Автор: DM

…………………………………
Натура та же, время другое.
Набросок, масло, бумага, 1996 г.

……………………………..
Живопись на линолеуме. 70 см 1985 г.

………………………………..
Небольшой набросок маслом на бумаге (~30 см) — бутылка, тюбик, зеркало…
Интерес только в том, что в клей (при проклейке) подсЫпал песочку, для фактуры. Дело хорошее, но кисти быстро стираются 🙂
Но можно писать пальцами.
Но очень скоро кончики пальцев становятся гладкими-прегладкими, и блестящими…
Но зато чувствительность их резко повышается.

…………………………………
Портрет сына математика Т.
Примерно 1988 г.
Сине-зеленая пористая бумага, восковые мелки, подогрев.
Карандашного наброска не было, потому что собака математика, юная боксерша, съела стиральную резинку. Осталась жива.

………………………………………..
Слева бред, справа — философия. Шаг влево, шаг вправо — приравниваются к побегу.

……………………………………
Картинка началась с одного из голландских рисунков пером (16 век), автора не помню. Потом вспомнил какой-то прудик из детства…
От натолкнувшего рисунка, конечно, ничего не осталось. И от детского прудика тоже 🙂

………………………………….

………………………………….

……………………………….

………………………………….
Один из первых этюдиков маслом. Показывать такие вещи художнику — неразумно. Обычно показывают лучшее. Тогда смотрите хотя бы:
http://www.periscope.ru/gallery/index.htm
Здесь цель иная. Не любование слабой картиной и не самолюбование, а просто… любовь к старенькой картинке, к холстику, который никогда не знал рамы, валялся в шкафу всю жизнь, но тоже живой. Наконец я собрался, отсканировал… неровности, конечно, бликовали, но это уже все равно.

……………………………………
Зоська любит мыться, Ксерокс не очень…

Фотография И.Казанской
……………………………………….

ПИР ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Блясов выбрал большой мягкий кусок свинины, положил его на блюдечко и пошел к двери в глубине подвала. Он заглянул в темноту и сказал:
— Филя, Филюня, возьми, черненький, поешь…
За дверью начинались подземные коридоры, проходили гигантские трубы, питавшие когда-то институт водой… туда уже никто не заходил, кроме котов.
Все веселились. Блясов, потный и красный, схватил Марию и пытался танцевать с ней что-то несуразное, брюхо его прыгало, космы седых волос падали на лицо. «Дядя», пользуясь моментом, утащил бутыль в угол и деловито опустошал ее. Антон, Лариса и Анна пели старинную песню. Вдруг свет факелов разом дрогнул, пламя отклонилось в сторону черной щели. Блясов подошел к двери. Щель увеличилась, вот и сквозило, а мясо исчезло, и кота не было тоже.
— Вот дьявол,— пробормотал Бляс, вытирая пот,— все слышит, все знает… а как исчезает — чудеса…
— Никакого чуда он не делает, старый несчастный кот… Бог ему помоги…— хрипло сказал Аугуст.
— Бог, Бог…— засмеялся Коля,—- Аугуст, ты дурак, Бог людей забыл, что ему коты.
Я подсел к Аугусту и узнал много интересного, вперемешку с эстонскими ругательствами, впрочем, довольно бесцветными, и русскими — в наиболее ответственных местах. Жить долго, а рассказать жизнь, как это ни обидно, можно за час. Но я узнал не все, рядом плюхнулся Бляс, и разговор пошел в другую сторону. У Бляса была еще одна теория, объясняющая всю картину жизни.
— Вот слушай,— он наклонился ко мне, от него исходил жар, ощутимый на расстоянии,— наш разум — моргает… а тело…— он шлепнул себя по месту, где грудь без подготовки переходила в живот,— тело живет непрестанно.
Лицо его улыбалось, а глаза не шутили, смотрели цепко и бодро.
— Ну, как в кино… или глаз — моргает, а ты все видишь,— пояснил он.
— Быстро, что ли?
— Ну да… разум моргнул — человек мертвый, смотрит — человек живой. И так все время, мертвый — живой, мертвый — живой… понял?
— Ладно, Бляс,— сказал Коля, поглядывая на остатки пустырника,— мы-то живые.
— Когда мы мертвые — не знаем, не помним ничего, а потом снова живем, и живое с живым сливается, как одна картина, ясно? — Он снисходительно смотрел на Колю.
— Я смотрю на тебя, Бляс,— ты все время живой,— робко заметил Аугуст.
