Рубрика: ПРОЗА

Перевод Е.П.Валентиновой
………………………………..
Dan Markovich

The Island Читать далее «8 глав повести «Остров» (на английском)»

Доктор, муха!

Мне влетела муха в правое ухо, а вылетела из левого. Такие события надолго выбивают из колеи. Если бы в нос влетела, а вылетела через рот, я бы понял, есть, говорят, такая щель. А вот через глаз она не пролезет, хотя дорога существует, мне сообщили знающие люди. Приятель говорит — сходи к врачу. На кой мне врач, вот если б не вылетела, а так — инцидент исчерпан. Хотя, конечно, странное дело. «Ничего странного, — говорит мой другой приятель, вернее, сосед, мы с ним тридцать лет квартирами меняемся, а решиться не можем, — есть, говорит, такая труба, из уха в глотку, там пересадка на другую сторону и можно понемногу выбраться, никакого чуда. И мухи злые нынче, ишь, разлетались…» Но эта особенная, представляете, страх какой, она словно новый Колумб, он по свежему воздуху ехал, а она в душной темноте, где и крыльев-то не применишь, только ползти… как тот старик-китаец, который пробирался к небожителям в рай по каменистому лазу, только китаец мог такое преодолеть, только он. Муха не китаец, но тоже особенная — чтобы во мне ползти, надо обладать большим мужеством… И в конце концов видит — свет! Вспорхнула и вылетела, смотрит — я позади. А мы двадцать лет решиться не можем… или тридцать — не помню уже… Стыдно. Верно, но я все равно не стыжусь, я не муха и не Колумб, чтобы туда — сюда… легкомысленная тварь, а если б не вылетела? Тогда уж точно к врачу. И что я ему скажу? Мне в ухо, видите ли, влетела муха?.. Нет, нельзя, подумает, что стихи сочиняю: ухо-муха… Надо по-другому: доктор, мне муха забралась в ушной проход… В этом что-то неприличное есть. Лучше уж крикнуть: доктор, муха! — и показать, как она летит, крылышками машет — и влетает, влетает… Но тогда он меня к другому врачу — «вы на учете или не на учете еще?..» Не пойду, я их знаю, ничего не скажу, пусть себе влетает, вылетает, летит, куда хочет, у нас свобода для мух…

Все-таки мужественное создание, чем не новый Колумб! Да что Колумб… Китаец может, а муха — это удивительно. Как представлю — влетает… ужас!

— А может все-таки не вылетела, ты обязательно сходи, проверься, — говорит третий приятель, вернее, враг, ждет моей погибели, я зна-а-ю.

— Ну, уж нет, — говорю, — на кой мне врач, вот если бы влете-е-ла…

В нашем доме на втором этаже жил мой друг Федос, он химиком был.
У него интересное лицо — лоб и нос на одной линии. Глаза водянистые, веселые, выпученные, он не смотрел, а взирал с удивлением. И вечно смеялся. А говорил быстро, захлебывался словами. У него трое детей, жена эстонка. Когда Эстония отделилась, жена уехала на родину с детьми, а Федос остался. Странная история, я не могу ее объяснить. Гена говорит:
— Ты должен ее понять…
— Почему это я должен…
— Сам такой, сидишь как сыч на своем клочке.
Он прав — сижу. Но я же никого не бросил!.. Нет, мне ее не понять.
Наверное, и Федос понять не мог. Они неплохо жили, хотя говорили на разных языках. Она русский так и не освоила за двадцать лет, но понимала. А он эстонский не знал, и не понимал. Они познакомились на экскурсии, в Москве, случайно. Зачем она осталась у него, не знаю. Дома она жила на отдаленном хуторе, может это?.. А здесь — какой никакой, а город… Может, он ее очаровал?.. Не похоже. В жизни встречаются странные поступки, каждый знает… Жили тихо, порядочно, потом началась катавасия с разделом страны, демократия для воров, и жизнь пошла прахом. А, может, проявились скрытые трещины?.. Генка все твердил про скрытые семейные обстоятельства, а я говорю:
— Какого черта их проявлять, пусть бы жили с ними…
-Когда-нибудь сами проявились бы…
— Ну, это еще когда… можно было трижды жизнь прожить.
За неимением денег Институт разогнали, Федоса уволили, и он устроился дворником у нас. Частенько заглядывал на первый этаж, спичку дай, или десятку стрельнуть. Иногда встретимся во дворе… Глаза такие же, удивленные, только смеяться перестал. «Надо ехать… — говорит, — все-таки дети… » Я кивал головой — «конечно, поезжай… »
Он так и не уехал, погиб. Мотался в Москву, решил сначала в гости съездить, поговорить… Виза, билеты… Как-то возвращался вечером. Его ограбили и выкинули из электрички. Скорость небольшая, но он, падая, налетел на столб и сразу умер.
Иногда я думаю, он избежал ответа на вопрос, за него решили. Никуда он ехать не хотел. И в то же время хотел… Это беда…
Моментальная смерть привлекательная штука. Сразу решаются все вопросы. Ускользаешь от враждебных сил. Вот и Федос ускользнул.
Иногда я думаю — вот бы так самому, только чтобы моментально, да?.. Но как зверей оставить, и все вокруг? Мои родные существа еще быстрей начнут пропадать. Сам себе возражаю — земля, если заброшена, не пропадает. Хуже, если возьмутся за нее. Кто знает, может и возьмутся… строить новый мир, великий и бесполезный… Тогда конец. Генка надо мной смеялся:
— «… не жаль, что я умру, а жаль, что родину оставлю… » Про тебя стишата…
— Нечего хихикать! — отвечаю, но не обижаюсь, он не со зла смеялся.
Не родину, а кусок земли. Десяток зверей, несколько деревьев. Кусты. Траву, она каждый год стремится на простор, пробивается из тесноты, из духоты… Я ей не могу помочь, но сочувствую ежедневно. Никто не знает, как действует сочувствие, я думаю, в нем небольшая сила, но упорная…
Гена говорит:
— Ты ненормальный, чем ты поможешь, если здесь…
Я ему про то, про это… Слова. На самом же деле не знаю, как объяснить.
Но я каждый день говорю своим — «ребята, живите, я еще здесь… »
Чувствую, это важно.
Такая глупость…

