Автор: DM

Я вижу, как он подходит к зданию, плавно и быстро несет мощное квадратное туловище. Невысокого роста человек, зато руки толщиной с мою ногу, а ноги… как мое туловище. Не преувеличивай! Ничуть, грудная клетка полтора метра в окружности. Штангист Саар, чемпион и мой мучитель идет. Я сижу на скамейке перед учебным корпусом, на первом этаже спортзал. Семестр кончается, мне нужен зачет, а я на занятиях почти не был. Все казалось, успею, есть дела и поважней. Саар не переносит табачного дыма. Однажды пришел в студенческий клуб, увидел сизый туман… говорят, обломки мебели потом увозили. Врут, конечно, но он может. Но вообще-то он мирный. Он ведет нашу физкультуру.
Вошел… Пора идти, объясняться с ним.
— Медик, второй курс? Где список… Как тебя?..
Он долго водит громадным пальцем по списку, я смотрю на его склоненную голову. Ему нет тридцати, а он уже лысеет. С близкого расстояния он просто необъятен. Говорят, нога у него толще, чем была у Луриха. Саар много лет побеждает всех. Он лучший среди гиревиков. Мне двумя руками не оторвать от пола гирю, которую он вздергивает высоко над головой.
Зачем ему с нами возиться? Кушать надо, вот и возится. Если б он жил в средние века, представляешь? Что бы Саар сделал со Львиным сердцем… Голыми пальцами бы разорвал. Тем более, говорят, эти рыцари были крошки по сравнению с современными людьми. Саар тоже невелик ростом, но зато сам себя шире. Лошадь бы испугалась, понесла… Не понесла бы, он не то, что лошадь, тигра бы остановил. Откуда тигр, что ты мелешь!.. Но из Львиного сердца точно бы котлету сделал…
— А, вот! — Он откопал-таки меня, в первые дни я его разик навестил. — И ты хочешь зачет?
Он смотрит на меня доверчивым ясным взглядом. Он сидит за столом. Он меня даже не презирает.
— Куришь, наверное?
— Не, не, ни в коем случае!
— Не кури. И вообще, пойми, дело не в силе. Собой управлять… Не унижаться… Гордость… Достоинство…
Оказывается, он философ. Вообще-то он добряк. Что он делает, когда не возится с такими дохляками, как я, и не поднимает железо? Трудно представить, что Саар женат. Выдержать на себе этот шкаф… Но говорят, есть жена, и дети… двое, мальчик и девочка…
— Становись к железу. Отработаешь восемь занятий. Вижу, не силач. Тебе скидка, потрудись до пяти.
От двух до пяти!
Но это зачет, уж я как-нибудь…
Иду в угол, там двое, перед ними штанга для детишек, голый, можно сказать, прут. Саар гуманист… Это филологи, они совсем слабаки, так что я успокаиваюсь, как-нибудь получу зачет. Главное, не спешить, не спешить… Саар любит гири, возьму-ка я гирю…
Саар занялся группой, возглавляет перебежку, они бегут на улицу, а мы можем передохнуть. Потом он появляется снова, у них в плане брусья и длинная кожаная лошадь. А у нас железо…
Через полчаса Саар подкатился в наш угол, отпустил филологов с зачетом.
— А ты еще подергайся, тебе полезно.
Да-а, полезно…
Через час обнаруживаю, мне нравится здесь. Еще немного, и я запишусь к Саару, буду ходить к нему два раза в неделю, стану штангистом… нет, гиревиком!..
— Ну, хватит, парень…
Не заметил, как он подошел. Он чуть ниже меня, но в три раза шире. Похлопал по плечу, говорит:
— А ты мог бы… если б захотел… В легком, конечно, весе. Где зачетка?
А то приходи.
Я убегаю с зачетом. Иду и думаю. Хорошо бы… Запах пота и железа, азарт и расчет. Сильней всех на свете…
……………………………
Потом забуду, насядут новые дела, нервные, сложные…
Саар умер, не дожив до сорока лет. Говорили, порок сердца, с детства.
Говорили, зачем, нужно ли было? Выбрал бы полегче…
Умники, понимаешь… Идите к черту. Для меня его рекорд не побит. Собой управлять. Независимость. Достоинство. Идите к черту…

111. ОКАЗЫВАЕТСЯ, ОНИ ПРАВЫ… (или мужская солидарность)

В очередной раз провожая Клауса по ступенькам — надоел со своими требованиями, что я, швейцар ему?.. — я услышал под лестницей, где нагромождения строительного хлама и мусора, призывный кошачий голос. Проявилась, наконец, та самая возмутительница наших рядов! Клаус помчался туда и скрылся. Сколько я ни упрашивал его, он так и не вылез. Я ушел к себе, а через некоторое время слышу ужасный кошачий вопль… Если б я не знал, в чем дело, то кровь бы застыла в моих жилах. Кровь застыла! — здорово сказано?.. Я забеспокоился — живущие на первом этаже суровые люди могут не понять кота… Потом еще три раза кричала кошка, а перед моим уходом в окне появился Клаус, с сальной ухмылкой на толстой морде. Куда делась его осторожность? Если надо поесть или пообщаться с кошкой, откуда-то берутся и сила, и бесшумные точные прыжки, и стальные когти. Но главное его оружие, я говорил вам, память и смекалка.
Когда я выходил из подъезда, в дом вихрем ворвался Хрюша, проскакал, не узнав, мимо и шмыгнул под лестницу. Я еще больше забеспокоился, ведь Хрюша уступает Клаусу по опыту, и легко попадет под руку старику с палочкой или бабе с железной клюкой… Я долго сидел на корточках перед убежищем кошки, стараясь уговорить безумца… и сознавая тщетность своих усилий. Из-под груды обломков слышно было только сосредоточенное пыхтенье. А потом отчаянный вопль. Ну, что сделаешь, пусть отвечает за себя сам!..
И все-таки, я что-то для него могу… Я решился на очень нечестный шаг — поднялся наверх, прошел мимо дремлющего в комнате Клауса и запер форточку. Значит, Клаусу теперь придется дремать до утра. Не мог же я допустить ссору между двумя нашими котами? Клаус обойдется без моей помощи, а Хрюшу просто необходимо поддержать.

108. БОЛЬШОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ

После обеда я вышел пройтись к девятому дому. Там у стены суетилась старуха, кормила своих. Вокруг нее рыжий, усатый, две-три кошки, постоянных зверей пять или шесть, но и наши при случае ухватят, будьте уверены… Я шел по дорожке, а через поле по снежным и земляным буграм пробирался большой черный кот с прогнутой спиной, крупной головой… Стив? Только что он был у меня, понюхал еду и отвернулся, теперь идет подкормиться к старухе? Я ожидал, что он подбежит к ней, станет просить, но он затаился меж кочек, метрах в десяти от них, и выжидает. Мне стало интересно, я остановился и прислонился к дереву, чтобы он меня не заметил.
Коты и кошки ели, старуха смотрела за порядком. Потом она оставила их и ушла. Не успела она исчезнуть из виду, как Стив выскочил из своего убежища и направился прямо к еде. Увидевшие его звери моментально разбежались. Меня поразили их действия, ни капли возмущения или сопротивления, будто привыкли!.. Стив подошел, придирчиво обнюхал все миски, выбрал себе ту, в которой побольше, и не торопясь стал есть. Я ждал. Из подвальных окошек выглядывали обобранные звери, молча ожидая, когда же он насытится и уйдет… Стив вычистил миску, еще одну, и медленно направился к восьмому дому.
Трудно передать мое возмущение… и разочарование. Теперь я понял, что за таинственный спонсор поддерживает нашего героя. Он клянчит и обирает, обирает и клянчит! Но почему он у нас благородный, а пиратствует по чужим подвалам?..
Из-за меня. Вот в чем все дело! Теперь я понял его злобу, постоянное сквозь зубы шипение, когда я, как швейцар, открываю перед ним двери… Я самый сильный, и не потерплю такой наглости, обирания слабых. Понемногу это всегда происходит, но знай все же меру! Я мешаю ему в десятом подвале быть первым, вот он и ушел в другие. Не Серый, не Клаус ему мешают, а я.
Но я не только возмутился, но и обрадовался. Значит, Стив признает, что я самый сильный кот в нашем доме. С другой стороны… Он поступает естественно и разумно, каждый кот скажет, в его действиях чистая польза для жизни. А я со своей справедливостью могу убираться ко всем чертям! Нет, я не кот.
А, может, он сам — не кот? Разве кот бы ушел, не подчинившись силе? Все подчиняются мне, а он не хочет!
Наверное, Стив не кот…
Я долго думал, а потом устал, и решил, что Стив — это Стив, не так уж и важно, кот или не кот. Он такой, какой есть.

………………………………….
Великобритания, около Плимута, Северное море.
Фотохудожник Ирина Казанская

……………………………….
Забор и дорога — для России больше чем изображения.

…………………
Шла зима — туго, переваливаясь со дня на день. Аркадий и Марк мерзли в своих хоромах, кутались, отлеживались, навалив на себя тряпье. Аркадия та баба не подвела, подкинула картошечки, и они, поливая клубни ясным маслицем, с какой-нибудь роскошью вприкуску, селедочной икрой или морской капусткой, пировали. Светил им голубым и синим экран, постоянно во что-то играли, угадывали слова, пели, читали речи, сменялись сановники, переворачивались власти… а эти все о своем — откуда, к примеру, взялось самое модное поле?.. что такое ум и как его понять?.. или как представить себе прошлое и будущее в удивительном многомерном пространстве, в котором ползешь по одной из плоскостей, надеясь выкарабкаться к свету, а попадаешь наоборот?.. И, наконец, разгорячившись, о главном — что же такое эта чудная и таинственная Vis Vitalis, кто ее, такую сякую производит, какие-такие атомы и молекулы, где она прячется, негодница, пусть ответит! Молчишь?!. Потом, устав, заводили по привычке о судьбах страны, что катимся, мол, в пропасть, и без малейшего сомнения признавали — катимся…
Счастливые времена, словно купол непроницаемый над ними, или благословение? Иначе как объяснить ту сладость, обстоятельность, неторопливость, разнообразие суждений и бесстрашие выводов, с которыми решались мировые проблемы, не отходя от чугунка с дымящимися клубнями. Марк пока радовался всему — пустая комната в Институте, на подоконниках рухлядь, выуженная из оврагов, подвалов, свалок и мусоропроводов, плюс мелкие кражи каждый день. Чуть стихнет суета дня, он выходит на охоту, встречает таких же, знакомится… Он был весел и полон надежд. Однако, вскоре стало ясно, что не избежать хождений с протянутой рукой: свалки хороши, но надо и что-то свеженькое заиметь.
— Идите, идите к Шульцу, — ободрил его Штейн, — поучительное зрелище.
И Марк к нему первому пошел — интересно, да и недалеко.

2

Всего-то два с половиной коридора, три лестницы, минут двадцать нормальной ходьбы. И сразу попадаешь на место, не то, что к другим идти — закоулки, тупики, коммунальные вонючие квартиры, огромные общие кухни с десятками замусоленных газовых плит с табличками над ними, посредине сдвинуты столы, на них грудами пальто, шубы, плащи, пиджаки, к ножкам жмутся ботинки и ботики, сапоги и туфли, по углам разбросаны шарфы и варежки… Двери, двери, везде гомон, рев, звяканье металла о дешевый фаянс — везде жрут, панически жрут и веселятся. Выбежит порой из ревущей смрадной дыры мужичок, видно, провинциал, прибыл на защиту или поучиться, ошалело покрутит головой, схватит пальтишко и бежать. Но не тут-то было, за ним вылетает девка в чем-то блестящем с большими пробелами, поймает, обхватит, обмусолит всего, уведет обратно… Или попадаешь на площадь, пересечение трех коридоров, и вдруг навстречу множество детей на самокатах и трехколесных велосипедах, мчатся по скользкому линолеуму, визжат, падают… Или инвалиды навстречу, сплошными колясочными рядами, не протолкнешься, пенсионеры афганского призыва — пальба, мат… Завязнешь с головой, забудешь, куда шел, очумеешь от непонимания, и, завидев креслице в углу, уютный свет-торшер, столик с журналами, приползешь, сядешь, положив голову на грудь… Очнешься глухой ночью, коридор пуст, где ты, что с тобой было, куда теперь? Даст Бог, к утру найдешь.
А к Шульцу идти было просто, он вокруг себя пошлости не терпел — и Марк пошел. Многие, правда, говорили — не ходи, заговорит, обманет, заворожит… Другие, напротив, советовали — не враг, а свой, понимаешь?.. — и противно так, многозначительно поднимали брови. Третьи только о пользе дела: Шульц любит искренность, увлеченность, слабых ободряет, обязательно что-то подскажет, и поможет.
— И что вам сказал Шульц? — спросил юношу вечером Аркадий. — Он ведь, кажется, еврей?