— Чудак, когда я мертвый —- и ты мертвый — не можешь меня видеть.
— А тело что, а тело? — закричал «дядя».
— Тело непрестанностью своей опору дает, вот разум и возвращается.
— А если человек мертвый? — спросил я.
— Он мертвый, когда я живой, сбивается все, понимаешь?..
— Но мы-то хороним его, он разлагается, труп? — решил я поспорить с ним. Я хотел понять, зачем ему нужно это.
— Так он со всем миром живым в ногу не попадает, вот и всего. Никто его живым не видит, а он живой.
Оказывается, он не верил в смерть, славный парень.
— Ты что, шкилетов не видел? — полез на него Коля.
— Так ты, может, тоже скелет, когда мой разум моргает,— спокойно осадил его Бляс.
— Ну, Бляс, ты удивительный человек…— восхищенно покачал головой Аугуст.
— Он двадцать лет уехамши был, приехал — и также моргает… откуда он знает, а? — тыча в Аугуста пальцем, закричал Коля.
— Разум его все знает, помнит,— как ребенку объяснил ему Бляс.
— Не докажешь! — решительно заявил Коля.
— Ну, спроси у Антона.
Все повернулись к бывшему ученому.
— Эт-то интересно…— промямлил застигнутый врасплох Антон.
— Ну вот, интересно! — торжествующе сказал Бляс и в честь своей победы налил всем мужчинам пустырника.
Коля не стал больше спорить, моргал он или не моргал. а пустырник видел всегда.
Все немного устали и приутихли. И вдруг неугомонный Бляс заорал:
— Аугусто, что приуныл?..— И ко мне:— Я зову его Аугусто, раньше звал Пиночетом. Аугусто Пиночет. Он у меня Марию отбил. Ну, не отбил, но все равно… Я даже бить его собирался, но он же ее до смерти бы не оставил, а убивать его я не хотел. Аугусто — хороший парень, даром что эстонец.
— Что ты понимаешь…— начал багроветь Аугуст.
— А кто такой Пиночет? — спросила Лариса.
— Это красный командир,— ответила Мария.
— Не красный, а белый,— сказал Аугуст, он уже остыл и не злился.
— Пиночет, кажется, черный полковник,— робко сказал Антон.
— Ой, как Гертруда,— засмеялась Мария, но тут же посмотрела на Аугуста.
— Гертруда черный не того цвета,— авторитетно заявил Бляс.— он кошкист, а раньше их не было.
— Ну, хватит вам, лучше спойте,— сказала Анна, она не любила политику.
— Аугусто, что, нашу любимую? — спросил Бляс. Аугуст кивнул — давай. Бляс разинул пасть и заревел:
В нашу гавань заходили корабли… Ба-а-льшие корабли из океана…
Аугуст подхватил сиплым баритоном:
В таверне веселились моряки… И пили за здоровье атамана…
Песню подхватили все, кроме меня и Антона,— я не слышал ее раньше, а Антон каждый раз забывал слова… Наконец дошли до слов: «Вдруг с шумом распахнулись двери…» — Аугуст подскочил к двери, а Бляс, изображая старого атамана, встал посредине комнаты и набычился…
— В дверях стоял наездник молодой…
Его глаза как молнии сверкали…
Наездник был хорош собой…
Пираты в нем узнали ковбоя Гари…—
дружно пропели все.
— О, Мэри, я приехал за тобой…
О, Мэри, я приехал с океана…
— удачно используя свой акцент, завыл в полную силу Аугуст, протягивая руки к Марии.
— О, Гари, рассчитаемся с тобой…
Раздался грозный голос атамана…—
и Бляс стал надвигаться на молодого ковбоя Аугуста.
— И в воздухе сверкнули два ножа… —
Бляс схватил кочергу, вторую кинул Аугусту, тот лихо поймал ее левой рукой и приготовился к бою. Все пели, и страсти разгорались. Атаман и ковбой стали фехтовать, не на шутку разгорячась… «Мастер по делу фехтования», старый атаман Бляс сначала побеждал, теснил молодого ковбоя…— «тот молча защищался у перил, и в этот миг она его любила…» Я посмотрел на Марию — ее глаза сияли, она была совсем не старой теперь…
… Наконец «прошла минута — рухнул атаман…» — тут Аугуст изловчился и ткнул Бляса кочергой в брюхо. Тот зашипел от боли, но сдержался и продолжал игру — картинно выронил оружие и стал падать. Он падал долго и красиво, но у самого пола ловко вывернулся, удержался на ногах — и, тяжело дыша, бухнулся на стул.
Представление закончилось. Ковбой со сверкающими глазами подскочил к своей Мэри. Все аплодировали. А я подумал — ведь они не играли.