с переводом на английский языk:
http://www.periscope.ru/ostrov_1.doc

С утра отправился за гречкой, а купил пшено. Двинулся назад, треугольник земли между трех домов притягивает, добравшись до него, не спешу к себе, долго хожу, навещаю своих друзей. Чахлые сосенки, трава, кусты, измученная земля… сколько ни открещивайся, они дороги мне, мы с ними вместе переживаем время.
Мне не раз говорили — ты слишком отвлечен, это опасно…
Как случилось, так и получилось, отвечаю. В отвлечении от реальности есть преимущество перед банальной точностью — времени подумать хоть отбавляй. Куда спешить, ведь в текущей жизни все скучно, плоско…
И бессмысленно.
Смысл возникает из глубин сознания, из многомерности его… из ассоциаций текущего со всем контекстом жизни. Мы как деревья, растем из глубин, против силы тяжести, притяжения сегодняшнего дня. Существуем в тонком слое времени, а по-настоящему живем, чувствуя под собой многие пласты времен.
В лодочке над Марианской впадиной качаемся…
Что же делать, если зависим от реальности, которую ни полюбить, ни полностью оттолкнуть не можем?.. Не стоит ни признавать, ни отрицать её, притягиваться или отталкиваться. Отрицание реальности — одна из форм примирения с ней.
Остается на своем Острове жить.
Лекарство от бессмысленности жизни — внести в нее свой смысл. Не приспосабливаться — писать картины, книги… Главная цель любого творчества, будь то живопись, проза, музыка… — в поддержании внутренней цельности, улавливании нитей, связывающих меня — мальчика, и сегодняшнего старика. В выталкивании времени из внутреннего кругозора. Соединить внутри нас всё, неподвластное времени — воедино. Тогда и мир вне нас получит шанс объединиться.
Не очевидно, но других идей не знаю.
Сын Робина. Стоит за деревом — так начинается история.
А что в конце?..
В конце… Ничего нового в конце, никуда не денешься. Несколько фигурок, они меня переживут — от старости облысевший ёжик, лохматый заяц, плюшевый мишка, переживший страшную войну как один день… Мои картины…
А от меня… Что останется?
Трава! Останется, да, трава…
И есть еще записки в стволах деревьев… в них — «я был!»
Но их не достать, не прочесть.
………………………………………………
За ночь дописал, утром вышел из дома.
Стою за деревом, смотрю, как дикари разгуливают по моему треугольнику.
Вчера извели траву за домом, заасфальтировали площадку для своих жестяных коней, переставляют их на новые места и счастливы… Сегодня они не злобны, скорей доверчивы, простоваты. По сути несчастны в своей темноте, погруженности в минутные потребности, но этого не осознают. Иногда без видимых причин сердятся, но стычки ограничиваются криками… потом мирятся, хлопают друг друга по спине, пьют из белых и цветных бутылок… Снова раздражаются… Тогда вмешиваются женщины — приземистые, плотные, они разводят спорщиков в разные стороны.
Сегодня закат необычно долог, сумерки всё не кончаются, место на горизонте, где утонуло солнце, светится, свечение распространяется на полнеба.
Понемногу вспыхивает в окнах СВЕТ.
Он важней всего: цвет его качество, тон — количество…
Люблю темные работы, которые художник освещает своим взглядом. Важно распространение света по картине: он должен пульсировать от пятна к пятну, то ослабляться, то усиливаться, вспыхивать, и бежать по кругу, по кругу…
Тогда картина сохранит цельность, будет жить.
Жизнь — та же картина, ее пишем сами, пренебрегая мелочными обстоятельствами. Способность к обобщению важна. Время — барахло, тягомотина событий. Свет сохраняет цельность, соединяет, вопреки времени, всё, что было, есть — и будет.
Все самое важное — только в нас, освещенное светом из нашей глубины.
Вся моя надежда — на этот свет.

В FB — ИДЕЯ даже слишком тонкая и глубокая для этого журнальчика, иногда огорчительная, иногда наталкивающая на размышления — это подавать мне то, что сказал или нарисовал 1,2,3 и даже 4 года тому назад в этот же день по календарю. Что я вижу? Вот что. Как мало нового могу показать себе (в первую очередь себе! конечно!) сегодня по сравнению с тем, что было 1,2,3 и даже 4 года тому назад. Похоже, что за эти годы я почти совсем «окуклился» и замкнулся в себе, а внешние события — только рябь на поверхности. Нет, меня трогает еще многое, но это никак не судьба толп людей, (а страны, государства воспринимаю как толпу людей, и только), а судьба отдельных, очень немногих, в которых, собственно, отражается всё, что на самом деле происходит, часто почти незаметно, но именно малозаметное важно…
А о толпах неутешительные выводы: людям говорят — «вот эти, которых раньше любил и уважал, они враги», и толпа тут же повторяет — «враги…» И радуется, что все вместе они как бы сильней и интересней, чем каждый, и повторяет едкую ложь, и твердит вместо собственного голоса о себе — «мы, мы, мы…» А это мычание давно известно, и чем оно кончается — тоже ясно, но все равно мычат и блеют…
Я думаю, правильно, хотя и печально тоже: в конце жизни должна показаться среди чепухи и мусора многих дней… проявиться целостность и самодостаточность личности, концы должны сомкнуться, детство со старостью в главном — слиться, тогда мы смело можем повторить — человек это и есть весь мир, а мир — это человек. Пусть толпа воет, в сторону отойди, ищи людей, как говорил давным-давно умный человек… В тебе уже все есть — твое, пусть несовершенное, — замкнись и отойди от толп…

