Автор: DM

Давно взял себе за правило, если не спрашивают мнения о картинке, фотографии (тоже картинка), то молчу. Меня когда-то спросил Е.И., мой учитель живописи… {{(странным образом, но я у него все-таки учился, приезжал с картинками 3-4 раза в год, и он деликатно говорил самые общие слова, которые могли меня натолкнуть на что-то, а если не наталкивали, значит не готов был воспринять. Но запоминал, и потом часто всплывало…)}} У меня оставались белые уголки на бумаге, там, где я прикреплял лист, на котором что-то изображал. И он как-то деликатно спросил — «вам не мешают эти белые пятна?» Я даже не понял — почему мешают? Совсем нет! Я тупо смотрел на свою работу, она мне нравилась! Я не видел всего листа! Он помолчал, потом заметил — «ну, значит рановато…» Рановато мне, конечно. Но и к себе он отнес это замечание тоже, я уверен. Но вопрос у меня в памяти остался… и потом, через год-другой… я просто не мог понять, как МОГ эти ужасные белые пятна не заметить!
К чему это, да?.. Вижу в FB фотографию, которую хвалят. Как чаще всего бывает — за содержание. Хочется сказать — ну, посмотри на изображение как на «картинку», неужели не видишь? Во-первых, узко, тесно, фрагментарно, воздуха мало… Во-вторых, вот это облако, которое нависает, оно просто задавило и землю, и старую крепость, и дерево это, довольно само по себе выразительное… Кто здесь главный? Все друг другу только мешают! Дальше — мельче замечания, но бросается и это в глаза. Одинаковые по высоте дерево и стена! Неужели не видишь?
И тут человек-фотограф мне ответил бы — ТАК БЫЛО!
Так было, и нечего сказать. Вот чем отличается фотограф (плохой!) от художника. (Но не только этим, конечно.) Если не подходить к фотографии как к картине подходит художник, то фотография остается может и живым свидетельством места и времени, но ТОЛЬКО, и объектом искусства не станет. Потом что потому 🙂 Мне иногда отвечали — ну, и что, у меня другая была задача. Задачи умирают и забываются, сменяются новыми задачами, а живая картина останется, она целостна, несет в себе драму, и многое еще, что будет с людьми всегда, так мы смотрим на портрет неизвестного нам человека… или места — через века, и ВОСПРИНИМАЕМ то, что вот этой художнической работой по упорядочиванию, усилению впечатления, стремлением создать свой цельный образ! художник нам передал, новым людям, да…

Пока Шульц боролся со всем светом за свои колебания и космический разум, Штейн преуспел на почве физики, и вот, уже знаменит и прославлен, бросается завоевывать новую область, туда, где живое граничит с неживым. И здесь наталкивается на Шульца, который всю жизнь на этом пограничном посту и не выносит вмешательства в вопросы жизни и смерти. Он кое-как терпел Глеба с его болтовней и частыми исчезновениями, но этого Штейна никак не может вынести. Штейн же с порога во всеуслышание заявляет, что любимые Шульцевы колебания не что иное, как ахинея, выдумки, галлюцинации, а, может, даже подделка. Все в жизни происходит не так, он утверждает — совсем не через колебания, никому не нужные, а путем медленных постепенных перестроек и редких революций и взрывов, а если и колеблется, то иногда, и вполне уважая земные правила.

— Никакого дурацкого космического вмешательства, я, — говорит, — не потерплю, все это басни и сон разума среди бела дня.

И они сцепились, основательно, страстно, надолго, по правилам честной борьбы, без подножек и ударов ниже пояса, каждый волоча за собой шлейф сторонников и поклонниц.

……………………………….

Они кивнули друг другу, не друзья, но и не враги: Штейн благосклонно, с оттенком превосходства — по всем меркам велик, Шульц — с долей иронии, и тоже, разумеется, превосходством — знаем мы ваших академиков… Но в целом получилось довольно доброжелательное приветствие, что было трудно понять мелюзге, кишевшей у них под ногами; там разыгрывались кровопускания, в тесноте и духоте шла рукопашная без жалости и сомнений.

Встал красавец Глеб, чтобы возглавить действо. Он виртуозно открывал собрания и семинары, давал «путевку в жизнь» людям и книгам, и с годами оказался единственным диспетчером во всех пограничных областях и смежных науках. Физики считали его выдающимся биологом, а биологи не сомневались в его гениальности как физика, и так продолжалось много-много лет; теории развеивались, идеи и книги устаревали, те, кто были впереди, давно оставили беговую дорожку… а предисловия-то всегда нужны, и верны, если всего в них в меру — это Глеб умел, и потому не старел и не выходил из моды.

То, что он говорил, описать словами также трудно, как натюрморт Пикассо. О жизни и смерти шла речь, об основном вопросе, и в первых же словах он упомянул известную притчу о зеркале, которое разбили злые силы, и теперь каждый кусочек из разлетевшихся по всему свету, отражает крошечную часть истины, то есть, неправду, и мы, сумасшедшие дети, в сердце которых только осколки и обломки, должны собрать воедино всю поверхность отражения и явить, наконец, миру его нетреснутый двойник. И тут же подчеркнул, как много делает, чтобы его Институт, дежурящий на передовых рубежах, указывал свет другим. Вопрос жизни велик, задача воссоздания нетленного образа огромна, места хватит всем, и он, Глеб, всех поддержит, возглавит и отредактирует.

Марк слушал с противоречивыми чувствами: было много волнующего в тех образах, которые создал коварный вельможа, умеющий затронуть самые нежные струны в самых чувствительных душах. И тут же рядом ясные намеки на простые и некрасивые обстоятельства, низменные страсти… Виртуоз умел играть на всех струнах сразу, одним намекал на высокие истины, другим раздавал простые и понятные обещания. Наконец, Глеб умолк, широким жестом пригласил Штейна, тот вышел вперед и начал речь.

Детали этого выступления не так уж интересны нам. Речь шла о недавно обнаруженном в некоторых растворах явлении: молекулы, отделенные друг от друга расстояниями, которые, если сохранить масштаб, можно сравнить только с межзвездными, будто договорившись, действовали синхронно, как девицы на сеансе аэробики. Явление сразу вызвало спор между основными течениями. Штейн, считавший, что все в природе происходит под действием внутренних причин, сначала был озадачен.

Этим моментально воспользовался ядовитый и острый Шульц. Ловкий жонглер, он во всем находил проявление внешней силы, питающей жизнь. «Vis Vitalis Extravertalis!» — он воскликнул на своем лженаучном языке, что означает: «Жизненная Сила — вне нас!» Как змей, просунув голову в прореху в укреплениях противника, он ужалил в уязвимое место — ему все ясно, пляски эти совершаются под мелодию космических сфер. Шульцу всегда нравились то и дело возникающие скандальные явления: то где-то в чулане найдут пришельца, то обнаружится баба, в темноте угадывающая цвет, то мысли читают на расстоянии, то золото ищут деревянной клюкой, то ключи гнут в чужих карманах, то будущее предсказывают на растворимом кофе… Он умел так перемешать факты, запутать самое простое дело, незаметно переставить местами причины и следствия, что Штейн долго трясет мудрой головой, прежде чем опомнится, развеет шелуху, побьет могучей челюстью инопланетян и, вздохнув спокойно, возвратится к истинной науке. Немного времени пройдет — снова прореха, опять влезает Шульц, все повторяется.

— Пусть они бесятся по ту сторону, — говорил Штейн, — а в науку не пущу, это мое.

По ту сторону лежал весь мир, и его безумству не было предела. Снова лезут с полстергейтами, домовыми, чертями, колдунами… «Не допущу…» — багровеет от досады Штейн, а Шульц тут как тут со своим ядовитым жалом

Три сухих дерева на берегу Оки
……………………………..

Луковица и две бутылки. Вам хочется протереть глаза? 🙂
……………………………

Зеленая женщина в красном кресле. Нет, нет, я хорошо отношусь к женщинам, даже к зеленым, но очень не хотелось отделять ее от кресла… 🙂 Пластилин позволяет…
………………………………

Названия не было, зато штук двадцать вариантов, и очень четкие и резкие и совсем расплывчатые. А названия всё нет!.. Однажды пришло почему-то в голову — «Конец вечности». Почему — не знаю, но оставил. Наверное, много думал о конечности бытия 🙂
…………………………………

День рождения у моего любимого Хрюши, и звери пришли его поздравлять.
…………………………………

Детская площадка, первый снег…
…………………………………..

Она же, в сентябре…
…………………………………..

Художник Ш. Говорят, похож.
……………………………………

Окно в мастерской
……………………………………

Из серии «Ветреный день на реке»

……………………………….

МАКИ. 1977г. Единственная картинка, которую взял с собой в Болгарию. Просто за 38 лет сжился с нею.
……………………………..

Ночной залив. Неизвестно где, по каким-то воспоминаниям, или просто выдумал.
……………………………..

Русалка в зарослях. Вообще-то в цветном горшке, но это между нами 🙂
…………………………………

Осенняя графика.
…………………………………

День рождения лет тридцать тому назад, а то и больше.
………………………………..

Несъедобные плоды
…………………………………

Цветы и огурцы
…………………………………

Взгляд из зарослей. (так Робинзон смотрел на дикарей)
………………………………….

Композиция со скорлупками
…………………………………..

Перед сном
………………………………..

Пейзаж через занавеску
………………………………

Кошка и кот.

Бывают поражения явные, а бывают тайные, больше ничего не скажу про этих симпатичных персонажей.
………………………..

Картинка называлась прощание, она была на первом Арт-Мифе, еще в том Манеже, который не горел. Тогда я понял, что такие картинки на таких сборищах лучше не выставлять, мне было больно за нее.
………………………….

Детская площадка зимой, такая фото-графика
………………………….

Заточение финика.
…………………………

Листья ранней осенью
……………………………

Неправильный натюрморт, но для меня чертовски симпатичный
…………………………….

Три цветка, террористы-самоубийцы, мечтающие отомстить убийцам цветов
……………………………….

Пастель на почти черной бумаге, давнее увлечение, и вариантов тьма. Название — У РЕКИ
………………………………

Фигура цветка. Давно прошли времена, когда мне хотелось «что-то выразить — «сильней, полней… отчетливей, резче…»
…………………………

ч/б с некоторым «самокопанием», когда сначала идешь на явный проигрыш, а потом самоотверженно исправляешь свой поступок. Имеет смысл, но не для зрителей, конечно. Развивающее упражнение. Да глаза уже не те, и терпения маловато стало…
………………………….

Мы с тобой одной крови…
……………………………………

Прогулка в полдень. Кажется, она теперь в Серпуховском музее… Альцгеймер, наверное! такие вещи забывать стал! Но имя свое еще помню, так что не всё потеряно… 🙂

В каждом месте, где живут люди, кладбище есть. В городах, деревнях и любых поселках, и рядом с отдаленными от шумной жизни одинокими жилищами… иногда подальше от них, иногда почти под окнами живых еще людей, эти особые поселения имеются. Бывает, случайно туда попадаешь, иногда провожаешь знакомых и друзей… а иногда тянет пройтись вдоль безымянных могил, говорят, такие прогулки наталкивают на глубокие размышления.
Читая то высокопарные, то простые искренние надписи, думаешь, а что бы ты хотел, чтобы над твоей могилой написано было?.. Как-то возвращались с очередного дружеского закапывания, и спутница моя спросила — что бы ты хотел?..
Не знаю. Тут не к кому обращаться, для меня это ясно. Если и есть какое-то заведующее всеми высшее существо, думаю, здесь его власть над нами кончается. СЛУЧАЙ, я бы назвал его, самый вероятный на власть кандидат. Говорят, верующие думают совсем напротив, но я ни одного верующего не встретил в жизни. Были такие, кто верил, что верует, другие сознательно придумывали себе веру, без этого, как мне не раз объясняли, страшно жить…
Жизнь должна пустотой и темнотой кончаться, уверен. Тогда можно и отдохнуть…
А на могиле что написать, что?.. Имя напишите, и то сомневаюсь в необходимости. А все эти «наконец, свободен» воспринимаю с усмешкой.
Но одну фразочку я бы, пожалуй, воспринял на своей могиле с интересом и пониманием.
«Здесь можно не мыть посуду» — вот что бы я себе написал.

Птицы улетают от нас…
……………………..

Робинзон из зарослей наблюдает за дикарями, приплывшими на его остров
……………………….

Ночной кот
………………………….

Утро, день, вечер…
…………………………..

Сплетницы
……………………………….