3

— При чем здесь это, мы говорили о науке, — сухо ответил Марк.
Не хватало еще, чтобы они, как два провинциальных жида, выясняли, из каких они там местечек, не рядом ли жили, или что-нибудь еще, сугубо специфическое. Тут Марк споткнулся, потому что специфического не знал. Конечно, они только о науке, цель у них одна; тем и прекрасно это занятие, что цель одна… Если задача, конечно, доведена до полной ясности, до уничтожающего личные примеси белого каления — формулы и закона.
Вблизи Шульц был еще выше, и не такой молодой, каким смотрелся на расстоянии, сухощавость оказалась не гибкой, чувствовалась окостенелость хрящей, выпирали пропитанные солями сочленения, с большим сопротивлением гнулась поясница. Пригласил сесть, отошел от стола, глянул через плечо, во взгляде вдруг обожгла заинтересованность. Марк привык к недосягаемости и чопорности прибалтийских величин, над которыми посмеивался Мартин, а здесь чувствовалось — уязвим, как любой теплый человек, и в то же время попробуй, одолей! Неуловимым движением достанет кольт, пальнет из-под руки, не целясь… «Ошибка резидента», «В эту ночь решили самураи…» и прочая чепуха тут же полезла юноше в голову — карате, у-шу… Вот что значит не настоящий интеллигент! Ценишь высокое, вот и питайся себе чистым нектаром, так нет!..
— И о чем же вы с ним толковали? — с наигранной наивностью спросил Аркадий.
— О Жизненной Силе, конечно, о чем же еще, — мрачно ответил Марк.

4

Он с досадой вспоминал свою неловкую развязность, непоследовательность, сбивчивость — мог бы сказать вот это, ответить так… уж слишком скукожился перед авторитетом. Будь он уверенней, вспомнил бы свои бесконечные, как институтские коридоры, монологи, логические цепи… удивительно быстро забываются эти, логические… А иногда словно кто-то тихо и твердо скажет на ухо — «вот так!» — вздрагиваешь, ужасаешься — и веришь; и никогда не забудешь, как стихотворение из детства. Эта, через голову разума протянутая рука пугала и бесила его, унижала — и привлекала, как ничто другое. Он ощущал, что связан, спеленат, что все лучшее кто-то говорит за него… А он хотел все сделать сознательно, в открытую, без унизительного заигрывания с самим собой. И в то же время тянулся к своей тайной самости как к загадке. «Наука поможет все это распутать, размотать; нет чуда, есть только сложность.»
Программа его внушает уважение своими масштабами. Действительно, разве не лучше строить жизнь, исходя из идеалов — высоких, перспектив — далеких, истин — абсолютных?.. чем укореняться на своем пятачке, да рылом в землю?..
— Чем же вы недовольны, наверное, всласть поговорили? — Аркадий смотрел на Марка с хитрецой.

5

Поговорили… Марк начал издалека, с общей проблемы в историческом аспекте, но тут же был прерван. Костлявым пальцем указано было ему на жестяные ходики с цветочками на зеленом радостном циферблате, с мигающими кошачьими глазами — так, так, так… Ходики из детства, может, и вы помните их?.. Раздосадованный, сбитый с подготовленного предисловия, он кинулся в самый водоворот, начал прямо с высших проявлений, с интуиции, подсознательных прорывов, роли некоторых веществ, самых интригующих — со всего, чему объявил войну до полного разоблачения. Откуда догадка, открытие, как рождается то, чего безусловно на свете не было…
— Чувствую удивление и искренность, это немало. Но нет руководящей идеи, чтобы продвинуться в море фактов. — Шульц выскользнул из кресла, моментально оказался у стены, взялся за цепочку, не спеша, отслеживая каждый щелчок, поднял гирьку — и бросил через плечо острый взгляд индейца.
— Неужели не чувствуете гармонию ритмов жизни?.. Vis Vitalis… — и пошел, пошел, все у него укладывалось, объяснялось, струилось неразрывной нитью… по наитию, по велению сердца он лепил мир чуткими пальцами, обратив незрячие глаза к небу.
В конце концов Марк осмелился возразить, в самом ажурном месте, где мэтр перескакивал пропасть в два скачка, оттолкнувшись в воздухе от воображаемой опоры.
— Что ж… так и будете — обеими ногами на земле, — маэстро язвительно усмехнулся. — Факты косная почва, общий взгляд — воздух ученого, среда полета. Но вы молоды, не закостенели еще, как ваш… — он помолчал, сдержав недостойный выпад против Штейна, сгибая и разгибая громко хрустящие пальцы.
— Э-э, да он истеричен… — подумал Марк, придававший большое значение твердости поведения; отыскав слабость у гения, он почувствовал себя уверенней.