………………………………………………..
В зеленом деревянном домике напротив лавочка.
Сбоку дома вход в подвал, лесенка вниз, там пахнет ваксой, продают керосин, всякие щетки и что-то еще, я не смотрел, думал, что сказать, и хватит ли денег.
Как-то стоял в очереди, сзади спрашивает человек, он по-русски плохо говорит, но понятно — ты доктора сын? Я говорю — да. Хорошо, что он вернулся. Привет от Олафа передай, он меня помнит, я знаю. Седой, сгорбленный старик с меня ростом, чуть выше. Папа говорит — Олаф, слава богу, жив, я верил, справедливость победит. Но он не старый, лет сорок пять ему, как мне. Если Олаф вернулся, значит, и другие могут.
А кто другие?
У меня еще брат есть, Юлик, его выслали перед войной, ошибка, конечно, получилась, а потом война. Ему даже повезло, те, кто остался здесь, погибли.
Евреи?
Он подумал, говорит, не только.
Почему немцы злые?
Гитлер был, а немцы разные, многие боялись. У меня друзья есть немцы, я там учился.
Забудьте, где учился, бабка говорит, и про тех друзей, они нам больше не друзья.
Вы ошибаетесь, папа не согласен.
Они начали спорить, а я ушел, у меня свой домик, под новым письменным столом. Вообще-то он не новый, но такого большого стола я не видел раньше, и сразу понял, чем он хорош. У него две толстые тумбочки с ящиками, а между ними ничего, снизу пол паркетный, сверху крышка, а сзади главное — теплая батарея, и я здесь сидел, в своей берлоге.
Смотри, Зина, мальчик дичает, дом себе придумал под столом, бабка говорит, он из домашних детей, но меру надо знать, где его друзья?
Вот в школу пойдет, будут и друзья и враги, мама говорит, а пока пусть посидит, подумает.
О чем ему думать, ребенку…
Думать всем нужно, говорит папа, он поздно приходит, сидит за столом, когда я сплю, а в остальное время домик мой. Мне дали туда одеяло, и я там сижу, думаю.
Ты лучше почитай, говорит мама, но я читать не люблю, я слушаю, как она мне читает. Нет, я читаю, но понемногу, прочту полстранички и думаю, представляю, как это я там живу, на острове…
Тебе пора самому читать, мама недовольна мной.
Но самому долго. И я люблю сидеть под столом, думать, что еще со мной будет.
………………………………
……………………………….
Under the Desk
The store is in the green little house across the road.
The house has a side entrance to the basement, small stairs going down, it smells of shoe polish there, they sell kerosene, various brushes, some other things, I never looked too closely, on my mind was what I was to say and whether I had enough money.
Once I was standing in line, and a man behind me asks, he speaks Russian not very well, but you can understand him – are you the doctor’s son? I say – yes. It’ good that he has come back. Tell him Olaf sends his greetings, he will remember me, I know. A gray haired, bent down old man, as tall as I am, maybe a little bit taller. Dad says – Olaf, thank God he is alive, I always believed justice would triumph. But he is not old, he is about forty five, like I am. If Olaf came back, then others may also return.
What others?
I have one more brother, Yulik, he was banished before the War, of course it was due to a mistake, and then the War started. Actually he was lucky, those who stayed here perished.
The Jews?
He thought some, says, no, not only the Jews.
Why the Germans are mean?
Hitler was mean, and the Germans are different, many were afraid. I have friends who are German, I studied there.
Forget where you studied, dear doctor, says Gran, and forget about these friends too, they are no more any friends of ours.
You are wrong, Dad disagrees.
They started to argue, and I left, I have a little house of my own, under the new desk. Actually the desk is not new, but I have never seen a desk that big before, and I at once figured out what is the best thing about it. It has two solid sets of drawers, and there is nothing in between them, below is the parquet floor, above is the tabletop, and at the back the most important thing – the warm radiator of the central heating, and I would sit there, in my den.
Look, Zina, the boy is growing positively unsocial, he made up a house for himself under the desk, says Gran, he has had a strictly home upbringing sure, but there is such thing as good measure, where are his friends?
When he goes to school he will have both friends and enemies, and now let him sit awhile and think.
What he has to think about, he is a child…
Everyone has to do some thinking, says Dad, he comes home late, sits at his desk when I am in bed, and all the rest of the time the little house is mine. I was allowed to have a blanket there, and I sit in it, thinking.
You’d better read some, says Mom, but I don’t like to read, I listen to her reading to me. No, I mean I do read, but little by little, I read half a page and think, imagining myself living there, on that island…
It’s time you started reading yourself, Mom is not pleased about it.
But reading myself takes too long. And I like to sit under the desk, thinking what is yet to happen to me.

В путешествиях во времени случаются осечки, и путешественник встречает самого себя. Говорят, от этого бывают большие неприятности, но я не верю. Ничего плохого не случится, и хорошего тоже — просто ничего не произойдет… Я иду, мне сорок — и встречаю себя, двадцатилетнего.
— Что ты тянешь свою девушку, не даешь смотреть на витрины?..
— На витрины смотреть — мещанство.
— Тогда выбери другую девушку, эту все равно не удержишь.
Дурак, нашел, что говорить — она нравилась мне. Я надеялся, что она поймет — наука важней всего. Так что лучше помолчал бы… Он смотрит на меня — перед ним седоватый человек, кое-как одетый, с лысиной во всю голову.
— Ого, у меня только начинается.
— Дальше пойдет быстро, годам к тридцати полностью облысеешь.
Снова сплоховал! зачем парню настроение портить…
— Слушай, тебе не хочется рисовать?
Он смотрит на меня как на сумасшедшего:
— Я совершенно неспособен к этому. И мне нравится наука.
— А может попробуешь — порисуй немного…
— Нет, исключено.
— Тебе нравится наука или ты хочешь стать ученым?..
Странный вопрос. Он не понимает. Честолюбивый парень — хочет заниматься чем-то интересным и стать личностью, а дело… Дело всегда меньше человека.
— Мне хочется понять причины жизни, а они в химии.
Я смотрю на него. Зачем ему живопись?.. Пусть будет наука. Зря ты связался с этим возрастом. Тебе нечего ему сказать. Ни подтолкнуть, ни предостеречь невозможно…
— А ты что сделал в науке?
— Написал диссертацию, полсотни статей, книгу…
— О-о, здорово… — он удовлетворен, уходит, волоча за собой девицу, на которую не могу смотреть без стыда. Нет, ты попал не в то время. Этого крокодила не свернешь, пусть сам ломает голову… Поворачиваю рычажок — и передо мной мальчик в плаще и кепочке, гуляет у моря. Его останавливает какой-то старик, показывает фотокарточку. Он удивлен:
-Моя… А вы кто?..
Не узнает.
— Ты кем хочешь стать?..
Он молчит, сам себе не признается. Но я-то знаю, он хочет стать «великим гением человечества».
— Ты чем хочешь заниматься?..
— Если бы я мог — стал бы великим писателем… или художником.
— Послушай, я из будущего. Тебе надо срочно начинать — пиши и рисуй. Гения не обещаю, но что-нибудь получится.
Он молчит, носком ковыряет землю. Упрямый. И не верит. А может не хочет «чего- нибудь»?.. Ну, что за черт, куда же мне ехать, не в роддом же… Я знаю куда. Поворачиваю рычажок — и я в полутемной комнате. На раскладушке лежит человек. Ему тридцать два. Что-то все не ладится, не клеится — интерес пропал, что ли?..
Я наклоняюсь к нему:
— Да, пропал, пора признаться себе и начинать другое.
— Нет, просто устал, что-нибудь придумаю еще.
Но я-то знаю — ничего он не придумает, промучается еще лет пять . А он и слушать меня не хочет… Надо исчезнуть. Ухожу из прошлого — не получилось встречи. Ни пользы, ни вреда. Возвращаюсь к себе, вижу — в углу кто-то шевелится.  Дряхлый старик, что-то говорит, предупреждает…

