Автор: DM

Ни слышать свой голос, ни видеть себя — говорящего слова — не люблю. Но иногда, почти случайно, из таких сочетаний образуется «смешанный жанр», как смешанная техника в графике, да. То, что гораздо лучше устраивается на экране, в Интернете. Но переносить такие «штуки» из ЖЖ в FB занятие почти бесполезное, но… каждый упрямый человек строит свой дом из своих кирпичей, и в занятиях бесполезных столько бывает интереса и азарта!.. ни в сказке сказать, ни пером описать… Смайл

Меня зовут Роберт. Родители, поклонники оперы, решили единогласно, что Роберт звучит красиво. Но я называю себя Робин. Робин, сын Робина. Мне было пять, когда мать начала читать мне ту книгу, а потом отказалась — времени мало. Бросила меня, не добравшись до середины. Только-только возник Необитаемый Остров, и она меня оставляет, намеренно или, действительно, дело во времени — не знаю, и уже не узнаю. Что делать, я не мог остаться без того Острова, собрался с силами, выучил алфавит и понемногу, ползая на коленях, облазил свои сокровища. И не нашел там никого, я был один. Это меня потрясло. Как в тире — пуляешь из духовушки, и все мимо, только хлещет дробь по фанере, и вдруг — задвигалось все, заскрежетало, оказалось — попал. И я попался, та точка была во мне с рождения. От отца.
— Кем ты хочешь быть, сынок?
Теперь уже часто забываю, как его звали, отец и отец, и мать к нему также. Он был намного старше ее, бывший моряк. С ним случилась история, которая описана в книге, или почти такая же, не знаю, и теперь никто уже не узнает, не проверит. Преимущество старости… или печальное достояние?.. — обладание недоказуемыми истинами…
Так вот, отец…
Он лежал в огромной темной комнате, а может, мне казалось, что помещение огромно, так бывает в пещерах, стены прячутся в темноте. Я видел его пальцы. Я избегаю слова «помню», ведь невозможно говорить о том, чего не помнишь. Да, пальцы видел, они держались за край одеяла, большие, костистые, с очень тонкой прозрачной и гладкой, даже блестящей кожей… шелковистой… они держались за надежную ткань, и поглаживали ее, по рукам пробегала дрожь, или рябь, и снова пальцы вцеплялись в ткань с торопливой решительностью, будто из под него вырывали почву, и он боялся, что не устоит… Руки вели себя как два краба, все время пытались убежать вбок, но были связаны между собой невидимой нитью…
А над руками возвышался его подбородок, массивный, заросший темной щетиной… дальше я не видел, только временами поблескивал один глаз, он ждал ответа. А что я мог ответить — кем можно быть, если я уже есть…
— Так что для тебя важно, сын?
— Хочу жить на необитаемом Острове.
Руки дернулись и застыли, судорожно ухватив край одеяла.
— Это нельзя, нельзя, дружок. Я понимаю… Но человек с трудом выносит самого себя. Это не профессия, не занятие… Я спрашиваю другое — что тебе нужно от жизни? Сначала выясни это, может, уживешься… лучше, чем я… Надо пытаться…
У него не было сил объяснять. И в то же время в нем чувствовалось нарастающее напряжение, он медленно, но неуклонно раздражался, хотя был смертельно болен и слаб.
— Хочу жить на необитаемом остро…
— Кем ты хочешь стать, быть?
— Жить на необитаемом… Я не хочу быть, я — есть… Я не хочу… Никем.
— Юношеские бредни, — сказала мать, она проявилась из темноты, у изголовья стояла, и наклонившись к блестящему глазу, поправила подушку. — Я зажгу свет.
Отец не ответил, только руки еще крепче ухватились за ткань. Нехотя разгорелся фитилек керосиновой лампы на столике, слева от кровати… если от меня, то слева… и осветилась комната, помещение дома, в котором я жил. Я недаром подчеркиваю это свойство, справа-слева, основанное на простой симметрии нашего тела, два возможных варианта, знаю, как это важно, и сколько трудностей и огорчений возникает, когда один отсчитывает стороны от себя, не беря в расчет другого, а другой великодушно делает уступку, и в центр отсчета ставит своего собеседника или друга.
Тогда я упорствовал напрасно, книжные пристрастия и увлечения, не более… они соседствовали со страстным влечением к людям, интересом, и стремлением влиться в общий поток. Но самое удивительное… своя истина была гениально угадана недорослем, хотя не было ни капли искренности, сплошные заблуждения, никакого еще понимания своего несоответствия… Но возникло уже предчувствие бесполезности всех усилий соответствовать. Ощущения не обманывают нас.

Стремление людей объединяться по какому-то может и важному, но изолированному признаку, кажется губительным. Пора людям разъединяться, уходить в свою пустыню — и думать и делать что-то самим собой придуманное. Таких сейчас критически мало, легче искать поддержку в общем оре, в своей толпушке. Толпа сразу возводит буфет, общая еда вдохновляет. Кушайте на своей кухне, господа, и постепенно все войдет в русло разумности 🙂

Нефертити
//////////////////////////////////////////////////////

Оба при переезде пострадали, кот потерялся на полгода, теперь нашелся, и они снова вместе. Порой я ругаю себя за подобную чувствительность, но изменить уже не могу ничего.
///////////////////////////////////////////////////////

Почти парадный портрет

Так уж случилось
(Из повести «Следы у моря», перевод на англ. Е.П.Валентиновой)

В воскресенье мы с папой ходим к морю. А в субботу утром мы дома, все вместе. Но по утрам у мамы болит голова, у нее низкое давление. А у бабки просто плохое настроение. А у нас с папой хорошее, они нас не понимают. И мы все спорим, немного ругаемся, а к обеду миримся.
Сегодня мама говорит, я совсем недавно родилась, и почему со мной все именно так случилось? Могло не быть этой войны, все бы шло тихо, мирно…
А я был бы?
Наша жизнь вообще случайность, папа говорит, и то, что ты у нас появился, тоже случай, мог быть другой человек.
Но они бы его также назвали — давно готовились, и решили. В нашем городе когда-то жил мальчик, его звали как меня, он маме в детстве нравился очень. Я его никогда не видел, мама рассказывала, его взяли в армию, и он сразу погиб. Утонул.
Странно, во время войны, и утонул?
Он плыл на корабле из Таллинна. Корабль немцы потопили, а он плавать не умел.
И мне досталось его имя. Мама хотела, чтобы у человека все было красиво, имя тоже. Откуда она знала, что я буду такой?
Папа говорит, не знала, но догадывалась, это генетика, в каждом записано, какой он будет, и какие дети, все уже известно. Кроме случая. Важно, какой подвернется случай.
Ты всегда надеялся неизвестно на что, мама говорит, она верит только в свои силы.
Бабка ни во что не верит, она вздыхает — где моя жизнь… А деда я не видел, он умер до войны. В нем все было красиво, бабка говорит, но его имя тебе не подошло бы, теперь другие времена. Его звали Соломон, это уж, конечно, слишком. Его так не случайно назвали, у него дед был — Шлема. Тогда можно было так называть, а теперь не стоит, и мне дали другое имя.
Чтобы не дразнить гусей, говорит папа.
Не стоило дразнить, соглашается мама, а бабушка вздыхает — у него все было красиво… И я, конечно, похож на него, это генетика. Но как случилось, что именно я его внук, а не какой-нибудь другой мальчик?
Я думал все утро, почему так получилось, ведь меня могло и не быть, а он сидел бы здесь и смотрел в окно. А может она?
Дочки не могло быть, мама говорит, она знает.
Откуда ты берешь это, папа говорит, еще запросто может быть.
Нет уж, хватит, и так сумасшедший дом, он меня замучил своими вопросами, что и как, а я и сама не знаю, почему все так со мной получилось…
По-моему, все неплохо, а? — папа почему-то начинает злиться, дрыгает ногой, он так всегда, если не по нем.
Я вовсе ничего не хочу сказать такого, просто непонятно все.
Наоборот, мне все теперь понятно!. — и папа уходит, но недалеко, садится за стол, ему опять Ленина нужно переписывать. Он смотрит в книжку, потом пишет в тетрадь красивым почерком, он работает.
Дед так никогда не поступал, вздыхает бабушка, в воскресные дни какая работа… Он мне руки целовал, и платья покупал.
Ах, мам, говорит мама, совсем не все так солнечно было, про Берточку вспомни…
Что, что Берточка… подумаешь, ничего у них не было.
И она уходит на кухню, ей расхотелось спорить, надо готовить обед.
Сумасшедший дом, говорит мама, никакой памяти ни у кого, и тоже идет готовить еду.
Я остаюсь один, у окна, тот мальчик с моим именем давно умер, захлебнулся в ледяной воде. Мне становится холодно, хотя топят. А как бы он, если б остался жить, и был бы у них вместо меня… как бы с ними уживался?
Тебе предстоят трудности, говорит мама, главное — верить в свои силы.
Все-таки важен случай, вздыхает папа.
Мы пообедали, они давно не ругаются, играют в шашки. Бабушка приносит им чай, а мне компот из слив, потому что давно в уборную не ходил.
Тебе клизму, что ли, делать, думает мама.
Клизма это хорошо, говорит папа, современная медицина не отрицает клизмочку.
Не надо клизму, лучше компот.
………………………………………………………………………………………………………………………………………
Footprints on the Seashore
As Chance Would Have It

On Sundays Dad and I go to the sea. And on Saturday mornings we stay at home, all together. But in the morning Mom has headaches, she has low blood pressure. And Gran is simply in low spirits. And Dad and I are in a great mood, and they won’t see things our way. And we all argue, bicker about a bit, and make peace by dinnertime.
Today Mom says, I was born quite recently, and why everything had to happen to me exactly the way it did? This War could have happened never at all, everything would be nice and peaceful…
And would I be?
Our life generally is a chance thing, says Dad, and the fact that we have had you was also due to chance, it could have been some other person.
But they would have given him the same name – they started to make ready well beforehand, and had decided on it in advance. Once upon a time a boy lived in our town, who had the same name I have, when Mom was a child she liked him very much. I have never seen him, Mom told me about him, he was drafted into the army, and immediately perished. He was drowned.
That’s strange, in the wartime, and to get drowned?
He was on board a ship sailing from Tallinn. The ship was sunk by the Germans, and he didn’t know how to swim.
And so I got his name. Mom wanted everything about a person to be beautiful, name too. How could she know that I would turn up like this?
Dad says, she didn’t know, but she could make a guess, it is the genetics, each person has it written down inside himself what he will be like, and what his children will be like, everything is known. Except for the chance. It is important what chance will come your way.
You always tended to hope against hope, whatever the odds, says Mom, she believes one has to rely on one’s own abilities only.
Gran doesn’t believe in anything at all, she sighs – where is that life of mine, where has it gone… And as for my grandfather, I never saw him, he died before the War. Everything was beautiful about him, says Gran, but his name wouldn’t suit you, times have changed. His name was Solomon, and that is really going too far. He wasn’t named like this by chance, he had a grandfather whose name was Shlema. Then it was possible to name children like that, and now it is not a good idea, so I was given a different name.
To avoid advertising for trouble, says Dad.
It wouldn’t be a good idea to advertise for trouble, agrees Mom, and Gran sighs – everything about him was beautiful… And, of course, I look like him, it is the genetics. But how come it was I who happened to be his grandson, but not some other boy?
All the morning I was thinking over how come it worked out exactly this way, considering I could have been not at all, and it would be he sitting here looking out of the window. Or maybe she?
No, a daughter, it’s just not possible, says Mom, and she ought to know.
Where did you get this idea, says Dad, we may have one yet, easily.
Oh no, enough is enough, it’s a regular lunatic asylum as it is, he has harassed me with his questions witless, what for and how come, when I myself don’t know why everything turned out exactly this way for me…
But everything turned out rather nicely, didn’t it? – Dad is getting angry for some reason, he is dangling his foot, he always does when something displeases him.
I didn’t mean it to be derogatory, it is just that everything is so baffling.
On the contrary, everything is perfectly clear to me! – and Dad leaves, but he doesn’t go far, he sits down at his desk, he has to copy Lenin again. He looks into the book, then writes something down in his notebook in his beautiful hand, he is working.
Grandfather never acted like this, sighs Grandmother, working on Sunday indeed… He kissed my hands and bought me dresses.
Oh Mom, says Mom, it wasn’t just pure perfect bliss actually, was it, did you forget about little Bertha…
Never mind little Bertha… it was nothing, there was nothing between them.
And she leaves for the kitchen, she doesn’t feel like arguing any more, she has to cook our dinner.
It is a regular lunatic asylum, says Mom, nobody remembers a thing, and she also leaves to look after that dinner.
I am left alone, at my window, that boy who had my name died long ago, he got drowned in the icy cold water. I feel chilly, though the heating is on. How would he, if he had survived, and they had him instead of me… how would he be getting on with them?
You will have to face many a difficulty in future, says Mom, the main thing is to believe you have your own abilities to rely on.
Yet the chance is of importance, sighs Dad.
We have had dinner, they are bickering no more, they are playing draughts. Grandmother brings them their tea, and some kompot made of prunes for me, because I haven’t moved my bowlers for quite a time.
Maybe he should have an enema, Mom is thoughtful.
Enema would be just the thing, says Dad, contemporary medicine doesn’t deny the possible good effects of a nice little enema.
No, don’t bother about an enema, I’d rather have kompot.