6

— С ним невозможно спорить, он верит, — сказал Аркадий.
В доме не было света, тускло горела свеча, фиолетовые наплывы оседали, вещество превращалось в газ и влагу, багровые всплески озаряли стены… Хорошо им было сидеть, думать, никуда не стремиться, слушать тепло под ложечкой и вести свободный разговор.
— Зачем спорить, пусть себе… — вяло ответил Марк.
То, что противоречило его воззрениям, переставало для него существовать. Зато он был готов яростно сражаться со сторонниками — за акценты и оттенки.
— Я видел его лабораторию… — Марк вздохнул. Он с волнением и жалостью вспомнил небольшое помещение, к двадцать первому веку отношения не имеющее — логово алхимика, известное по старинным гравюрам. Нет, куда мрачней, неприглядней: из углов смотрит безликая бедность, ни бархатного тебе жилета на оленьем роге у двери, ни причудливого стекла, колб и реторт ручного отлива, ни медных завитушек на приборах, латунного блеска, старинных переплетов, пергаментов и прочих радостей… Этот человек выстроил свою жизнь как отшельник, все современное забыл, пропахал заново десять веков от бородатых греков-атомистов до начал Живой Силы, первых неуклюжих ростков истины, и здесь… нет, не изнемог, просто ему уютно стало, спокойно, он нашел время, соответствующее своему духу, и создал теорию…
— Он ничего современного не читает, — с ужасом сказал Марк, — и при этом на все имеет ответ!..
Действительно, Шульц, получивший глубокое образование, лет тридцать тому назад понял, что путь современной науки бесплоден, не дает человеку общего взгляда на мир, что биология зашла в тупик, одурманенная физикой и химией. Он заперся, вчитался в старинные книги и чуждыми науке методами обнаружил доказательства существования космического источника энергии, который поддерживает во всем живом противостояние косной холодной материи. Все, чем увлекалась современность, оказалось лишь обольстительной формой, оболочкой вещей, следствием скрытых от недалекого глаза причин. Сущность Живой Силы недаром оставалась тайной триста лет: причины искали совсем не там, где они скрывались!.. Он вылепил теорию, как истинный творец-создатель — из ничего, теперь осталось только усмирить некоторые детали, которые упрямо вылезали из предназначенного им ложа. С этими деталями всегда беда, не хотят подчиняться, но не разбивать же из-за них прекрасную теорию!
— … Гнилые веревочки, бараньи жилы… а запах какой!.. Закопченные барабаны, гусиные перья, дергаются, что-то сами по себе пишут… Да он больной!
— Блестящий ум, — возразил Аркадий. Ему доставляло удовольствие находиться в оппозиции, верный признак модного в то время заболевания. — Зачем ему проценты?..
— Но есть основы… — захлебнулся от возмущения юноша.
— Вот-вот, — без особого одобрения кивнул Аркадий. — Я против, но, согласитесь, Шульц счастливый человек — все понял. Своя картина мира. Куча философов стремилась…
— Ну-у-у… — только и мог вымолвить Марк.

7

Молча, царственным движением Шульц распахнул перед юношей дверь и стоял у порога, как художник, показывающий гениальный труд профану — снисходительно, с огромным внутренним превосходством. Потом повернулся, и спросил:
— Чем я могу вам помочь? — и склонил голову к плечу, разглядывая Марка. Костистый, седой, зрачки словно дырочки с рваными краями, вбирают в себя, и ничего наружу…
— Эт-то вы бросьте… — чуть не вырвалось у Марка, ему стало тревожно за свое изображение, падающее в черную дыру. Что попросить? Составленный заранее список теперь казался ему постыдным — обычная химия; он боялся язвительной усмешки — тривиален, мелкое насекомое, жалкие поиски под фонарем… И он, с желанием показать себя и в то же время подкузьмить алхимика, спросил про вещество, которое совсем недавно выделили из птичьих мозгов; оно помогало возвращаться из дальних странствий. Шутили, что его бы в свое время одному ведомству — собирать невозвращенцев, но ведомство лопнуло, отягощенное прошлым, а вещество… Быть его у Шульца не могло: оно выделялось по секретному методу, африканские невольники, пыхтя, перерабатывали тонны птичьих мозгов, чтобы добыть миллиграмм голубых кристаллов. Какие-то крохи проникали к нам контрабандой, в шурупных шляпках… ну, шурупы, которыми крепятся дужки очков, и то по заказу мафии.
— Это я вам дам, — просто сказал Шульц, — ребята мои пробовали. Добыли пару граммов, доказали превосходство, и бросили.
Пошарил длинным пальцем на полке меж пыльных колб, извлек стаканчик, в нем пробирка, заткнутая грязной ваткой — «берите»…
И, не ожидая благодарности, повернулся, ушел к себе.
— И что там было? — Аркадий любопытен как ребенок, качество необходимое настоящему ученому, чтобы расковыривать машинки и куколки.
— Представьте, по спектрам то самое… около процента. Остальное черт знает что, волосы, щепки… Еще он сказал — «у нас свой путь…» Другие пытались, догоняли, горели, сгорали, а он как начал копать, так никого и не встретил, ни лиц, ни спин…

8

— Похоже на защитную реакцию живого тела — выброс щупальца; своим ядом оно растворяет ясные структуры знания, отравляет изнутри, оспаривает основу — метод, продвигает тьму, не тривиальную серятину, невежество, а именно — тьму! Он ненавистник света, ясности, дай ему волю, всю науку обратит в первобытное состояние, когда делом чести было выдумать свою систему, все объяснить, все переврав, придумав недостающие детали… Мы это преодолели, несмотря на отступления, изгибы, ниши, в которых обломки тьмы, слизь заблуждений — там и гнездится коварный Шульц. Смотрите, что делается, — говорил Марку и другим соратникам Штейн, разгуливая по пустой комнате, которую по старой памяти называли «красным уголком», теперь в ней ничего красного, но и удобств тоже никаких, кроме десятка колченогих стульев да старой школьной доски.
— Видите, что происходит? — спрашивал он, расхаживая по бугристому линолеуму, и отвечал на свой вопрос, — новый поповский шабаш на носу, слова им не скажи — ты против духовности! А на деле те же выродки, которые держали народ в подчинении и страхе, теперь устраивают тошнотворное шоу с кадилами, спектакль, новый психоз… Впрочем, — он добавил, устало махнув рукой, — пусть лучше лбы расшибают, чем пьют до посинения. Но каково жулье! — садятся на корточки и прыгают, а потом докладывают — летали! Рядом истинные полеты, не лягушачьи игры, а всерьез… но это дорого стоит, а платить никто не хочет, работать не может, только умеют кровь реками лить… и блюдечки таскать по столам… Идиоты, бедняги, морлоки…
— Шульц против марсиан, — ни с того ни с сего заметил Марк, он должен был защитить противника, который ему помог.
— Шульц исключение, он честный безумец. Зачем ему пришельцы, он сам единственный пришелец во всем космосе.
Несмотря на ругань и обступающие его темные силы, Штейн был полон планов, верил в победу разума, счастливый, наивный человек.