……………………………….
Бумага, перо, чернила, размывка. 1989 г
30 см

…………………………………

………………………………….
Портрет художника на фоне его картины.
Доска, масло, 145 см
Живопись пострадала от условий хранения.

3. ФЕЛИКС
((Битва с Серым. Пушок.))

Рано утром меня разбудил крик: «Серые, серые идут!» На противоположном высоком краю оврага, на фоне жидкого бесцветного неба, показались четыре силуэта. Четыре серых кота. Они шли фигурой, которая в военной литературе именуется «свиньей». Их вел серый кот поменьше других ростом, но в его походке было что-то устрашающее — его шаг напоминал мерную тяжелую поступь не знавших поражения римских легионеров…
Это был знаменитый Серый, отмеченный эволюцией кот Аугуста. Кот огорчал старика. С виду обыкновенный котик, но с ним произошла удивительная вещь: миллионы лет эволюции сосредоточились в этом коте и выжали из себя новое совершенно качество — он умел нападать немного раньше, чем это полагалось по правилам, и, конечно, побеждал всех. За ним шла слава непобедимого бойца, но сам он, видимо, чувствовал неладное и ушел от Аугуста, стал странствующим котом и редко появлялся дома. Аугуст догадывался, в чем дело, жалел кота и скучал без него.
Странная это особа — эволюция — она обожает именно такие свойства. Миллионы лет процветания теперь обеспечены всему роду Серого, хочет он того или нет — ему не свернуть с предначертанного пути. И никто его не свернет…
Скоро я понял, что ошибался.
Тем временем серые уселись на дальнем краю оврага. Тщетно выбежавший из дома Аугуст увещевал кота и призывал ею слезливым голосом в родной дом. Серый твердо решил драться в своем городе. Его прихлебатели сидели в ряд и ждали привычной победы и разграбления подвалов. На нашей стороне оврага собрались городские: Вася-англичанин, Серж, Люська… Крис, с недоеденным куском в зубах, которым чуть не подавился, урча догрызал на бегу… подошли и другие коты, менее заметные и неизвестные мне. Никто не спешил жертвовать собой. Обсуждали вопрос, на чьей территории должно быть сражение, кому пробираться через овраг. Решили, что нападающим приличествует самим перейти овраг, и следует подождать развития событий.
Серый начал завывать. Делал он это небрежно и формально, чем в высшей степени оскорблял городских, но все же никто не решался принять вызов, зная непобедимость захватчика. Ярость нападающих росла, мужество защитников города таяло…
И вдруг из кустов, что росли рядом с домом, вышел небольшой черный кот и пошел вниз, в овраг… спокойно, не торопясь, ощупывая препятствия, как будто совершая утреннюю прогулку. Он спустился и исчез из виду, но скоро показался на противоположном склоне, не спеша карабкался вверх, как будто и не было никаких серых. Наконец он выбрался из оврага, сел — и стал умываться. Он сидел прямо перед пришельцами, и они окаменели от удивления.
Серый онемел, но скоро пришел в себя и завопил всерьез: «Э-Э-Э-У…»
Черный кот не ответил, встал и вплотную подошел к любимцу эволюции. Он в упор смотрел на Серого. Тот завопил еще раз низким и угрожающим голосом. Эхо разнесло этот вой над притихшим городом. В рядах городских котов возникло замешательство, победа Серого казалась очевидной. А черный кот молчал. Он спокойно рассматривал негодяя. Так ведут себя взрослые коты перед сопливыми мальчишками… Серый был оскорблен и не смог скрыть этого — завыл отчаянно и визгливо — «Э-Э-У-У…» С ним не разговаривали, он к этому не привык. И опять черный кот не ответил ему, все смотрел и смотрел… Фигура его казалась все внушительней, а молчание стало вызывать растерянность среди серых. Главный Серый напыжился и затянул снова — «Э-а-а…», но получилось хрипло и неубедительно, уверенности в его голосе уже не было. Перед ним стоял старый кот, с железными нервами, и смотрел на него презрительно, как на паршивого котенка…
Серый собрался с силами и попытался издать свой самый страшный вопль… но у него не вышло, вырвался какой-то жалкий писк. «Мальчишка… хулиган…» — желтый глаз смотрел не мигая, пронизывал Серого до костей. Серый понял, что сейчас будут бить, невзирая на заслуги перед эволюцией, а может, не будут, но унизят до крайности. Он прижал уши, зажмурился и зашипел. Увидев эти бабские приемчики, его приспешники всполошились. А Серый шипел, отчаянно плевался, он готов был провалиться сквозь землю, но не мог, не получалось — эволюция не дала… И везде его доставал спокойный взгляд черного кота. Серый отпрыгнул в сторону, наткнулся на одного из своих, в бешенстве дал тому пощечину, и все они обратились в бегство. Черный кот постоял еще и не спеша пошел вниз, в овраг — и исчез…
— А ведь это Феликс,— сказал Аугуст.
Все согласились, что это был он, и собрались уже по домам, как вдруг произошло нечто такое, что навсегда запомнилось нам. Как будто прервалось наше обычное, вяло текущее жестокое время, в которое мы тяжело впряжены, и тянем его, и вытягиваем, и делаем таким, какое оно есть, мечтая при этом сделать совершенно иным…
На том месте, где сидели серые, была пустота, и небо начало чуть синеть, предвещая неплохую погоду днем. И тут мы увидели, как из остатков, из клочьев тумана вышел большой белый кот. Медленными плавными шагами он шел по краю оврага, дошел до кривого дерева, загораживающего небо,— и скрылся. Вопль ужаса вырвался из уст всех людей и котов — у этого белого кота была отрублена голова, большая, лобастая, с закрытыми мертвыми глазами… никто не успел заметить, как он нес ее, склоненную к левому плечу, как держал, и держал ли вообще… только видели, что двигался он осторожно и легко, будто плыл по воздуху… прошел — и пропал без следа…
Это прошел мимо города вечный странник белый кот Пушок.
Когда-то Пушок был обыкновенным белым котом и жил в нашем доме у старика на втором этаже. Старик умер, Пушок остался один. Полгода он ждал хозяина, ходил по одной и той же лестнице, пока не понял, что тот не вернется. Он был настоящим домашним котом, не умел жить на улице, и стал искать себе новый дом, в котором было бы тепло и люди кормили бы его. Он ткнулся в богатый дом Анемподиста. Здесь пахло колбасой, служанка готовила обед, и Пушок решил остаться в этом доме. Анемподист, может, и оставил бы кота, но он побаивался Гертруду, который мог написать донос, а черный кот или белый — поди потом докажи… И управдом велел прогнать Пушка.
Была глубокая осень, по ночам заморозки, и кот, не умевший жить сам по себе, замерз и отчаялся. И вдруг он увидел человека, который что-то собирал, копался в земле. Травы часто собирал и его старик, и Пушок радостно кинулся навстречу. Но это был Гертруда, он искал корни валерианы. Кошкист ударил Пушка острой лопатой, пнул ногой и ушел — он не сомневался, что убил кота.
Но тело Пушка не нашли, а через несколько месяцев поползли слухи, что белого кота видели в разных местах. С тех пор все изменилось в нем — он стал совершенно другим — начал странствовать, нигде не останавливался, и никого не боялся… шел себе и шел, от города к городу, от деревни к деревне, а иногда, примерно раз в год, проходил мимо родного города. Его боялись и коты и люди, говорили, что он стал призраком. Кто верит этому, а кто нет, но все верят своим глазам.
Вот, значит, приходил Пушок, и если бы Феликс не победил Серого, то Пушок прогнал бы его наверняка. И, может, он пришел спасти нас, но немного опоздал?.. Кто знает…
Через несколько дней, разбитый и уничтоженный стыдом, в темноте прокрался домой к Аугусту его серый кот. Он не мог больше драться ни с кем, и решил никогда не выходить из дома. Аугуст был рад, что вернулся его любимец, а я радовался, что эволюция посрамлена, и непобедимый Серый стал обыкновенным серым котом.