…что будет с теми людьми, которые все понимают, и при этом не в силах скрыть своего понимания. Их немного, но они есть. Цвет нации и всего народа. Ощущение такое, что это как бы последний слой, столько слоев уже было снято… и остались одни послушные слои. Но наверное ошибаюсь, генетика вещь хитрая, и управлять ею, к счастью, не умеем, так что большие еще неожиданности возможны…

ДАН МАРКОВИЧ

Договор

(перевод на англ. Е.П. Валентиновой)
Когда-то старая анатомичка называлась — Анатомикум, и сюда приходили студенты-корпоранты в разноцветных шапочках, звучала немецкая речь и латынь. От того времени остались только стертые подошвами ступени и два старика — профессор и служитель анатомички Хуго, огромного роста человек с маленькой головкой черепахи. У него светлые, глубоко запавшие глаза, нос крючком, длинный выступающий подбородок, коричневая шея со свисающими складками сухой стертой кожи — и весь он как из темного металла — бронзы… а ходит и двигается медленно, но неуклонно, как, может быть видели, идет по своим делам черепаха-гигант… Профессор — маленький розовый старичок, суетится, размахивает руками на круглой площадке внизу, амфитеатром карабкаются вверх скамейки, и студенты смотрят сверху на трупы, скелеты и одного живого человека среди них, как раньше зрители наблюдали за гладиаторами на арене.
Время от времени профессор останавливается и призывно кричит — «Хуго!» Медленно открывается дверь и из коридора в зал протискивается огромная фигура служителя. Он стоит у порога, наклонив голову, — ждет приказа. «Перенеси вот этого повыше… и свет…» Хуго медленно, раскачивая длинными руками, подходит к скелету или человеческому телу, превращенному в мумию с обнаженными нервами и сосудами, поднимает и ставит как нужно… немного ждет и идет к себе. В коридоре его каморка со столом, железной кроватью и древним шкафом с мутным голубым зеркалом. Он живет здесь много лет, в тепле и при деле. Когда-то еще подростком он ушел из деревни, пришел в город и затерялся. Он работал грузчиком, кочегаром, начал пить, пристрастился к «ликве» — смеси спирта с эфиром, и понемногу спивался. Однажды ему сказали, что в Анатомикуме можно продать свое тело — дают немного, но ведь ни за что… И он пришел продавать себя. Служители восхищенно качали головами и щупали его мышцы. Вышел маленький человек, молодой, но уже лысеющий, оглядел его, спросил — «откуда такой?…» — а, узнав, поднял брови — «земляк… ну, пойдем».
О чем они говорили до самой темноты, и был ли подписан договор — никто не знал, но с тех пор Хуго стал служителем Анатомикума и верным слугой профессору. Он выпивал, конечно, но не так, как раньше. Теперь он был уважаемым и нужным человеком, и дело свое изучил до тонкостей. Никто лучше его не знал, как выварить череп так, чтобы мясо легко отделилось от костей, а поверхность осталась чистой и гладкой. «Хуго, принеси вон того…» Он наклонял голову — «а профессор велел?..» «Да, да…» — и только тогда он делал, что его просили. После занятий он переходил через двор в квартиру профессора, готовил ужин и делал все, чтобы поддержать нехитрое холостяцкое хозяйство. Потом шел к себе, ел в сумерках, не зажигая света, резал колбасу длинным ножом, набрасывал толстые ломти на хлеб, неторопливо жевал, запивал холодным кофе — и ложился спать. Раз в месяц он надевал черный парадный костюм и спускался в город в единственный ресторан. Он шел медленно и важно, в цилиндре, с белым шелковым шарфом на мощной шее. Здесь уже ждали его… «Хуго гуляет…» Но утром он снова был на месте. «Хуго» — он слышит из зала, откладывает газету и идет на зов. «Молодые люди учатся… профессор в порядке… все хорошо…»
Шли годы, прокатились войны и революции, а два этих человека как жили, так и живут. Один учит, а другой ему помогает. Профессор кричит — «Хуго!» — и Хуго тут как тут. «Хуго, покажи этому бездельнику тройничный нерв…» «Хуго, куда подевалось внутреннее ухо?..» И студенты к нему — «Хуго Петрович, как держать скальпель?..» Он берет костистой лапой скальпель — «вот так, парень, вот так…»
По вечерам два старика ужинают вместе. Профессор кричит, размахивает руками:
— А помнишь, Хуго, как ты пришел продавать себя?
Хуго усмехается:
— Я только тело продавал, Ханс, а не себя…
— И мы хорошо поработали с тобой… ах, Хуго, наша жизнь прошла…
Хуго улыбается впалым ртом, ставит на стол электрический самовар.
— Мы еще поживем… сегодня будем, как русские, пить чай…
Они пьют чай, два старых холостяка, включают телевизор и до глубокой ночи смотрят, как по-новому говорят и прыгают люди на земле.
— А в наше время…
Хуго качает головой:
— И в наше время было по-разному…
Потом он собирается к себе:
— Ты что-то кашляешь, Ханс, вот второе одеяло.
— А ты все дуришь — давно переехал бы сюда.
Хуго не согласен — «привык, и там я всегда на месте…»
Он идет к себе, через темный двор, под высокими тревожно шумящими деревьями, останавливается и глубоко вдыхает прохладный осенний воздух. Внизу под горой притаился, спит городок, за спиной темные окна Анатомикума. Он видит — в профессорской спальне гаснет свет — «давно пора, завтра лекции…»
А утром знакомый гам, молодые голоса… Хуго пьет кофе и читает газету, но мысли его не здесь… «Банки ему нельзя — возраст, а горчичники — обязательно… Что же он не зовет?..» Наконец он слышит знакомое — «Хуго…» — и спешит в зал, привычным движением поворачивает старую бронзовую ручку — и видит:
— Молодые люди учатся… профессор как будто в порядке, бегает как всегда…- и успокаивается.
— Хуго, перенеси вот этого — повыше… и свет!..

………………………………………………………………………………………………………………………………………..
Dan Markovich Dogovor
http://www.netslova.ru/markovich/chtobylo/22.html
…………………………………………..
The Agreement
There was a time when the old anatomical theater was called — the Anatomicum, the corps students wearing caps of different colors came here, German and Latin resounded within these walls. The only remnants of those bygone times are the steps worn out by feet, and two old men – the professor, and the anatomical theater attendant Hugo, a man of great height with a tiny head of a tortoise. He has pale, deeply sunken eyes, a hooked nose, a long chin jutting forward, a brown neck draped with folds of dry, worn skin – and his whole person seems to be cast in some dark metal – like bronze… and he walks and moves slowly, but undeviatingly, with the manner of – have you ever seen one? – a giant tortoise going after its own affairs… The professor is a small pink old man, he scurries about in agitation, he is waving his arms down there, in that round spot central to the theater, the benches of the amphitheater climb upwards all around, and from up there the students look at the corpses, at the skeletons, and that one and only live man amidst them, like in the old times spectators watched gladiators in the arena.
From time to time the professor pauses and calls – “Hugo!” Slowly opens the door and the huge figure of the attendant crams through from the corridor. Having stepped over the threshold he stops, with his head bent – waiting for his orders. “Take this one a bit higher… and more light…” Hugo slowly, swaying his long arms, approaches a skeleton, or a mummified body with nerves and vessels exposed, picks it up and places it as required… waits some more, and retreats to his place. In the corridor outside he has a tiny room of his own, furnished with a table, an iron cot, an ancient wardrobe with a bluish dulled mirror. He has been living here for many years, it’s heated lodgings, and a job. Many years ago he, then a teenager, left his native village, moved to the city, and was lost there. He labored as a docker, as a stoker, took to “likva” – a mixture of alcohol with ether, and was on his way to becoming a regular drunkard. One day he was told that a man might sell his body to the Anatomicum – the money they give is little, but they give it for nothing actually… So he came to sell himself. The admiring attendants shook their heads in wonder, palpated his muscles. A small guy entered, young, but with a growing bold patch, looked him over, asked – “wherefrom comes a fellow like this?…” – and, having heard the answer, raised his eyebrows – “a fellow-countryman… well, come with me”.
What the two of them were talking about till the very nightfall, and whether any contracts were signed, nobody ever learned, but since then Hugo became an attendant at the Anatomicum and a faithful servant to the professor. He still indulged in drinking, but not the way he used to. Now he was a respectful person whose service was appreciated, and he studied his trade to minutest detail. Nobody knew better than he did how to prepare the skull so that flesh would go off easily and the surface stay clear and smooth. “Hugo, bring that one over here, will you?…” He bent his head – “has the professor ordered to?…” “Yes, yes, he has…” and only then he would do as he was asked. After the lessons were over, he crossed the courtyard to go to the professor’s quarters, cooked his dinner, and did all the necessary chores to maintain the simple bachelor housekeeping. Then he went to his own place, had his meal in the dusk, without bothering about lights, cutting sausage with his long knife, throwing thick slabs of it over the piece of bread, munching slowly, drinking it down with cold coffee – and went to bed. Once a month he put on his good black suit and in full dress went down to the town proper, to the only restaurant there was. He walked slowly and solemnly, wearing a top-hat, with a white cravat around his powerful neck. He was expected… “Hugo is carousing…” But in the morning he was up and about. “Hugo” – hears he coming from the theater, puts down his newspaper, and goes to answer the call. “Young people are busy with their studies… the professor is all right… fine…”
Years passed, wars and revolutions stormed over, but those two continued to live the way they used to. One was teaching, the other assisting him. The professor shouts out “Hugo!” and here comes Hugo. “Hugo, show the trigeminal nerve to this good-for-nothing idler…” “Hugo, where that internal ear might be?..” And the students address him too: “Hugo Petrovich, how one is to hold the scalpel?…” He grabs the scalpel with his bony paw – “thatta way, kiddo, thatta way…”
In the evening the two old men supper together. Professor is shouting, waving his arms:
“Do you remember, Hugo, how you came to sell yourself?”
Hugo grins:
“I was selling only my body, Hans, not myself…”
“And we did well, working together, Hugo, didn’t we?.. oh, Hugo, our life is over…”
Hugo smiles with his sunken mouth, puts the electric samovar on the table.
“We aren’t dead yet… let’s have tea today like the Russians do…”
They have tea, two old bachelors, they switch on the TV, to watch till the very dead of the night the new ways of speaking and capering people inhabiting this earth employ now.
“And in our time…”
Hugo shakes his head:
“In out time things were various too…”
Then he starts for his own place.
“You are having this cough, Hans, here is the second blanket for you.”
“And you are still sticking to your foolish ways – you should have moved over here long ago.”
Hugo disagrees – “I am used to it, besides there I am always about and at hand.”
He goes to his place, crossing the dark courtyard, under the high trees whispering as if in alarm, stops and takes a deep breath of the cool autumn air. Below, at the foot of the hill, the small town is lying hushed up, asleep, behind his back are the dark windows of the Anatomicum. He sees the window of the professor’s bedroom go dark – “and high time too, tomorrow he has lectures to deliver…”
And in the morning there comes the familiar din, young voices… Hugo is drinking his coffee and reading his paper, but his thoughts are wandering elsewhere… “Cupping is out of the question – because of his age, but the mustard plaster – that by all means… Why is he such a long time in calling?…” At last he hears that familiar – “Hugo…” – and hurries into the theater, habitually turns the brass knob – and sees:
“The young people are busy with their studies… the professor seems to be all right, he is bustling about as usual…” – and his anxiety subsides.
“Hugo, move this one a bit higher… and more light!”