Отъезд
……………………………………

Сто лет тому назад

Смотрел передачу Фанайловой по «Свободе». Обсуждали акцию Павленского. В одном письме меня тоже спросили, вы же натюрмортики всё… как относитесь…
Знаете, я уехал из России, с большим облегчением, много хорошего в памяти увез с собой, а все плохое — тень, которая конечно всегда будет со мной. Тень страха перед многообразным насилием, властью, тень безнадежности и для меня лично невозможности как-то противостоять. НО… Скажу Вам честно про эти тени — не настолько это было для меня важно всю жизнь, все зловещие пляски властей, начиная с моего детского возраста. Меня учила мать читать хорошие книги, говорила, что на свете столько сделано и прожито-пережито значительного и прекрасного, и оно будет, и останется навсегда, а эти вот, вчерашние, сегодняшние, завтрашние наверняка… тени, они кажутся себе всесильными, но по сути ничего изменить не могут. Они как перманентная чума… в свое время она выбила половину Европы, но Европа воспряла, и сегодня воспрянет мир, и завтра так будет… И меня всегда привлекали чудные строки, но больше зрительные образы наверное, как я теперь вижу, потому что ценю только такие слова, которые вызывают вовсе не мысли в нас, а образы, чувственные образы.
А Вы меня спрашиваете про Павленского. Он герой, он вызывающий глубокое уважение человек. Для меня это всё. Дело-то не в нем, а вообще во многом в современном искусстве. Главное для меня слово было сказано — акция продуманная и просчитанная. Может быть, по своему красива, хотя все сделанное явно напоказ, агрессивно, мне не нравится. Я просто говорю — не нравится, и никаких оценок давать не могу. И больше всего мне не нравится именно рассчитанность, разумные акции, логическая доминанта. Просто у меня другое представление об искусстве. Мне нравятся художники, да и писатели тоже, которые начиная вещь, не знают точно, как она кончается, Мне важно в искусстве его работа с бессознательным, с далекими ассоциациями, в общем, с тем, в чем наука, логика, рациональность бессильны. И я это хорошо знаю, потому что лет двадцать, а то и больше всерьез занимался наукой… и убедился, что хотя она идет шажками, от известного к неизвестному, все-таки и в ней, И В НЕЙ! необъяснимые строго порывы и скачки … и в ней они главное, главные стимулы развития.
Акция Павленского для меня поэтому и не искусство, поскольку замечательно просчитано. При всем уважении… О связи искусства и политики, общественных страстей… Вполне возможна… если это “Баллада Редингской тюрьмы”. Я говорю о высоте чувства, о высоком таланте, да, конечно, тогда это и высокое искусство.
А для меня… у меня тихий голос: тоска и страх одинокого цветка, зверя, их образы — гораздо сильней действуют, и мне кажется, дольше будут действовать и влиять на людей, хотя и не были на это РАССЧИТАНЫ…
Извините за дурную стилистику, времени мало.
Будьте здоровы. Дан Маркович

Свет откуда-то сбоку и проходящий через пыльный воздух мне сейчас интересен. И разлюбил резкие контрасты, если темнота, то пусть будет, но в этой черноте тоже какое-то свечение, пусть ничтожное, должно быть.
……………………….

Забытое какое-то заброшенное место, хлам и грязь, если по-человечески подходить, а я не по-человечески, а по-художнически — грязи нет, есть только свет и цвет
……………………….

Смещение в сторону «живописности», оно само собой происходит, если смотришь на фотку как на картинку недоделанную, да-а…
………………………..

Иногда не красивости хочется, а графичности
…………………………..

Финики
……………………………

Один из вариантов
……………………………..

Отдых натурщиков
……………………………….

Кота кошки порвали, наверное из зависти, что он в картинку приглашен был
…………………………….

Не спм, не спи, художник…
………………………………

Одуванчик

Одинокое дерево. Одно время меня так устраивало: сочетание слабой размазни типа акварели с сильными штрихами тушью-кистью или чернилами-пером. Не знаю почему, наверное хотелось, чтобы не думали, что это «из жизни» взято, что-то вроде «пленэээра», терпеть не могу картинки с натуры, обманки такие. Меня спросили как-то, «а Левитан?» Другое дело, он почти экспрессионист был, настроенческие вещи…
…………………………..

Цветки, ромашки, наверное. Забыл про это зарисовку, и вдруг — вижу! Люблю такие встречи с самим собой, это почти машина времени, да-а-а…
…………………………..

Была такая картинка, это она на выставке где-то, а где — не помню… Что-то вроде воспоминаний о Сванетии, из всей Грузии больше всего понравилось там и в Тбилиси.
………………………………

Серьезный разговор или выяснение отношений.
…………………………….

Прогулка по заброшенному городу. (кажется, «мышкой»). Наверное, по собственным впечатлениям от собственной повести 🙂 «ЛЧК» или любовь к черным котам. В 1991 году напечатал в сборнике «Цех фантастов-91» Кир Булычев. Можейко, да. Он даже не видел меня, не разговаривал ни разу, прочитал и взял, он был редактором этой серии. Настоящий человек, настоящий редактор, не стал со мной даже разговаривать, не видел — ему вещь понравилась, и этого достаточно было! И мне так нравится, и особенно понравилось после постоянных хождений в редакционные кабинеты, улыбок этих ихних, вранливых обещаний… Я настолько возненавидел это, что плюнул, перестал ходить, и сам напечатал свою первую книжку, благо тогда картинки продавались… И до сих пор не хожу, иногда посылаю еще свои тексты, но молча. И забываю… Отношение к авторам такое же как к прочим людям, ко всем. Иногда думают — это ж интеллигенты там сидят… Ничего подобного, там такие же чиновники сидят, только себя ценят повыше, иногда сами чего-то кропают и т.д. Все вранье.
А собственное впечатление от собственных текстов — очень ценная штука, и ничего общего с любованием не имеет. Это твоя среда, твоя оболочка — грубо говоря, «твой мир», и он должен постоянно напоминать о себе, потому что жизнь за окном — это дерьмо (не помню, нужен ли мягкий знак… вот беда…)
……………………………

Серенькую Масяньку мне всегда жалко было, с ее постоянной страстью властвовать над всеми кошками. И получалось одно время, пока на старую Тусю не наткнулась. Та долго терпела, а потом решила не спускать этого хамства, и победила. А Масяня после этого скисла, потом заболела…
……………………………..

Симочка, самая большая умница, и с характером!».. Когда смотрел на нее, то вспоминал портрет Иды Рубинштейн, а почему… не знаю…
…………………………………

Речка, рыбак, лодка… тишина… Никогда в жизни рыбу не ловил, и хорошо, хорошо… Совесть моя и так отягощена работой на кафедре, в Тарту… не хочется вспоминать…
………………………………..

Ночная игра в шашки. Вспоминается, ага! И еще безудержная жратва по ночам, в известных многим обстоятельствах, кто спать моментально укладывается, а кому пожрать сильная охота, да-а-а…
…………………………………

В большой комнате в доме 16Д вот так они висели. Теперь три из этих в Серпуховском музее, а две… хочу отдать в Музей Наива в Москве… если получится. Мне самому ничего не надо уже, хочется жизнь начать с чистого листа, даже если мало времени осталось. Это страсть, о которой в «Монологе о пути» писал. Отталкивание, отстранение… не помню, как-то назвал ведь это, а заглядывать не хочется. Это связано с чрезмерным сосредоточением… писал…
………………………………….

И эту отдам…
………………….
Вчера у нас был короткий ураган, ну, не ураган, а ветер сильный, и уличных котов это испугало, кроме одного — Матисса, я вышел с едой, он бросился ко мне с жалобами на погоду… хотя по-прежнему тепло… и получил то, что троим предназначалось. Я даже испугался, не лопнет ли, но нет, коты привыкли есть впрок, и впереди холода, хотя не такие как в России, но все же, и надо создавать жировую прокладку, да-а-а… Холестерин им не угрожает. Да и нам он не враг, все бредни, важно чтобы сосуды были в порядке, тогда никакой холестерин не страшен. Враг нам жирное сладкое тесто, самый страшный враг. А вообще… надо слушать себя, свои ощущения, и только.

Когда мне было 67, случайно в мои руки попал фотоаппарат. Вообще-то с оптикой я имел дело, когда изучал специфические флуоресцентные метки, их поведение, главным образом подвижность, на отдельных определенных группах белковых молекул-ферментов. Эти чувствительные метки позволяют характеризовать окружение групп в молекулах, их подвижность (исследуя например поляризацию флуоресценции, а также круговой дихроизм в полосах поглощения меток). Имея рентгеноструктурную картинку устройства молекулы, можно получить ценную информацию о том, как она функционирует, регулируется другими молекулами и т.д. Приходилось собирать оптические приборы для специальных задач. Это я про оптику, и почему фотоаппарат, который с детства в руки не брал (не интересно было) не испугал меня, наоборот, его возможности как-то вовремя помогли мне. Ведь я не фотограф, второй раз говорю, и у меня всегда были проблемы с объектами, пленэр был не для меня 🙂 Картинки не писал с натуры, меня возбуждали и подталкивали к рисованию первые пятна на плоскости… или на стене, в луже, все равно где… а это не часто бывает… И вот фотик вдруг помог мне — начал подбрасывать сюжеты, своего рода «зарисовки», «эскизы» — для дальнейшей обработки, конечно. А обработку мне подсунул компьютер, с которым я имел дело уже лет десять тогда. Возможности фототехники меня не сильно волновали, чем приблизительней была фото-картинка, тем легче мне было с ней работать дальше.
Так получилось, что среди этих работ (фотографиями их не назову, фото-правила меня мало волновали — только изображение было интересно, а требования к изображениям в самых разных жанрах и техниках по большому счету одни и те же, они определяются физиологией нашего зрения, психологией, а также зависят от типа культуры, хотя последнее не так важно: несмотря на различия, общие требования в зрительному образу одинаковы и у европейца, и у китайца… и в наскальных рисунках эпохи палеолита они те же самые.
Я собрал в одной папке те изображения, которые кажутся мне БЛИЖЕ к фотографии, чем остальные. Я подходил как художник, выстраивал реальный натюрморт с особым вниманием к композиции и цвету, фотографировал по-разному, а потом использовал эти цифровые «зарисовки» для компьютерной обработки. Я не прибегал к «автоматической» обработке, использовал мышку или комп-перо и по пятнам, по фрагментам «делал картинку» . Эта работа практически идентична тому, что художник делает на холсте, а перспективы и возможности такой обработки очень большие. И пределом градаций по свету и цвету является уже не палитра художника, а чувствительность его глаза, и это мне нравится, как всё, что зависит от меня, а не от условий, которые существуют независимо от меня.
Вот тут можно скачать, около ста картинок, нового здесь нет, просто собраны в кучу те, степень обработки в которых относительно невелика:
https://cloud.mail.ru/public/5JF7/Xjw2utzMQ
Может быть кому-то будет интересно, на всякий случай вот, написал. Знаю, что теперь большинство людей отравлены текущей политикой, всякими иллюзиями по поводу госустройства, мне это кажется временными и малоинтересными увлечениями и болезнями: пройдет время, как это всегда, ВСЕГДА было, и часть общества, самая интересная для меня, снова обратится лицом к культуре, которая является единственным связующим звеном в истории человечества, а всё остальное — простите уж — временный хлам. На моей жизни уже столько этого было — и истлело… 🙂 Натюрморты, и вообще все художественные изображения (в меру сил и способностей авторов, конечно) снова займут свое место. Так будет, пока остается таким как есть наш глаз и наш мозг, оперирующий образами и далекими ассоциациями…

Разговор у рынка
……………………………..

Своя нора
……………………………….

Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок
………………………………….

Под дождем
……………………………………..

Внимание
…………………………………….

Бабушка и внучка
………………………………………

— Как я тебя понимаю!..
………………………………………

Женщина с кошкой
………………………………………

Семья позирует художнику
……………………………………….

Богатая и бедная

Цветы. (кисть-тушь)
………………………….

Яша слушает Баха. Давно было. Недавно Яков умер в Димоне.
…………………………….

— Кабы я бы…
……………………………

На пляжу… (монотипия, масло)
………………………….

Запах.
…………………………..

У магазина. Несколько подпорченный оргалит. Улетела в момент с аукциона в 90-х и где-то живет- поживает… надеюсь…
……………………………

Мальчик. В 1983-ем выставку не открывали из-за этого портретика 🙂 Поклеп на советских детей, которые брызжут радостью… Скучное круговерчение времен, увы…
……………………………

Фрагмент картинки «Ищу человека» Другой вариант названия — «Кто идет», нравится мне больше. Хотя названия… какое значение!..
……………………………..

Вечерний вид.
……………………………….

Курильщик. Есть вариант с ногами, да
………………………………

Автопортрет. 90-ые годы

Я и Волк. Илл. для рассказика про зоопарк. Для себя сделана.
………………….

Дом престарелых.
……………………….

Художник и его кот на пленэре.
………………………

Ночные фонари. Маслом на бумаге, миниатюра 10см. На домашней выставке в 1985-ом, на Каляевской (Москва, была такая улица) в квартире Лены Калмыковой.
……………………….

Вся эта история с пропажей трупа — мистификация всех времен. (Простите, но мое мнение такое.) А дальше привиделось истерическим поклонникам его. Но последствия огромные, вот как бывает… Но это мне не очень интересно, другое важней: можно рисовать цветными карандашами на наждачной бумаге! очень сильно по цвету можно делать. Но не я придумал, так рисовал Аветисян (иногда). Техническая сторона не интересна обычно, но то, что такую слабую технику можно усилить неимоверно… показалось интересным. Правда, карандаши стираются моментально 🙂
…………………………

Ассоль. Она так до старости и ждала свой парус… увы…
………………………….