Был лет десять тому назад, но я его ликвидировал. Мне стало скучно самому его читать. А если так, то зачем? Писать, да еще и скучать при этом? После него я понял, что фантазмы не для меня. Мир странное, даже идиотское место, но не фантастическое.
Герой романа — высокоразвитое существо, он создал вселенную. Напоминает большого черного таракана, сверху хитиновая пластина, средоточие мудрости, под ней комок нервов. С недоделанным существом, напоминающим человека, у него сложные отношения — любовь, ревность, ненависть, упреки-подозренья…
Кончается ужасно, этот якобы бог раздавлен человеческим дитенком.
Вещь исчезла в мусоропроводе. Случайно остался кусок, занесенный в дневник. Недавно, вернувшись к нему, и убедившись в его безвредности и непонятности, со спокойной совестью помещаю в ЖЖ.
……………………………..
Сегодня очередная белая личинка с ненадежным прошлым и будущим, отмирает, и тут же разлагается. На смену ему придет новая зверушка, и все с начала — нелепый крик, сучение ногами, полное неразумение, мычание, вязкая слюна, и все отходы под себя. Море, море воды!.. Возможно ли таким нелепым путем сделать мир разумным, если каждый раз с начала? Но как доверить этому недоумку другое? Что станет в том, другом мире со мной? И здесь уже теснят, а там и не вспомнят! Здесь я распадаюсь, разлагаюсь, зараженный его бессилием, трусостью, слепотой, подвержен видениям и иллюзиям, безнадежный наркоман… Но все же — существую! А в том, хитиновом мире, с хитиновым метрономом под мышкой — там я исчезну бесследно… Если б я мог сбежать от Разума, от вечных истерик мысли хотя бы в теплый предбанник, конуру, шалаш, тихий домик на окраине мира, где безопасно, нет еды, но нет и желания есть, и там, без особой мудрости, без выдающейся глупости, чувствовать свободно… чуть-чуть подумывать, а как же, и холить себя безоглядно, принимать как есть… успокоиться, зная, что теперь всегда удобная подстилка, умеренность, тепло, вечный серенький денек… Тихие эти места всегда были, будут, все взрывы, рождения и смерти проходят мимо, здесь настоящий мир сущего, неизменный, не слишком густой и не очень жидкий, и каждому по серьгам.
Карманы вечности бездонны.
Не получается. Не готов еще. Не вынесу бесконечной монотонности, чего-то жду еще, вопреки Разуму… надеюсь, вдруг возникнет само собой новое, яркое, свободное, справедливое существо, захватит весь мир своим законом, увлечет движением…
Не возникает. Уползаю в свою временную щель, в трещину, которую в конце концов заклеят обоями, в надежде, что она неглубока.
И каждый раз чувствую невосполнимую потерю — еще одна возможность упущена, еще одна неудача из миллионов неудач. Кто сильней презирает себя, чем могущество, которое не все может?.. Какое там — не все хочет! Иногда говоришь себе, корчась от тоски, мечтая покончить с бытием:
— Напяль на себя Хитин, встань во весь рост, скажи – да, если нужно сказать да, или – нет, если в самом деле нет! И все будет как надо, все получится!
Но не верю. Не верю в мудрость, всезнание не указывает верного пути, только рисует карту возможностей до какого хочешь знака точности. И опять выбирать?
……………..
Как он меня уязвил… Это Я — паразит?..
А ты не паразит? — откуда этот хищный взгляд на менее разумные, но живые листья, травы, на зверей, населяющих твой мир, ютящихся по углам и закоулкам, щелям и пространствам, которые раскрываются перед тобой… Они закрываются, как только не думаешь о них — исчезают, иллюзия, которую я подкармливаю правильным кормом, сто девяносто плюс двенадцать. Ты не подбираешь тайком крошки, как я, твой создатель, — зато выбиваешь у других существ почву из под ног, вырываешь простую пищу изо рта, убиваешь все живое, кормя свою ненасытную утробу. Я призываю тебя к миру и пониманию, я создал тебе пусть временное и убогое, но жилище… А также видения черных дыр, картину разбегающихся галактик, чтобы поощрить твой разум, дать пищу незрелому уму. И я ошибся, не вырвав тебя решительно и бесповоротно из прочего живого мира. Потеряв устойчивость естественной твари, и при этом сохранив самые подлые ничем не сдерживаемые замашки хищника, ты оказался двойственным существом.
Не все в порядке с вечностью и мудростью… если выхожу во Время, страдаю, умираю от страха и голода… становлюсь слаб, неверен, подл и противоречив, лицемерен… чтобы не особо мудрствуя — ПРОСТО ЖИТЬ.
………………..

……………………………………
Эта композиция с черепушкой написана значительно позже. Но сохранность на троечку, поэтому пришлось пройтись Фотошопом.
Холст наклеен на оргалит, масло; высота ~ 40 см

…………………………………..
Композиция со скульптурной головой Я.С., выполненной из пластилина.
Голова живет уже 18 лет, только в жаркие дни немного размягчается.
Оргалит, черный фон, темпера 50 см (высота)

……………………………….
Работа ~1980 года, выполненная маслом на бумаге. Масло сохранило живость и блеск, бумага потрескалась из-за плохого хранения.
50см.

……………………………….
Minu vend

Читаем:
» О мудрости Иеговы свидетельствует даже состав морской воды…»
…………………..
Речь идет о фитопланктоне, вырабатывающем половину кислорода, которым мы дышим.
Ощущение плотной перегородки между нами.
С понятной мне стороны — пытаются исследовать, понять планктон… и приспособить его к собственным нуждам (тоже не лучшее отношение, пусть живет планктон как ему хочется), а с той, непонятной — хвалят Иегову за то, что он, видите ли, создал ДЛЯ НАС вот такой планктон. 🙂