пОЛГОДА НЕ БЫЛ В рОССИИ — И ВОТ ПРИЛЕТЕЛ. Впечатление? Большой процесс, и всё мимо людей. А людям так не кажется, и это наверное счастье для них, потому что жизнь каждого должна иметь смысл, пусть иллюзорный, тошнотворный, но это как пьяница утром — » а я выпива-ал… тошнило как!» У народа ПАПА есть — Путин папа. Он как бог, старается, но дьявол-то не дремлет, тоже силен… В общем такая мифическая картина. Дома стоят как бараки, особенно это замечаешь, когда долго не был… Люди есть замечательные, и барахла много, но это как везде. Они думают, что не так, а вот представьте. Я говорил уже — там, далеко, теплой ночью вышел искать своего кота, убежал днем, а местность еще плохо знает. Стою, зову… Кругом ни человека, ни кота… И вдруг машина мчится, куда, зачем, не знаю, только скорость бешеная у нее. Значит, надо! Промчался мимо. Затормозил, назад покатился задом. Остановился, высовывается парень молодой, и видно — не совсем трезвый… И спрашивает — ВАМ ПОМОЧЬ?

Новый год прошел интересно. Ни с кем не разговаривал, никто ко мне не приставал. Точнее, никого не было. А пил я ДО, и мне хватило. И было дело, за которое не брался почти тридцать лет. Нужно было очистить большой чулан от картинок, рисунков, которые бросал сюда с начала 90-х годов. Сел, передо мной папки, слева большой ящик, в который бросал обрывки. Не заметил, как наступило утро первого дня нового года. До половины не добрался. С удивлением некоторые картинки откладывал на стол, они не рвались упорно. Отношения примерно такие — 50 кг обрывков — и 5 кг, на которые решимости не хватило. День отдыхал, немного выпивал, чтобы глаз обострился, и решимостьукрепилась… туда… сюда… Сегодня с семи утра принялся снова. Квартиру надо освободить, к счастью такая необходимость подвернулась. Как назвать папку, которая выживет? Она не для выставок, уж совсем никак. Это процесс. Для выставок — ерунда, простое дело, а ТУТ — выводов никаких, никому доказывать не надо, и даже вредно… Всё оно – как есть, так есть. Порядка никакого, все смешано-перемешано… а вот виден процесс… Какой? — не знаю, но он был, и мне интересно, потому что процесс за почти тридцать лет — не жук плюнул. Тут неплохо, там совсем дурак, а потом снова что-то просвечивает… Вовремя взялся, и даже чуть опоздал. Завтра ящики — волоком — до мусоропровода, и понемногу — туда, туда… Выводы? а никакие, просто вижу — старался как амеба-туфелька… И что — да ничто. Но интересно было, и раньше, и вчера, и на сегодня еще хватит. Со временем слова и оценки пропадают — только вижу — нет! нет! нет!.. И вдруг — да! Иногда… И это Новый год, в нем хоть иногда должно быть — ДА! Из прошлого место освобождается… Жизнь как дырявая ткань. А может – невод?.

Они недоказуемы. Не для умных сказано. Умных не люблю, что поделаешь. Наверное, потому что сам не слишком умен был. И прожил жизнь методом проб и ошибок, руководствуясь увлечениями, пристрастиями и иллюзиями…
Но к ним можно придти без доказательств – это аксиомы. А можно и не придти, и тоже жизнь. Но немного другая.
Они обе банальны, и неразделимы. Вернее, разделяются на вершинах, а в обычной жизни трудно заметить. Но все-таки – можно. Это опыт.
Нельзя быть рабом людей. Жен, детей, друзей… и врагов тоже.
Нельзя быть рабом общин, объединений, городов, сел, государств – любых.
Нельзя быть рабом мифов, религий, политик – любых. Особенно тех, кто обещает блага, и главное из них — вечность. Это шарлатаны, мошенники, бандиты. Они обещают вечность, но дают смерть при жизни, а дальше – ничего не будет. Жизнь самое великое достижение существующего мира.
Нельзя быть рабом самого себя, а это самое трудное. Нельзя повторять самого себя – еще трудней, и лучше помолчать. В общем, больше НЕЛЬЗЯ, чем МОЖНО.
Помогайте жизни выжить. Всем формам жизни. Тогда есть шанс, вероятность вырасти сложному из простого, из травы, из червей земли, из птиц и зверей. Иначе — камни и безвоздушный холод.
Творчество – одна из лучших форм выживания жизни. Творчество – и сочувствие ко всему живому.
А что еще можно сказать…

Хочу сказать
На лестничной площадке выпивали трое. Магазин только что закрылся, толпа отхлынула. Те, кто остался ни с чем, нехотя расходились и исчезали в темноте, а счастливцы населяли подъезды и лестничные площадки ближайших домов. Здесь женщины гуляли с детьми и встречали незваных гостей сильными упреками, а те отшучивались или огрызались и старались просочиться в подъезды, растечься по этажам. В нашем подъезде нет бодрых женщин с хорошим голосом, и бутылочники его любят. Чем выше этаж, тем лучше место. Можно спокойно постоять, посмотреть в окно — летние виды у нас хороши: домов впереди нет, среди полей течет река, а за ней лес. Зимой просто темно, но зато тепло и тихо.
Эти трое поднялись на четвертый этаж и выпивали спокойно и молча. Я видел, как они входили — бутылок шесть было, не меньше. Это сварщики. Днем они работали в глубокой канаве около нашего дома. Прорвало теплоцентраль, и они сваривали большую трубу. Вода ушла в землю, на дне осталась жидкая грязь, поднимался густой желтый пар — и в глубине копошились люди. Время от времени они выбирались на поверхность, кашляли от сырости, ежились на ветру, закуривали и молча смотрели вниз, в темную яму. Теперь они стояли в тепле, и пили из бутылок, по очереди. Потом двое ушли, а один остался. Я слышал, они звали его, а он говорит — «я постою еще…» Те вышли из подъезда, поддерживая друг друга дошли до угла и скрылись.
Один все оставался у окна, потом он неуклюже свалился и стал что-то говорить. Я вышел на лестницу, посмотрел вниз. Он сидел, привалясь к стене, и говорил, почти шепотом. Я подошел к нему, и узнал. Совсем молодой парнишка, он живет в соседнем доме. Я здесь много лет и видел, как он рос. Такой крепыш, копался под окнами. Чуть отойдет в сторону, мать кричит из окна: «Не ходи… не беги… не бросай… измажешься, убьешься, машина задавит…» Нельзя, нельзя и нельзя… А теперь — все можно?.. Он не смотрит на меня, не видит, все говорит и говорит:
— Я хочу сказать вам… хочу сказать вам… хочу сказать…- и царапает рубашку на груди. Я нагнулся — а он плачет.
………………………………………………………………………………………………………………….
I Want To Tell (перевод Е.Валентиновой)

There were three of them having their booze at the staircase landing. The store had just been closed, the crowd had ebbed. The unfortunates who were left empty-handed reluctantly dispersed and disappeared into the darkness, and the lucky guys settled in the hallways and on staircase landings of the neighboring houses. Here women took their children out for a walk, and they saluted the unwelcome guests with strenuous reproaches, and the latter responded with jokes, or snapped back, and did their best to filter into the blocks and spread over different floors. Our block of flats lacks brisk women with commanding voices, so the bottle people favor it greatly. The higher the floor, the better is the spot. One can stay standing there at one’s ease looking out of the window – in summer the views are beautiful: there are no houses in front of ours, only the river flowing on among the fields, and beyond the river there is the forest. In winter it is just darkness outside, but inside it is warm and quiet.
Those three guys had made it to the fourth floor, and were having their booze quietly and in silence. I had seen them enter – they had six bottles with them, no less. They were the welders. In the day-time they were working in the deep ditch near our house. The heating plant pipe burst, and now they were welding the rent up. The water had drained down into the ground, there was some mud at the bottom of the pit, thick yellow vapors were steaming up – and deep down in it people were pottering about. From time to time they would climb up on the surface, coughing because of the dampness, shivering in the wind, light a cigarette, and smoke silently looking down, into the dark pit. Now they were standing in a warm place, drinking their booze from the bottles, in turn. Then two of them left, and one stayed behind. I heard them call for him, and him say – “I will stay about a bit longer…” The two exited the block entrance, made their way to the corner supporting each other, and disappeared.
That one kept standing near the window, then he collapsed awkwardly and began to say something. I went to the stairs and looked down. He was sitting leaning against the wall, saying something, almost in whisper. I came up to him and recognized him. Quite a young lad, lives in the next house. I have been living here for many years, and have seen him grow up. A sturdy kind of a kid, used to dig in the dirt under our windows. Just a few steps away, and his mother would shout from her window: “Don’t go… don’t run… don’t throw… you will get dirty, hurt, run over by a car…” Forbidden, forbidden, forbidden… And now – everything is allowed?.. He is not looking at me, not seeing me, he is saying over and over:
“I want to tell you… want to tell you… want to tell…” scratching at the shirt on his breast. I bent over to him – and he was crying.

Первым случаем была ссора с Генрихом. Я забыл сказать, что слыл хорошим переводчиком, но никому не говорил, что писал прозу. Вышли две книги рассказов, повесть, но под псевдонимами, иногда я слышал, как знакомые упоминали о них, некоторые с одобрением, многие с непониманием или даже с озлоблением. Наверное, потому, что я писал о простых вещах редкими простыми словами. Я всегда считал, что надо писать прозрачно даже о сложности, находить точные слова. Все написанное должно легко читаться и даже петься, не стоит загромождать людям дорогу к глубине своими придумками.. Меня же окружали люди из науки, они были образованны, знали много всякой всячины, но сами ни слова своего не сказали. В науке можно прожить всю жизнь и не сказать ни единого своего слова, так много всего здесь можно повторять и проверять. Научная истина часто требует повторных доказательств и прояснения нужных деталей. В том, что я делал не было доказательств, если вопрос о них возникал, то все здание рушилось — это литература. Или есть доверие к твоему вранью или его нет. У людей науки простота и искренность вызывали оторопь, рассказы казались или хитрым ребусом или выдумкой идиота. Не все были такими, но большинство. Они всю жизнь искали истину за сложностью и обычно не находили, такая находка в механизмах мира случается редко и требует особого таланта и везения. Кроме того, они стремились быть современными в своих взглядах на искусство, ведь быть современным в науке насущная необходимость, оспаривать которую невозможно — то, что доказано вчера никто повторять не станет. И потому в моих простых рассказиках они искали подвох, игру, спрятанные в кустах рожицы, тайные смыслы… Ажурные легкие построения оставались незамеченными, тайных смыслов они не находили, это раздражало и отталкивало.
Генрих, оказывается, тоже был из этих, хотя свиду казался понимающим. Но я это понял довольно поздно.
Однажды, придя ко мне, а он это делал исключительно редко, ходил к нему я, он увидел на столе книжку стихов одного довольно известного литератора, почти машинально взял ее и стал смотреть. Я не беспокоился — книга и книга, что такого. И забыл про дарственную надпись со словами одобрения моей книге, которую я раньше подарил ему. Смешно сказать, даже в такой малости я не сумел избежать разоблачения, мне не прощалась любая моя ошибка. Иногда мне казалось, кто-то пристально следит за каждым моим неуклюжим шагом, чтобы тут же наказать. Какая подлая мелочность! Позже, здраво поразмыслив, я обычно смеялся над своей подозрительностью — надо же, увидел в хаосе причин враждебный замысел…
Генрих был поражен, он допытывался, я должен был объясниться. Он не обрадовался за меня, после этого наши отношения пошатнулись. Ему, оказывается, надо было, чтобы я был несчастным неудачником-филологом, со своими графоманскими переводиками, а он передо мной процветающий, умный и богатый ученый. Теперь оказалось, что я считаюсь неплохим прозаиком, и при этом скрываюсь. Почему-то нежелание выставлять себя напоказ вызывает особое недоверие и раздражение, писать, оказывается, мало, надо еще показывать себя. У меня к этому свое отношение. Литература уводила меня от ничтожного тела, от боли, страха и хватания за стены, от пристального внимания ко всему, что может служить подставкой для ног. Поэтому судьба книги и каждого рассказа была для меня отдельной историей; я стремился отбросить их от себя подальше, чтобы спасти, как тонущий моряк выбрасывает за борт бутылки с записками. Книга, как зверь или ребенок, нуждается в заботе и первом толчке, иначе пропадет или сто лет будет ждать нужного человека. Раньше, бывало, дожидалась, а теперь бесполезно — вовсе пропадет. Мир безумен и попирает ногами тех, кому не удалось выползти из-под песка. Поэтому я стремился, чтобы книгу прочитало хотя бы несколько понимающих людей. Несколько таких дороже тысяч и миллионов, ставящих крестики в своем образовании. Книга должна попасть в сообщество людей, которым она не безразлична, тогда она может выжить. И я давал читать свои книги разным интересным и знающим людям, а на собственную славу или известность не рассчитывал. Может, слава помогла бы рассказам, но обойдутся, как домашние звери в бедной семье — едят то, что и хозяева.
А я сам… не ждать ничего и не просить, с этими правилами я всегда жил, так учила меня мать. А третье правило самое главное — НЕ БОЙСЯ.
НЕ ЖДИ. НЕ БОЙСЯ, НЕ ПРОСИ.

