинградском институте. Хорошем, но не по моей специальности и теме. Там почти все были физики, несколько химиков, а биологией занимались две величины — Берман и мой руководитель, Штейн. Мой был знаменитей, до увлечения биологией много сделал в оптике, даже сталинскую премию получил. Потом занимался полимерами, тоже преуспел. Полимеры были нужны, например, лаки, которыми научились самолеты покрывать, от этих покрытий, оказывается, скорость зависит. На лаки давали большие деньги, так что и на биологию немного оставалось. Но в биологии мой шеф был искренне любящим свое увлечение профаном. Не понимал, что делается она не только мозгами, но и кое-какая химия нужна. А Берман был грамотный химик, он это знал, и у него водились реактивы.
Он добрый был человек, с виду суровый, грубоватый, но за этим нежность и робость. Он свои ошибки понимал… и делал их снова… Но лучше вернемся.
Я стою на лестнице, широкой каменной, в Институте на Стрелке Васильевского острова, в здании, где когда-то была Биржа, а в мои годы располагались Институты Академии наук. Стою и прошу, в первый раз Бермана остановил. Он терпеливо слушает, сопит, молчит… Потом говорит: “Тебе что – это?.. Дам, конечно, это навоз!” Грубым басом, отрывисто, даже резко. Но стоит, смотрит, ему интересно, что за новая научная букашка появилась… Реактив этот не навоз, но много у него, и он рад поделиться. А если б мало?.. Покряхтел бы, скорчил рожу, повздыхал… и тоже дал бы, ведь мы общее дело делали. Хотя тут же выяснилось, я аспирант его постоянного соперника Штейна… Берман все равно поможет. Такие были тогда ученые в России. Ничуть не выпендривались перед аспирантом первого года, ничуть!
Сейчас крупных людей меньше стало, многие умерли, немногие оставшиеся продолжают вымирать. Мы вступаем в эпоху бури и натиска, только не культурного, а базарного.
Так вот, Берман мне тогда помог, и потом много раз помогал, даже защищал. Иногда другому помочь легче, чем самому себе. Он о себе многое понимал, но ничего поделать не мог.
— Я всю жизнь бежал за волной, — он говорил.
Удивительно, как до нас искренние слова доходят, пробиваются через вязкую и мелкую болтовню. Благодаря им далекий человек становится близким, понятным, время не помеха. Прошло почти полвека, а я про Бермана всё помню… Моему шефу жена рассказала, была знакома с дочкой Бермана, тоже химиком, и как-то разговорились. А наш шефуля в лаборатории – всем нам, мимоходом, между прочим сказал. Но не злорадствовал, с сочувствием вспомнил — Бермана тогда уже не было в живых. В те годы мало кто мог у нас похвалиться, что в первых рядах науки. В академической столовой, рядом, на Стрелке, часто обедал Лысенко. Он всегда один сидел, ученые брезгливо обходили его столик. И все же, тень страха в их взглядах была, как к зоопарке на тигра смотрят, вроде безопасен, да черт его знает… А вдруг вернется то время…
Но страх понемногу рассеивался. И я за надежными спинами – Штейна, Бермана и многих, любящих науку людей – самозабвенно копался, правда, частенько проклинал бедность нашу и отсталость… И, все-таки, с благодарностью вспоминаю то время.
Помню, как-то вечером…
Я тогда дни и ночи в Институте пропадал. Ходил по коридорам, ждал, пока реакция пройдет, химия времени требует.
Звуки негромкие… Скрипочка. Весь в закоулках дом, в одном из них лаборатория Бермана, пять небольших комнат. Оттуда музыка шла. Дверь полуоткрыта, я заглянул. Там сидело несколько человек, Берман стоял. Это он играл. Лицо запомнилось, он очень старался. Согнулся, покраснел… Даже я понял, плохо играет. Но играл!
Он вырос в детском доме, сын врагов народа. Никто его музыке не учил, а он хотел. Потом время стало добрей, он все-таки выучился. Но на химика, так надежней тогда казалось. А потом решил, буду все-таки музыку играть. Он даже нот не знал…
Я слушал Бермана, и думал, почему я не пытался, не пробовал, а только завидовал и мечтал… Так ведь слуха нет! Может, во мне музыка была, но выхода ей не было.
Прошло много лет, книги Бермана забыты, но я его помню. Мелодию, скрипку, его лицо… Лестницу, на которой мы с ним стояли… Его моментальное согласие помочь. Не согласие – желание! Ничто сильней и глубже не запоминается, чем доброта проходящего мимо человека. С добротой своих мы свыкаемся. А если чужой сказал доброе, или помог, или вдруг в неожиданном свете показался… Это важно. Пусть в другую сторону шел. Тем более, если в другую, особая печаль. Иногда имени не знаешь, только слово, мимолетно сказанное… И что за человек был, уже никто не знает, забыли все. В этом ужасное есть. Был, жил – и нет больше?..