***
Недавно выдался свободный день, и я смотрел картины Мигеля, те, что у меня остались. И вот что я вам скажу…
Он был прав, когда говорил — «ничего особенного не хотел…» На его холстах ничего особенного и не было. Никакого Предчувствия Беды в них не заложено. Все это вложил я сам. А в меня вложило многое, главное — возраст, предчувствие старения и смерти, и время наше — предчувствие бедствий и катастроф.
Хорошие картины тем и хороши, что оставляют место нам, с нашими чувствами и состояниями — сопереживать, участвовать… видеть в них то, что заложено в нас самих, просит сочувствия и поддержки. Цельное здание, и я вхожу в него со своими бедами и надеждами, и все оно вмещает, почему?.. Он ничего не навязывает, не кричит, не перебивает, не настаивает на своих истинах — просто и спокойно раскрывает передо мной простор. В чем же его собственное чувство, какое оно? Никак не оторвать от моих чувств и состояний, никак!
Нет, не знаю, что он хотел, наверное, он сам не знал. Не мог бы выразить словами, уж точно… Я гляжу на его тихие картины, утренний пустой город, скромные вещи на столе, закрытые лица, с глазами повернутыми внутрь себя… Мои это чувства или его?.. Не могу отделить.
Чем дальше, тем менее случайной кажется его смерть. Он от себя устал, от мелких своих обманов, собственной слабости, неизбежной для каждого из нас… «Гений и злодейство?..» — совместимы, конечно, совместимы… Хотя бы потому, что одного масштаба явления, пусть с разным знаком. Если бы так было в жизни — только гений и злодейство… Заслуживающая восхищение борьба!.. Совсем другое ежедневно и ежечасно происходит в мире. Мелкая крысиная возня — и талант. Способности — и собственная слабость… По земле бродят люди с задатками, способностями, интересами, не совместимыми с жизнью, как говорят медики… деться им некуда, а жить своей, особенной жизнью — страшно. Они не нужны в сегодняшнем мире. Нужны услужливые исполнители, способные хамы, талантливые воры…
Кто он был, Мигель?..
Человек с подпорченным лицом, во власти страха, зависти, тщеславия… жажды быть «как все»?.. И одновременно — со странной непохожестью на других. Она его угнетала, когда он не писал картины, а когда писал, то обо всем забывал. Но вот беда, художник не может писать все время, в нем должна накапливаться субстанция, которую древние называли «живой силой»… потом сказали, ее нет, а я не верю.
Откуда же она берется, почему иссякает?
………….
Чем трудней вопрос, тем непонятней ответ.
Вот мы и стараемся задавать жизни самые простые вопросы — чтобы получать понятные ответы. А следующий вопрос — в меру предыдущего ответа… и так устанавливается слой жизни, в котором как рыба в воде… И можно спрятаться от противоречий и внутренней борьбы. Забыть, что именно они выталкивают на поверхность, заставляют прыгнуть выше головы… как Мигеля — писать картины искренне и просто, выкристаллизовывая из себя все лучшее.
…………………
Можно хвалить простые радости, блаженство любви, слияние с природой, с искусством… но тому, кто коснулся возможности создавать собственные образы из простого материала, доступного всем, будь то холст и краски, слова или звуки… бесполезно это говорить…
Ничто не противостоит в нашей жизни мерзости и подлости с такой силой и достоинством как творчество. Так тихо, спокойно и непоколебимо. И я — с недоверием к громким выкрикам, протестам… слова забываются…
Картины — остаются.

………………………………..
Не писал еще, не рисовал… Во, была житуха!

………………………………
Недавно меня спросили, я не знал, что сказать.
Но вот где-то в Инете вычитал мысль, с которой согласен: оказывается, я жду того же. Я жду ОТВЕТА, наконец. Чтобы Земля ОТВЕТИЛА нашей НАГЛОЙ цивилизации, пусть не ударом (все-таки людей жаль), а ответным ощутимым напором. В ее даже самом поверхностном слое, стокилометровом, такие возможности имеются. Другого способа остановить безумие, глупость и мерзость не вижу. Просто, чтобы нам напомнили, что мы сидим на тонкой кожуре, под которой тысячи километров. Что изменение температуры на 2-3 градуса для нас почти смертельно. Ни в какие сверхъестественные силы, могущие нам что-то доказать, или помочь… не верю. А вот в то, что нарушение равновесия влечет за собой «отмашку»… на простых и локальных примерах знает каждый.
Может, тогда встанут всерьез вопросы: пересмотреть основы, ограничить потребности, изменить отношение к собственности, орудиям труда, к окружающему живому и неживому миру…
Перед этой общей катастрофой, когда она станет очевидной, придется что-то делать НОВОЕ.

…………………………………..
Портрет А.К.

………………………
Толстая и Тонкая

юююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююю
Небольшие миниатюрки, напоминающие о нашем Деде Борсуке.

………………………………………..
Есть коты, которые приносят бумажку, и такие, которые это не умеют и научиться не могут. Мои коты всегда приносят бумажку, я бросаю, они бегут за ней, хватают зубами, когтями, очень ловко подбрасывают, а потом несут ее ко мне в зубах, чтобы снова бросил. Некоторые кладут бумажку передо мной, другие делают вид, что принесли совсем не мне, положат поблизости и отвернутся. А сами следят, возьму или не возьму. И так мы играем. Почему все? Секрет прост — ими надо восторгаться, не забывать хвалить, иначе они играть перестанут.
А к году почти все перестают играть, скучнеют, у них проблемы переходного возраста, их не признают ни коты ни кошки… А потом они презирают глупые простые игры.
Некоторые кошки играют всю жизнь. Но не все, только самые умные. У меня из трех кошек играет с бумажками одна, ей десять лет, и я думаю, она будет играть до конца.
Среди людей до старости играет один из пятидесяти примерно. Это среди мужчин. А среди женщин — одна из пятисот.
Ей-ей, не вру…

За много лет накопилось этих картонок, наверное, сотни две. Этюды, наброски, фантазии, натюрморты… Одно время я лепил фигурки, потом их писал, включал в картинки.
Многие из них долгое время служили подставками для чайника, на них сидели коты и кошки, оставляли свои следы…
Недавно я стал смотреть, некоторые из них вроде бы заслуживали лучшего. Никогда не знаешь, что покажется через десять лет 🙂
Они, конечно, не в лучшем виде, но думаю, что ЖЖ потерпит, не выставка же, а так, для себя и редких посетителей. Были вот и такие.
Общее название: Натюрморты с мелкими предметами, фигурками торсов, рисунками…
………………..

…………………
………………..

///////////////////////////////////////////

Когда-то мне говорил суровый Волк из племени виннипегских волков, со рваным шрамом на сизой от перепоя щеке:
— Молчи, лисенок, фокс, и слушай… Жизнь дается один раз, пережить ее никому не удавалось. Сначала она — яркое окошко, за ним диковинно и страшновато. Потом — полянка, катаешься по ней щенок щенком… Потом она — горка, со свирепой серьезностью карабкаешься… И оказываешься — в ущелье с отвесными стенами, путь тебе только вперед. А в конце — труба, тебя сливают в отходы, удобряющие землю. И это неплохо, подумай, лисенок, твой прах послужит растениям подмогой, а твое последнее дыхание, легким паром поднимется ввысь, освежит усталую птицу, которая летит домой…
Добавлю, мне было семнадцать, а Волку — двадцать два, я был на первом курсе, он на пятом.

«Настоящая мудрость немногословна»
Л.Н.Толстой. 2, 168
Полн. собр.соч. Т. 1-90. М., 1928-1958; «Слово о книге».