Нашел такой эскизик, решил не обрабатывать его, зачем? Стремление все пригладить, казаться лучше, чем есть или был… оставим для молодых (и глупых 🙂
…………………………..

Поля, дорога (дерево, забор…) сюжеты, для которых не нужна натура, настолько они въелись…
……………………………

Первый этаж, картинки на окне. Я там не был.
……………………………

Идущая. Перо.
……………………………

Уличная якобы зарисовка, легкий выпендрёж…
…………………………………

Пришел с приветом… доложить, что солнца мало…
…………………………………

Эстизик для картинки, которая была, судьба ее смешная. Выставил у каких-то знакомых-знакомых на ВДНХ, 90-ые годы, тогда там всякое бывало. И в одну ночь исчезли эти ребята, наверное, так надо было… И прихватили картинку с собой. Исчезли из виду… Но потом сложными путями передали мне 300 рэ, не совсем нечестными оказались. А где эта картинка… хто ее знает… Но в сущности, обычное дело, около трехсот работ где-то в мире обитают, в 19 странах, в Японии десяток, в США около 70-и работ… Это судьба картин, и если автор мало известен, то их история печально кончается. Также как наша, ага… 🙂

Что делать, как жить? Третьего вопроса не было, он всегда знал, что виноват сам. Вечерами выходил, шел к реке. Там на розовом и желтоватом снегу расхаживали вороны и галки, в сотый раз просматривая борозды, которые просвечивали сквозь тонкий зернистый покров. Снег незаметно и быстро испарялся, не успевая таять, проступала голая земля, вся из холмов и морщин, за морщины цеплялись дома. Проступившие из-под снега ритмы успокаивали Марка, но, возвращаясь к себе, он снова чувствовал растерянность и пустоту — иллюзия устойчивой действительности исчезла, открылась голая правда невесомости. «Вот и летишь наяву…» — он мрачно посмеивался над собой, наследство Аркадия, — мечтал, а оказалось страшно. Проснуться-то некуда!»
Оторван от всех, он с каждым днем становился все чувствительней к малейшим дуновениям — к ветру, дождю, полету листьев, взглядам зверей, колыханию занавесок, вечернему буйному небу… Он стал открыт, болезненно слаб, незащищен, не готов к жизни: старую оболочку, пусть тяжелую и жесткую, но надежную, кто-то безжалостно содрал с него, а новой не было, и вот он колеблется, дрожит, резонирует на каждый звук, шепот, видит и слышит то, что всегда пропускал мимо ушей и глаз… И совсем не хочет, чтобы все было так — обнажено и страшно, мечтает спрятаться, но больше не может обманывать себя.
Он механически делает какие-то дела, чтобы выжить, прокормиться, а в остальное время прячется среди пустых стен, лежит, не замечая времени. Раньше пять минут без дела — он бесился, изнывал от тоски, стучал в раздражении ногами, кусал ногти, ломал пальцы… — теперь он замирает на часы: ему достаточно шорохов за окном, игры пятен на занавеске, постукивания об стекло веток вымахавшей на высоту березы…
Постепенно страха в нем становилось все меньше, словно умер, а впереди оказалось новое пространство, в котором он все тот же — и другой: не знает, сохранил ли жизнь. Если следовать философу, то не сохранил, поскольку устал мыслить, но вообще-то живой.

Зимним вечером
…………………………..

Улица 1987г.
……………………………

Эскиз весенней улицы
……………………………….

Сухое дерево в горах
………………………………..

Дорога, осень, вечер…
…………………………………..

Натурмордистский этюдик
…………………………………..

Две дамы (перо)
…………………………………..

Сухие цветы (рис. комп-пером)
…………………………………..

На пляжу
……………………………………

Подруги (цв. тушь)
………………………………….

Дума думается

И здесь падают листья…
………………………….

Цветы на балконе и соседний дом
……………………………

Лизочка в Хисари теперь. Проехала через пять стран шенгенской зоны, документы в порядке у нее.
……………………………..

Утро на балконе
…………………………….

Раннее утро. Солнце показалась из-за гор…
……………………………..

Раннее утро
………………………………..

Чуть позже…

Как всегда, о себе. 🙂 Так время поджимает уже.. Это не оправдание, так, к слову сказано…
Наверное, не случайно почти во всех моих повестях… Два героя, люди или звери, или человек и зверь… Сложней всего, когда два человека. Почему-то старый и молодой. Паоло — и Рем, Рем и Зиттов, Лео и Мигель, Марк и Аркадий… Не думал никогда, писал как писалось, но раз есть вопрос, придется подумать… Год наверное думал, я медленный человек… А то, что придумал, как всегда у меня и моих героев, на поверхности лежит 🙂 Все человеческое, и культура в частности — они передаются по личным путям — от человека к человеку. Так я в своей жизни видел, думаю, это общий закон. Люди умней меня наверняка знают — только личные связи, глаза в глаза. Бывает, что и книга, картина… но все равно должен быть разговор, пусть через сотни лет. Это главный механизм поддержания непрерывности в культуре, да и вообще в нормальных человеческих отношениях. Один протягивает руку другому, пусть через века, пространство… или когда рядом, все равно. Паоло умирает в ту ночь, но успевает Рему дать знак. Мигель умирает — Лео начинает рисовать. Аркадий умирает — Марк меняется, начинает писать прозу…
Так все просто оказалось, а я и не думал об этом. А если бы думал?.. — ничего бы не написал: всё, что слишком ясно, не интересно, и к творческим делам не подталкивает.
Пустые и бестолковые, кто с высоты — власти, положения, думают, что управляют… толпой, что-то важное совершают. Их «важное» быстро рассыпается.

Один из Мотькиных сынков, родившийся в овраге
………………………..

Листья, умирающие
………………………………

Лестница в подвал
……………………………..

Высоко!..
…………………………..

Куда?!.
………………………………

Пережившие зиму на балконе
……………………………..

У окна

Гарик работал по ночам. Днем ничего особенного, копался в своем электронном чудище не поднимая головы, возвращался домой тихий, погасший, один в просторной кухне варил вермишель, вываливал дымящуюся на тарелку, поливал подсолнечным маслом и с черным хлебом уминал, торопливо насыщаясь. Потом пошарит под столешницей, отодвинет потайную щеколду и вытянет тонкую трубочку, ведущую в одну из ножек огромного дубового стола. Во время Фаининой командировки, Гарик, умелец, снял ножку, выдолбил, поместил в пустоту длинный сосуд, который аккуратно заполнял спиртом, хватало ему надолго… Припадет раз-другой, лицо разглаживается, глаза успокаиваются, и тут же, сидя, засыпает, стукнувшись лбом о прохладную клеенку.
Откроется беззвучно дверь, из комнаты, насыщенной теплым светом, выплывет в ночной рубашке Фаина, брезгливо глянет, погасит свет и удалится…
Часа в два ночи Гарик очнется, медленно придет в себя. Он чувствует боль в спине, тяжесть в затекших ногах, все вокруг кажется ему странным, ненадежным, случайным, словно он плывет над землей на высоте седьмого этажа. И вдруг, среди пустыни, холода, темноты различает слабый огонек, родное свечение… как в детстве — «а после ужина — торт…» К нему из тьмы придвигается изображение: все, что он делал днем — механически, слепо — оживает, он видит смысл, причины… и в его тяжелую голову приходит простая ясная мысль: как надо? — вот так!
Он встает и идет, не разбирая, где лужа, где сугроб, где куст… по дороге ищет противоречия, возражения… спотыкается, скользит по сырой глине, сморкается, большим пальцем зажимая ноздрю… У прибора он уже спокоен, трезв как стеклышко, мысль его выросла и обустроилась.
Значит, ночью Гарика дома не было. А Марк?..
Вот он, после звонков, планов, нагоняев, научных сборищ, и главное, опытов — идут, идут! — полон впечатлений, надежд, сомнений — «… эта фракция, откуда бы?.. не почистить ли заново соли…» — идет к пяти, они встречаются с Фаиной в ее лаборатории, в укромном уголке, тут же прильнут друг к другу, со стонами и вздохами, будто год не виделись… Тело ее вызывало в нем восторг — неодолимо, необъятно, непобедимо, он всегда чувствует, что остается нечто на следующий раз, это его восхищает и приводит в ярость одновременно.
Часов около семи, освобожденный, просветленный, забывший о мелких дневных заботах, он возвращается к себе, в темное помещение. С порога слышит, где-то в глубине струится вода — так и должно быть, и что-то слегка потрескивает в углу — хорошо, подсушивается то, что специально поставлено было… а у окна тонко-тонко комарик зудит — прекрасно, значит на славу трудится крошечный насосик, перекачивает жидкость на колонку…
Сипит, кашляет, рухлядь, выбросить бы, предаст в любой момент, и все в этой комнате предатели, у-у-у!.. Но он так думает в редкие минуты, а в остальное время эти милые вещи любит, переживает за них — не зачихал бы, не споткнулся… Он стоит в темноте и все уже знает. Отсюда наступаю, здесь я один, и наука — моя! Чертовы журналы, доносящие грохот больших событий, ему противны, с их суетой, беготней, немилосердным вырыванием дела из рук, истошными криками — «я первый, я!..» Он в эти страницы заглядывает, как в щель в заборе — еще не заметили или уже идут, сорвут с места, затянут в свою гонку, отнимут спокойствие, неторопливое смакование?.. И потому сторонился модных проблем, сногсшибательных полей и новых человеческих способностей, которые открывались, одно за другим, среди общего бессилия и упадка. Нет, он говорил, не нужно мне этой пены, хочу понять только самое простое — откуда она берется VIS VITALIS, где рождается и таится?..
Он проходит в темноте, безошибочным щелчком включает лампу — перед ним круг света, то, что он так любит — свет среди тьмы. И в свете стоят его пробирки, пипетки, колбы, колонки, здесь же нехитрый приборчик, измеряющий кислотность, не чудо, но надежен. И он начинает, наслаждаясь тишиной, темнотой, сосредоточенностью приборов и устройств, хранящих ему верность, и, главное, чувствуя под ложечкой сладкое спокойствие и мир, которые изливаются волнами на окружающий его рай. Он берет тонкую трубочку, видит — чистая, сухая, касается губами верхнего кончика, радуясь прохладному гладкому стеклу, берет пробирку, другую… Его вопрос разбит на множество мелких точных движений, разумных и определенных, в этом его ум и хитрость, в движениях спокойствие и точность, в конце — да или нет.
И постепенно оживает темнота, к середине ночи все уже гудит, воет, сипит и стонет, струится и клокочет, горит и даже взрывается… И снова понемногу гаснет свет, утихают звуки, остается нечто неуловимо малое, вобравшее в себя события всей ночи — несколько капель в крошечном сосудике. Раствор под невидимым лучом многообещающе светится, и вот выскакивает из овального окошка цифра, она глупа и лучезарна, не знает, что несет, победу или неудачу, чаще — новый вопрос. сомнения… Глубокой ночью, все выключив и заперев дверь, он идет медленным шагом по коридору, возбужден, раздражен, клянет себя, полон подозрений… Наука, как Фаина, даже в момент полного слияния, высшего напряжения, оставляет за собой последнее слово, новую возможность, которая тут же из крошечной точки в мозгу, начинает деловито разрастаться, прочно обустраивается, и снова неодолима, снова вызывает желание — вывести, наконец, на чистую воду! Она с ума его сводит своей непобедимостью и волшебным вырастанием из ничего, подобно головам дракона, срубаемым прилежным рыцарем.
Проскользнув мимо спящей старухи у выхода, он сбегает по ступенькам в летнюю темноту. Скрипят как оглашенные большие кузнечики, посвистывает и тенькает запоздалый соловей. Он быстро и бесшумно движется по скользкой неподатливой почве, дышит свежестью, запахами трав, он полон счастья, хотя не знает об этом, только чувствует — живу! в полную силу живу! Теперь он здоров, силен, изо всех сил барахтается на глубоком месте, при важном деле, верит в свою выносливость, постоянно движется, не думает о себе, тратит себя, безоглядно тратит… Плывет, наконец, плывет!
У темного подъезда стучится в обитую дубовыми планками дверь, даже роскошь этого дома не беспокоит его, не касается — там она. Он видит через матовое стекло — в глубине охотно разгорается свет… Дверь открывают, он окунается в темное тепло: перед ним она в длинной ночной рубашке, он видит ее тело — смуглое, большое, крепкое — тянется к ней, она пятится, чтобы ступить на ворсистый ковер, и здесь опрокидывается…
Что я могу сказать?.. Конечно, лучше и спокойнее, когда в жизни в меру и того, и этого… но гармония так часто является нам, когда силы исчерпаны, желания слабы, плотины и всяческие нарывы давно прорваны или рассосались сами по себе. Как живет человек крайностей, далекий от обычной жизни? — он качается от крайности к крайности, от одной иллюзии к другой. «Где ты, Адам?» — бесполезно кричит Бог дураку. Старик ревниво относится к выдумщикам, сам этим грешит.
Когда эти двое очнутся, заря уже догорает, светило вступает в свои права. Он торопливо мечется по комнате, раскапывая носки, жует что-то, ею подставляемое, пригладит волосы рассеянной пятерней — «вечером, в пять? — да, да, да…» Оглядевшись по сторонам, выскакивает из дома и тут же делает вид, что шел себе мимо, портфель подмышкой… Она соберется, припудрит синяки под глазами и тоже вершить дела.