…………………………………..

Несколько слов еще об одной книге, которую я прочитал уже взрослым человеком. Я говорил, у меня был большой провал, много лет я не читал художественной литературы. Не было желания. А потом от безделия и тоски взялся перелистывать страницы… начал с детективов, фантастики… И почти случайно набрел на несколько важных для меня книг.
Сейчас «Манон» вызывает у меня досаду своим построением, я бы этого аббата выбросил ко всем чертям, пусть Кавалер говорит сам за себя, без рамок, внешнего взгляда и всяких оценок. Но это в сущности ерунда, главное в другом! Читая книгу, я вдруг обнаружил, что этот де Грие рассказывает про меня. Дважды в жизни я также «попадался», потом как-то выпутывался, но думаю, никаких уроков не извлек, просто устал от приключенческих сюжетов, ведь много других интересных дел на земле.
Книга в зрелом возрасте бьет точно в цель, если она про читателя, а не про писателя. Если про читателя, то ему наплевать, КАК она написана, что потом с писателем сделалось, спился, умер или заново женился, завел собаку или эмигрировал… Никакого дела до писателя, и это правильно, значит книга нужная, а если она кому-то нужна, то хорошая. Но не все так просто, в сущности писатель пишет только о себе, только о себе, пусть даже о мадам Бовари… но он это так делает, что обязательно кого-нибудь заденет на свете… если он, конечно, взял глубоко.
Теперь часто говорят — «ах, как написано…» Ну, и что запомнилось, что в собственную жизнь встроилось? Красивая игра, и только. По мне лучше съесть что-то вкусное, чем читать бездушные «хорошо написанные» книги. По крайней мере, про вкусную еду не забываешь. Хорошо бы написать книгу «Что я ел», уверяю, будет настольной книгой времен и народов. Эх, писали уже об этом, и еще как писали!
Никаких выводов я из «Манон» не сделал, из хорошей книги мало что разумом выводится, это опыт переживания. Просто мне стало легче жить. Я понял, что и другие люди бывали подвержены необузданным, не поддающимся разуму страстям. Некоторые говорили мне об этом, но я не очень верил — врут, или утешают меня, или, умники, притворяются… А книжке поверил. Значит, хорошая вещь «Манон», если верю ей больше, чем людям. Как печально, что люди такими дураками могут быть! И как приятно в этом убедиться…

………………………………..
Набросок на тему распределения света. Грубая гуашь, толстая кисть…

…………………………………..
По поводу одной из картин Тулуз-Лотрека.
………….
Я больше люблю Дега, он тоньше, интересней для меня.
Т.-Л. — «плакатней», грубей, но зато с ним легче работать — смотреть, как что сделано и т.д.
Бумага, пастель. 50см

…………………………………….
Бумага, кисть; восковые карандаши, чернила

Однажды в школу пришел Клочок.
Вообще-то он наш одноклассник, но в школу ходит однажды в месяц. Привет — привет! Надолго к нам?
Пение, говорит, пересижу, а на английский не останусь. Знаете как по-английски клюква?
Кто это может знать! А Клочок все знает:
— Клюква по-английски — то самое, что у ней между ног, только добавить надо «клюквес».
Про училкино то самое повторять не буду, хотя если «клюквес» добавить, то совсем другое дело…
— Неужели клюква так у них?..
Клочок говорит, не сомневайтесь, только на спор, она не знает. Англичанка, а в Англии не жила, смех один!
Попел он немного, голос огромный у него. Анна Игнатьевна говорит, если б тебе еще и слух добавить… А на перемене исчез.
……………….
Явилась англичанка рыжая в новых сапогах, фигура в юбке не помещается. Спросили мы про клюкву. Не знает. Ничего в английском не понимает. Слово какое-то сказала, не выговоришь, все поняли, что врет.
Клочок еще походил немного к нам, а потом ушел работать в трамвайное депо, больше мы его не видели. Англичанка родила ребеночка и ушла из школы.
А слово клочковское осталось с нами. Много лет прошло, но если встречаемся, и что не по нам… А не по нам все больше и больше случается. Тогда переглядываемся и говорим этот «клюквес». И почему-то легче становится.

Френдит, не френдит, отфрендит, прифрендит… расфрендяйство, расфрендяй, френдово, френдю, профрендил, френдоносец, нафрендил — и надоело.

У меня есть знакомая, двадцать лет знаю. Городок маленький, но у каждого свой маршрут, редко пересекаемся. «Привет — привет, как дела?..» Ответит, я отвечу, она еще пару слов, улыбнется с пониманием, и расстались. И я всю жизнь думал — чертовски умна, мало говорит, но каждый раз в точку! Что-то очень простое выскажет, но не промахнулась ни разу.
И так двадцать лет…
Вчера встретил, и вдруг разговорились. То, сё… И я вижу, ах ты Господи, она же глупа как пробка!
Долго можно продержаться, если умеешь помалкивать, и вовремя пару слов вставить. А если разливаешься соловьем… Уходишь, думаешь, Боже, какой я дурак, ну, зачем это сказал, а это?.. промолчал бы лучше…
В вечеру мысль несколько расширилась. Вот сидит читатель, помалкивает, читает себе и читает. А писатель перед ним разливается. Читатель думает — вот дурак… И в самом деле, стоит написать чуть подлинней… глупость моментально вылезает. Опасность этой работы очевидна — ни от кого не скроешь, что дурак…
Писатель устал, пошел гулять под дождем… ходит, бродит.. А за окошком в теплом уголке читатель — сидит, читает…
Писатель думает, вот умный человек…
А в общем, одинаковые оба…