С сегодняшнего дня и до 13 января, я здесь и в FB беру отпуск 🙂 Если появлюсь, то только наездами, моментами… Как бы мне хотелось, чтобы жизнь дальше, а она короткая ведь!.. совсем не менялась — потянулись одинаковые дни… Я бы выбрал теплое время года, не очень жаркое, но и холода не нужно больше мне, снега не хочу видеть, нездорового состояния воды… Чтобы каждое утро было просто утро, ни напряжения, ни страха, ни в будущее предсказаний, они обычно мрачные… Просто встаешь, садишься за стол, и все здесь знакомое, родное чтобы было… без честолюбия и больших задач, просто спокойный интерес…

Глядя на все, что было, что могу сказать… Конечно, лучше бы, если б самого начала была определенная стратегия жизни, ведь она — такое здание, которое в сущности строишь сам, ну, мешают немного, но ведь и помогают отдельные люди, так что уравновешивается внешнее влияние, если не очень повезло или наоборот, допекло. Почти в каждом есть ценное зерно, ядро, но вот что бывает не часто — это хороший способ реализации, особенно если приходишь к чему-то методом проб и ошибок, то есть, сразу не виден какой-то главный тракт, а это у большинства не бывает. Пробы и ошибки, и СЛУЧАЙ в нашей жизни, это главные способы движения в ней. Я не говорю о том, что большинство так и остается с простой надеждой выжить и как-нибудь прожить, чтобы не очень больно и несчастливо сложилось, я все-таки о творческих планах, желаниях и задачах говорю… Идеалы, иллюзии и представления о достойной жизни, об успехе в ней… они больше мешают, чем помогают, хотя сама эта «энергия заблуждений» и взгляда повыше себя и голов окружающих людей… в общей форме она полезна и необходима. Но если сразу слишком конкретна… тоже беда, потому что думающий юный человек, и мечтающий, обычно исходит из окружающих влияний, примеров, даже высоких, из задач и целей — придуманных, и не хочет … да и не может понять, что он такое сам, с чем родился, что дано ему от родителей и прошлых поколений, и из этого исходя, развивать и раскрывать себя… редко и мало так бывает…
Поэтому страшно бывает даже посмотреть назад, часто всё движение представляется почти броуновским… Хорошо, если не совсем так, и движешься как инфузория-туфелька, у которой один глазок есть, пусть примитивный, но чувствующий направление света…

В самых безумных-то идеях и встречается зерно… — с удовольствием говорил Аркадий.
Он высыпал чаинки из пакета на ладонь и внимательно рассматривал их, потом решительно отправил в чайник, залил кипятком.
— Возьмем тривиальный пример… я-то не верю, но черт его знает… Вот это парение тел, о котором давно талдычат. Тут нужна синхронность, да такая… во всей вселенной для нее местечка не найдется, даже размером с ладонь! Шарлатанят в чистом виде, в угоду толпам, жаждущим чуда. Никакой связи с интуицией и прочим истинным парением. Коне-е-ечно… Но…
Он налил Марку чаю в глиняную кружку с отбитой ручкой и коричневыми розами на желтом фоне — найденная в овраге старой работы вещь, потом себе, в большой граненый стакан с мутными стенками, осторожно коснулся дымящейся поверхности кусочком сахара, подождал, пока кубик потемнеет до половины, с чувством высосал розовый кристалл, точным глотком отпил ровно столько, чтобы смыть возникшую на языке сладость, задумался, тянул время… и вдруг, хитровато глядя на Марка, сказал:
— Но есть одно «если», которое все может объяснить. И даже ответить на главные вопросы к жизненной силе: что, где, зачем…
— Что за «если»?
— Если существует бог. Правда, идея не моя.
Марк от удивления чуть не уронил кружку, хотя держал ее двумя руками.
— Да, бог, но совсем не тот, о котором ведут речь прислужники культа, эти бюрократы — не богочеловек, не седой старикашка, и не юноша с сияющими глазами — все чепуха. Гигантская вычислительная машина, синхронизирующий все процессы центр. Тогда отпадает главная трудность…
Аркадий, поблескивая бешеными глазами, развивал теорию дальше:
— Любое парение становится возможным, начиная от самых пошлых форм — пожалуйста! Она распространяет на всю Землю свои силы и поля, в том числе животворные. И мы в их лучах, как под действием живой воды… или куклы-марионетки?.. приплясываем, дергаемся… Не-ет, не куклы, в том-то все дело.
Все источники света горели в тот вечер необыкновенно ярко, лысина старика отражала так, что в глазах Марка рябило, казалось, натянутая кожа с крапинками веснушек колышется, вот-вот прорежутся рожки… и что тогда? Не в том дело, что страшно, а в том, что система рухнет — или ты псих, чего не хочется признавать, или придумывай себе другую теорию… Безумная идея — вместо ясного закона в центр мироздания поместить такую дикость, и мрак!
— Аркадий… — произнес юноша умоляющим голосом, — вы ведь, конечно, шутите?..
— Естественно, я же физик, — без особого воодушевления ответил Аркадий.
Он еще поколыхал лысиной, успокоил отражения, и продолжал уже с аргументами, как полагается ученому:
— Тогда понятна вездесущность, и всезнайство — дело в исключительных энергиях и вычислительных возможностях. Вот вам ответы на два вопроса — что и где. Идем дальше. Она не всемогуща, хотя исключительно сильна, а значит, возможны просчеты и ошибки, несовершенство бытия получает разумное объяснение. И главное — без нас она не может ни черта осуществить! И вообще, без нас задача теряет интерес — у нее нет ошибок! Подумаешь, родила червя… Что за ошибки у червя, кот наплакал, курам на смех! А мы можем — ого-го! Все правильно в этом мире без нас, ей решать тогда раз-два и обчелся, сплошная скука! А мы со своей свободной волей подкладываем ей непредсказуемость, как неприятную, но полезную свинью, возникают варианты на каждом углу, улавливаете?.. Становится понятен смысл нашего существования — мы соавторы. Наделены свободой, чтобы портить ей всю картину — лишаем прилизанности и парадности. Создаем трудности — и новые решения. Своими ошибками, глупостями, подлостями и подвигами, каждым словом подкидываем ей непредвиденный материал для размышлений, аргументы за и против… А вот в чем суть, что значат для нее наши слова и поступки — она не скажет. Абсолютно чистый опыт — не знаем, что творим. Живи, как можешь, и все тут. Вот вам и Жизненная Сила! Что, где, зачем… Что — машина, излучающая живительное поле. Где — черт-те знает где, но определенно где-то в космосе. Зачем? Вот это уж неведомо нам, но все-таки — зачем-то!
……………………….
Марк слушал со страшным внутренним скрипом. Для него природа была мастерская, человек в ней — работник, а вопрос о хозяине мастерской не приходил в голову, вроде бы имущество общественное. Приняв идею богомашины, он почувствовал бы себя униженным и оскорбленным, винтиком, безвольным элементиком системы.
— Ну, как, понравилась теория? — осведомился Аркадий.
Марк содрогнулся, словоблудие старика вызвало в нем дрожь и тошноту, как осквернение божества у служителя культа.
— Он шутит… или издевается надо мной? — думал юноша. — Вся его теория просто неприлична. Настоящие ученые знают непоколебимо, как таблицу умножения: все реальные поля давно розданы силам внушительным, вызывающим полное доверие. Какая глупость — искать источник жизни вне нас… Это время виновато, время! Как только сгустятся тучи, общество в панике, тут же собирается теплая компания — телепаты, провидцы, колдуны, астрологи, мистики, члены всяческих обществ спасения — шушера, недоноски, отвратительный народец! Что-то они слышали про энергию, поля, какие-то слухи, сплетни, и вот трогают грязными лапами чистый разум, хнычут, сучат ножонками… Варили бы свою средневековую бурду, так нет, современные им одежды подавай!..
— Ого, — глядя на Марка, засмеялся Аркадий, — чувствую, вы прошли неплохую школу. Кто ваш учитель?
— Мартин… биохимик.
— Вот как! — высоко подняв одну бровь, сказал Аркадий, — тогда мне многое понятно.
Он рассмеялся, похлопал юношу по рукаву:
— Ну, уж, и пошутить нельзя. Теперь многие увлекаются, а вы сразу в бутылку. Разве мы не вольны все обсуждать?.. А Мартина я знал, и хочу расспросить вас о нем — завтра, завтра…

Бабы
………………………………………

Женщина с черным котом (вариант)
………………………………………

На севере диком…
……………………………………..

Стирка

Из серий проб и упражнений. Собственно, движение в сторону абстрактных изображений, чем меньше содержания, тем сложней с оттенками тени и света.
……………………………………..

Мать и ребенок. Что меня в России поразило в начале, когда приехал, в 23 года, — отношение к детям. И то, что поразило в Болгарии, после России — отношение к детям.
……………………………………..

Фанерка из стародавних времен. Пусть повисит уж…
……………………………………..

Эротика. Часто пишу в качестве названий первое, что приходит в голову. Точнее, ниоткуда извне, конечно, не приходит, а вдруг высветляется там, внутри, в темноте. Объяснить трудно, всерьез это или не всерьез, и почему это, а не другое. Так что пусть остается. Возможно… в этом есть что-то от моего отношения к эротике, кто знает…
……………………………………….

Власть времени. Старые часы. Монументальность, наверное, привлекла внимание. Не время власти, а вот именно — власть самого времени…
……………………………………….

Туся. После ее смерти, чувствую, и моя жизнь изменилась.
……………………………………….

Рыжик мой…
……………………………………….

Мир как воля и представление. Читал в 16 лет, что-то запомнилось…

Дорога на Пущино. Живопись 80-х годов. Большая картинка маслом, слишком яркая на мой вкус, теперь есть возможность ее слегка «пригасить» в Интернете. А где она сама… не помню…
……………………………………..