Вот и говорю новому поколению, был такой химик Берман, добрый, умный, порядочный человек, а в его время не так просто было оставаться порядочным, как сейчас. Да что они понимают, современные молодые! Потерянное поколение… Но некоторые притворяются, а на деле не совсем пропащие. Врут, потому что искренность не в моде. Недавно прочитал, искренно пишут только эстеты… или идиоты. Сразу понял, кто я, потому что не эстет. Хотя музыку любил. Но вот слуха… Не было! И я завидовал брату своему. Правда, зависть была не злая – скорей уж напоминание самому себе. Ну, поколачивал, конечно, но это обычное дело, младший брат. Хотя напоминание тоже вещь тяжелая, постоянно помнишь, что не способен… Как отделался? Уехал, забыл, отвлекся… другие дела… Спасает. Но когда мне было восемь, а ему четыре… Переживал.
У него абсолютный слух обнаружили, можете представить?.. А я двух нот собрать не мог, два слова спеть. Потом мне сказали, внутренний слух есть у каждого, надо было только правильно учить. Но кто тогда этим занимался, сразу после войны… Брата собирались учить, но так и не отдали. Сначала думали – рано, потом дела, заботы, умер отец, и брат остался без учителя. Всю жизнь жалел, и своего сына отдал на скрипочке учиться, у того тоже абсолютный слух оказался. И что? Сын проучился несколько лет, и бросил. И у него не получилось, хотя время было куда спокойней…
А после аспирантуры уехал я, и про музыку редко вспоминал. Другие начались интересные дела. В себе столько всякого обнаруживаешь, разных завихрений, увлечений… Работал, женился, наука захватила… Стал самостоятельным человеком, можно сказать, ученым. Иногда жена водила на концерты, добросовестно слушал, нравилось. Любил популярные мелодии классики. Но спокойно относился. Как-то забылась моя детская болезнь, страсть к музыкальным звукам…
Однажды увидел впереди нас в кресле известного искусствоведа. Жена шепнула – смотри, Акимов. Мне тогда было лет тридцать пять, а ему пятьдесят с небольшим. Тогда он для меня был старик. Теперь я по-другому думаю… Он спал. Откинулся в креслице, голову на грудь… чуть слышно посапывал. Наверное, все это миллион раз слышал, может, знакомые упросили придти…
Но я другое увидел – узнал его!
Мы жили на даче, я, мама и брат. Это было… совсем в детстве, лет за двадцать пять до концерта. Дачи были недороги, мы снимали комнату на целое лето. Я дрался с местными ребятами. Они близко не подходили, кидали камни через забор. И я кидал в них. Мне попали по пальцу в тот день. Тот, кто кидал камни, понимает, это случайность, в палец попасть нелегко. Больно не было, удар, и тут же ноготь посинел. Но такое запоминается, я этот день точно помню, все, как было… Они убежали, я пришел в дом, а мама говорит, у нас новый сосед, из Ленинграда. Сосед оказался красивым, веселым, играл на рояле и пел – “у сороконожки народились крошки…” Очень здорово пел. Илья. Жена Нина. Мы потом в Таллинне жили рядом, иногда заходили к ним. Они весело жили. Мы не так, папа умер, мама боролась с жизнью за нас. А у них не было детей, оба работали, молодые, здоровые, музыканты, она пианистка, красивая… Я смотрел, и видел, что можно и так жить.
Это важно, особенно в детстве, увидеть, что можно жить не так, как ты живешь, и что жизнь не всех бьет по голове, хотя многих бьет. И если тебе плохо, ты болен или нечего есть, то не значит, что все сволочи. И это дает надежду, что дальше лучше будет. Особенно в молодости – дает.
Так вот, Илья тогда послушал, как брат песенки поет и сочиняет, и говорит, да у него же абсолютный слух…
— Знаем. Надо бы учить, да все никак…
Время такое было, то рано, то не до этого… а потом и вовсе поздно оказалось.
Так и не выучился брат музыке.
А я, глядя на старого Илью, все вспомнил. Хотя, конечно, никогда не забывал. Те чувства ожили, вот главное – чувства!.. Бермана вспомнил, с его скрипкой… Что-то в моей жизни пропущено, я думал. Но как мне было пробовать, если слуха нет! Вот я и не пытался, оставил музыку в покое. Отвлекся на другие интересные дела. Университет, потом аспирантура, я говорил. С хорошими людьми работал. Наука, она много может объяснить…
Так я себя утешал. Но чувствовал, что жива оказалась эта болезненная струна…
И снова много лет молчания.
А потом я бросил-таки науку, и начал писать картинки. Оказалось, что в этом занятии много общего с музыкой. Я нашел свой выход, наконец!
Все та же музыка, только через цвет и свет.
Но это уже другой рассказ