…………………………………
Я тут распинался про копирование хороших образцов как метод «переобучения». Остановился, и думаю — ну, ты даешь… так вводить людей в заблуждение…
Но я честно сказал, что из графики делал живопись, а из живописи графику… И что оставалось от образцов?? Сложный вопрос, я думаю, оставался стимул хороший, и стенка надежная, чтобы оттолкнуться. Но я не теоретик, упаси Боже…
То, что видите наверху — это как я «копировал» черно-белый, конечно, рисунок Рембрандта, знаменитую его «Кухню». Один из вариантов, а их было немало :-)) Не у Рема, — у меня :-))
В общем, я даже могу сказать, что меня интересовало, только это малопонятно. «Круг света» меня интересовал, в том рисунке свет идет по кругу, то ослабляясь, то усиливаясь снова. Такая диковинная «Интерференция» света, которая и создает удивительную ЦЕЛЬНОСТЬ этого Ремовского рисунка. А меня в живописи волновал только вопрос цельности вещи, если уж всерьез. Если есть цельность, то почти все есть. Цельность и лаконичность, и Вы уже в пределах, внутри, хотя и на дальних рубежах. Этих двоих из воздуха не взять, если нет цельности и лаконичности внутри художника, то он только эпигон или ловкий демонстратор, я думаю. «Черный квадрат» — граница; это цельность и лаконичность в искусстве в самом очищенном от живописи виде. Цельней квадрата не придумаешь, разве что круг. Но и примитивней тоже… Именно граница, предел, потому что вместо третьего важного участника — Выразительности подставлена Декларация.

Еще об одной книге несколько слов. Действие ее мне трудно оценить. Вернее, ЧТО подействовало, потому что я почти ничего не понял в ней, кроме громких слов и эффектных выражений. Философская хрестоматия начала века, разумеется, прошлого. В ней запомнились две вещи «Мир как воля и представление» Шопенгауэра, и «Человеческое, слишком человеческое» Ницше.
Шопенгауер значительно глубже задел. Философский пессимизм отрезвляющая штука. Но я думаю, дело не в содержании, а в Другом Взгляде. Я понял, что есть и Другой Взгляд.
Это же были пятидесятые годы, самое начало.
Книгу я увидел у своего дяди, Иосифа, и тут же выпросил почитать. Он говорит, это непростая литература, что ж, попробуй…
Иосиф по образованию философ, учился в Германии. Для него эти произведения были философией «ненастоящей», он защищал диссертацию по Канту. При советской власти он и его жена Таня выглядели странно. Выжили потому, что Эстония, а не Россия, немного мягче было.
Иосиф даже предлагал проводить философские семинары, он будет идеализм защищать, пусть материалисты его победят… Ему ничего не ответили, отослали домой. Потом они переводили эстонскую классику на русский, иногда им давали, так перебивались. Они были свободные люди, детей не имели, жили бедно, но весело. Иосиф давно умер, в 60-х, а Таня жила долго, мы встречались с ней в 80-ые годы, она рассказывала про Таллинн довоенный. Последний, наверное, человек, который все знал про нашу семью. Потом как в лодочке над Марианской впадиной, вроде не тонешь, но что под тобой, лучше не думать…

………………………………
Холст, масло 50 см

В этом году я не хотел, чтобы Зоська рожала котят. Крохотная черная кошка трех лет от роду. В прошлом году родила четырех, и вторая моя кошка Шура тоже родила четырех котят, они объединились, собрали котят вместе в большой корзине, по очереди ходили гулять на улицу… И Шурка пропала. Потом я узнал, что ее убили ребята. Зося осталась с восемью котятами одна, два котенка умерли, а шестерых она кормила. Они подросли и валили ее с ног, набрасывались и сосали. Я думал, она не выдержит, надо что-то делать… И тут кто-то из взрослых котов принес чумку, котята заболели. Я лечил как мог, колол их… Но осталось только два котенка, они выросли и живут у меня. А Зоську я решил подкормить, и пусть год отдохнет. Дал ей две таблетки, когда она решила отправиться за новыми котятами. Таблетки помогли, но не совсем, родился один черный котенок, на следующий день умер. Через пару дней Зося успокоилась, я думал, все обошлось. Прихожу утром в мастерскую и слышу писк. У нас новый котенок, снова один. Но только серый. Я ничего не мог понять. Днем ходил вокруг дома, собирал своих, вижу — стоит ящик. Заглянул, там лежит котенок, мертвый, точно такой, какого принесла Зося. Значит, второго, живого, она усыновила. Прошло два дня после смерти ее котенка, она еще не забыла. Наверное, бежала вокруг дома, слышит знакомый крик… И в ящике находит живого котенка. Серого, а не черного, но все равно — схватила и принесла наверх.
Теперь у меня живет усыновленный котенок, Зося счастлива. Вот так все обернулось. Я хотел как лучше, а получилось не очень. Зато у кошки все получилось.