— Почему бы вам не заглянуть к Фаине? — спросил Штейн, бросив мимолетный взгляд на столы, стулья и подоконники, где было выставлено все, чем юноша гордился. — Она, конечно… — он помолчал, — но химик непревзойденный, и многое вам подскажет… если захочет.
Марк и сам собирался, преодолевая робость перед важной дамой. Как-то они задержались в семинарской, нашлась тема, потом вышли в полутемный коридор. Сигнальные огоньки раскачивались от сквозняка — провал недочинили, оттуда дуло. Она в тяжелом шумящем платье с открытой грудью, монумент, и рядом он, робко взирающий на чудо природы.
— Убедили, вы мальчик бойкий, но… — она говорит ему, и тяжелой рукой берет за плечевую кость, — не понимаете еще, не выросли…
Ей лет сорок, она ему казалась старухой, и вдруг он видит — кожа на груди гладка, наверное, шелковиста, черные глаза сияют на смуглом лице, губы не вызывают сомнений… Он был крайне взыскателен именно к губам, векам, форме ноздрей, раковине уха, эти органы казались ему самыми откровенными; взглянув, он мгновенно чувствовал расположение или отталкивание… к другим дамским особенностям он быстро привыкал. Губы у нее, действительно, хороши — полные, я бы сказал, мясистые, но не отвислые. В ней поразительно много было сочного мяса, упругого, но без той жесткости или дряблости, которые с годами… Она вся, как… мясной снаряд, и даже внушительные выпуклости не могли помешать этому ощущению обтекаемости. Спусти ее с горы, как советовал поступать великий скульптор, правда, со статуями, ничего бы у нее не поломалось, не оторвалось, так бы и шмякнулась, цела и невредима…
Ну-у, ты даешь… — он тут же отругал себя за людоедский вздор, — как могло только в голову прийти?
…………………………………..
Приходило, что поделаешь. Ради научной объективности, которую он так обожает, я должен и это не упустить из виду. Он всегда себя подозревал — «сам закручиваешь пружину», иначе откуда берется то, что выскакивает на поверхность в снах, да и наяву бывало — негуманные образы и соображения. Сознание — тонкая оболочка, а под ней… Это его унижает. Неистовый самоучка-провинциал, он боготворит разум и видеть не желает мерзости, которая ему нередко досаждает — бессмысленные ощущения, бестолковые образы, суетливые грезы… К примеру, вчера.
Спокойно возвращается домой, усталый после очередной неудачи — пристраивал синтезатор к анализатору, оба со свалки. Входит без сомнений в подъезд, весь в мыслях — «опять подножка, когда же дело?..» И вдруг перед ним возникает образ, вычитанный из недавней книжонки. Серьезного давно в руках не держал, а эти пошлые проглатывал за час… Старик-вампир, дурацкое существо, свистит, жужжит и коготками цепляется за шею!
Первая атака не получилась у него, еще сильна вера в обычность лестницы с мирно спящими дверями — соскальзывание за грань не состоялось. Но, поднимаясь выше, Марк чувствует, нечто в нем — не разум же, конечно! — не удовлетворено, и ждет. Деталь необходима! И он, презирая себя, ищет: кровавое пятно?.. силуэт у подъезда?.. Он ищет и стыдит себя, пытается удержать, а руки разума как во сне, трогают, но не держат… Хочешь деталь — получай! — окно с выбитым стеклом. Мальчишки днем… Нет! Там странная чернота и шевеление воздуха при отсутствии разумной причины… Светятся листья, а фонарь-то погашен! Блудливой рукой брошен камешек, изнутри поднимается страх, спина леденеет… оборачиваешься, стараешься сохранить видимость спокойствия, стыдишь себя, ужасаешься, борешься, спотыкаясь, в панике, неровным шагом добираешься до порога, и здесь, окончательно потеряв стыд и разум, вполоборота, чтобы подлец не достал шею, мучаешь ключом замочную скважину, и, ввалившись, наконец, в переднюю, отряхиваешься, словно пес после взбучки.
Пружина, спускающая с цепи всех чертей, у него всегда была под рукой

Свобода за мусоропроводом
………………………..

Да здравствует ЖОЛТАЯ революция!
…………………………..

На свиданье с волком.
{{ Не по теме: Сейчас многие говорят — надо разговаривать… компромисс и все такое… Вот этого мне не надо говорить! В России, творческим людям?.. Или уходите, или underground forever…
…………………………….

Масянька укоряет (за пустую бутыль, наверное…)
……………………………………………

Не любил вас, но все же… будьте бдительны…

Римляне строили в 3-ем веке н.э.
…………………….

На окраине
……………………..

Ноябрь все-таки, и цвета осени есть…
………………………..

Растут в стене (1)
……………………………..

Растут в стене (2)
…………………………….

Стена
………………………………

Парк
………………………………

……………………………………

На окраине

Пора, пора…
Тоска и грусть по поводу гибели России, в некоторых произведениях, вызывает сочувствие, но куда серьезней глобальное: тупиковый вариант всей эволюции, который мы перетащили в свою жизнь из прочего живого мира. Но там он служил развитию, хотя с оговорками. Принцип «выживания приспособленных» превратился у человека в разрушительный, препятствующий нормальной жизни.
Пора звать ученых и мыслителей править миром, единственный выход. И гнать взашей алчных тупиц, владеющих примитивной комбинаторикой.
……………………………………………….
Найди то, не знаю что…
В доме, где постоянно скитаюсь по лестницам, меня привлекают пятна цвета, трещины, паутина, тусклые окна и все такое, от чего обычно люди брезгливо морщатся, пожимают плечами, стараются прошмыгнуть…
Держу подмышкой бутылку или фигурку, которую вылепил, или предмет из домашних, подходящий для лестничного интерьера.
Кризис искусственных постановок, имитирующих свободу. С ними скучновато стало…
Особенно, когда бродишь по этажам, видишь, как у бомжей самопроизвольно рождаются натюрморты.
………………………………………………
Если бы…
На поверхности никакого кризиса литературы, наоборот, щедрое словоизвержение, иногда с большим мастерством по части расстановки слов, много хирургии психики и всякого рода манипуляций с сознанием и инстинктами.
Есть кризис совести, расцвет многообразного приспособленчества бывших интеллигентных людей.
Похоже, снова кончится доносами начальству, «а Петя сказал про родину бяка…»
Если б происходило в Китае, где многовековые слои высокого искусства, тысячи произведений… было бы полбеды, а в России культурный слой тонок и уязвим, генетика сильно повыщипана.
……………………………………………….
ПризнАюсь…
Одно из сильнейших, образующих личность впечатлений детства — двое: «железный гаваец» штангист Томми Коно и обрусевший немец силач Засс. Люди, создавшие себя из ничтожного материала. Никуда не денешься — ни философы, ни писатели, ни даже ученые не повлияли так.
…………………………………………………………..
Последняя защита…
Симбиоза звука и цвета, в общем, не получилось. А симбиоз изображений и слов?
Картинкам, если хороши, не нужны слова. А слова, если хороши, сами рождают образы и картины, сцены…
Но вообще-то все начинается с осязания — прикосновение, тяжесть, тепло и боль… Похоже, что осязанием и кончится. Теряющий зрение Дега начал лепить. Наши воспоминания — наполовину осязание.
То, что трудней всего отнять.
…………………………………………………………..
Битва за клиента
В том, что доминирует в искусстве сейчас, честно и точно написано в руководстве по сетевому маркетингу — идет «битва за клиента». Дело доходит до больших тонкостей в способах обработки, но суть одна: привлечь к себе внимание, убедить — и навязать.
Характер продукта придает процессу некоторые особенности, но не существенные.
……………………………………………………………….
Кто знает…
В умение, технику любого дела сначала вовлекаешься, увлечен, потом теряешься среди изысков, тонкостей, а в конце концов… озлобляешься против умения, устаешь от приемов…
И тогда, может, что-нибудь получится.
А может сам себе надоешь…
………………………………………………………………
Реклама!..
Стакан красного вина каждый день — и риск рака легкого снижается, черт возьми! Цифры подозрительные, но со всех сторон трубят.
Зато эти же дозы увеличивают вероятность рака гортани и горла… на 168%!!!
Радует такая точность… как в рекламе косметики.
Но еще полезней считается зеленый чай, чудодейственное зелье…
Эх, хорошо бы иметь «контроль», как в научном опыте – еще одну жизнь, точно такую же, только без чая и вина…
— Такую точно?
— А как же – контроль!..
Скучновато что-то…
…………………………………………………………………..
Про сериалы…
Слышу критику сериала, который меня глубоко тронул.
Особенно одна женщина, писательница… такие умные и острые слова у ней…
Как точно подмечает — нелепости, плохую игру, несуразности исторического плана… И вообще — всё, оказывается, дрянь-мусор и мура. А я-то переживал…
Понимаю, что она пишет, признаю — да, и это верно, и то…
Отчего я не видел, когда смотрел?
Но если б снова посмотрел, или что-то подобное — сегодня, завтра?..
По-прежнему был бы уязвлен, обижен, растроган.
В чем дело? Только ли в том, что ум ее острей моего, а это факт…
А ведь я хороший был ученый, умел точно анализировать, ставить вопросы…
Посмотреть бы сегодня на мой открытый мозг, украдкой, чтобы рядом никого…
Отчего он так корчится от задачи, которая другим легко дается?..
Наверное, что-то во мне испортилось… или устало, истлело, было выжжено?..
Эта писательница… Она постоянно на расстоянии, как наблюдатель и оценщик событий, и, остро чувствуя ошибки, промахи или фальшь… и фальшь тоже, да! — говорит: «вот это — они, такие-сякие, а это — я! И я им не верю…»
И она права, права… Она отстранена от действия, не сливается, не участвует, как я с детства, ведь до сих пор разговариваю с героями… Мгновенно прирастаю, вижу только то, что хочу увидеть, а остальное неважно мне…
Если подходят с критикой, то я – «да, да…» — и тут же забываю.
И это совершенно не годится.
Понимаю, но толку ноль.
При этом, не скрою, думаю иногда, за ужином, например, или ночью, шастая от окна к окну… – «как было бы ужасно мне… до ломоты в костях, до судорог в шее и икроножных мышцах, если б я…»
Был как она?..
Страх, ужас. Задохнулся бы в безвоздушном…
Хотя знаю — есть люди, которые живут хорошим и высоким, им, чтобы поверили, нужно многое доказать.
А таким как я, доказывать не надо — готов! Рад, что надули!
С ума сойти…
Как может такой человек писать или рисовать серьезно!..
Но я пробую — и не унываю.
Хотя постоянно этим удивлен.
………………………………………………………………………………….
Вы этого достойны!..
Что характерно для так называемого «авангардного» искусства — оно не просто обращается к зрителю — бросается на него, зазывает, угрожает, эпатирует, сбивает с ног, валит с катушек — и кричит, мерзким голосом вопит, снимая штаны — вот я какой!
А если еще двигается, крутится, светит, блестит, звенит, то значит самое прекрасное, что может быть — яркая безделушка, огненная вода для дикарей…
Еще хуже — обращается к зрителю с идиотскими предложениями, планами, лозунгами, предостережениями, что мол опасно, жарко, холодно…
Или что-то безумно глубокомысленное изрекается… Стоит в стороне и наблюдает за жизнью или поэтом настоящим, которого творчество выворачивает, так ему бывает тошно, страшно, трудно… и спокойно так записывает себе на карточку динамику процесса…
Цирк. И не скрывает, что завтра другое, послезавтра третье — и не естественно меняется в силу внутренней логики, а где-то раздался клич, новый голосишко прорезался, новое требование поступило или мода изменилась…
И миллионы смотрят, ошеломленно крутят головами… искусствоведы, кормящиеся здесь, глубокомысленно кивают…
Мир глупеет на глазах. Всегда был глуп, но сейчас подвергается умелой атаке хитрецов, обманщиков и гипнотизеров; люди доверчивы, а сегодня просто рвутся обманутыми быть.
Это так напоминает рекламу прокладок или удлинения ресниц на 400%, что может вызвать только смех, как вызывает смех победа не умеющего петь мальчика на иностранном сборище, где полно таких же продавщиц, что и у нас на пошлых смешилках по телеку…
…………………………………………………………..
Смешное и не смешное рядом…
Вспомнил чудную фразу, которую слышал от начальника первого отдела Лудильщикова осенью 1971-го:
«Сумасшедшие бывают разные, кто за советскую власть, а кто и против…»
В то время моего сотрудника судили «за литературу», а потом отправили в психушку подлечиться.
…………………………………………………………
Оснований маловато…
Следующее лето обязательно наступит.
Мы в это верим, так до сих пор было.
Нет оснований сомневаться, взойдет ли завтра солнце.
Вера в нековарство, незлонамеренность природы, жизни… куда интересней и теплей, чем любая религия, вера в чудеса.
………………………………………………
С чего такое?..
Бывают времена, когда десять гениев в одном городе, какой-нибудь папа их опекает или герцог, а они между собой еще собачатся, в свободное от работы время… Ты это, мол, доделать не сумел! А ты — это!..
Но все равно — друг друга из виду не упускают, ревниво следят, а это важно.
Союз гениев? Или хотя бы мыслящих образованных людей, ведь от них все зависит, а не от своры, что гавкает вверху и внизу…
А потом возникают другие времена, кругом толпа, свободно разбушевалась… Кто-то малую малость совершит, чуть выше средней головы, и тут же ор – «гений суперкультовый!»
С чего бы это?..
…………………………………………………
Начало и конец…
Окна на втором этаже, где я жил с родителями, когда вернулись из эвакуации…
Странное чувство, когда смотрю на них. Возвращаться некуда, понимаю… но осознаю, что здесь начавшись, цикл жизни здесь заканчивается.
Об этом много можно писать, но смысла нет, и желания тоже. Просто иногда смотрю. Удивляюсь? Нет. Ясное спокойное понимание.
Даже самая наполненная жизнь кажется бессмысленной, если одновременно видишь начало и конец.
………………………………………….
Началось в снах…
Вроде, был у меня рассказец такой… Во сне долго искал.
Проснулся, лежал, вспоминал… Не было рассказа! Нет, был! Не помню, о чем, но был там зонтик под дождем — со сломанной спицей. Встал, пошел на балкон — на табуретке лежит, откуда взялся… не помню… Не складывается, птица со сломанным крылом. Потом Вова, сосед, стукнул в дверь – пойдем, говорит, — покажу!
Я пошел, ведь недалеко. Открывает чулан. Ведро эмалированное из темноты глядит… Зачем мусор прячешь?..
— Дурак, не мусор, а бомба — всем конец, стукну по крышке, земля в пыль!..
Видит, не верю, закрыл чулан, иди, говорит — я сам…
Назавтра исчез. Через месяц искать начали, сломали дверь, Вовы нет. И ведра нет…
Потом начали взрываться бомбы, то здесь, то там…
Как-то ночью стук, я к двери — Вова стоит, в руке ведро.
— Вот, вернулся, — говорит, — мусор вынести забыл. Там еще холодней, тоска, я без сил…
— На том свете, что ли?..
— Я вас проверял.
А что проверял, не говорит.
Утром проснулся, вспомнил, пошел к его двери, стукнул. Он открыл:
— Чего приперся в такую рань?..
— Ты уезжал?
— Куда, проспись!..
— А бомба?
— Какая бомба, совсем не умеешь пить!
Я постоял, пошел к себе, сел за стол, написал — «Последний дом». Начал с зонтика. А он тут при чем? Выкинул, легче стало.
А дальше просто, всю повесть за несколько дней написал.