Когда я работал в психушке, там жил Инопланетянин. Он тридцать лет там жил. Городок тихий, маленький, психушка очень домашнее заведение. Профессор с душой, без слов пациентов понимал. Сидит Инопланетянин перед лужой, мечтает о далеком доме… Он каждое утро после завтрака мечтал.
Профессор идет мимо, обязательно остановится, похлопает по плечу — «не грусти, ты бы лучше рыбку половил…»
(продолжение скрыто от читателя, не вызывается никакими силами, кроме самых мистических…)
ПАРОЛЬ? ПАРОЛЬ? ПАРОЛЬ?

………………………………….
В стадии творческого запоя. 35 см Холст на картоне, масло. Давно.
(и его заКАТать?? Ну уж, не-ет…)

ТАК УЖ СЛУЧИЛОСЬ…

Мама говорит – я совсем недавно родилась, и почему со мной все именно так случилось… Наша жизнь вообще случайность, говорит папа, и то, что ты у нас появился, тоже случай, мог быть другой человек. Но они бы его также назвали – давно готовились, и решили. В нашем городе был один мальчик, его звали как меня, и больше здесь таких нет. Я его никогда не видел, он гораздо старше и давно уехал учиться, а я остался один с его именем. Мама хотела, чтобы у человека все было красиво, и имя тоже. Откуда она знала, что я буду такой? Папа говорит, не знала, но догадывалась, это генетика, в каждом записано, какой он, и что за дети будут – все уже известно. Кроме случая, он говорит, важно, какой подвернется случай…
— Ты всегда надеялся неизвестно на что,- говорит ему мама, она верит только в свои силы.
Бабушка ничего не говорит, ни во что не верит, она вздыхает – «где моя жизнь…» А деда я не видел, он умер до войны. В нем все было красиво, мама говорит, но его имя тебе не подходит, теперь другие времена. Его звали Соломон, это уж, конечно, слишком. Его так не случайно назвали, у него дед был – Шлёма. Тогда можно было так называть, а теперь не стоит, и мне дали другое имя, чтобы не дразнить гусей, папа говорит. Не стоило дразнить, соглашается мама, а бабушка вздыхает – «у него все было красиво…» И я, конечно, похож на него, это генетика. Но как случилось, что именно я его внук, а не какой-нибудь другой мальчик… Я долго думал, почему все так получилось, ведь меня могло и не быть, а он сидел бы здесь и смотрел в окно… А может она?
— Дочки не могло быть, — мама говорит, она знает.
— Откуда ты берешь это, — говорит папа, — еще запросто может быть.
— Нет уж, хватит, и так сумасшедший дом, он меня замучил своими вопросами, что и как, — она говорит, — а я и сама не знаю, почему все так со мной получилось…
— По-моему, все неплохо, а? – папа почему-то злится, дрыгает ногой, он так всегда, если не по нем. Если не по нем, говорит бабушка, то берегись…
— Я вовсе ничего не хочу сказать такого, — говорит мама, — просто непонятно все…
— Наоборот, мне все давно понятно!. – и отец уходит.
— Дед так никогда не поступал,- вздыхает бабушка, — он мне руки целовал, и платья покупал каждый месяц.
— Ах, мама, — говорит мама, — жизнь совсем изменилась, а вы не хотите понимать.
— Я давно все поняла, — отвечает бабушка и торжественно уходит на кухню.
— Это сумасшедший дом, — говорит мама, и тоже идет готовить ужин.
Я остаюсь один, и думаю, как бы тот, другой, который мог быть вместо меня, с ними уживался, такого терпения ни у кого не найдешь. Бабушка говорит – «молодец, умеешь терпеть… но очень упрям, это не в нас, в него…» Она кивает на дверь, за которой скрывается папа. Он в уборной, читает еврейскую историю.
— Ничего случайного в ней, — он всегда говорит, — все давно было известно. Одно мне непонятно, как я сам здесь оказался… Все-таки важно, какой подвернется случай. Я вам случайно подвернулся, мадам?
Это он к маме обращается.
— У нее были варианты получше, — обычно говорит бабушка, — но историю не повернешь вспять.
— Что вы понимаете в истории, — говорит папа, и снова уходит в уборную читать. И вчера, и сегодня, и завтра…
Я остаюсь у окна, один во всем городе, тот мальчик с моим именем давно вырос, а мне еще предстоит.
— Тебе предстоят трудности, говорит мама, — главное – верить в свои силы.
— Все-таки важен случай, — вздыхает папа.
Они давно помирились и играют в шашки. Бабушка приносит им чай, а мне компот из слив, потому что давно в уборную не ходил. Тебе клизму, что ли, делать, думает мама. Клизма – это хорошо, говорит папа.
Не надо клизму, лучше компот!