Хороших-то книг много, но есть особые, я бы назвал их — «системные», они встраиваются в незыблемую основу личности, в фундамент. И у меня было таких пять-шесть книг, о двух я хочу сказать.
«Робинзон Крузо». Я не умел еще читать, начала читать мне мама. А потом родился братец Саша, и мама сказала — «времени мало, давай теперь сам.» Может, время она бы и выкроила, но сделала таким образом важную вещь. Мне было тогда пять лет. У меня появилось огромное желание узнать, что же дальше, ведь меня только что выбросило на необитаемый остров. Я только так и воспринимал — именно меня!
Я знал еще не все буквы тогда. В общем, мне пришлось потрудиться, но книгу я прочитал, а добравшись до конца, вернулся к началу и прочитал снова, полностью сам.
Прошло больше полусотни лет, и я написал повесть «Остров», в которой картина необитаемого убежища снова возникла передо мной.
Многое за это время изменилось. Если коротко, то мой взгляд на необитаемость стал гораздо печальней, вопрос кажется неразрешимым…
Вторая книга, которая повлияла на мою жизнь, — знаменитый труд врача, психиатра и сексолога француза Фореля. «Половой вопрос». Книга стояла на полке вместе с другими книгами отца. Он умер, когда мне не было еще одиннадцати. Мать не могла мне помочь, да у меня и в мыслях не было ТАКОЕ спрашивать у нее…
Я начал штудировать Фореля подпольно, с 11 лет, и закончил в 16, когда мне сказали — «теория, мой друг, мертва…» Тем не менее, эта книга избавила меня от многих страхов, комплексов, заморочек детства, двора и улицы, и я благодарен старику Форелю, который почти через сотню лет протянул мне руку.
Я знал ее почти наизусть 🙂
«Когда женщина перестает сопротивляться или сама склоняется к совокуплению…» — писал в конце 19 века все повидавший старый врач. И это звучало музыкой для отроческого слуха — «надо же, сама склоняется!..»
К сожалению, многие наблюдения Фореля сейчас выглядят наивно, хотя он побывал везде, знал все в тогдашней жизни. Он нигде не врет, ничего не скрывает, но время изменилось. Нравы ужесточились. Нравы стали грязней. Даже проститутки тогда были чище и нравственней. Форель свидетельствует, ничего не поделаешь.
О других книгах как-нибудь в другой раз.

…………………………………..
Таллиннская русская гимназия.
Ревельская. Эстонская республика. Год 1925 или 1926.
Не хотел говорить, но в конце концов, отчего бы и нет?
В нижнем ряду в белой рубашке моя мать Зинаида Бернштейн. Кое-где в ЖЖ есть ее портреты.

……………………………..

……………………

……………………….
Картинка В.Пятницкого с большим яблоком была здесь. Пятницкий рано умер, красивый и веселый парень. Поколение 70-х годов. Про Курочкина ничего не знаю.

////////////////////////////////////
Маша живет в нашем доме, она поступает в ВУЗ и давно не рисует.
Жаль.

…………………………..
Шутка. Теперь везде, где шутка, будет указано, что именно она.
Палитру он почему-то потерял, пьяный, наверное…

«ПТИЦЫ»

Колыхаясь еле-еле
Всем ветрам наперерез,
Птицы легкие висели,
Как лампады средь небес.

Их глаза, как телескопики,
Смотрели прямо вниз.
Люди ползали, как клопики,
Источники вились.

Мышь бежала возле пашен,
Птица падала на мышь.
Трупик, вмиг обезображен,
Убираем был в камыш.

В камышах сидела птица,
Мышку пальцами рвала,
Изо рта ее водица
Струйкой на землю текла.

И сдвигая телескопики
Своих потухших глаз,
Птица думала. На холмике
Катился тарантас.

Тарантас бежал по полю,
В тарантасе я сидел
И своих несчастий долю
Тоже на сердце имел.

///////////////////////////

Еще раз, чтобы больше не писать:
Я с большим интересом читаю, когда мне пишут — «а я вот думаю не так, а так…»
И всегда отвечаю.
Иногда я предлагаю перенести обсуждение на почту, она всегда открыта, и я прилежно отвечаю
dan@vega.protres.ru
Причина одна — если общение становится личным, глубоко затрагивает обе стороны, то НЕ НУЖНО ЕГО ВЕСТИ ПУБЛИЧНО. Я ПРОТИВ. Даже рецензии авторам я стараюсь писать в письмах, и думаю, что это правильно, дело ведь тонкое.
Иногда я касаюсь вопросов , НЕ связанных напрямую с картинками и текстами, это бывает РЕДКО. Делаю это НЕ ПОТОМУ, ЧТО МНЕ НУЖНО ОБСУЖДЕНИЕ, ПОПРАВКИ, ПОДДЕРЖКА ИЛИ ДАЖЕ ВЫСЛУШАТЬ ДРУГУЮ ТОЧКУ ЗРЕНИЯ. Я уже старый, господа, и меняться не собираюсь 🙂
Мне это бывает необходимо, чтобы выразить СВОЮ отстоявшуюся точку зрения, и в надежде, что это еще кому-то интересно. Другое мнение выслушаю, конечно, но спорить не буду. Вообще, споры не принимаю.
Больше не будем возвращаться, перейдем в картинкам и текстам.

Николай Заболоцкий, конечно

***
Славно ласточка щебечет,
Ловко крыльями стрижет,
Всем ветрам она перечит,
Но и силы бережет.
Реет верхом, реет низом,
Догоняет комара
И в избушке под карнизом
Отдыхает до утра.

Удивлен ее повадкой,
Устремляюсь я в зенит,
И душа моя касаткой
В отдаленный край летит.
Реет, плачет, словно птица,
В заколдованном краю,
Слабым клювиком стучится
В душу бедную твою.

Но душа твоя угасла,
На дверях висит замок.
Догорело в лампе масло,
И не светит фитилек.
Горько ласточка рыдает
И не знает, как помочь,
И с кладбища улетает
В заколдованную ночь.
……………………

***

Тревожный сон коров и беглый разум птиц
Пусть смотрят из твоих диковинных страниц.
Деревья пусть поют и страшным разговором
Пугает бык людей, тот самый бык, в котором
Заключено безмолвие миров,
Соединенных с нами крепкой связью.
Побит камнями и закидан грязью,
Будь терпелив. И помни каждый миг:
Коль музыки коснешься чутким ухом,
Разрушится твой дом и, ревностный к наукам.
Над нами посмеется ученик.
……………………
***
Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной, дано
Души изменчивой приметы
Переносить на полотно.