Рассвет
……………………….

Композиция со старыми часами
……………………………..

Композиция с щеткой
………………………………

Прогулка в ветреный день
………………………………

Ветреный день на реке
………………………………….

Набросок мимолетный
……………………………………

Портрет художника средних лет

Из «Записок художника»
Я вырвался из науки после тридцати, с огромным запасом впечатлений, которые не находили выражения.
НО если б я не встретил на своем пути нескольких художников (и художниц), то скорей всего начал бы с литературы.
Я был к этому более готов, имел учителя, это Михаил Волькенштейн(МВ), физик, сын известного литератора 10-20 годов Владимира Волькенштейна, писавшего псевдоклассические пьесы. МВ был высокообразованный человек, талантливый в науке, писавший и картины (ужасные), и даже романы (правильным языком, больше не скажешь). Он вырос в довоенной российской интеллигентной среде. В 60-ые годы я видел и слышал этих людей, будучи аспирантом Волькенштейна, это был замечательный круг, которого не стало теперь, а с ним пропала, на мой взгляд, надежда на обновление России. МВ сам делал работы на уровне нобелевских, например, в физике полимеров, одним из создателей которой сам был, но удивительно «умел» до раздачи наград уходить в другие области, руководствуясь исключительно своим интересом, и премии его не догоняли.
МВ учил меня писать статьи – ясно, прозрачно, брать сразу «быка за рога», а это общелитературная подготовка, неважно, что писать. До прозы я написал около 70 статей.
…………………………
Я вырос в послевоенной Эстонии, в провинциальной еврейской среде, тяготеющей к русской культуре, стремился вырваться в настоящую науку, к интересным людям, этот путь тогда лежал только через Ленинград и Москву, другого не было, границы были закрыты. Окружающие меня в детстве люди боялись и ненавидели коммунистов. При этом отец во время войны вступил в компартию, — пришлось, он говорил. Он был врачом, человеком способным, очень мягким, прочувствовавшим на себе ужас войны и послевоенных лет — они были страшным контрастом к их довоенной жизни.
До войны это была среда либеральной интеллигенции и мелкой буржуазии в эстонской республике, а после войны отец прожил всего шесть лет, пострадал во время «дела врачей», лишился работы, и умер от второго инфаркта в 1951 году в возрасте 52-х лет. Перенес на работе первый инфаркт, а второй убил его моментально; мне было 11, я присутствовал при его смерти.
Я поступил на медицинский факультет в Тарту, других возможностей не было, Россия страшила, мать не могла мне помочь, болела, а в Тарту жил и работал сводный брат Рудольф, он помогал мне материально на первых курсах.
Ни о каком искусстве я не думал, из нашего класса только один мальчик учился в художественной школе, потом почти все закончили технические вузы, стали инженерами. Мой выбор профессии был странным: я считал, что врач, как никто, должен «знать людей», именно этого ждал от медицины; я был очень отвлеченным от реальной жизни мальчиком, хотя мать мне внушала, что «так нельзя». Отца не было, и нам жилось тяжело. А учиться я мог чему угодно, был одинаково способным к любым наукам, никаких особых пристрастий не имел, кроме чтения книг.
На втором курсе я понял, что медицина не наука, и что весь мой интерес в теоретической биологии и биохимии. Биологии и генетике в конце 50-х, при засилии лысенковцев в России, нас учил старый эстонский профессор, ученик Моргана; он притворялся глухим, лекции читал по Добжанскому, то есть, учил нас запрещенной тогда генетике. А Эдуард Мартинсон, обрусевший эстонец, известный биохимик, профессор Ленинградского университета, (посланный в Эстонию для «борьбы с антипавловцами», была такая кампания) меня очаровал — первый настоящий большой ученый, преданный науке, талантливо учивший нас биохимии. Я понял, что мой путь в теорию, начал заниматься биохимией со второго курса. К нам относились серьезно на кафедре биохимии, давали настоящие темы, мы участвовали в научной работе. Так что в концу университета я был почти что сложившимся ученым, многое знал и умел.
Там же в Тарту я два года учился заочно на физфаке, сдавал экзамены по общей физике и высшей математике. Биохимиков в стране тогда не готовили, они выходили из медиков, биологов и химиков.
(Среда и Время подготовили в дальнейшем мой переход к таким художникам, которые или были диссидентами, или тихо ненавидели власть, и были противниками официально признанного искусства, но об этом позже.)
В детстве я читал много художественной литературы, под руководством матери, которая в довоенное время свободно читала то, что в России не печаталось, было запрещено. Она рассказывала мне о таких книгах, находила их, когда можно было найти, в общем, направляла мой литературный вкус. Но со второго курса Университета я перестал читать что-либо, кроме науки; я не умел ничего сочетать в себе, всегда бросался в крайности.
Моей женой в 70-е годы была художница Алена Романова. С ней я посещал дома и мастерские разных художников, в основном это был андеграунд, диссидентская среда. Моя наука тогда уже кончалась. Мне было интересно среди художников, их жизнь и разговоры, но никакого желания заняться живописью самому во мне не было.
В 1977 году, летом, я взял в руки краски, случайно, и набросал какой-то пейзажик. Это перевернуло мою жизнь.
Михаил Рогинский не был моим учителем, но его картины впервые в жизни произвели на меня сильное впечатление. Раньше я бывал в музеях, считалось, что культурный человек обязан, и я ставил себе «галочки» — знаю, смотрел…
Картины Рогинского — реализм, органично сплавленный с экспрессионизмом без всякого литературного налета — простые бедные вещи, город, лица, красные трамваи… Не было стремления к поверхностной похожести, это были сильно переработанные образы, его собственные впечатления, и в то же время узнаваемые реалии московской жизни, выраженные в самых простых элементах быта того времени, и в то же время, всегда превращенные в факт искусства взглядом на них художника…
В общем, картины, далекие от официального искусства. Рогинский, пожалуй, шел от Фалька, Хазанова, от своего образования театрального художника, от некоторых людей, группировавшихся вокруг училища 905-го года и московского Полиграфического Института, тогдашнего прибежища многих независимых талантов. И от европейского современного искусства, конечно. Он всегда спорил с поп-артом, но считается одним из основателей российского поп-арта, хотя, конечно, гораздо глубже и интересней; от всех он отличался своим взглядом на реальность: укрупнял простые вещи, вплотную рассматривал их… Его фактически изгнали из России: выставляться не давали, последние годы он жил в подвальной мастерской, и уехал из страны в конце 70-х, получив разрешение взять с собой ограниченное количество работ. В Европе он стал известен среди профессионалов, уважаем и признан культурным сообществом, но никогда не стремился к широкой известности. Перед смертью он приезжал в Москву.
Я был на первой свободной сквозь зубы разрешенной выставке на ВДНХ в 1975-ом. Интерес культурных людей к ней был огромный, царила нервная почти военная атмосфера: до этого реакция власти и официального искусства была «бульдозерной». Мы с женой получили от Рогинского приглашение на выставку, прошли мимо километровой очереди, милиционер у входа сказал – «а, это к Рогинскому, он хороший художник».
На первом этаже павильона пчеловодства было два художника, которых я запомнил — Рогинский и Измайлов. Через несколько лет Рогинский уехал в Париж, а Измайлов с начала 80-х был моим учителем. Примерно 10 лет общения.
Так сложилось, что потеряв интерес к науке, увлекшись живописью, я несколько лет еще оставался в академическом институте: моих знаний и умений хватало, чтобы как-то поддерживать свой научный уровень. Мне помог МВ, который был избран член-корреспондентом АН, переехал из Ленинграда в Москву, а вторую лабораторию возглавлял в Пущино, куда принял меня, в 1966 году. Он всегда дружески ко мне относился, в 70-80-ые годы «прикрывал» мое увлечение живописью; благодаря ему, я сохранил «кусок хлеба», и даже мог заниматься рисованием прямо в лаборатории. Он приезжал раз в неделю, смотрел рисунки, вздыхал, мы говорили о науке, у меня еще были кое-какие идеи… и так продолжалось 7-8 лет, пока в 1986-ом я не ушел окончательно. Если б не он, меня бы «съели» куда раньше, а он был самым компетентным биофизиком в России, и мог меня защитить. Он видел мои перспективы в науке, направлял меня на докторскую, и я ее написал, неплохую, прошел предзащиту… и ушел из науки насовсем. Мне «помогли» коллеги, но иногда толчок в спину (или пониже) придает решительности, я сделал то, что давно собирался сделать. Но ушел в никуда, потому что ничем кроме науки заработать не умел, живопись меня занимала днем и ночью, но кормиться ею я никогда не рассчитывал. Несколько лет меня кормила жена.
Потом, к моему удивлению, картины начали понемногу продаваться.

На берегу (оч. смеш. техника)
……………………………

Вино и конфеты, ночная мечта…
……………………………

Очч. неравный брак!
…………………………….

Обеденное время
…………………………….

Чужой среди своих
……………………………..

Стихи!
……………………………..

Морковь
……………………………….