ВСЕ ОСТАНЕТСЯ…

Наш бригадир бывший спортсмен, чемпион по лыжам на долгие дистанции. Очень пузатый коротышка. но сильный, берет под мышки по мешку зерна и несет – «вот, – говорит, – Арон, как надо…» Он почему-то все время забывает, как меня зовут. Я не Арон, но устал его поправлять. Какая разница, через неделю уедем учиться, а он останется со своей неубранной картошкой с зерном-то мы ему помогли. Мы берем с Вовиком мешок за уголки, вдвоем, конечно, и несем из угла на тележку. Бригадир смотрит насмешливым глазом – «тебе надо тренироваться, Арон..» Вовика он не замечает, а меня почему-то полюбил. Вообще-то он неплохой парень, раз в неделю привозит хозяйке для нас большой кусок мяса и бидон молока. Мы живем с Вовиком на хуторе. Здесь тихо, ночи уже темные, звучно каплет вода в колодце, шумит яблоня под окном, время от времени срывается яблоко и с тяжелым стуком падает…
— Как они здесь живут? – удивляется Вовик, он городской человек. Я тоже городской, но помню нашу дачу. Мы снимали за городом, мне лет десять было, только там не яблоня росла, а слива. Я подкрадывался в сумерках, чтобы не заметила хозяйка из кухонного окошка, и срывал – одну, две, три… еше немного отовсюду, чтобы не было заметно. Она утром все равно замечала, но поймать не могла. Такая же была темнота, я ждал школу, в конце лета мне становилось скучно, Теперь я долго лежал, смотрел в окно, мне скучно не было. Вовик сразу засыпал, а я слушал, ждал, когда раздастся легкий топот, шуршание – это приходил еж, он долго возился с яблоком, недовольно ворчал – тяжелое… Пишали мыши, какая-то птица вскрикивала, пролетая над крышей, еж удалялся, волоча яблоко, начинал накрапывать дождь… Мы уедем, а это все останется, и будет точно также, и так везде, где я буду когда-нибудь – эта мысль не давала мне покоя. Мысль болела как рана, что-то не складывалось, не укладывалось во мне, мир противоречил моим взглядам. Я его должен был победить, завоевать, а он не сопротивлялся, расступался передо мной, и сзади снова смыкался, и ни следа, словно по воде прошел…
— Ты большой философ, Арон, – говорит бригадир, – тебе надо научиться делу…
И я чувствую, он прав, наш лыжник, хотя совершенно другое имеет в виду. Мы с Вовиком берем мешок за уголки, вдвоем, конечно, и несем, грубая ткань выскальзывает как живая, пальцы разжимаются.
— Не так, смотри, Арон! – он берет один мешок, второй, и, наклонясь вперед, несет, брюхо мешает ему дышать, но он не подает виду, ему нужно что-то доказать мне, он ведь чемпион. Беда с этими чемпионами, кудa-тo все исчезает у них, получился коротышка с большим пузом, а ведь прилично бегал когда-то. Он показывает газету, на фото какой-то малый, фамилия та же…
— Это я!
— Был. – уточняет Вовик.
— Был… – повторяет бригадир, бережно складывает газету и сует в грудной карман куртки. Он весь в муке, и лицо белое, он трет нос и чихает.
— Я научу вас работать, – говорит, – и тебя! – он свирепо смотрит на Вовика, впервые его заметил.
— Нельзя так было, – я говорю потом, когда он с треском разворачивается на своей таратайке и мчится за бугор к соседнему хутору, там у него тоже дела, – нельзя в больное место бить.
— Ничего, пусть, – ухмыляется Вовик, – что он, твоего имени запомнить не может?
Вечером мы идем в магазин. Перед дверями на пыльной площадке всегда людно, многие тут же выпивают, и он здесь, наш спортсмен, лицо багровое, но держится моподцом.
— Что вы сюда ходите, разве я вас плохо кормлю? – он берет Вовика за плечо, щупает мышцу, – тебе надо тренироваться, парень…
Вовик вежливо отстраняется – «мы за конфетами…»
— А, конфетки… – хохочет бригадир, – маленькие детки…
Он не задирается, он шутит. Мы покупаем соевые батончики, дешевые, и шлепаем обратно, босиком по теплой шелковистой пыли, по дороге, уходящей в темнеющее небо. Наконец, из земли вырастает наш хутор, яблоня, колодец…
— Подумай, – я говорю, – мы уедем, может, всю жизнь проживем где-то далеко, а это вот останется, и будет стоять – и яблоня, и дом, и этот бугор, и даже еж, такой же, будет собирать яблоки… Это страшно.
Вовик думает, зевает – » ну, и пусть себе останется, мне не жалко.» Он живет легко, я завидую ему, тоже стараюсь, но не получается, чувствую, жизнь как вода, смыкается за спиной, и как я ни барахтаюсь – нет следа… Ночью шумит яблоня, падают капли в воду, шуршит еж, по железной крыше накрапывает дождик, потом проходит, вскрикивает птица…

ЗАБЫТЫЙ СТАРИК

Когда мне было семнадцать, я хотел стать писателем. Но я не знал, о чем писать. Все, что я знал, казалось мне неинтересным для рассказа. Я выдумал несколько историй, в духе Эдгара По, которого недавно прочитал. Больше всего меня волновал вопрос — есть ли у меня способности. Я никому не показывал свои рассказы. Не поймут — обидно, а поймут — страшно, вдруг скажут: способностей-то нет, и тогда ничего больше не сделаешь. А писать мне хотелось.
Тем временем школа кончилась, и я поступил в университет. Буду врачом — я решил, врачу открываются людские тайны, я узнаю людей, и тогда, может быть, мне будет о чем писать. Теперь мне писать стало некогда.
В общежитии, где я жил, дежурил старик со спокойным добрым лицом. Он все курил трубку. Как-то я услышал, что он свободно говорит по-английски с нашими филологами. Он меня заинтересовал, и я решил познакомиться с ним. Однажды вечером, когда он дежурил, я подошел к нему. Он оказался добрым человеком, и очень образованным. До войны он был журналистом и много писал. Теперь он получал пенсию и жил один.
Я решил показать ему свои рассказы. Нет, эта мысль пришла ко мне не сразу, я долго говорил с ним и все больше убеждался, что такого умного человека мне видеть не приходилось раньше. И я, наконец, сказал ему, что хотел бы стать писателем, но вот не знаю, способен к этому или нет. Он не удивился, и спокойно сказал: «Покажите мне, что вы пишете». Я тут же принес, и он стал читать.
Я смотрел на его спокойное лицо, и у меня сначала сердце сильно билось, а потом я успокоился — я доверял ему, как когда-то в детстве доверял старому врачу, который прикладывал ухо к моей тощей груди, и вокруг становилось так тихо, что слышно было звякание ложечки на кухне и отдаленные голоса, и было спокойно…
Вот так я смотрел на него, а он все читал. Потом он отложил листочки и улыбнулся мне. «Пишите, пишите» — он сказал.
— Это плохо?..
— Это честно, а вы сами не понимаете, как это важно. Давать советы не берусь, только… не выдумывайте особенные слова, пусть все будет просто, но точно. И не так важно, что за словами, важней то, что над ними.
Я не понял его.
— Что у вас над этой строчкой — всего лишь другая, а должен быть воздух, понимаете,— простор, много места, чтобы свободно дышать, петь, не спотыкаться о слова… тогда вы приведете читателя к смыслу, не измотаете его, ясно?..
Нет, я не понимал.
— Ну, все ваши ощущения, всю страсть вложите не в отдельные слова, а в дыхание фразы, в интонацию, в подъемы и спады… мне это трудно объяснить, а может и не нужно все это… — Он виновато посмотрел на меня — морочит мне голову. — В вашем тексте не то, что дышать — двигаться негде. Напечатайте пореже — и тогда читайте вслух, для себя, и слушайте, слушайте…
Он улыбнулся — больше ничего не скажу, пишите, пишите…
Вот и все. Он ничего не сказал мне про способности, пишите да пишите… Больше мы с ним об этом не говорили, а потом меня перевели в другое общежитие, и я потерял старика из виду. После этого разговора я долго не писал, потом снова попробовал, втянулся, писал для себя, и постепенно стал догадываться, что он хотел мне объяснить. Но это была такая высота… Я понял, что старик был молодец. Он мог бы разобрать мою рукопись по косточкам, но зачем это было делать. Он хотел сказать мне главное, как его понимал, а он что-то в этом понимал, теперь я догадался. И он говорил о том, что мучило его самого, не иначе, и, может быть, потому он ничего не писал?..
А может и писал, кто теперь знает.
………………………………..