Драма осеннего листа.Для большинства людей никакая не драма, а порядок вещей. А мой герой Марк пожалел лист, и мне сразу стало ясно, что не ученый он вовсе… и как закончить роман увидел, только его начав…
………………………………………

Кот не нашелся, но надежды не теряю… Угла этого теперь нет.
………………………………………

Веник в передней, в старой квартире, десятый дом, оплот всех котов и кошек из «Перебежчика»
……………………………..
Ах ты, боже мой… Нашел разглагольствования Чупрынина («Знамя») о том, какие авторы все бяки, разделил их на семь категорий, и никто себя плохим не считает, а только с их точки зрения виноват во всем правдолюбец он… Забавно. Стоит человеку назваться редактором, как власть кружит голову, почти как президенту…

Пятьдесят два года прошло с тех пор, как погиб мой первый учитель (биохимии) профессор Эдуард Эдуардович Мартинсон, зав. кафедрой биохимии медицинского факультета Тартуского Университета. Замечательный ученый, и очень непростой человек. Он ввел меня в науку. Он давал нам, ученикам, серьезные научные задачи, и помогал всем, чем мог. Он был замечательным лектором. Кажется, вспомнили его историки науки. Еще постараюсь написать о нем подробно.
Его затравили, и он покончил жизнь самоубийством. Страшным образом умер. В моей повести “Остров” его смерть описана точно. Все остальное там другое, но смерть была именно такой, как описано в повести.
……………………………………………………………

Через несколько дней я зашел на кафедру, у меня была там знакомая лаборантка. Пришел попрощаться, на следующий день уезжал.

Никаких предчувствий, я был уверен, что Халфин уехал, исчез, бросил ненужные стекляшки… Может, начнет заново или оставит эту бредовую идею, никто в нее не верил.

Пришел — и попался, навсегда пропал.

Поднялся, входная дверь приоткрыта, вошел и двинулся по длинному коридору, заглядывая в двери справа и слева. Никого. Это меня удивило, в разгаре день, всегда суета, аспирантики готовятся к занятиям, кто-то вылетает из дверей, кто-то кричит… Тихо. Но какое-то шевеление, ропот в глубине уловил, и двинулся туда. Звуки привели меня в ту самую комнату, где мы поработали с Алимом, у двери скопились люди, стояли и молчали, изредка переговаривались шепотом. Низкорослый все народ, я подошел и через всех заглянул внутрь.

Там были два типа в штатском, но с военной выправкой, и человек без всякой выправки, те двое наблюдали, третий работал. Быстро и умело он искал и снимал отпечатки пальцев, брал пинцетом некоторые вещи со стола и складывал в целлофановые пакетики.

Банальней трудно сказать, но то, что я увидел на столе, впечаталось в память навсегда. Аккуратно постелена фильтровальная бумага, широкий лист, края свисают со стола. На листе большая ступка, пестик валяется рядом, и тут же лежит огромный шприц, наверное для лошадей, с толстой иглой, настолько толстой, что я таких и не видел раньше. Вся бумага и пол вокруг стола забрызганы мелкими красными и фиолетовыми крапинками, в ступке на дне небольшой темный осадок и розовая водичка сверху, грамм двадцать, не больше. Рядом со ступкой кусок марли, сложенной в несколько слоев, она испачкана розовым… и несколько больших кусков ваты, коричнево-красных, местами черных, и я не сразу понял, что это не вата, какая вата, зачем ему вата!.. это огромные сгустки, ошметки крови, во что он превратил свою кровь, трудно понять.

Здесь же стояла моя знакомая, она тихо плакала и сморкалась, и понемногу, шепотом рассказала мне историю. Потом я кое-что еще услышал от других, разговаривал с сестрой и уборщицей в приемном покое, и картина сложилась у меня довольно полная, хотя, конечно, главного я не узнал — об отчаянии и боли того, кто совершил такое, это останется загадкой, также как его страстное желание умереть.

Но мне было достаточно, я получил с лихвой, на всю жизнь.

Алим выгнал Халфина, тот где-то неделю шлялся, потом явился забрать свою работу, и все увидел. Судя по крови, он пил на удивление мало, не на что валить, это вид пустых полок доконал его. Вся его работа!.. Яды были в сейфе, ключи в халате Веры Павловны, ответственной лаборантки, он знал, где они, но подводить ее не захотел, а повеситься или выброситься из окна почему-то не пришло ему в голову, почему?.. Зачем он выбрал нечто совершенно немыслимое и страшное?.. Потом я всю жизнь мотался на скорой, многое видел, но такого случая больше не встречал.

Он решил сам получить яд, сулему из безобидной каломели, нерастворимого ртутного соединения. Простая химия, к каломели добавить марганцовку, прилить водички, растереть в ступке… Он проделал это тщательно и аккуратно, потом отфильтровал эту массу через марлю… Он сработал с большим запасом — на полк солдат, на курс студентов… и неумело, нерасчетливо, слишком много воды… Хотя как-то страшновато говорить об умении. Сначала он решил это выпить, но его тут же стошнило, и он испугался, что мало принял. Тогда он нашел большой шприц, взял самую толстую иглу, тонкая бы эту гадость не пропустила, и пробовал вводить раствор в вены во многих местах, но кровь быстро сворачивалась, вены не пропускали столько яда, сколько он хотел ввести себе. Ему бы хватило первой дозы, но он должен был ввести все, чтобы не спасли!.. Он так яростно боролся с жизнью, что вряд ли чувствовал боль, и начал колоть раствор в ноги и руки, куда только мог.. Наконец, он сделал все, что хотел, и остался за столом, утром его нашла уборщица, он еще дышал.

Потом я видел приемный покой, в нем все было забрызгано кровью, даже оконные стекла… пол, стены в таких же мелких ржавых пятнышках, сестра и уборщица, плача, смывали эти следы. Его пытались спасти, переливали кровь, растворы, пробовали вырезать крупные очаги в мышцах, где сохранился яд, но совершенно безнадежно, он умирал, и отчаянно при этом сопротивлялся — не хотел, чтобы его спасали, не хотел жить.
………………………..
…………………………
…………………………..

Около тридцати лет прошло, я ушел со скорой, подрабатывал в поликлинике, жил тогда с одной женщиной, врачом… вечер, я в комнате читаю, она в кухне смотрит телевизор, и вдруг зовет меня, интересная передача, представляешь, открыли, полушария мозга разные, одно для разума, другое для чувств!..

У меня внутри упало, кинулся на кухню, и успел. Какой-то парень, веселый иностранец, графики, схемы… за столом несколько человек, один из них Алим — огромный, распухший, вывороченные веки, губы, едва узнал его, но это был он. Наклонившись, приложив ладонь к уху, он слушал, слушал, слушал…

И пропало все, но я уже понял.
Через несколько месяцев, узнал из газет, он умер. Он был, конечно, тяжело болен, но хочется думать, событие это доконало его. Не имело значения, прав был Халфин или не прав, гений он или не гений… Но Алим так не думал, сначала уверен был, надо очистить место от дурака и неудачника, потом, наверное, считал, ужасное недоразумение произошло, наложение обстоятельств… но все равно мудак, и работа никудышная, бред и ерунда!.. И вдруг оказывается, не бред и не ерунда, а нобелевская премия, так что не просто случай, а двойное убийство получилось.
Но, скорей всего, мои выдумки, людям привычно совершать ошибки, и ужасные, чаще они от этого черствеют, чем раскаиваются.
А мне добавилось горечи. Справедливость, если просыпается, то всегда опаздывает, всегда.

Через три мясорубки… 🙂
…………………………………

Ночное зрение
………………………………….

Голова, ей почти сорок лет, для пластилина много…
…………………………………..

Птички летят… (Масянина тоска — отчего не летаю…)
……………………………………..

Самая верная слушательница моих текстов

С годами… а я имею в виду череду зим в первую очередь… возникает желание… не скажу — сильное, какие теперь могут быть сильные!.. и не определенное, больше многоточиями и незаконченными фразами… но все-таки осознаваемое, пусть не всегда, но часто, особенно в часы вялых зимних рассветов… Послать всех к чертям собачьим. (Простите меня уважаемые собаки!) И не потому, что все так плохи и надоедливы, наоборот, бывает — и лучше тебя, и очень даже деликатны… и все для ради блага твоего… Так мне несколько раз говорили — «всё ради для вас, для вас…» Закономерно. Сплошное вранье везде и всегда…
Время стирает нас в пыль, иногда лагерную, иногда книжную, а иногда просто — пыль, и не столбом, а по земле волочится… Мне это слово полюбилось — пыль, оно прекрасно звучит, если гласную по-эстонски или по-венгерски произносить — с легчайшим выдохом «ю», и немного чтобы от «ё»… Да-а, описывать звуки даже трудней, чем картины… Так вот, с годами…
А тут солнце вышло, играючи растопило иней…
Когда уезжал из России, думал, какое счастье, снега больше не увижу, ненормальное состояние воды! Про остальное редко думал… А теперь думаю, потому что расстояние позволяет оглянуться. Интересно, думаю, как моя жизнь сложилась бы, если бы Эстония, в которой родился и вырос, всегда оставалась отдельной от России. И прихожу к выводу, что очень мне было бы скучно. Я бы наверное попивал частенько (чаще, чем теперь), и без того хаоса и сонма случайностей, которые меня в России захватили, был бы… куда порядочней был бы, семейственней, лучше бы мыл посуду… и компетентней… а вот дачу бы не строил все равно!
А если бы уехал из России в 70-ые?.. Никогда художником бы не стал, наверное… только в России тогда полная свобода была, ну, в психушку угодить ничего не стоило, конечно, но в остальном, если собой занят беспредельно… — получай копейки, работай на копейку, а остальное время — твоё!
А вот тепла не было, мерз вечно как цуцик… что за слово такое, и как его писать… А состояние хорошо знаю…
И все к лучшему состоялось, и никого больше никуда не нужно посылать. Что касается России — сами идут! А мне жаль… особенно начинающих жить, не поверите — жалею.

Crescendo
…………………………..

Легкий гламур
……………………………

Городок (вариант)
………………………………..

Автопортрет (Серпуховский музей)
…………………………………..

Интерьер с картинами
…………………………………..

…только миг…
…………………………………….

Осенняя пора
…………………………………

Василий в Пущино

Двое
…………………………….

Прогулка у старой усадьбы
………………………………

Вася в Болгарии
………………………………….

Зарисовка в Хисари
………………………………….

Как стояло

Мне нравится более определенное слово — «способность»
Оно точней, потому что определяется по отношению к задаче. Когда задача высока, и это не только в искусстве, совсем не только! — например, сотворить стул особенный… Многолетние сидения убедили меня, что сделать стул, подходящий для немногих — огромная задача. Сделать стул, который более-менее всем годится… небольшое дело, а стул, который вместе с человеком — стулочеловек?.. Особенное дело, высокая способность. Но я о прозе хотел сказать. Хотел — ничего не значит. Вернее, значит много, даже слишком много, потому что… чаще всего способности не хватает. Хроническая недостаточность способности. Болезнь, с которой живут, и еще как живут! Но немногие, они понимают — невидимая преграда, да? Вдруг доходит до них — «я слишком реально мыслю, прикован к телеге ежедневности!» Или — «мне сумасшествия не хватает, странности взгляда…» «Хороший человек я, но в корне у меня банальность, общие слова…» Что-то в этом роде… или другое… Сам себе диагноз ставит — ХНС. Хроническая недостаточность способности. Например, «говорю, бойко, быстро, задыхаюсь от мысли выпирающей… и все равно- ХНС». Молчаливое большинство, в нем нет напора, воли, прущей из них необходимости — выразить! Вообще-то большинство это — очень скромное меньшинство, ведь сделать гениальный, лучший для немногих стул… мало кому приходит в голову. Хочется много стульев напилить- настругать, чтобы многим счастье принести, спокойствие, которое из позвоночного столба. Да успокойтесь, большинству людей не нужны ваши гениальные стулья, они мечтают вырастить верхние конечности до длины нижних, чтобы стоять на четырех спокойно и надежно, неужели не видите? Время от времени становится очевидным — прямохождение мучает. С каким облегчением и удовольствием опускаются на четыре лапы!.. природа тянет, требует… Вот и нет тогда ХНС, а только насущная простая способность — жрать, жрать и жрать. И плодить себе подобных, да…

Гостей намываем… (1)
…………………………..

Гостей намываем… (2)

……………………………..

Если бы молодость знала…
……………………………….

Опека
……………………………….

Кто куда… (1)
…………………………………..

Кто куда… (2)
……………………………………

Уходит!..