Лесной пожар

ПЕНИНГРАД 1963-1966гг
Уже тогда проявились мои основные черты, сильные и слабые. Надо было только присмотреться, но ведь этого я не умел.
Меня интересовало только то, что я делал сам, один. Это можно было бы заметить уже в Тарту, хотя там я больше мог впитать в себя, усвоить без сопротивления — слишком мало еще знал. Теперь я нередко, выходя из библиотеки, чувствовал тошноту, так я был перекормлен тем, что делали другие. Это вызывало во мне ярость — все работают, а я стою! Меня так и подмывало тут же забросить все эти журналы, бежать, проверять, опровергать, делать дальше, дальше…
С другой стороны, я видел, как люди рядом бросались на каждую свежую идею, прилеплялись к ней, и радовались, что участвуют в «крупном деле». Мне это всегда претило. Я хотел своего «угла» — темы, идеи… Но у меня не было возможности… а, может, и способностей оградить свой участок и возделывать его.
Не слишком ли много я требую от аспиранта? Хоть бы как-то начать работу!.. Может быть, но главное, что такое стремление — отгородиться — у меня всегда было. Потом я видел, что это удается очень немногим и на короткое время — вырваться вперед, что-то застолбить… особенно в быстроразвивающихся областях. Некоторые, способные и тщеславные люди поступали по-иному: создавали свою теорию из «воздуха» — главное, чтобы своя. Это со временем приводило ко всякого рода хитроумным уловкам или даже фальсификации результатов. Разоблачениями в наше время мало кто занимается — времени жаль, и эти «лжеидеи» умирают вместе с авторами…
Я был воспитан Мартинсоном в духе уважения к факту, и первое, что должен был знать — ошибка опыта! Я гордился, что профессионал, и уважал свою честность.
Однако я впадал в другую крайность. Я верил только фактам, которые с великими трудами получал, на их основе строил предположения, экспериментально проверял… и всегда бывал ошеломлен, когда молекулы вели себя предсказуемым образом. Подспудно, в глубине у меня жило недоверие к тому, что путем логических переходов можно придти к истине! Тем более я не верил в возможность что-то значительное в мире УГАДАТЬ. Конечно, я прекрасно знал про интуицию, догадки и прорывы… но все эти разговоры вызывали во мне смутное раздражение. Скажи мне об этом, не поверил бы, ведь я редко отдавал себе отчет в своих чувствах. Несколько раз в жизни я, непонятным мне образом, приходил к неплохим мыслям… а потом годами проверял их, строя тесную цепочку фактов, двигаясь от одного к другому… от печки, да по стеночке…
В чем было дело? Ведь впоследствии мне стало совершенно ясно, что именно нерациональное, интуитивное начало было для меня главным. Но тогда, поверив в закон, логику, факты, сосредоточившись на них, я с тревогой и раздражением обнаружил, что наука, в которую я верю, противоречива. Она опирается на факты, стоит на законах, а движется и развивается средствами, противоречащими ее сути. Не разумными шагами, а скачками, догадками и разгадками — средствами, которые вовсе из иной области!
Другими словами, мне трудно было примириться с тем, что существуют две науки. Во-первых, это законы природы, составляющие ее содержание; они прекрасно обходятся без нашего вмешательства, есть мы или нас нет, им все равно. И, во-вторых, есть такое занятие, дело, профессия у людей — эти законы познавать. Люди занимаются наукой по своим правилам — так, как устроены. Иногда они могут о чем-то догадаться, что поделаешь…
Это просто и естественно… если без сопротивления принять, что есть ты, а есть мир, который от тебя не зависит. Это его законы ты постигаешь. Вот здесь я и споткнулся, плохо понимая, в чем дело. Меня не интересовала наука, как свод законов, то есть, устройство мира, не зависящего от меня. Я видел науку только как собственное дело, как неотделимую часть себя, и занимался своего рода внутренней игрой в истину — с самим собой. И потому ощущал противоречие: занимаюсь вроде бы делами логики и разума, а продвигаюсь к истине путем непонятных скачков и догадок. Сплав логики и интуиции не получался. Есть закон? — и постигай его «законным путем» — от факта к факту! Приняв «свод правил» науки, я хотел действовать «честно», а мне предлагали какой-то криминальный вариант!
Я, конечно, утрирую, но иначе трудно понять. Приняв весь стиль науки, как свой, при моей крайней узости внимания, я пришел к странным выводам. Я был интуитивен насквозь, но при этом старался запретить себе интуицию. Поскольку я выбрал строгость, то должен был выдерживать ее до конца. Иначе я не понимал, что делаю, где нахожусь.
интуитивно я не доверял интуиции.
На моем отношении к науке сказалось, конечно, отношение к жизни в целом. Я видел, что наука сильна и строга, она высший продукт окружающего нас мира, в целом враждебного и хаотичного — и вытаскивает из хаоса нить закономерности, которая пусть запутана, но непрерывна. Как я могу УГАДАТЬ закономерность в этом болоте, если не идти от факта к факту, если не стоять хотя бы одной ногой на твердой почве?.. Гораздо позже очень похожие по сути сомнения я испытал в живописи — при столкновениях с «натурой». Она просто не должна была существовать одновременно с моим ощущением! Но здесь трудность оказалась преодолимой: не хочешь видеть натуру — не смотри, или возьми, что нужно для начального толчка, и отвернись, занимайся себе на здоровье согласованием пятен… В науке же отвернуться было некуда, выдумывать мне не позволяла честность, догадкам я не доверял, воровато хватал, если попадались, и проверял, проверял, проверял… Почва подо мной понемногу расползалась. Но это я теперь вижу, а тогда… Слабые сомнения. Иногда.
Это крайняя жесткость и узость позиции. Не из-за узости ума, а из-за искусственного сдерживания, ограниченной сферы внимания. Только так я мог жить — ограничивая себя со всех сторон. По-другому — страшно, неуютно, словно в темной комнате в детстве.
Сегодня вокруг меня пространство, в котором мне легче, естественней находиться. Я теперь не так скован и узок, не так жесток к себе — стал мягче, добрей, терпимей отношусь к Случаю, сжился с ним. И внутри себя мне стало легче жить, свободней двигаться… Что же касается реальности… По-прежнему ничего хорошего не жду от звонков, писем, гостей, власти, газет и всего прочего. Я насторожен и напряжен, чтобы защищаться. И все чаще вспоминаю детские годы, когда все давалось мне с напряжением, страхом, через преодоление болезни. Я возвращаюсь туда же, откуда когда-то вырвался. И это наполняет меня горечью и ожесточением… а иногда мне уже все равно
Все разлетелось бы гораздо раньше, чем случилось… если бы моим представлениям о том, как «надо» жить и работать, полностью соответствовал бы способ действий — то, как я в действительности работал и жил. Выстроенная мной система взглядов — «как надо» — совершенно не учитывала мои сильные и слабые стороны и вообще особенности моей личности. Она была идеальной — и надуманной. По счастью, планы оставались планами, а жизнь шла не так жестко и прямолинейно. Я постоянно уступал себе, если чего-то сильно хотел, и никогда не жалел об этом. Я мог казнить себя за минуту промедления перед опытом, за несмелое поведение с начальством, за то, что до сих пор не понял, что такое энтропия…но почему-то даже не вспоминал о часах, проведенных с девушкой, о кинофильме, который смотрел второй раз, о том, что непомерно нажрался и напился на прошлой неделе и два дня потом пропало для работы… Так что я корил себя весьма избирательно и во многом себе потакал. Справедливости ради скажу, что свои конкретные планы, пусть с опозданиями, я выполнял. Речь идет не столько о них, сколько о моих пожеланиях самому себе — каким я должен быть, или стать. Почти каждый вечер, перед сном, я думал, что, вот, еще не такой… Меня беспокоили моя слабость, мягкость, лень, отступления от задуманного… Ничего, ничего, вот завтра… и я крепко засыпал. Завтра, завтра…
Я не был смел или очень стоек — просто панически боялся ощущения бессилия, слабости, и особенно того, что ты во власти чужих сил. Это у меня с детства, болезнь мешала моему движению, то есть, мой свободе. От этого я постоянно был в ярости, жаждал сражений с самим собой, со своим бессилием… И потому никогда не признавал поражений, тут же вскакивал, быстро утешался планами на будущее, моментально забывал про свою горечь, унижение… снова отчаянно барахтался, не успев переварить ошибки, понять, как делать «по-умному»… Отчаянно барахтался.
У меня было мало здравого смысла и практической сметки. Работа руками давалась мне трудно — я делал простые вещи слишком сложными способами. И редко замечал это, не обращал внимания на цену, которую платил: с детства привык, что хорошее дается трудно. А если и замечал иногда, то, наоборот, высокая плата успокаивала меня, большие усилия только подчеркивали высоту задачи

Осенние листья
……………………………

Вещи на берегу
……………………………

Семейная пара
…………………………….

Из серии «УГЛЫ»
…………………………………..

— Художник, вы больны?.. Вы больны!
(из книги отзывов на выставке 1983-го года)
……………………………….

Автопортрет в мастерской (Серпуховский музей)
…………………………………

Деревья осенью

Мне не часто пишут, но с годами накапливается, и есть письма, на которые я не отвечал. Это не хорошо, я знаю. Пожалуй, надо ответить. Во-первых, я не популярный писатель, не был, и не буду, да и не хочу быть. Мне слишком противна та среда, которая окружает популярных, и то, что они говорят и делают, иногда «вынужденно» (не верю), иногда с большой охотой и напором. Я всю жизнь ненавидел власть, сначала коммунистическую, потом вот эту, которую сделали, и куда катимся. Ненавижу, без оттенков, это Вам не живопись, и это с детства, и так останется, я уже вижу, что останется, у меня ведь не так уж много впереди, ничего хорошего в этом отношении в России я не увижу, а хуже — может быть, может.
Но меня спрашивают конкретней — почему Вы все о кошечках-собачках, о цветках да старых вещах, о грязных углах — и ни слова о том, что делается вокруг вас и нас, неужели не видите.
Вижу, но вижу и другое: происходящие изменения были, есть и будут закономерны, экономика, социология довольно строгие науки, да. С уважением к Сахарову и Солженицыну (за «Архипелаг»), но те скачки и перетряски последних 25-30 лет… у них строгие причины, и часто малосимпатичные, негодяи и мерзавцы порой не понимают, что толкают страны и народы к изменениям.
Опять не о том! Спрашивают, почему не отражаешь?!
ПОТОМУ. Могу кипеть, негодовать, не спать, но когда начинаю что-то свое делать, все это улетучивается из головы 🙂 Глубокое мое убеждение, очень глубокое — все это творческое копошение, в котором одни сильны, другие послабей… оно имеет свои очень далекие и гораздо более глубокие корни, чем мерзости или замечательности сегодняшнего дня. Это процессы внутренние, направленные на поддержание целостности личности, и на саморазвитие, создание образов, далекие ассоциации… это гораздо глубже (и интересней), чем любые мерзости и счастливые моменты текущих дней. Наверное, проблемы света и цвета, звука слов как-то опосредованно связаны с текущими событиями реальной жизни, но — запутанно, сложно, неоднозначно, а часто и вообще не связаны.
Это не теория моя, не рациональное нечто, не убеждение — а суть процессов, которые неотрывны от всей жизни. А что реальность… вот жил я в Эстонии, потом почти всю жизнь прожил в России, вот уехал, потому что тошниловка ежедневно — это уже слишком, достаточно тошноты от страха с детства, напряженности юношеских лет… Хватит!
Когда меня спрашивают о родине, я вспоминаю лужайку перед окнами на улице Тобиасе в Таллинне. Выщербленные плиты — пол в коридоре ленинградского Института, моя аспирантская жизнь, кое-какие Пущинские восходы и закаты… и это почти всё. Несколько людей, отпечатавшихся в моем сознании… Все звери, природа в которым я был привязан, любил. Еще немного… Это все из того, что я называю родина, оно из разных стран, времен сложилось… всё, что сосредоточил вокруг себя в усилиях создать свою оболочку жизни — многое помогало — и наука, и живопись-графика-фотография, и проза, наконец.
Сажусь рисовать-писать, и что на ум приходит, перед глазами стоит — о том и рисую, и пишу, понимаете? А все эти Ваши путины-антипутины… могу посочувствовать, побурлить за чаем, да, но как сажусь… что приходит на ум, стоит перед глазами — то и делаю. Кому интересно? Не знаю, да и не особенно стремлюсь знать. Люди разные, но во многом похожи друг на друга, и похожего обычно больше, так что всегда найдется кто-то, кто похожим образом чувствует и живет. Пока.

Семейная пара
……………………………

Вид на колесо обзора в Пущино. Тогда колесо еще было.
……………………………..

Вечерняя улица. Оччень старая графика, смеш. техника
……………………………

Сухие цветы (вариант)
………………………….

Кот в серых тонах. Цвет иногда надоедает 🙂
…………………………………..

Бася перед прыжком.
……………………………………

Меланхолия. Один из вариантов. Не диагноз, а состояние, к сожалению, почти забытое.
……………………………………

Натюрморт на подоконнике.