А что я могу…
//////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////

What I Can

While traveling in time misfires occur, and the traveler meets himself. Reportedly some considerable trouble might ensue from it, but I don’t believe it does. Nothing bad would happen, and nothing good either – nothing at all would come from it, and that’s that… I am walking along – I am forty – and I meet myself at twenty years of age.
“Look, why are you dragging your girl-friend off like that, why won’t you let her gaze at the shop-windows?”
“Gazing at shop-windows is bourgeois!”
“Then pick some other girl, you won’t be able to keep this one about anyway.”
You fool, what a pointless thing to say – I liked that girl. I hoped she would understand – it is science that is of the utmost importance. Wish I had kept my mouth shut… He is looking at me — before him is a gray-haired, shabbily dressed man, with his head almost completely bold.
“Look at this, and I am only beginning to grow bold.”
“It will gain speed in the process, by the age of thirty you will be completely bold.”
One more blunder! Why spoil the day for the lad?
“Listen, don’t you ever feel like drawing a picture?”
He looks at me as if I were a raving lunatic:
“I have absolutely no aptitude for it. And I like science.”
“Suppose you give it a try – draw a couple of pictures maybe…”
“No, it is out of the question.”
“Do you like science, or do you want to become a scientist?…”
What a queer question. He cannot get the point. An ambitious lad – he wants something interesting as an occupation, and he wants to become quite a personality, but as for the matter at hand… Matter is always smaller than the man.
“I want to understand the Causes of Life, and they are in chemistry.” I am looking at him. What would he do with painting?… Let it be science. It was a mistake to tackle this age. You have nothing to tell him. You can neither urge, nor warn him…
“And what have you achieved in science?”
“I have written my thesis, about three scores of articles, a book…”
“Wow, that’s great…” he is satisfied, and takes his leave, dragging along the girl whom I cannot look at without feeling embarrassed. No, you have got into the wrong time. Nothing will make this crocodile of a youngster turn from the path he walks, let him work it out by himself… I move the lever – and there is now before me a boy wearing a raincoat and a cap, he is having a walk along the seashore. An old man stops him, shows him a photograph. He is surprised:
“Oh, that’s me. And who might be you, sir?”
He doesn’t recognize me.
“What do you want to make in life?..”
He maintains silence, he wouldn’t admit it even to himself. But me, I do know that he wants to become “a great genius of humanity”.
“What occupation do you want for yourself?..”
“If I could I would become a great writer… or painter.”
“Listen, I am from the future. You have to start right now – to write and to draw. I won’t promise you’ll make a genius, but you will make something.”
He is silent, picking the sand with the toe of his boot. Stubborn. And he doesn’t believe me. Or maybe he doesn’t want to make just “something”?… Well, what the hell, where am I to go, I can’t start with the maternity ward, can I?… I know where. I turn that lever – and I am in a shaded room. A man is lying on a camp-bed. He is thirty two. Nothing seems to work out lately, everything is falling apart — can it be due to a sudden lack of interest?..
I lean over him:
“Yes, it is the lack of interest, it’s time to admit it, and start on something different.”
“No, I am just tired. I will think of something yet.”
But I do know – he will think of nothing, and is to stay racked with it for five more years. And he won’t even listen to me… I must disappear. I depart from the past – not a single meeting worked out. Nothing good gained, no harm done. I return to my place, and I see – something is stirring in the corner. A senile old man, he is muttering something, he is warning me…

But what I can…
//////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////

Стариком быть плохо, потому что у тебя мало времени, а все хорошее боится спешки. С другой стороны, это не страшно, потому что все очень хорошее происходит вне времени, приходит не как мысли или умозаключения, а как почти мгновенные решения.
Стариком быть хорошо, потому что ты никому не нужен, на тебя не обращают внимание. И ты свободно можешь позволить себе выглядеть дураком, безумцем, выражать свое мнение – любое, если оно не криминал и не слишком политизировано, а эти два момента меня отталкивали всегда. Третье – ты можешь пить и есть, сколько угодно, и то, что нравится, и не бояться, что ты намного укоротишь свое существование, хотя мелкие неприятности тебе гарантированы.
Четвертое – заинтересованные наблюдения за разными формами жизни со временем убеждают, что все они не сильно различаются, и что человек совсем не самое лучшее, что эволюция произвела, хотя самое сложное и опасное оружие для всех остальных форм жизни. И плохо, что можешь помочь только некоторым слабым и не столь разумным (а разум вовсе не единственное достижение живого мира), а мимо остальных приходится проходить, опустив глаза.
И пятое, если ты видишь, что мир катится к черту, то можешь уже без особого страха махнуть ему на прощание рукой.