Есть ощущения, проходящие через всю жизнь. Всего лишь чувство, но на этой хрупкой основе — основная нить.
Поздней осенью 1963 года я ехал на автобусе из Ленинграда в Тарту. На свадьбу к родственнику. В Тарту я раньше учился, а в Лениграде жил несколько месяцев, и не привык к новой жизни. Старенький автобус тащился всю ночь. ТО ощущение всегда со мной. Затерянность. Не только в просторе, но и во времени.
Через двадцать лет я написал крохотный рассказик об этом — «Не ищите».
………………
Я возьму билет и сяду в старый ночной автобус. Я уеду из жизни, к которой не привык. Оторвусь от нее, надоевшей мне до тошноты. Непрерывно передвигаясь, исчезну, стану невидим и недоступен никому. Как посторонний поеду мимо ваших домов. Старенький автобус переваливается через ухабы, темнота окружает меня — никто не знает, где я, меня забыли… Смотрю из окна на улицы спящих городков, пытаюсь проникнуть в сонные окна — «может здесь я живу… или здесь?… вот мой порог…» — и еду дальше. Луна освещает печальные поля, заборы одиноких жилищ, листва кажется черной, дорога белой… Автобус огибает холмы, пишет свои буквы. Я — в воздухе, невидим, затерян в просторе… Еду — и эти поля, и темные окна, и деревья, и дорога — мои, я ни с кем не делю их. Еду — и сам по себе. Не ищите меня — автобус исчез в ночи. Совсем исчез. Совсем.
………………….
………………………..
Когда я начал рисовать, мой учитель Женя Измайлов, глядя на портрет, спросил:
— Вот это здесь — что?..
Это была щека. Я ответил:
— Наверное еще и каменистая осыпь при луне.
Он кивнул — «да, зрительные ассоциации, вот главное…»
Затерянность, когда движешься вроде бы в общем пространстве, и в то же время- по пути собственных ассоциаций. В живописи это зрительный ряд, в прозе — звуковой и зрительный.
И тут обычно спрашивают — где же смысл?
Он очевиден, что о нем говорить. Хорошо бы показать — изобразить… ТО ощущение.
И я всю жизнь рисовал ТУ дорогу.
Но сколько дорог ни рисовал, а ТУ свою передать не мог.
А потом понял, почему. Когда в один день почувствовал, что жизнь кончается. Та самая дорога, на которой затерялся.

Композиция со свечой и активным фоном
………………………….

В платяном шкафу
……………………………..

Странник и зен-буддист.
……………………………..

Русалка вдали от моря
…………………………….

Родственные души
……………………………….

Ночной кункен

Диалог кошки с мышкой
…………………………………

Запах цветка. Большая серия была.
………………………………

Художник, художник… Настолько смешанная техника, что уже не помню, как сделано. К тому же пострадала слегка. И обработана на компе тоже. Но сама картинка где-то есть…
………………………………..

Сейчас будет песня.
…………………………………….

Красная и желтая женщины. Мелки разные, разноцветные и черный жировые, смешивал с меловыми мелками, то есть, пастелью… зачем — не знаю. Помню еще, что нагревал над газовой горелкой, мне нравилось, когда воск или жир вплавляется в толстую рыхлую цветную бумагу, которую привез из Таллинне, большой чемодан.
……………………………………..

Художник на пленэре, рисует. Никогда так не рисовал, и художник получился пикасообразный какой-то…
……………………………………..

Без всякой натуры, пробовал желтый и розовый. Вчера нашел в одной укромной папке, думал, как назвать… Почему-то решил — «Первая учительница» Ну, никакого сходства!..
……………………………………….

Василий, en face
…………………………………………

Летний пейзаж
………………………………………

Баба Варя и ее пес

Вообще-то есть такое чувство, что всё, что я хотел написать, уже написал. Что-то для себя выяснил, и по сути (о себе и некоторых главных для меня людях), и по форме текстов (свои требования к словам). Что касается «быта», текущей жизни, всякого рода несправедливостей ее, недоумков и примитивных жаднюг у власти… Не интересно, примитивно, не вызывает желания «разобраться», «обличить», «отстоять справедливость». А как выпил, спал-переспал, разговаривал глупо-умно, события всякие… Боже ты мой, этого полным-полно, и безобразно, и талантливо… Мне не добавить ничего, моя жизнь для огромного большинства людей скушна. Хотел в чем-то разобраться, написал «Монолог о пути». Сколько ума хватило. Слишком плохо о всех жизненных проблемах и задачах думаю, разочарование в глобальном устройстве глубокое, ничем не изменишь его. Другое дело — отдельные люди, «соль человечества», они мне интересны, и моменты острые в жизни, переломов и катастроф, но это все личное, и я уже написал «Анта», «Паоло и Рема», еще десять повестей, и рассказики… свой интерес и восхищение выразил, больше не надо мне.
Если б написал еще что-то… Кто знает… Наверное про настоящего «Простака» написал бы, спасающего гусеницу от муравья. Например.

Известно, что некоторые и даже многие хорошие художники не получили специального образования. Раньше вообще ученик учился у Учителя, сначала краски растирал, понемногу осваивал ремесло… Многие так и оставались подражателями своих учителей.
Из выдающихся… могу назвать Пиросмани, Сутина, Утрилло… Дело в том, что в живописи «правильный» рисунок не так важен, если есть чувство цвета… и тонкость ощущений, она важна для создания такого взаимодействия пятен по всей картине, которое обеспечивает цельность изображения.
А с графикой дело сложней: сильно убеждение, что «умение рисовать» приходит только после определенного обучения, тренировки, то есть в графике больше «от ремесла». Не все так думают, но это убеждение сильней, чем в отношении к живописи.
Поэтому необученному должным образом человеку взяться за перо или карандаш гораздо сложней, он не верит, что может что-то получиться. Но есть такие наглые люди, и при этом настаивающие на своей наглости, которые все-таки не начинают с гипсов и полудохлых натурщиков, а рисуют как умеют. Почему-то и я таким образом поступил, наверное потому что начал в зрелом возрасте, и очень хотелось.
Таких рисунков у меня были тысячи, большинство «по воображению», кое-что перед зеркалом, и очень редко копируя мастеров, я чаще смотрел старых голландцев, никогда точно не копировал, обращал внимание на главное, как это главное понимал… Никогда не думал, способен ли я к этому тонкому искусству, но это уже (наверное) относится к области психиатрии 🙂
Многое из тех ранних своих проб уничтожил, немногие остались. А теперь мне уже столько лет, что не хочу «выглядеть» лучше, чем я есть, да мне и самому интересны мои стародавние попытки перепрыгнуть через мастерство… 🙂
………………………………………….
………………………………………………

Автобус едет в гору
…………………………………..

Стирка
……………………………………

Утро
…………………………………

Поиски под мостом
……………………………………..

Гладильщица
…………………………………………

Натюрморт с гранатом
…………………………………………

Интерьер
…………………………………………

Две фигуры
………………………………………….

Сбрасывающий груз
…………………………………………..

Встреча

Обычная, с легким мерцанием и нечеткостью, которые теперь полюбил
………………………………

Зарисовка «мышкой»
……………………………….

Высокомерие и преданность
………………………………….

Фотограф неизвестен (мне) Я называю эту фотографию — «Россия»
………………………………..

Ты кто?..
………………………………….

Перед грозой
………………………………………

Ракета уже летит…
……………………………………….

Кто это?!
………………………………………

Вечер в полях
………………………………………..

Родители

ДЕНЬ ПОЗАДИ

Перед сном Аркадий с робостью подступил со своими вопросами к чужеземному прибору. Тот, скривив узкую щель рта, выплюнул желтоватый квадратик плотной бумаги. Ученый схватил его дрожащими руками, поднес к лампе… Ну, негодяй! Мало, видите ли, ему информации, ах, прохвост! Где я тебе возьму… И мстительно щелкнув тумблером, свел питание к минимуму, чтобы жизнь высокомерного отказника чуть теплилась, чтоб не задавался, не вредничал!
Волнения по поводу картошки, будоражащие мысли, неудача в борьбе за истину доконали Аркадия, и он решил этой ночью отдохнуть. Сел в свое любимое кресло, взял книгу, которую читал всю жизнь — «Портрет Дориана Грея», раскрыл на случайном месте… Но попалась отвратительная история — химик растворял убитого художника в кислоте. Тошнотворная химия! Но без нее ни черта…
Чем эта книга привлекала его, может, красотой и точностью языка? или остроумием афоризмов? Нет, художественная сторона его не задевала: он настолько остро впивался в смысл, что все остальное просто не могло быть замечено. Там же, где смысл казался ему туманным, он подозревал наркоманию — усыпление разума. С другими книгами было проще — он читал и откладывал, получив ясное представление о том, что в них хорошо, что плохо, и почему привлекательным кажется главный герой. Здесь же, как он ни старался, не мог понять, почему эта болтовня, пустая, поверхностная, завораживает его?.. Если же он не понимал, то бился до конца.
Аркадий прочитал страничку и заснул — сидя, скривив шею, и спал так до трех, потом, проклиная все на свете, согнутый, с застывшим телом и ледяными ногами, перебрался на топчан, стянул с себя часть одежды и замер под пледом.
……………………………………
Марк этой ночью видит сон. Подходит к дому, его встречает мать, обнимает… он чувствует ее легкость, сухость, одни кости от нее остались… Они начинают оживленно, как всегда, о политике, о Сталине… «Если б отец знал!..» Перешли на жизнь, и тут же спор: не добиваешься, постоянно в себе… Он чувствует вялость, пытается шутить, она подступает — «взгляни на жизнь, тебя сомнут и не оглянутся, как нас в свое время!..» Он не хочет слышать, так много интересного впереди — идеи, книги, как-нибудь проживу… Она машет рукой — вылитый отец, тоже «как-нибудь»! Негодный вышел сын, мало напора, силы… Он молчит, думает — я еще докажу…
Просыпается, кругом тихо, он в незнакомом доме — большая комната, паркетная пустыня, лунный свет. Почему-то кажется ему — за дверью стоят. Крадется в ледяную переднюю, ветер свищет в щелях, снег на полу. Наклоняется, и видит: в замочной скважине глаз! Так и есть — выследили. Он бесшумно к окну — и там стоят. Сквозит целеустремленность в лицах, утонувших в воротниках, неизбежность в острых колючих носах, бескровных узких губах… Пришли за евреями! Откуда узнали? Дурак, паспорт в кадрах показал? Натягивает брюки, хватает чемоданчик, с которым приехал… что еще? Лист забыл! Поднимает лист, прячет на груди, тот ломкий, колючий, но сразу понял, не сопротивляется. Теперь к балкону, и всеми силами — вверх! Характерное чувство под ложечкой показало ему, что полетит…
И вдруг на самом краю ужаснулся — как же Аркадий? А разве он… Не знаю. Но ведь Львович! У Пушкина дядя Львович. Спуститься? Глаз не пропустит. К тому же напрасно — старик проснется, как всегда насмешлив, скажет — «зачем мне это, я другой. Сам беги, а я не такой, я им свой». Не скажет, быть не может… Он почувствовал, что совсем один.
Сердце отчаянно прозвонило в колокол — и разбудило.
……………………………………
Аркадию под утро тоже кое-что приснилось. Едет он в особом вагоне, плацкартном, немецком, что появились недавно и удивляют удобствами — салфетки, у каждого свой свет… Но он знает, что кругом те самые… ну, осужденные, и едем по маршруту, только видимость соблюдаем. С удобствами, но туда же. На третьей, багажной полке шпана, веселится уголовный элемент. Рядом с Аркадием женщина, такая милая, он смотрит — похожа на ту, одну… Они о чем-то начинают разговор, как будто вспоминают друг друга по мелочам, жестам… Он боится, что за новым словом обнаружится ошибка, окажется не она, и внутренним движением подсказывает ей, что говорить. Нет, не подсказывает, а как бы заранее знает, что она должна сказать. Она улыбается, говорит все, что он хочет слышать… Он и доволен, и несчастлив — подозревает, что подстроено им самим — все ее слова!.. И все же радость пересиливает: каждый ответ так его волнует, что он забывает сомнения, и знать не хочет, откуда что берется, и кто в конце той нити…
— Арик!
Этого он не мог предвидеть — забыл, как она его называла, и только теперь вспомнил. У него больше нет сомнений — она! Он ее снова нашел, и теперь уж навсегда.
Ее зовут с третьей полки обычным их языком. Он вскакивает, готов бороться, он крепок был и мог бы продержаться против нескольких. Ну, минуту, что дальше?.. Выхода нет, сейчас посыплются сверху… мат, сверкание заточек…
Нет, сверху спустилась на веревочке колбаса, кусок московской, копченой, твердой, черт его знает, сколько лет не видел. И вот она… медленно отворачивается от него… замедленная съемка… рука протягивается к колбасе… Ее за руку хвать и моментально подняли, там оживление, возня, никакого протеста, негодующих воплей, даже возгласа…
Он хватает пиджачок и вон из вагона. Ему никто ничего — пожалуйста! Выходит в тамбур, колеса гремят, земля несется, черная, уходит из-под ног, убегает, улетает…
Он проснулся — сердцебиение, оттого так бежала, выскальзывала из-под ног земля. Привычным движением нашарил пузырек. покапал в остатки чая — по звуку, так было тихо, что все капли сосчитал, выпил залпом и теперь почувствовал, что мокрый весь. Вытянулся и лежал — не думал.