Несовместны…
Период романтического увлечения якобы демокра-
тической властью давно позади. Кончился и период уме-
ренного доверия. Но обходимся пока без сияющих голе-
нищ. Незаметные ботиночки, убегающие глазки…
И снова вопрос «с кем Вы, мастера культуры?» реша-
ется двояко.
– Мы с вами, только дайте нам, дайте! – это одни.
– Назад, в подвалы! – другие.
Крайности, конечно, беру.
Но подвалы нормальней. Художник и власть несо-
вместны – были и будут.
……………………………………………………………………..
Умному трудней…
Почему умному образованному человеку трудней
писать «художественное», чем не очень образованному,
и, может, даже не очень умному?
Потому что умный обязательно хочет изложить свою
– правильную! – точку зрения на любой вопрос. При этом
охватить все стороны, не упустить из виду все противоре-
чия да исключения. Ему тяжко говорить чушь, ошибать-
ся… А если говорит, то от лица героя, который дрянь, и
обязательно нужно доказать, что дрянь и есть… И наста-
вить читателя на путь истинный, чтобы у того никаких
сомнений. Показаться дураком умному образованному
человеку смерти подобно. А художественное почти всегда
выдумки, чушь и ерунда, ошибки-заблуждения и прочий
бред сивой кобылы(простите меня, лошади). Никакого
тебе истинного понимания.
И потому умные так часто пишут занудно, скучно,
длинно…
…………………………………………………
Не раздувайте…
Простое наблюдение за много лет. Даже в науке лю-
бая теория, вплоть до явной подтасовки и надуватель-
ства, существует до тех пор, пока жив автор, который
всеми силами поддерживает свое учение.
Тем более, подобное легко и просто делается в ис-
кусстве. Пока у автора много сил, и он полон рвения
поддерживать представление о себе в умах читателей-
зрителей, – все идет как по маслу. Пока человек ходит,
ездит, следит, чтоб его называли по отчеству, почитали
– довольно много людей будут называть и почитать.
Читает свои стихи, умные, сухие, правильные — ничтожные,
а люди что? Слушают слова, а слова умные, ничего не скажешь.
У нас на базаре стоит парень, он грибы продает, и пишет стихи.
Замечательные строчки попадаются, каких у этих умников днем
с огнем не сыщешь. Он про Пушкина умную мысль высказать
не может, а про котят, которых понесли топить… эх, забыть
не могу, так сказано…
Люди внушаемы, неуверенны в себе, свои личные
предпочтения и вкусы не ценят, даже не знают и не пытаются у
себя спросить… Они ждут знатока. А тут сам автор является народу, кто же лучше его знает, да?..
И он вещает о себе самом и своих творениях, так, что все
не дыша внимают.
Но стоит автору умереть, исчезнуть кругу почитателей-
болельщиков, как многое становится ясней.
Так что надеяться на посмертное будущее не стоит.
И нет никакого смысла, кроме самого пошлого, про-
заического, – раздувать свой ореол, бегать, тусоваться,
сообщать на всех углах о том, что просто гений…
……………………………………………………..

Из которых видно, что не пейзажист я, и точка. Для меня что портрет, что пейзаж — все равно натюрморт, а это как хотите понимайте 🙂
……………………

………………………………………………

…………………………………………………

…………………………………………………

……………………………………………….

……………………………………………..

………………………………………………

…………………………………………….

…………………………………………….