Я сидел в кухне за столом, думал о еде. Уроки мало заботили меня, я был способным, учился легко и незаметно. Никогда не улыбался, но в отличие от Немо, действительно был серьезным. А он чудак, авантюрист, обманщик?.. Сказать это — ничего не сказать. И по лицу не догадаться, широкое плоское, со светлыми невыразительными глазками…
Он вошел тихо, я не услышал. Странное дело, на этот раз без чемоданов возник. Он через всю страну, в страшную войну, ехал с двумя чемоданами, и ничего не потерял, никто у него ничего не отнял… Достаточно было посмотреть на Немо — охота обижать пропадала. Серьезный мужичок, говорили. Так никто его и не узнал по-настоящему… Я им долго восхищался. А потом бросил. Но он был хорош, хоро-о-ш… Если б я его не бросил, он сделал бы из меня чучело, повесил на стенку, рядом с письменным столом, где висели две любимых куклы его матери, рыжая растрепа, и цыганка в цветастой юбке, сантиметров сорок высотой, и он их тащил через всю страну, разворошенную войной, и потом никогда не оставлял. Им без меня нельзя, он говорил, и не улыбался.
Он подошел, положил ладонь на плечо — приветик, говорит. Тонкий голосок. Я сразу его узнал, хотя видел один раз, в шесть лет.
— Где чемоданы твои?..
Он выпятил губу, сощурил глазки, вытер нос тыльной стороной руки.
— Я от них устал, — говорит. — Где мать? Работает?.. Я забыл. Это я бездельник…
— Хочешь есть? — он спросил.
Я не ответил, глупый вопрос. Он сразу понял. Это он моментально понимал.
— Так не сиди, не жди — начнем готовить. Нет ничего? Молчи, не знаешь, что значит нет. Хлеб есть, значит спасены. Плесень на горбушке? Полезна.
— Откуда знаешь?
— Я фельдшер, меня учили.
Смотрит на плите, залез в духовку, на полку, заглянул даже под стол…
Я наблюдал.
Наконец, он собрал все, что смог обнаружить, кучкой на столе передо мной.
Кусок заплесневелого хлеба, луковицу, головку чеснока, бутылку уксуса, баночку горчицы, столетней… соль в деревянной солонке, перец в бумажном пакетике…
— Две картофелины? Мы богачи. Вот только бы каплю растительного масла…
На дне бутылки нашлось.
— Прекрасная еда, — он говорит.
Он вытащил из кармана настоящий финский нож в потертом коричневом кожаном чехле. Не чехол, а ножны, говорит, без ножен нож носить, останешься без яиц… ну, если повезет, без ноги… Он вытащил из ножен нож, широкий, с ложбинкой для стекания крови, с зазубринами на горбатой спинке… он аккуратно крошил лук, потом крошил чеснок, потом резал горбушку на почти прозрачные ломтики, жарил их на сковородке с остатками масла, прогорклого… пахло черт знает чем… Наплевать, он говорит, будет вкусно. Обжаренный хлеб наломал, накрошил в суповую тарелку, залил маслом, добавил лук, чеснок, прилил уксуса, посыпал черным перцем, посыпал красным, густо посолил сероватой крупной солью… Вот настоящая еда, говорит. Каждому по картофелине, макай в соус и ешь. И еще, у меня есть…
Вытаскивает из заднего кармана. Алюминиевая фляга с вмятинами на плоских боках.
Тебе еще нельзя. Но немного можно.
Мы ели. Пили. Я ел. Пил.
— Что это у тебя?
— На шее? Осколок пролетел. Приветик с того света. Memento mori. Две недели на передовой, и конец войне. Так я воевал, один смех, — он говорит. — Мне было все равно, немцы, русские… я в своей стране раньше жил. Я бы убежал, но некуда, защемят в двери. А человек должен на просторе жить. Я бы все равно решился. Но не успел, кончилась война…
А главное в моей жизни путешествие раньше было. В пятнадцать, я две пустыни пересек. Остановка на минуту, спрыгнешь на песок, он пышет жаром… кругом ничего… полустанок, чахлое деревце, шлагбаум… и дальше едем… А потом началась населенная страна, кончилось тепло, стало хуже. В поездах я заболел, на спине опухоль вздулась, сознание терял. Меня ссадили. Поселок в казахской степи, больничка, пятнадцать человек в комнате, кучи говна перед кроватями, одна сестра и та пьет, фельдшер… при мне сбежал на фронт, спасался. Я лежал недели две, месяц… не помню… Потом опухоль лопнула, вылезли какие-то червячки, червячки… Пришел старик казах, наступил ногой на спину, выдавил… залил бараньим жиром наполовину с бензином. Я потерял сознание, а через неделю был здоров, только от слабости шатался. Вышел на станцию, одежды никакой, кроме летней, а ветер, снег… Но я попал на первый же поезд, который шел на фронт, меня пожалел солдат, что стоял на ступеньке последнего вагона, спрятал. Я ехал с ними две недели, они меня кормили, рассказывали истории, они сопровождали боеприпасы на фронт. Все инвалиды. Так я через космос перебрался. К нам людей не пускали, но я видел, как толпы дрались. Люди сходили с ума, убивались из-за еды, а я не ел. То, что они грызли там, на путях, я есть не мог, не умел… а потом уже и не хотел… Думал, лежал… Попутчик у меня был, Андрей, сорока лет, крестьянин, он помог мне, заставил есть. Его при мне расстреляли, он был дезертир, документы у мертвого подобрал. Я прятался под вагоном, видел. Он упал, они разошлись, поезд уехал без меня. Я пополз в сторону, уже немного осталось, ходили машины, дорога, и через неделю до Вас добрался.
Потом был рай. Я учился. Начал лечить людей.
— Ты умел?
— Я знал. Чувствовал, как надо. Запомни, Альбертик, ты сможешь лучше, чем я.
— Я не Альбертик.
— Мне так приятней называть — Альберт школьный друг, в реке утонул. Ты мне нужен, расти большой. Семья. Люди слабы. Трава. Ими пользуются, помыкают. А погибают от самих себя. Не ел неделю — уже умирать собрался… Слабым не верь. И сильным тоже. Кончай скорей школу, иди в Институт, нам диплом нужен.
История его странствий меня потрясла. Я каждому его слову верил!.. Когда разуверился, он для меня перестал существовать… А тогда, мне что важно было — он считается со мной, в свою жизнь впустил. Хотя родство я никогда не понимал. А он — семья, семья… Свой человек или не свой, это другое, по духу это, а семья тут ни при чем. Я так всю жизнь думал. Под старость сомневаться стал.

Лестница в подвал
…………………………..

Смерть крючков
…………………………….

Из серии «УГЛЫ»
………………………………

Из серии «Смерть интеллигента»
……………………………….

Из серии «Любимые углы»
………………………………….

Из серии «За мусоропроводом» (1)
………………………………….

Из серии «За мусоропроводом» (2)
…………………………………….

Красавица и Чудовище
…………………………………….

Русалка в домашнем рабстве
…………………………………….

Скучающая голова
……………………………………..

Из серии «Окна»
………………………………………

Дорога в Никуда

Капелюха майора Волкова. Помогла мне прочитать повесть «Последний дом»
…………………………….

Наличие отсутствия. Наверное, чтобы сделать что-то интересное, нужно об инстинкте самосохранения забывать. Относится даже к политике, не только к творчеству.
………………………………

Белая собачка, драгоценный подарок. Кто и что нам чаще всего помогает, может тайно и незаметно: думаете, люди? А я думаю, что звери… и старые долго жившие вещи, к которым испытываешь привязанность и теплое чувство родства…
………………………………..

Автопортрет маслом. В сущности не авто- вовсе, а только мираж: кажется, если бы стал художником пораньше, лет на… двадцать… то был бы таким. Автопортрет в сущности образ скорей желаемый, чем реальный… а часто только повод — что-то сказать про свет и цвет…
…………………………………..

Осенний вечер на пущинском балконе=лоджии
………………………………..

Изабелла и два бокалла. Опасная игра с симметрией.
…………………………………

На столе. Заигрывание с многословием порой привлекает.
………………………………..

Из серии про «ДРИНК!»

с дневниковостью борюсь, дневник для себя пиши, я и маме-то не показывал 🙂 Но иногда проскакивают фразочки и даже целые абзацы, набитые «горечью и злостью». Время, говорят, такое. Ерунда, у каждого время свое, вокруг себя создаем время, иногда защитная оболочка, но чаще — среда жизни. Пройдет немного лет, и двоечников, хулиганов, серолицых и румяных, которых боялись, ненавидели или поклонялись, — забудут, а испорченные желчью и слюнями страницы останутся, не вырубишь и топором… Слова для себя пишутся, не стоит забывать. Дневник — почти всегда — привязанное к мелочному времени нудное повествование о себе. А что интересно? Жизнь как путь, как здание, как ландшафт. Законы физики и химии, управляющие психологией. Узловые моменты, места изломов и перегибов… катастроф. Критические точки жизни. Случай и закономерность в приложении в личности отдельной… Самоисследование. Единственный можно сказать достоверный материал — своя история…

Предложили. Правда всю повесть одним куском не удалось поместить, слишком велика. Разделил на четыре части, они вот тут, наверху ссылки на все четыре есть.

Все остальные чтения меня не интересуют. Потому что без этой шапки, или «капелюхи», да. Не совсем шучу, похоже именно «капелюха» заставила меня прочесть, как хотелось. Вошел в образ. В жизни (а что такое жизнь без повести этой? уже не знаю…) нет во мне такой замедленности — от усталости, что ли… Есть, но намеком, давление времени и возраста, но гораздо больше — давление на автора самой вещи, самой истории. Которая, конечно, вся есть во мне, но мозаично, по кусочкам, а между — всякая мелочь незначительная… но спасительная. А в написанном уже спасения нет. Тут не в том дело, хорошо или плохо прочитано — я что-то новое о себе узнал, такое, что и сказать не умел по-другому. Думаю, в этом основной смысл литературы, а может и всего искусства — автору открывается такое о себе, о чем он твердо и ясно ни разу не подумал даже. Или боялся себе признаться?.. А в чем еще смысл? Для других? — они в лучшем случае, самые чувствительные, видят только то, что видят… и слышат. И это уже нечто, с автором не связанное, или настолько сложно связано, что по этому пути идти… не стоит, думаю. Автор остается в тени, вытащил из себя нечто … хотел сказать «кровоточащее», но слишком это напыщенно… и совсем не обязательно что так — проще! — нечто цельное вытащил. Мы досадным образом разбавлены мусором каждодневности, понимаете? Но это может даже спасительная картина, разбавление — никто не хочет видеть истину в «чистом виде», наверное, она и не истина уже, а … неточное слово скажу, и нелюбимое — дух, квинтэссенция. Но только этим жива настоящая проза. Получилось или нет, и в какой мере, автор НЕ знает, просто есть чутье — что-то не так, как сегодня днем было, и вечером, и ночью… и вчера… и всегда: время растаскивает нас по кусочкам… Искусство для того и есть, чтобы увидеть себя — в меру способности (еще говорят «таланта», но это пустой звук) цельным, это такая работа НАД СОБОЙ, почти всегда неудачная и бесполезная, но… Надежда есть. Надежда, и только.

СВЕЧИ (глава из повести «Следы у моря»)
(Перевод на английский Е.Валентиновой)