/////////////////////////////////////////////////////
//////////////////////////////////////////////////////
(Перевод на англ. Е.Валентиновой)
The Day Is Over
Fragments from the novel “Vis Vitalis”
/////////////////////////////////////////////////////
Before retiring for the night Arcady timidly, with his questions ready to hand, approached the foreign apparatus. Which, grinning crookedly with its slot of a mouth, spat out a yellowish square of thick paper. The scientist grabbed for it with his hands shaking, brought it closer to the lamp… What a rascal of a device! It finds the data insufficient, if you please, the mischievous hardware! Where am I supposed to get more data… And he vindictively switched it off, cutting down the power supply to the minimum, barely enough to maintain a glimmer of life inside the haughty pedant with its flat refusals, to teach him a lesson about being snobbish, about being mean!
Anxieties about the potato bargain, worrisome thoughts, this setback in his quest for the truth proved too much for Arcady, and he decided to have some rest that night. He sat down into his favorite arm-chair, picked up the book he had been reading his whole life – “The Picture of Dorian Gray”, opened it at random… But he hit upon the nasty story – the chemist dissolving the body of the murdered artist in acid. That noisome chemistry! But you can’t do a thing without it, damn it…
What was it in that book that attracted him so greatly, might it be the beauty and precision of the language? Or the witty aphorisms? No, the artistic aspect didn’t concern him at all: he bit into the meaning with such fierceness that all the rest was beyond notice for him. Where meaning seemed to him vague he suspected drug addiction – mind put to sleep. Everything was much easier for him with other books – he read them and put them away, having formed clear ideas as to what was good and what was bad in them, and why the main character seemed so attractive. But here, however hard he tried, he couldn’t understand why this idle talk, empty, superficial, held him spellbound?… And when he couldn’t understand something he would go on struggling to the bitter end.
Arcady read a page and fell asleep – sitting in his arm-chair, with his neck awkwardly bent, and he slept like this till three, then, cursing and damning, with his body numb and his feet icy, he moved over to his bunk, pulled off some of his clothes, and went still under his plaid blanket.
…
That night Mark dreamt a dream. He is approaching the house, and his mother meets him, hugs him… he feels how light, how dry she is, nothing but bones is left of her… They fall into animated conversation, as usual, starting on politics, on Stalin… “If Father only knew!..” Then they move to everyday matters, and at once an argument begins: you have no achievements to show, you keep dwelling within yourself… he feels slackness creep in, attempts to joke, she persists in her attacks – “look at the life around you with your eyes open, they will crush you and never even look back to see what happened to you, just like they had crushed us!..” He doesn’t want to hear it, there are so many interesting things ahead – ideas, books, I’ll do somehow… She waves her hand – the spit and image of your father, he was a “do somehow” man too! Not much of a son you turned out to be, lacking in pushiness, lacking in force… He is silent, thinking – I yet will prove…
He wakes up, everything is quiet around, he is in some home unfamiliar to him – a big room, the parquet wilderness, moonlight. For some reason it seems to him – they are standing there without the door. He tip-toes to the icy hall, the gusts of wind are swishing in through the cracks, there is snow on the floor. He bends over, and sees: in the key-hole there is an eye! Sure enough, they have tracked him down. He noiselessly moves to the window – they are standing outside there too. The purposefulness shows through in their faces, hidden deep inside the raised collars, the inevitability marks the sharp, pointed noses, the bloodless thin lips… They have come for the Jews! How they got wise to? Idiot, you showed your papers at the Personnel, didn’t you? He pulls on the trousers, grabs the tiny suitcase he had arrived with… what else? He forgot about the leaf! He picks up the leaf, hides it in his bosom, it is fragile, prickly, but quick to understand, and doesn’t struggle. Now to the balcony, and with all the might – upwards! The peculiar feeling in the pit of the stomach told him that he would fly…
And suddenly, on the very edge, he froze horrified – but what about Arcady? But is he… I don’t know. But his patronymic is Lvovich! Pushkin’s uncle also had Lvovich for his patronymic. To go downstairs? The eye won’t let him pass. Besides, it will be for nothing – the old man will wake up, and mock him as usual, will say – “I don’t need to, I am of another kind. You flee, I won’t, I am different, they think me one of them.” No, he won’t say it, it can’t be… He felt that he was absolutely alone.
His heart desperately went tolling a bell – and woke him up.
..
When night was drawing close towards morning Arcady also dreamt a dream. He is traveling in a special kind of a carriage, a second class carriage, of German manufacture, that started to crop up recently and surprise with comforts they offer – napkins, and personal lamp… But he knows that all around him are the… well, the convicts, and we are traveling along that very fixed route, though with the appearances maintained. With comfort, but to the same destination. The third, luggage, shelf is occupied by some hoodlums, the criminal element frolicking. Next to Arcady is a woman, a very nice woman, he looks at her – she resembles the one, there was once one… They start talking about something, and seem to be recognizing each other, by some small details, by gestures… He is afraid that behind any new word a revelation might be lurking that it is a mistake, that it is not she at all, and with some inner drive he prompts her what to say. No, not exactly prompts, but he sort of knows in advance what she is about to say. She smiles, says everything that he wants to hear… he is pleased, and at the same time miserable – suspects that all this is actually his own contrivances – all her words!.. and still gladness overwhelms: each answer excites him so greatly that he forgets his doubts, and doesn’t care to know wherefrom everything comes, and who is at the other end of that thread…
“Arik!”
That he couldn’t have anticipated – he had forgotten how she used to call him, and remembered only now. He has no doubts any more – it is she! He found her again, and this time it is for good.
She is hailed by those from the luggage shelf, in language peculiar to that kind of people. He jumps up, prepared to fight, he used to be tough, could stand against several attackers. Well, for a minute, and what next?.. No way out, they are to shower down any moment from that luggage shelf above… the cursing, the gleam of the jail-made knives…
But no, from above came down, hung by a string, sausage, a piece of Moscovskaya sausage, dry and smoked, hell, haven’t seen anything like it for years. And now she… is slowly turning away from him… slow motion footage… her hand is reaching for the sausage. The hand goes grasped in a tight grasp, and she herself is instantly hoisted up there to the luggage shelf, there is some great excitement up there, hustle and bustle, no protests, no crying out in indignation, not even an exclamation follows…
He grabs his shabby jacket and rushes out of the carriage. Nobody prevents him any – do as you please! He goes into the vestibule, the wheels thunder, the land below is rushing away, black, escaping from under your feet, fleeing, flying…
He woke up – his heart was throbbing, that’s why the land was rushing away that fast, slipping from under his feet. With habitual movement he fumbled for the medicine bottle, and dropped some into the leftovers in the tea cup – measuring the dose by the sound, it was so quiet that he counted all the drops, gulped the mixture, and only then felt that he was swimming in sweat. He stretched out on his bunk and just lied still – without thinking.

Весна, снова птичка прилетела, села на балкон…
……………………………

Никого не ждем, никого не звали…
……………………………

Путники. (рис. «мышкой») Одно время увлекался. Позволяет не разрывать процесс, писать что-то и тут же на полях — рисуночек беглый.
……………………………..

Окно мастерской. Никогда мастерской у меня не было, но место для рисования было, жаловаться не на что. С годами все больше появляется и места, и возможностей… а рисунков все меньше, отчего бы это?..
……………………………..

30-ые годы. Эстонская республика. Купцы на пляже.
………………………………

Институт жизни. Делал иллюстрации к роману «Вис виталис». На бумаге меня печатали редко и мало, и если были рисунки, то чужие, например, в «Цех фантастов-91» на обложке, по содержанию, конечно, относится к повести «ЛЧК». Но я понимаю, нужно было дать заработать своему художнику. Но я всё равно иллюстрировал, когда писал. Часто продолжения текста не знал, а рисунок (образ, сценка) подсказывали мне продолжение. Если я вдруг видел конец повести — ясно! — то написать уже не стоило большого труда. Энергия зрительного образа, она удерживает и толкает вперед текст. А совсем не энергия мысли. Но это моя проблема 🙂 Как-то рисовал разговор художника с Чертом, у меня есть такой рассказ («Ночной разговор») его потом перевели на франц. язык и напечатали в журнале «Lettres Russes» (извините, если есть ошибка, смотреть долго) У художника получилась дырка в голове, случайно, но потом я понял, что у него нет мысли в голове. А Черт похож на еврея, тоже случайно, но мыслей у него полно…)

Не хочу слышать больше про политику, про идиотов у власти, про всё, всё, всё, что было всю жизнь, что есть, и что после меня останется, как было. Это так. И внимания не стоит.
Я лучше Вам про другое расскажу.
Я кормлю трех котов, которые живут в нашем районе, двух улиц небольших и трех переулков, за ними поле, далее холмы и начинаются горы. Высокие горы не люблю, от них холодом недоступности веет, и угрозой, а в Болгарии горы живые, они для людей… Три кота, значит — Макс, белый с двумя серыми пятнами на спине, старый, при сырой погоде хромает, ревматизм, наверное. Большой серый, Шурик, очень быстрый, может у любого отнять еду и моментально проглотить. Но боится Макса, если надоест своей наглостью, то старик будет драться, хотя и слабей, но всегда победит, потому что за правду бьется, и готов до конца стоять. А Шурик еще хочет жить сладко, незачем ему зализывать раны, он сдастся, отбежит к своей миске. И третий, мой любимый кот Матисс, черно-белый, единственный, кого можно на руки взять, он это любит, это редкость среди местных котов, которых знаю.
Дождь проливной шел день и вечер, а мне выходить кормить зверей. Домашних уже кормил два раза. Смотрю из окна — на их месте, где они не ссорясь ждут еду, нет никого. Дождь хлещет… Сижу, с картинками вожусь… почти забыл о них — уверен был, до завтра не придут, прячутся по углам, где сухо. Здесь не холодно в ноябре, а если солнце, то даже жарко… Забыл, и только около двенадцати выглянул в окно, дождь все также… А на котовском месте Макс сидит, ждет. Мне так стыдно стало, уже часа два наверное сидит! Выбежал тут же, он мне навстречу, а из-под машины появляются другие оба, они разумней старика оказались. Неправда, кто-то должен был показаться, он это на себя взял. У самого дома есть сухое место, метра полтора шириной, и там в трех мисках их кормил. С годами все реже чувствуешь счастье, потому что это не умное, не мыслительное понятие, а самовозникающее чувство покоя в груди…
Они ели, я смотрел, мне стало легче. Так просто быть счастливым…
………………………………..
A temporary note about rain

For about a year and a half I have been waiting for Facebook to limit me in some way, or just kick me out as an unwanted user, then I will have a break, LJ is more than enough for me. So I am waiting for them to say – you are not wanted here. And it will be justified, and will be a relief for me. I don’t want to hear any more about politics, about idiots at the helm, about all, all, all that had been happening during my lifetime, that is happening now, and will be happening after I am no more — the way it always happens and used to happen. Things are the way they are. And don’t deserve any attention.