…………
Когда мне было 29, я потерял память. От переутомления. Я занимался вовсю наукой, строил лабораторию, работал днями и ночами. Дома у меня был маленький ребенок, жена, и я метался как заяц, стараясь все успеть. Доигрался. По медицине полагалось отдохнуть, но я не мог себе позволить: наука удалялась, мне надо было догонять ее. Каждый день. И я вечерами писал себе на бумажке все, что нужно сделать завтра, это я твердо знал. К утру оставался ни с чем, такие были провалы. Но у меня в кармане бумажка, и там буквально по минутам все дела расписаны…
И, конечно, я забыл стихи, которые читал раньше. Я до шестнадцати лет многое прочитал, а потом наука стала главной любовью…
Так я жил почти два года, потом память начала понемногу возвращаться. Мне почти всегда в жизни везло, выкручивался — оттого, что быстро бежал, вперед и вперед, и не оглядывался на ямы, из которых выкарабкивался. Не успевал ни подумать, ни испугаться. Память у меня раньше была исключительной, а когда вернулась, стала обычной – неплохой. Пробовал снова читать прозу, стихи… И вспомнил стихи молодого Бродского. Я жил в Ленинграде, когда его судили. Сотрудники лаборатории, в которой я работал, бегали к дверям суда, болели за поэта. Их в зал не пускали. Я не ходил. Тогда я считал, что он, как все поэты, бездельник. Нужно наукой заниматься, вот стоящее дело!.. Но я сочувствовал ему, потому что с детства ненавидел советскую власть и коммунистов. Многое можно рассказать из послевоенного детства. О страхе, который нашу жизнь пропитывал. Я, ребенок, чувствовал кожей – страшно и холодно жить… Отца в 1949-ом выгнали с работы, он умер от инфаркта… Долгая история, не хочется возвращаться.
Так вот, я сочувствовал этому парню, поэту без руля и без ветрил, Иосифу, и читал его ранние стихи. Но на суд пройти не пытался, заранее знал, не пустят. И что его осудят. Смотреть на это не хотел. А ребята, с которыми работал, надеялись, они многого не знали, из того, что я знал с младенческих лет.
Возвращаюсь к тому времени, когда начал вспоминать. Почти все стихи забылись, а одно стихотворение Бродского вспомнил – сам, не искал, не читал.
«Ни страны, ни погоста не хочу выбирать…»
Звук пробился сквозь годы и потерянную память.
И что я потом ни читал у Бродского, мне не нравилось так. Трагедия его жизни, мне кажется, в том, что, уехав, он получил поддержку одному своему началу, которое в нем дремало, когда он был молодым. Рассужденчество его, даже очень умное, привело к гибели поэта. Сначала усталость в голосе, потом равнодушие… Это, конечно, только мое мнение, непросвещенного человека, надеюсь, понимаете. Потом… я не мог понять, как человек, написавший «ни страны ни погоста», мог умереть в другом месте. Наивно, конечно, но я всегда старался, чтобы не было стыдно перед своими героями. Быть не хуже их! Оказалось безумно сложно, потому что в искусстве обычно разворачивается лучшее, что есть в нас. Мы не всегда дотягиваем до того уровня, трудно за это осуждать. Но понять не мог!.. Честно говоря, и сейчас не могу. Пасую перед своим Костей Зайцевым, хотя почти моя жизнь. Но это «почти» отделяет меня от написанного прочной стеной. Необходимая защита… чтобы не резать себе вены, как он, жить дальше…

//////////////////

Cюда вообще нового не помещаю, — давно. В надежде, что старенькое все забыли
Ставлю под настроение или по малопонятным (самому себе) ассоциациям.
Такой СПОСОБ ДНЕВНИКОВОСТИ, самоцитирование прошлых лет К картинкам тоже относится.
К фотообработкам, фото-натюрмортам и прочим картинкам, в основе которых фото, в начале -это не относится, я еще живой. К тому же стараюсь начальный стимул сильно затереть, фотки противны своей дотошностью и чрезмерной четкостью-резкостью, это только для технарей, простите, если кого задел. Еще, бывает, откапываю старые рисунки, которые нигде не были никогда. Часто — правильно, что не были, но для ЖЖ — опять же «принцип дневниковости» дозволяет.
Но не френдируйте все-таки, иногда я помещаю сюда куски прозы, которые попадаются мне, когда просматриваю старые винчестеры, забитые… И бывают эти куски — велики, велики…
Смотрю — некоторые пишут о том, что съели на завтрак, тоже бывает интересно. Но у меня на завтрак одно и то же всегда — «ОВСЯНКА, СЭР» — геркулес на воде без ничего, привык… так что писать совершенно не о чем.

Есть такие тексты, не совсем рассказики, но «наводить глянец» уже нет желания, по многим причинам. Так что пусть в ЖЖ повисит.
………………………………………………