//////////////////////////////////
Присутствие великих успокаивает.
Модильяни не претендует на истину, зато он дает цельную картину своего восприятия. Не «истина» важна, а цельность взгляда.
(кто думает по-другому, ничего страшного 🙂
спорить ни с кем не буду)
Но вот что интересно: если цельность достигается, то истина тут как тут 🙂

………………………………………..
Арс лонга все-таки… Смиренно послушаем других, вот Снайдерс, отличный голландский живописец…

……………………………..
Осенью вся живопись и графика, которая была отсканирована для ЖЖ, станет доступна в виде нескольких галерей на сайте «Альманах Перископ» www.periscope.ru
Там она будет сосредоточена, смотреть удобней, ничто не убежит из поля зрения.

СВЕЧКА

После войны часто отключали свет, и мы зажигали свечи. Керосиновая лампа тоже была, но керосина часто не было, да и бабка не выносила запах. Как она жила раньше, когда электричества еще не придумали? Она говорила, что не помнит этого времени, но, по-моему, не хотела признаться, что сидела в темноте. Мне давали поджечь свечку, не от спички, а от другой свечи. Темную, холодную наклоняешь над светлой, теплой и прозрачной. Нужно подержать, иначе не подожжешь. Маленькое пламя захватит кончик фитиля, мигнет пару раз, разгорится, и тогда пожалуйста — ставь свечку на блюдце. Чтобы стояла, ее надо прилепить воском. Нагнешь над блюдцем, покапаешь — и тут же прилепляй, пока воск мягкий. Вообще-то это не воск, а парафин, искусственный, из воска теперь свечи не делают. Поджигаю свечку и несу ее в темноту, свет качается передо мной, волнуется, тени обхватывают его со всех сторон, и они вместе танцуют по стенам и потолку. Открываю книжку — буквы и рисунки шевелятся, по странице пробегают тени… Все собираются вокруг свечей, становится тепло и уютно, никто не бегает, не спорит и не ругается…
А потом — раз! — и вспыхивает другой свет — сильный и ровный, а свечка, желтенькая, мигает, как будто ослепла. Кругом все становится другое — места больше, голоса громче, кто-то говорит — «ну, я пойду…», кто-то говорит — «пора, пора…» И свечку лучше погасить, можно даже пальцем, если быстро. Свечи ложатся в коробку в буфете, темные и холодные. Свет больше не спорит с темнотой — каждый знает свое место. Бабка говорит — «наконец-то» и идет готовить ужин. Все разошлись по своим работам, и я иду делать уроки…
А потом перестали отключать свет. Свечи затерялись. Иногда найдешь кусочек свечи среди ненужных вещей, в нем фитиль потонул в непрозрачной глубине. Отковырнешь его — и поджигаешь свечку…
Совсем что-то по-другому она горит.

…………………………………..
Чуть-чуть обработанная старая Казань.
И автор фотографии:

………………………………
Набросок к картинке, которая, кажется, уже была в ЖЖ.
Наверное, не дождь, а ощущение дождя меня интересовало.

//////////////////////////////////////////

////////////////////////////////////////
Теперь только проза, живопись и графика. Этого добра еще хватит на десять лет, зачем разбавлять малоинтересными разговорами?

В мастерской кормлю всех своих и приблудных чужих. Редко стал приходит старина Ксерокс, лохматый черный кот. Шерсть у него лезет и сбивается в комья. Вырываю их, но он нетерпелив, отбивается и убегает. Сейчас оставил его в покое, только бы приходил… Ухожу, его нет. Дохожу до конца дорожки оборачиваюсь — он сидит на углу дома, смотрит мне вслед. Иду обратно, он бежит навстречу, карабкается на плечо, довольно сопит, тычется носом в ухо. Почему не приходишь сам? Поднимаемся, выхожу на балкон, смотрю сверху — и вижу большого черного кота, он притаился за деревом, по которому наши взбираются сюда.
Это Федос. Вырастил его, выкормил на свою голову… А он потом нашел хозяев получше, красивых все любят.
Ксерокс был главным в наших трех домах, а теперь Федос. Перекрывает дорогу тем, кого раньше боялся. Мстит. Еще преследует, терпеть не может рыжих. Не видит цвет?.. Наверное, по тону различает, ему немного надо, чтобы невзлюбить. Невзлюбить просто, каждый вам скажет.
Но я не могу допустить! Пока что я самый сильный кот! Спускаюсь, подхожу, беру Федоса за жирные бока, несу в подъезд, везу на восьмой этаж и здесь бросаю. Ему нужно полчаса, чтобы вернуться, а нам важно выиграть время. Ксерокс жадно ест вареную рыбу, потом долго пьет… Теперь можешь идти, сам разбирайся. Он не против, и не оглядываясь на меня убегает…
Через полчаса является Федос, но все уже поели, и след простыл, так что сидеть в засаде бессмысленно. И он идет утешаться в соседний дом, там у него своя черно-белая кошка. Жильцы его сытно кормят, и можно еще отнять, если вдруг не хватит.
Ко мне он относится по-разному, в зависимости от места, где встречаемся. Он любит меня у соседнего дома, все-таки вспоминает, что я его спасал… бежит навстречу, урчит, трется о штанину… Но у своей засады встречает тоскливым хриплым мяуканием, падает на спину, просит пощады. Так не трогай наших!..
Но его не убедишь, и я подбираю его с травы, везу на восьмой…
………………
Меня спрашивают — «что Вы пишете?» Пожимаю плечами — «не знаю…» В самом деле, не знаю, написать дело нехитрое, а вот что писать, о чем писать… Вроде все рядом валяется, но не собирается, не завязывается, все не так, не то, не это… Как объяснить, если сам не понимаешь…
А они смотрят, вижу — в глазах недоверие — чем же ты занят целый день?
Вот, защищаю Ксерокса от Федоса, мало, что ли?..

/////////////////////
Фотохудожник Ирина Казанская

Вспомнив слова Жирного Ганса (Rasva Hans), учившего меня латыни
ARS LONGA, VITA BREVIS EST
Я закрываю комментарии по бывшей здесь малоинтересной темке, не заслуживающей внимания наших читателей
К сожалению, закрыв свой пост, я закрываю и комменты. НО на все возражения я ответил ЛИЧНЫМИ письмами. Если что-то пропустил, обязательно восполню пробел, только напишите.