I’d rather tell you about something else.

I am feeding three cats that live in our neighborhood, which is two small streets and three alleys, beyond them there is a field, then there are some hills, and then the mountains begin. I don’t like high mountains, they have that cold formidable air about them, and spell threat, but Bulgarian mountains are alive, they are fit for people… So there are three cats — Max, a white cat with two gray spots on his back, he is old, in wet weather he starts to limp, must be rheumatism. Shourik, a big gray cat, very fast, will snatch food from other cats and gulp it instantly. But he is wary of Max, if his insolence becomes too great, the old guy will fight, and though he is weaker, he is sure to win, because he fights for the right cause, and because he is prepared to stand his ground to the end. And Shourik is yet keen on having a nice and easy life, he doesn’t want any wounds to lick, he will give up, retreat to his bowl. And the third one is my favorite cat Matisse, he is black and white, and the only one you can take in your arms, he likes it, which is rare for local cats, those of them whose acquaintance I have made.

It was downpouring all day long and continued into the evening, and I was to go out, to feed my animals. My domestic cats had had a meal twice meanwhile. I look out of the window – there is nobody in that spot where they usually wait for their food, never quarreling while waiting. The rain is pelting… So I kept fiddling with my pictures… I nearly forgot about them – I was sure they wouldn’t show up till tomorrow, must be hiding in some corners where it is dry. It is not cold here in November, and if the weather is sunny it is even rather hot… I forgot about them, and it was close to midnight when I looked out of the window the next time, the rain was pouring just as before… But in the cats’ spot there was Max, he was sitting tight, waiting. I was so ashamed, he must have been sitting there for a couple of hours! I at once ran out, he rushed to meet me, and from under a car the other two cats appeared, they proved to have more sense than the old guy. But no, that’s not true at all: somebody had to sit in the rain to be seen by me, and he undertook the mission. Near the house there is a dry spot, about half a yard wide, and there I served them their food in three bowls. With the passage of years you feel happy less and less often, because it is not an intellectual, a thought-born thing, but a sense of peace that originates spontaneously inside your breast…

They were eating, I was watching them eat, and it made me feel better. It is so simple to be happy…

Без нажима
………………………………..

Хокусай, упрямый кот…
…………………………………..

Масяня удивляется
…………………………………..

Тусе в старости надоели все!
……………………………………

Из серии «Сухие цветы»
…………………………………..

В конце дня (композиция со спичками)

Шура, дородная трехцветка с широкой плосковатой мордой и очень светлыми глазами. После нашествия собак еще три года жила. Тех ребят, кто ее убил, потом посадили за убийство своего приятеля. Не хочу о них говорить, у меня своя история. Про убийц другие охотно вам расскажут. Хотя и мне смерть не обойти, без нее жизни не бывает. Только жизнь не надо торопить. Вот в чем беда, торопим ее вечно.
— Иногда ей не мешало бы пошевелиться, жизни, — Гена говорит.
А я считаю, ни к чему хорошему спешка не приводит.
Мне сначала казалось, Шура глупая, а она поздно созрела. Есть такие звери, и люди тоже, их принимают за недоразвитых, а это долгое развитие. Она все делала медленно и обстоятельно, сначала упорно думала, смотрела, как другие поступают… Зато потом у нее все сразу получалось — быстро и безошибочно. Почти год сидела на подоконнике, наблюдала, как коты и кошки уходят и приходят — через дверь, окно, как спрыгивают с балкона… Я пробовал ее подтолкнуть, сажал даже на форточку, но она не хотела спешить. А в один день нашел ее на лужайке возле дома, и никаких нервов, спешки… ушла сама, а потом без вопросов вернулась, поела, и снова ушла. Началась ее самостоятельная жизнь. Даже слишком самостоятельная, потому что пошла на чужую землю, через старую дорогу, а там опасные ребята. Дома там похуже наших, но в подвалах теплей. Ей там понравилось, почти два года ходила… В конце концов, неторопливость ее подвела, ребята окружили и забили палками. Мне поздно рассказали, я не нашел ее. Наверное, подобрали, увезли и сожгли.
Неважно, что с ней потом сделали. Нужно вовремя думать о живых.
И все-таки стараюсь, чтобы у всех было место после смерти — красивое и удобное. Я еще хожу здесь, дышу, и пусть все мои будут рядом. Феликс и Вася на высоком берегу, видят меня и всех оставшихся…
Вы так не думаете?.. Генка тоже говорил, человек живет обманами, иначе не выжить. Слишком много помнишь, и представляешь наперед…
А я не думаю, я ЗНАЮ — видят они, видят!..
Шуру жаль, моя вина… Но что сделаешь… как случилось, так и получилось.
Генка терпеть не мог:
— Что за глупая присказка у тебя…
А я отвечал, усмехаясь:
— Я и есть глупый, Гена, я дурак.
— Ты не дурак, ты юродивый, парень… Это я пропащий, алкаш, а ты добровольно себя к месту привязал, зачем?..
— Так получилось…
— Не говори ерунды… Выпить хочешь?..
— Не поможет мне… Скоро Феликс придет, а у меня еще нет еды.
Так и жил, не умел ни одурманить себя, ни обмануть красиво.
И все беды и потери на этой земле — моя вина. Маленькая земля, а груз тяжелый за годы накопился

Блондина и Пришелец
………………………………

Бася в подвале, хвост наружу
……………………………

Автопортрет навскидку
……………………………….

Вокальная студия
…………………………………

Филолог в психушке
……………………………….

Взаимная прогулка
…………………………………

Размышления над родным трупом
……………………………………….

Домик с дыркой
…………………………………….

Утепление двери
……………………………………

Ночной автобус
………………………………………

Русалка у реки
………………………………………..

Ночное окно, вид с кровати

В FB постоянно спрашивают — «Вы их знаете? — Добавьте в друзья!» И тут же лица.
Как я могу… Но если сами люди спрашивают — добавьте, то безусловно добавляю. Правда, смотрю на лица. Не очень важно, что говорят, а лицо — важно, да. Иногда, правда, в ленте бывают высказывания… настроение портится. Но обычно не удаляю чуждое мне сказавшего: он в друзья просился, ему кажется возможным, значит. Пусть. Здесь друг, кто смотрит иногда, реже читает… пусть будет. Щелканья эти, лайки, ничего не значат. Пусть лучше смотрит-читает, а не щелкает. Сказал как-то об этом, а мне — зачем тогда «вывешиваешь?» Читают единицы, это труд и время, а щелкать… отчего не щелкнуть?.. Нелогично, да? Знаете, что бы я сам спрашивал? У очень некоторых, конечно. «Добавьте в дураки!» Быть психом или дураком почетно. Но в психи лучше не проситься, могут обидеться. А принять в сообщество дураков… это, пожалуй, некоторые поймут. Со столбовой дороги слезть в канаву придорожную… не так уж плохо… I think… Иногда спрашивают — «вы про наше время?.. Не было другого времени, так — чуть лучше, чуть хуже…

Взгляд в будущее. Ничего хорошего в общем плане не вижу. А в частности, для себя… хотел бы безопасности и спокойной жизни тем, кто останется — и в первую очередь тем людям, которых люблю и уважаю, своим картинкам, некоторым по крайней мере. А тексты… что им сделается, ну, забудут, но их при желании всегда можно найти, если все библиотеки разом не сгорят 🙂
…………………………….

Композиция с Касей. Всегда старался, чтобы не только фигура, взгляд, но и в целом картинка была интересной. Не всегда получается, да-а… Так что называть их лучше композициями все-таки…
………………………………

Вазочка упала, и очень сдержанно… Прошли времена, когда мне хотелось — ярче, сильней, острей, резче… в этом смысле, конечно, пик активности позади.
……………………………….

Туся, часто вспоминаю ее…
…………………………………

На закате. Несколько раз пытался умерить цвет, а потом бросил, черт с ним, не интересно стало 🙂
…………………………………

Серьезный разговор. Картинка маслом на линолеуме с тканевой основой, пркрасная была основа, лён, наверное, и крепко держалась. Проблема в том, что линолеум постепенно меняет форму, слегка скручивается. Но опыт уже есть. Нужно взять доску или толстую фанеру, наклеить на нее картину, и держать под прессом день или два. А потом рамка, как обычно.
…………………………………..

Из серии «Моя вселенная» Цифровая обработка, конечно, часто этим занимаюсь теперь, даже рисую комп-пером, мало чем отличается от пера на бумаге, а возможности, при достаточном навыке, огромные… А здесь в качестве «пятен» мои же картинки.
……………………………………

То же самое, из серии «Моя вселенная»
……………………………………

Это такая постановка, реальные предметы=вещи в любимом моем углу (теперь у меня его уже нет)
Называется? Я называл ее «Осень в осаде», пусть так и останется. Осень — время сопротивления, там воспринимаю. Особенно это в России так: слишком долго тянутся холод и темнота…
…………………………………..

Такая драма погибающих растений, тоже осенью.
………………………………………

Дверь открыта всем. И никто не приходит, обычное дело. Немного ретро, но это из-за фигурки, наверное… Теперь этой квартиры нет. То есть, она есть, но совсем другая, не наша…
…………………………………

На мой взгляд, очень живописный объект… или даже субъект? — Тогда «вертикаль власти», и ее главный создатель и держатель 🙂

Из цветной графики 80-х годов
………………………………..

Вид с колесом обзора.
…………………………

Вход во двор
…………………………..

Письмо из дома
……………………………..

Вид из окна 20-го дома «В»
……………………………….

Вечерний городок
………………………………..

Прогулка по аллее
…………………………………….

Ночной городок
…………………………………

Сидящая
……………………………………….

Пригороды Ленинграда, 60-ые годы
………………………………..

Такая собака (илл. к одноим. рассказу)
………………………………………..

В музее
……………………………………….

Натюрморт со спичками

Я что-то ЗНАЮ — видел, помню, усвоил-освоил… В этом знании бОльшую часть занимает то, что знают почти ВСЕ. Меньше, гораздо меньше того, что знают немногие. И почти ничего — из того, что не знает никто, почти ничего… За чаем, за бутылочкой что-то могу, наверное, рассказать, но большинству будет скучно, некоторые прислушаются, а еще меньше таких, кому это в резонанс: сказали за них то, что они предчувствовали, чувствовали или даже догадывались, но выразить не могли… Но последних днем с огнем не сыщешь…
Что-то УМЕЮ, с большими трудами освоил, и мог бы, наверное, написать или нарисовать, но почему-то не делаю этого часто, а делаю редко, вот незадача!
Знания и умения, оказывается, маловато. Это банально, и знают многие. Но что может помочь, что надо еще?! Ой, тяжело и писать долго! И точно не скажешь. Поэтому общие два слова назову, неточные, расплывчатые, и всё такое — ТВОРЧЕСКИЙ ПОРЫВ нужен! Энергия для делания… и иллюзия необходимости этого процесса (повторяю за Л.Толстым, что поделаешь…)
…………………………
перевод Е.Валентиновой
…………..
Well, Even If It Is So…
I KNOW certain things: I have seen them, I remember them, they are the learned-and-mastered things… Of this knowledge the greater part is occupied by that which almost ALL people know. Smaller, much smaller one is that which know just a few. And there is almost nothing of that which nobody knows, practically nothing… While having some nice tea, or over a bottle of something I can, presumably, tell a thing or two, but it will be boring for the majority of people, a few will listen to it, and even fewer will be those who will resonate to it: something put into words for them, something that they have anticipated, sensed, and even had some guesses about, but couldn’t express on their own… The latter kind you normally meet once in a blue moon…
I have some SKILLS, I have attained them by hard labor, and can do some writing or drawing, though for some reason I don’t do it often, but do it rarely, what a disgrace!
So knowledge and skills are not enough. It is a triviality, and known to many. But what can help, what is wanting?! Oh, that’s a hard one, and will demand such lots of writing! And you cannot word it with precision. So I will just name two general words that are non-precise, vague, etc. – CREATIVE IMPULSE is wanting! The energy to act… as well as the illusion that this process is actually necessary (I am repeating what L. Tolstoy had said, but that cannot be helped…)