Вчера вечером пришел в мастерскую, там Зося сидит. Ее два дня не было. Зосе десять лет, до такого возраста ни одна кошка не доживала. Из тех, конечно, кто на свободе, гуляет около мастерской. Запирать их невозможно, я прихожу туда работать. На несколько часов в день, что им делать взаперти?.. Работа – не то слово. Хожу, рисую, такая жизнь. И Зося много лет со мной. Обычно приходит каждый день, ждет. Форточка всегда открыта, даже в морозы. Но иногда Зося исчезает на несколько дней, и я беспокоюсь за нее. Маленькая черная кошка. Теперь на спине серебристые волоски, и на мордочке — Зося седеет. Несколько дней не было. Я бы не беспокоился, бывает, но ее кот, Белый, он с серыми пятнами, сидел на балконе, смотрел на меня. Иногда к нему можно подойти, даже погладить. Зоси не было, а он на месте… Я понял, и он Зосю ждет. А под окном, на асфальте сидел второй друг, черный кот Мурзик. Я называю его Федос, в память о приятеле, который погиб. Тот, правда, был человек, но значения не имеет. Это как разные нации, ну, и что?.. Я о нем написал в повести «Последний дом». Почти у каждого человека есть двойник, кот или пес, я точно знаю. Сходство заметное. Я многим говорил – смеются, не верят, но это так. Человек Федос давно умер, а кот Федос ходит среди нас, напоминает. Никакой мистики, я ее на дух не выношу! Это мне он напоминает, а другим необязательно знать. Для других он Мурзик. Имя-то какое противное… Меня постоянно спрашивают – он не ваш, зачем кормите. Люди с ума сошли. Он и не может быть мой, он ничей. Как все мы – ничьи, любим, ненавидим, но все равно, никому не принадлежим. Федос ничей. Он возник, когда еще человек Федос был живой. Прошло несколько лет, человек погиб, его выбросили из электрички, я писал. Ограбили и выбросили. Он бы выжил, но налетел на столб. И кот стал Федосом. Для меня. Отзывается на новое имя. Если несколько раз сказать, и погладить, то каждый отзываться станет, это просто.
У Белого с Федосом интересные отношения. Иногда дерутся, в пору любви. Но никто не побеждает, схватятся, и на прежнем месте остаются, вокруг нее. Правило исполняют, роль такая. Выполнят, и спокойны. И у Зоси рождаются котята двух мастей, черные — и белые с серым. Много лет.
А сегодня Зося сидит, смотрит на меня. Она не мяукает, не умеет. Иногда беззвучно раскрывает рот. Тарелка перед ней пуста. У меня с собой много еды, большой пакет. Вечерами не всегда бывает, иногда приношу чуть-чуть, или растрачу по дороге, желающие всегда находятся. Главная еда у нас по утрам. А сейчас ей обязательно нужно, два дня не было. И я принес, надеялся, что придет. Знаю, она в других местах не ест. Потому жива столько лет — никому не удается отравить. И коты живы, слушаются ее, чужое не подбирают. Такая у нас жизнь…
Сейчас и Федос поднимется на балкон. Он по дереву лезет, которое рядом с домом.
Я дал Зосе вареной рыбы. Не сайки, а кильки, редкая удача. Килька недавно появилась в ларьке около дома. Давно не было. Килечки крошечные, ловят теперь детишек, раньше было запрещено. Но эти кильки самые вкусные, и Зося ела. Я на нее смотрел. Темнело, но свет не нужен был…
Федос прыгнул на балкон, он тяжелый, его слышно. Белый уже на форточке сидит. Всем хватит. И вообще – сегодня хорошо.
Зося поела. Пришел Белый – поел, потом Федос, и он поел. Сначала убежала Зося, легко прыгнула на форточку, и в темноту. За ней Белый, потяжелей прыгнул. За ними Федос, тот с видимым усилием, староват, тяжел…
А я почувствовал покой.

В газете «Пущинская среда» напечатаны выдержки из интервью с пущинским филологом И.Гольденбергом. Я хочу сказать несколько слов о той части интервью, которая касается моей повести «Последний дом», напечатанной в альманахе «Берега». Я не доверяю неумеренным похвалам, время все поставит на свои места. Я о другом.
Моя повесть — не о «любви героя к кошкам», как пишет И.Гольденберг. Любит герой зверей, конечно, но не из милосердия, как считает И.Г., — просто уважает жизнь во всех ее проявлениях. Люди убивают его любимых зверей, он защищает их, как может.
Но это не главное в повести. Она недаром ведь называется «Последний дом». Речь идет о погибающем городе. Трудно это не заметить, разве что не хотеть замечать.
Весь цикл моих повестей, начиная от «ЛЧК» («Цех фантастов-91» ред.
К.Булычева, «Московский рабочий», 1991г) и кончая «Последним домом» (2007 г.) посвящен теме гибели города, в котором живут мои герои. Гибели надежд многих симпатичных мне людей.
При всем уважении к И.Гольденбергу как знатоку литературы, считаю необходимым сказать то, что сказал.
Дан Маркович, Пущино.

Этой повестью закончен цикл повестей, которые начались с повести «ЛЧК» (1986-1991гг) В него входят повести «ЛЧК», «Ант», «Остров», «Жасмин», «Белый карлик» и «Последний дом» Они как-то связаны между собой, так я теперь чувствую, когда смотрю с расстояния.
«Паоло и Рем» и «Предчувствие беды» — повести про художников.
Повести «Следы у моря» и «Немо», последующие, идут отдельно, они мемуарного характера.
……………………………………………

ПРО ВАЛЮ.
Каждый человек, зверь и куст должны оставаться на своей земле, это мое главное правило. Оно редко выполняется. Но если разобраться, таких правил немало, которые не исполняются. Они как мечта… как нужно жить, и не живет никто. Но каждый в отдельности способен выполнить свое небольшое правило. Вот я, хранитель памяти обо всех живых на клочке земли, островке в чуждом океане.
Мы не выбираем, что храним – как получится. Гена говорит – «никому не нужно теперь…» Он прав, память не складывается, не умножается, она как звук, который… я слышал как-то… рождается на пластинке под иглой…
Слышно тому, кто близко.
Я про Валю–медсестру хотел рассказать, а потом засомневался, друг ли она мне… Ни разу не говорил с ней, хотя видел, как растет, ходит на работу, гуляет с ребенком… старится… и так тридцать лет.
Я помню, в начале, иду вдоль старой дороги к магазину, встречаю ее каждый день. Девочка лет пятнадцати, все время улыбается. Худенькая, светлые волосы, довольно высокая. Потом исчезла на несколько лет, наверное, поехала учиться. Снова встречается, вижу, что старше, пополнела, подурнела… Лица у наших обычно озабоченные, не улыбаются без причин. И она печальная… Так много лет — ходила мимо. Она меня, кажется, узнавала, взглянет, пройдет. Я думаю, был для нее привычным предметом, постарше ее человек, ничего интересного во мне.
Потом снова исчезла, а появилась с ребенком в коляске. Мужа не видел, наверное, не было. Потом мальчик вырос, куда-то исчез, говорят, посадили его. Потом другие неприятности текущей жизни…
Как-то очнулся, ясный день, навстречу мне старуха идет.
Неожиданно случилось. Подлость времени. По себе не замечаешь, по другим видно.
Я Генке много раз говорил о ней. Смеется – «познакомься, что же это… не говорил ни разу… а еще говоришь, друзья…»
Зачем знакомиться, что я ей скажу…
Однажды сказали, хоронят Валю. Я спросил, какую, даже не знал фамилию. Мне рассказали, и я понял, это ее всю жизнь встречал. Пошел.
Она. Застенчивое лицо в пышном тряпье, которое суют им в ящик. Обострились следы времени, но узнал. Мне при жизни-то не о чем было говорить с ней, а теперь и подавно. И все равно смотрел, вспоминал. Человек все время рядом был, я ее знал, и она меня тоже. Я догадывался по взглядам. Я был для нее… как дерево или куст на дороге, который всегда здесь, от этого спокойней на душе. И жизнь не кажется такой чужой.