У нас часто отключают свет, и мы зажигаем свечи. Керосиновая лампа тоже есть, но мама не выносит запах, начинается кашель, воздуха не хватает. Как это не хватает, я не мог понять, а она мне говорит — тебе лучше не понимать, милый, я не совсем здорова.
Из-за этого мы боялись керосина, и в темноту жгли свечи. Бабка говорит, ну, и что, когда я была маленькой, электричества еще не придумали, но мы не в темноте жили.
А что вы жгли?
Уже не помню, и керосин, и свечи, и какие-то огни были, только не эти шарики Эдисона.
Какие шарики?
Эдисон изобрел лампочки, в которых спиралька нагревается и светит. Читай книги! Вырос дылда, а читать не хочешь, там все написано, кто, что, зачем… Какой же ты еврейский парень. Не будешь учиться, придется на заводе вытачивать одну и ту же штуку сто раз, и так всю жизнь. Евреи учатся, чтобы хорошую работу иметь. Почему, почему… Потому, что нас не любят, мы все должны делать лучше других, иначе пропадем. И делаем. Не пьем водку, как русские, и не такие тупые, как эстонцы.
Мам, говорит ей мама, прекрати отравлять ребенка глупостями. Пусть читать начнет, а этих дел ему не надо.
Мальчик должен знать, иначе привыкнет, а это нельзя, к свинству привыкать.
Нельзя, но приходится, мама смеется.
Бабка тоже засмеялась, погладила меня по голове, я от злости, не слушай, люди хорошие есть у всех, только немцам и русским не верю больше. А свечки всегда были, еще моя бабушка при свечах выросла, и ничего. Вот именно — бабушка! и ты называй меня прилично, я не «баба» и не бабка, а бабушка, или Фанни Львовна, или просто — Дама, так меня называли до войны.
Как Незнакомка?
Я не хуже была, господи, что ты сделал со мной, и это жизнь?
Ты же не веришь в бога.
Не верю, но если он есть, то злой дурак или преступник хуже немцев и русских.
Мама засмеялась, вот Сёму бы сюда, он любит говорить о боге, а сам Ленина переписывает, каждую неделю доклад, врачи, сестры, все, кто не умер, должны слушать. На, на, возьми свечку, спички, только осторожно, чтобы я видела. Это она мне, и я сразу беру, пока не передумала.
Ты с ума сошла, давать ребенку спички, бабка вырывает все у меня из рук, зажигает одну свечу, дает ее мне, а вторую, темную, холодную, в другую руку — подожги теперь сам.
Мам, говорит мама, мальчику шесть с половиной, дети растут быстрей, чем вы хотите.
Мы, может, и медленно росли, но вырастали, а вы теплитесь как свечки.
Но я уже не слушаю, занят свечками, в одной руке горит, в другой темная еще. Темную, холодную наклоняю над светлой, теплой и прозрачной. Нужно подержать, иначе не подожжешь. Маленькое пламя захватит кончик фитиля, мигнет пару раз, разгорится, и тогда пожалуйста — ставь свечку на блюдце. Чтобы стояла, ее надо прилепить воском. Нагнешь над блюдцем, покапаешь — и тут же прилепляй, пока воск мягкий. Вообще-то это не воск, а парафин, искусственный, из воска теперь свечи не делают. Поджигаю свечку и несу ее в темноту, свет качается передо мной, волнуется, тени обхватывают его со всех сторон, и они вместе танцуют по стенам и потолку. Открываю книжку — буквы и рисунки шевелятся, по странице пробегают тени. Мой Робинзон только собирается в путешествие. Мама гораздо быстрей читает, у Робинзона уже друг есть, Пятница, а я потихоньку иду за ними по следам, знаю, что будет, и мне легче представлять, как я на острове с ними разговариваю.
У мальчика много воображения, папа говорит, — оттого и не читает, прочтет строчку — останавливается. Я знаю, сам такой был.
Может и так, говорит мама, но скоро школа, а он не готов, он должен знать все лучше других.
Успеет узнать, так приятно ничего не знать, если б ты знала.
Не знала и не узнаю, ты безответственный человек, вот и веселишься.
Иначе не выжить, иногда повеселиться не мешает.
Все собираются вокруг свечей, становится тепло, уютно, никто не бегает, не спорит, не ругается…
А потом — раз! — и вспыхивает другой свет — сильный, ровный, а свечка, желтенькая, мигает, будто ослепла. Кругом все становится другое — места больше, голоса громче, кто-то говорит — «ну, я пойду…», кто-то говорит — «пора, пора…» И свечку лучше погасить, можно даже пальцем, если быстро. Свечи ложатся в коробку в буфете, темные и холодные. Свет больше не спорит с темнотой — каждый знает свое место. Бабка говорит — «наконец-то» и идет готовить ужин.
Но папе все равно дают талоны на керосин, и мы берем, керосин можно обменять, приезжают люди из деревни, ходят по домам, надо ли картошку, капусту, у них растет, и мы платим за еду керосином. В лавочку за керосином посылают меня, дают в руку копейки, я иду с бидончиком через дорогу, это не страшно, машины у нас почти не ездят, за нами две короткие улочки, потом парк и море. Правда, у моря госпиталь, там шумно, раненые кричат из окон, а по выходным танцуют на площадке между каштанами. Я раньше не видел такие большие листья, а каштаны в толстой зеленой кожуре с колючками, как мины с рожками, когда падают, раскалываются, а внутри коричневые каштанки, блестящие, гладкие, только в одном месте посветлей пятно.
На наших улочках около дома тихо, старые камни на дороге, как раньше, мама говорит, все вроде как раньше, только нас уже нет.
Как это нет, вот мы.
Ах, Алик, это разве мы, это тени. Не слушай меня, тебе жить, жить. Тебе скоро семь, она говорит, пора видеть людей, а у тебя глаза повернуты внутрь, никого не видишь.
Оставь его в покое, папа говорит, я тоже такой был, еще насмотрится.
Ты в жизнь не веришь, мама говорит, а я все-таки, все-таки — верю.
Он вздохнул, я верю в вас, а больше не знаю, во что верить. На работе знаю лекарства, то, сё… Люди болеют, я могу помочь. А нам кто поможет. Кто тебя выручит, когда я умру, Бер? Или Юлик, бездомный, где он сейчас?
Она засмеялась, ты что, умирать собрался, пятидесяти нет… Потом заплакала, что с нами война сделала.
Ну, что ты, он говорит, погладил ее по плечу, они при мне целоваться не любят. То один утешает, то другой.
Я знаю, надо верить, он говорит, только кругом как на вокзале, кто-то приезжает, кто-то насовсем уехал, а некоторые живут так далеко… Мы не привыкли к жизни такой.
А ты иди, иди за керосином, мама говорит мне, вот тебе деньги, бидон, что сказать, знаешь.
…………………………………
Footprints on the Seashore

Candles
Electricity often fails, and we light candles. We have a kerosene lamp, but Mom cannot stand the smell, she starts to cough, she has not enough air to breathe. How might there be not enough air to breathe, I couldn’t understand that, and she says to me – you would be much better off never to understand it, my dear, I am not quite well.
Because of that we were afraid to use kerosene, and when it was dark we burnt candles. Gran says, so what of it, when I was small they hadn’t invented electricity yet, which doesn’t mean we lived in the darkness.
What did you burn?
I can’t even remember now, both kerosene and candles, and we had some other lights, but not these Edison’s globes.
What globes?
Edison invented the electrical light bulb, with the filament inside that gets heated and produces light. You must read books! You have grown tall, but neglect books, and everything is written down in them, who, what, why… You won’t make a Jewish lad worth the name if you go on like that. If you won’t study, you’ll have to toil at some works lathing one and the same part a hundred times and more over and over, all your life. Jews study so that they can have good jobs. Why, why… Because people don’t like us, we have to know how to do everything better than everybody else, or we will be lost. And we do things better. We don’t drink vodka like the Russians, and we are not as dim as the Estonians.
Mom, says Mom to her, stop poisoning the kid with these silly notions. He has to start reading, but he doesn’t need to know these things.
A boy must know, lest he gets used to it, and it is wrong, to get used to swinish ways.
Even if it is wrong, we have to, laughs Mom.
Gran laughed too, patted me on the head, I said it out of malice, don’t listen to me, each people has some good men of its own, only I will never believe either the Germans, or the Russians again. And candles used to be always, my own grandmother grew up with candles, and it didn’t hurt her any. Yes, I mean precisely this — my grandmother! And will you kindly address me in some decent way from now on, I am no Gran, no Granny, I am your grandmother, or Fanni Lvovna, or just simply – Madame, like they used to address me before the War.
Like An Unknown Woman?
I was surely no worse, Lord, oh Lord, what have you done with me, and that is supposed to be life?
But you don’t believe in God.
I don’t believe, but if he exists, he is a malicious fool, or a criminal worse than the Germans and the Russians.
Mom laughs, I wish Sioma was about, he loves talking about God, and at the same time he copies Lenin’s works, each week he delivers a lecture, and the doctors, the nurses, everybody who is not dead yet have to listen. Al right, here are the candle and the matches, only be careful and I have to see you lighting it. That she is saying to me, and I take the candle and the matches hastily, before she thought better of it.
Are you out of your mind, to give matches to a child, Gran snatches everything from my hands, herself lights one candle, handles it to me, and into my other hand puts the other one, which is dark, cold, – now light this one yourself.
Mom, says Mom, the boy is six and a half years old, kids grow faster than you wish them to.
Well, maybe we grew up slowly, but we did grow up, and you flicker like some candles.
But I am not listening any more, I am concerned with my candles, the lighted one which I have in one of my hands, and the dark one which I have in the other. I tilt the dark, the cold one over the lighted one, the warm and the limpid one. You have to hold it tilted like this for some time, otherwise it won’t kindle. The tiny flame will catch up the very tip of the wick, will twinkle couple of times, than burn bright, and there you are! — you can stand the candle on the saucer now. To have it stand you are to stick it upon wax. You tilt it over the saucer, drop some wax – and immediately stick the candle into it, while the wax is soft. Actually it is not wax, it is the paraffin, it is artificial, they don’t make candles of the natural wax now. I light the candle and carry it into the darkness, the light is swaying to and fro before me, it waves, shadows embrace it from all sides, and together they dance on the walls and the ceiling. I open the book – letters and pictures stir, shadows run over the page. My Robinson is only about to start on his journeys. Mom reads much faster, Robinson has already got a friend, man Friday, and I move on slowly following them in their footsteps, I know what is going to happen, so it is easier for me to imagine myself on the island talking to them.
The boy has great imagination, says Dad, — that is why he doesn’t read, he reads a single line – and stops. I am the one to know, I myself used to be like this.
Maybe you are right, but he is soon to go to school, and he is not ready for it, he has to know everything better than the others.
There will be time for him to know, it is such a pleasure to know nothing, if you only knew.
I don’t know it, and won’t know, you are an irresponsible man, that’s why you are making fun of it.
To survive one just has to do some fun making from time to time.
All gather round the candles, it’s warm, cozy, nobody bustles, nor argues, nor quarrels…
And then – hop! – and the other light goes on – strong, even, and the little candle, so small and yellow, starts twinkling as if it has grown blind. Everything around becomes different – there is more space, the voices are louder, somebody says “well, I must be going…”, somebody else – “it’s time indeed…” And the candle has to be extinguished, you can do it with your finger actually, if you do it fast enough. The candles are laid down in their box in the cupboard, dark and cold. Light doesn’t argue with darkness any more — each knows its proper place. Gran says “at last!” and goes to the kitchen to cook supper.
But Dad is given the kerosene coupons anyway, and we take them, kerosene may be traded for something, people from the country come, go from door to door, would you like some potatoes, cabbages, they grow these things, and we pay for the food with kerosene. To go to the store to buy kerosene is usually my chore, I am given several kopeks to hold in my hand, and I go with the little can across the road, it is not dangerous, practically no cars go down our street, behind us are two short streets, then comes the park, and the sea. Though there is a hospital for the military near the sea, it is noisy there, the wounded are shouting from the windows, and on week-ends the dance is held on the grounds among the horse chestnut trees. I have never before seen leaves that big, and the fruits, in their thick green capsules with prickles, are like naval mines with their horns, when they fall they crack open, and inside there are brown seeds, smooth, shining, with one single pale spot.
In the little streets about our house everything is quiet, the old stones on the road are just as they used to be, Mom says everything seems to be as it used to be, only we are no more.
What do you mean we are no more when here we are.
Alik dear, this is not us, this is our shadows. Don’t listen to me, you have to live, to live. Soon you will be seven, says she, it’s time you start seeing people, and you have your eyes turned inward, you don’t see anybody.
Leave him alone, says Dad, I used to be like this too, he will have his chance to feast his eyes above measure yet.
You don’t believe in life, says Mom, and I for all, for all of that – still do.
He sighed, I believe in you, I don’t know what else is there to believe in. At work I know the remedies, things… People are sick, I can help them. But who is going to help us. Who will come to your aid when I die, Ber? Or Yulik, a homeless, where is he even now?
She laughed, you must be joking, thinking about death, you are not fifty yet… Then she started to cry, look what the War has done to us.
Don’t, don’t, says he, patting her on the shoulder, they avoid kissing in my presence. First one comforts the other, then the other way round.
I know, one has to believe, says he, but things around us are much like at a railway station, some are arriving, others have gone for good, and some live so very far away… We are not used to this kind of life.
And you, you go and fetch that kerosene, says Mom to me, here is the money, here is the can, and you know what you are to say.

Мне было лет десять, я оставлял записки в стволах деревьев самому себе, будто предвидел бегство из реальности. А может, чувствовал, что встретить самого себя особенно нужно, когда понимаешь — больше никого не встретишь. Хотя бы себя встретить хочется, прежде чем упасть в траву, «стать листом — свободным, безродным, не помнящим начала, не боящимся конца…» Так я писал в юношеском дневнике, а в этих посланиях в стволах, конечно, короче, и не так красиво:
«Я был…»
Найти бы их сейчас…
Это важно, потому что прошлого в мире нет, и если не найдешь его в себе или другом живом теле, то непрерывность прерваться может — распадется на мгновения, часы, дни… Но если даже оставишь память о себе в живом теле, ведь дерево живое тело, и потом найдешь эти стволы, те несколько деревьев в пригороде, у моря, то что?.. Смогу только смотреть на них, носящих мою тайну. Но и это немало — смотреть. Убедиться в достоверности воспоминаний…
Я аккуратно вырезал куски коры перочинным ножом, это были невысокие прибалтийские сосны… сочилась прозрачная смола… отодвигал ее, резал дальше, проникал во влажную живую ткань… доходил до белой блестящей, скользкой сердцевины, и в ямку вкладывал бумажку со своими письменами, потом покрывал сверху кусочками отскобленной ткани, заново накладывал кору, перочинным ножом, рукояткой придавливал, придавливал, кора приклеивалась смолой… На следующий день проверял, и часто не мог даже найти того места на стволе, или находил крошечные капли смолы по границам прямоугольника… Способность деревьев забывать завораживала, также как умение травы, примятой, раздавленной, подниматься, выпрямиться, снова жить, шуметь о своем…
Деревья эти выросли, и живы. Тяжело расти, вопреки силе тяжести, тянуться постоянно ввысь… Ценю и уважаю.
И листья люблю, особенно багряные, осенние, красиво и мужественно погибающие… смотрю на них со смешанным чувством — восхищения, испуга, непонимания… Будь я мистиком, естественно, усмотрел бы в появлении багряного вестника осени немой знак. Будь поэтом… — невозможно даже представить… Художник я, мне главное — свет и цвет…. огненный, и яркость пятна, будто заключен в нем источник свечения, так бывает с предметами на закате. Зубчатый, лапчатый, на осенней темной земле или коричневом, занесенном пылью линолеуме… Одинокий лист особые чувства вызывает — он знак сопротивления, поддерживает во мне непокорность времени, погоде, случаю, выходкам людей, населяющих мой треугольник.
Чем привлекает нас одиночный предмет? Взгляни внимательней — и станет личностью, под стать нам, это вам не кучи, толпы и стада! Какой-нибудь червячок, переползающий дорогу, глянет на тебя печальным глазом — и мир изменится…