……………………………
Эта женщина недавно появилась. Здоровается вежливо, улыбается каждый раз. Небольшая, тощая, в черной шубе до пят. Думаю, лет шестьдесят ей, то есть, на пенсии. Одна ходит, но не совсем — с ней собачка, маленькая черная сучка, лохматая. Собачка то и дело ворчит без всякой причины. Хозяйка ее успокаивает, иногда берет на руки. Собака старая, вдоль хребта длинные седые волоски.
Каждый день, утром и вечером встречаю обеих, и каждый раз хозяйка говорит очень вежливо — «здравствуйте!», а собачка тявкнет пару раз, но не рычит на меня, смотрит с интересом. Я не против, пусть живут. Одинокая женщина славянской внешности, какой от нее вред, пусть даже с собачкой. И все равно, не дом, а проходной двор, раньше так не было. И еще лунное затмение обещают. Не хватало нам своих затмений. Моя тень на луне! Никто меня не спрашивал! Ничего не боюсь — противно. А может не по себе, не знаю…
Наш дом называется «пенек» в нем пять этажей. Начали строить 12-этажный дом, но материала не хватило. Вначале был полон двор кирпичей. Кругом стройки забор высокий, но через щели видно. Я неподалеку жил, снимал квартиру. Каждый день мимо проходил, мне в этом доме свое жилье обещали дать. Я тогда видным специалистом был. А потом стал не нужен. А кто у нас теперь нужен, вор да бандит… Так вот, о чем я?..
Да, каждый день ходил мимо забора. Щели большие, если быстро идти, заглядывать не надо, эффект кино. Как-то утром иду, краем глаза ухватил — пусто! Остановился, прильнул к щели. Две небольшие кучки остались, на этаж не хватит. Так и не понял никто, что случилось, только сразу вышло решение строить не высокий дом, а наш пенек. Говорили, начальство поживилось — отвезли кирпич в соседний городок и продали. Но мне повезло, на третьем этаже дали квартиру. А с остальными, выше пятого, долго возились, объясняли… Крышу быстренько подвели, вселили жильцов, которым повезло, и с тех пор прошло двадцать лет. На каждом этаже восемь квартир, на первом одна служебная, без номера, значит, тридцать девять всего. Последняя тридцать девятая, точно знаю. В ней жила одна женщина, я к ней первое время заходил. Даже жениться подумывал, но потом она сама раздумала. К ней приехала дочка взрослая, и мы встречаться перестали. Я не переживал, с возрастом интересы меняются. Марками увлекся, а она кусты теперь сажает перед домом. Иногда вижу, копается под окнами. Посмотрю и отвернусь, у меня таких было… Я каждой пел — «была ты у другого, а теперь со мной лежишь…» Песня такая. Но женщины плохо шутки понимают. Раньше я бывал женат, два-три раза, давно забылось. Семьдесят вот-вот стукнет, хорошо, что еще теплый. И до магазина дойти не проблема. Никто мне не нужен, но без магазина трудно. Только один напиток признаю, огненную воду. Раньше старуха в доме напротив выручала, гнала, а недавно скончалась. Дочь гнать не хочет, толпа собралась, уговаривала… Нет, и змеевик хрясь! Я последние волосы рвал… Женщинам — не-ет, доверия никакого! Особенно, в моем возрасте. Знаю я их фокусы, «помога-а-ть буду…», а потом и квартира у нее, и все имущество ей… Навязчивый сервис. Тогда уж останется только поскорей убраться. Раньше говорили про ТОТ свет, кто теперь в эти сказки верит? То-то… Знаю, куда меня спихнут, и не спешу. Никто у нас не нужен, ни здесь, ни на том свете. Он ведь по образу и подобию устроен. Шучу. И вообще, у меня теперь ко второму полу отношение особое. Но если не поддаваться, они не тронут. А если особо наглая нацелится, я ей быстренько отлуп. Никогда не ругаюсь, тихо и четко говорю — «отойди, прохиндейка, всё знаю наперед…» Они тут же отваливают.
А эта ничего не предлагает, только улыбается. У сучки шерсть седая, мотается прядками на хребте. На меня не ворчит, но зубки иногда показывает, будто тоже улыбается.
И каждый день мы — здрасте-здрасте, как погода, как собачка…
До прошлой пятницы все нормально было, прогулки, гулянки, давно отдыхаю я… А в пятницу догнала тоска. Пить в чужом доме… хуже нет. И все это затмение… Неделя до него, а все равно как гвоздь в ботинке. Коля, сосед, говорит, перебираешь… Это он — мне говорит! Может, и в самом деле?.. В пятницу шел домой и ногу отдавил. Самому себе. Одной ногой на другую наступил. Больно, а сделать ничего не могу, не слезает нога с ноги. Выпил, конечно, но ведь не впервой, а такого… никогда! чтобы нога ногу не пускала. Ни туды, ни сюды…
В чужом доме пить… Я всю жизнь, как выпью, стремлюсь домой добраться. На улице валяться воспитание не позволяет. В принципе я из хорошей семьи, но в жизни не повезло… Так вот, в пятницу… Шел, шел, и остановка. Дело к вечеру, декабрь, стемнело давным-давно, а я стою. Тоска, мороз… И затмение впереди, оно мне все настроение испортило. Оттого, я думаю, так получилось. И еще старуха эта…
Начинаю замерзать. Верхняя нога точно прилипла, стоит на нижней и стоит… И я стою. Думаю. До затмения неделя осталась. Никто не боится, а мне страшновато. Оттого и пью. Даже Коля, старый алкаш, говорит — «в последние дни перебираешь…» Все от тоски. Я здесь, привязан к своей телеге, да-а… а моя тень в вечном холоде летит, на луне остановка. Это же от меня — тень. И — там! А потом опять ей в пространстве пустом маячить?.. Или назад прилетит?..
Тоска… Стою…
Вижу, от дома идет та старуха, и сучка сбоку бежит. Она всегда сбоку, не сзади и не спереди. Спутница одинокой жещины, радость жизни. Собак терпеть не могу, но что есть, то есть, завидую. Кормят бесплатно их, и к огненной воде безразличны.
Старуха подошла, смотрит на меня. Почему-то обычное «здрасте» не сказала, только улыбается. Мне от её улыбки не по себе стало. Пусть улыбается, когда ноги свободны, чтобы унести могли. А у меня нога прилипла к ноге, и ни с места. И собачка стоит. Обе смотрят одинаково, вроде давно меня знают. И я стою. Ничего сказать не могу, не знаю, как обстановку объяснить. Нога к ноге прилипла? Просто ума не приложу.
— УзнаЁшь меня? — эта тетка спрашивает наконец.
Она крошка по сравнению со мной, зато на голове высокая шапка меховая, а из-под длиннющей шубы туфли выглядывают, на высоких каблуках.
Кто в такой мороз на каблуках гуляет?
Раньше не было каблуков. На ней раньше войлочные туфли были, «старость не радость» называются. Впрочем, за название не ручаюсь, только теплые. А у меня ноги улетели куда-то, я их под собой не чую… Молчу, смотрю на эту парочку. У старухи что-то с длиной тела происходит. Когда подходила, нормальной длины была. Хотя невелика ростом, ноги на месте были. А сейчас прикидываю — ног быть не может, кроме каблуков. Ногам места не осталось, если туловище в порядке. Если туловище нормальное, пусть даже небольшое. Ноги пропали куда-то, одни каблуки из-под шубы торчат…
Молчим. И собачка молчит, только скалится.
— Узнал меня? — теперь и старуха оскалилась. Зубы у нее длинные, десны ярко-красные. И чего она добивается, не пойму. На «ты» перешла, что за катавасия… Не люблю когда тыкают, я это сразу прекращаю. Но тут особый случай, не знаю, как ногу от ноги отлепить. Молчу.
Потом все же спросил — «не припомню, вы из какой квартиры?»
— Из сороковой, — она отвечает. — Матвей, я же твоя бывшая жена.
Я говорил, у меня этих бывших… И каждой пел — «будешь у меня жена…» Так ведь шутка, надо же понимать…
— Недавно с собачкой переехали? — спрашиваю, чтобы от темы убежать.
— Какая собачка… — она улыбается, — это же твоя дочь, Матвей.
Значит, дочка… Не припомню, чтобы у меня дочка была…
— Не было у меня дочери — говорю, — ты что-то путаешь…
От волнения сам на «ты» перешел. Не припомню такой жены, хоть убей! Не было у меня такой короткой, я длинных корпусных дам любил.
-Я сильно похудела, — она говорит.
И сильно укоротилась, думаю. Таких… не было таких у меня. А эта… дочка… сучка… вообще преждевременно постарела…
Сучка, видно, мои тайные мысли поняла, обиделась, завопила тонким голоском, как ребенок плачет. Ухватила зубами штанину верхней ноги, и жует. Так и до тела доберется… Но я обрадовался, может, нога от боли сдвинется, и я тогда убегу подальше, не нужно мне бывших жен. И без странных дочерей обойдусь.
А собачка пуще — верхнюю ногу не хочет есть, пробивается к нижней. И ухватила-таки за лодыжку!
Боль? Меня большие собаки кусали, рвали, кровищи… через забор скакал… Та боль острая была, хотя и сильная, но не страшная. А тут другое — заныла нога, вся, от места раздвоения до земли — ноет и ноет, сильней и сильней. Дикое беспросветное нытье, тоска схватила за ногу, в землю вот-вот утянет…
Отлипла, наконец, сучка, а боль осталась. Совсем к земле прибила, согнулся мордой в колени. И падаю, наконец, освободился — падаю…
Очнулся — душно, темно, жарко, пудовое одеяло на мне, незнакомая кровать, и где-то рядом двое или трое стонут, хрипят…
Оказалось, больница. Три пальца на нижней ноге отрезали. Насквозь проморожены оказались, не жить им на моей конечности.
— Пить-курить не рекомендую, — хирург говорит, — иначе сильней укоротить придется.
Через неделю выписали, приковылял к себе, лег, поспал, утром вижу — ничего интересного в доме не осталось. Двинулся в магазин.
Иду и думаю, откуда у нас сороковая квартира взялась…
Встретил Коляна, про ту старуху спрашиваю. А он ничего не знает, не видел.
— А собачка, которая дочка, и она, что ли, привиделась мне?..
Он смеется, спятил, говорит, какая еще сучка-дочка…
Пришел я домой, выпил один, лег спать. Во сне старуху увидел, но без собачки. Спрашиваю, где дочка, а она молчит, головой качает налево, направо…
— Матвей, тебя еще долго ждать?..
-А ты где?..
— Где, где… На луне.
Проснулся. Тоска. И тут вспомнил — сегодня я на луне!..
Подошел к окну, и точно угадал — на луну слева тень наползает.
Это от меня тень.
Ну, что за жизнь, тень сама по себе летает…
Постоял, пока не сполз с луны, дальше полетел…
Тоска…
Выпил холодной водички, лег, снова заснул.