У МЕНЯ ВСЕ ЕСТЬ

К нам часто приходила высокая бледная старушка Люба, которая знала мать с пеленок, и всегда любила ее. Жизнь Любы была странной, призрачной какой-то. Она не была замужем, и всю жизнь служила компаньонкой у богатых дам, ездила с ними по всему свету, никогда не нуждалась, но и добра своего не имела. Теперь она жила с одной женщиной, Марией, бывшей богачкой и красавицей, а сейчас — огромной распухшей старухой, умиравшей от диабета. Когда-то они вместе ездили в Париж и Монте-Карло, а после войны Мария лишилась всего, заболела и жила в нищете. Люба жила на то, что присылал ей двоюродный брат, бывший моряк, который еще до войны поселился в Канаде. Это было немного, но она не голодала, кое-какая одежда у нее сохранилась, и была комната в старом деревянном домике около вокзала. Люба взяла Марию к себе и заботилась о ней. У Марии от старой жизни осталось несколько золотых монет и большая фарфоровая ваза с ангелочками, которую я любил. Я бывал у них в гостях, в большой сумрачной комнате с круглым столом. Я сидел под столом, а мать разговаривала со старухами. Мать жила в новом времени, у нее были еще силы, чтобы понять, что с довоенной жизнью все кончено, а эти старухи жили в прошлом, и матери было приятно, что они знают и помнят о ней, о ее молодости в той спокойной маленькой республике, в которой они все жили до войны… Несколько раз я видел, как Мария брала шприц, который давала ей Люба, другой рукой хватала и вытягивала огромную складку желтого жира на животе… и я под столом смотрел с ужасом на это и чувствовал боль, которой не было…
Потом Мария умерла, и Люба чаще стала приходить к нам. Она всегда что-нибудь приносила, какую-нибудь мелочь — красивую пуговицу, оловянного солдатика, или леденцов. Она гладила меня длинными костлявыми пальцами, будто ощупывала, и никогда не целовала, а мать укоряла ее — «Ты, Люба, ласкаешь его как кошку…» Люба только виновато улыбалась, а мы просили рассказать сказку. Иногда она рассказывала сразу, а иногда смешно пела: «Вы хочете песен — их нет у меня…» — а потом все же рассказывала.
Я любил приходить домой и видеть, что Люба здесь, они сидят в сумерках, мать вяжет, а Люба тихо что-то рассказывает. Она объездила всю Европу, но ничего не помнила о тех городах и странах, в которых жила. Подумаешь — барон такой-то, баронесса такая-то… и как они влюблялись, и какие письма писали — кому это интересно? Про себя Люба не говорила, как будто и не было ее на свете…
Однажды у нас долго не было денег, и мы ели кое-как. Тут пришла Люба и сказала матери: «Возьми, пригодится…» Я увидел небольшой желтоватый кружок — ну, что на него можно купить… А мать охнула и сказала: «Люба, как же, у тебя их всего три…» Эта монетка стоила тогда тысячу рублей, и она спасла нас. Потом, уже не помню как, и другая монетка перекочевала к нам… Люба становилась с годами все легче, она ходила и качалась, и смеялась над собой. Однажды она шла к нам и заблудилась на дороге, которую знала с детства. Тогда она сказала, что уходит в дом инвалидов. Мать уговаривала ее переехать к нам, но Люба не захотела. Мы ездили к ней, она жила в домике, таком же, в каком жила с Марией, только теперь с ней жили две женщины, и она ухаживала за ними. «Не вези ничего, у меня все есть» — она говорила. Потом она перестала узнавать нас, и через полгода умерла. Ее похоронили в хорошем месте, среди сосен, в сухой песчаной почве…
После смерти Любы мать вызвали куда-то, она вернулась домой, села, не раздеваясь, и положила на стол третью золотую монетку. Вот и все. Мать написала в Канаду, и мы получили ответ. В письме была фотокарточка. На ней высокий мужчина с тремя светловолосыми девочками, за ними двухэтажный дом. Он писал, что ремонтирует дом каждый год, живут они хорошо, слава Богу, не болеют и не тратят деньги на лечение.

…………………………………..
Сильно пострадавший натюрморт с черепом, гусиным пером, зеленой бутылкой на заднем плане, яблоком, пробкой…
На черном фоне, картон, масло 40 см
Кое-что стерлось, но он стал даже романтичней 🙂

……………………………………
Набросок маслом. Картон, 45 см

Это рассказик я ради шутки отдал на конкурс спортивного журнала. Там оказались очень серьезные люди, сочли рассказ за анекдот, поругали за легкомыслие…
А я повеселился.
…………………………….

Мой приятель мечтал о большой силе. Он знал всех силачей, кто сколько весит, какая была грудь, и бицепс, сколько мог поднять одной рукой и какие цепи рвал. Сам он ничем для развития своей силы не занимался — бесполезно…— он махал рукой и вздыхал. Он был тощий и болезненный мальчик. Но умный, много читал и все знал про великих людей, про гениев, уважал их, а вот когда вспоминал про силачей — просто становился невменяем — он любил их больше всех гениев, и ничего с этим поделать не мог. Он часами рассказывал мне об их подвигах. Он знал, насколько нога у Поддубного толще, чем у Шемякина, а бицепс у Заикина больше, чем у Луриха, а грудь… Он рассказывал об этом, как скупой рыцарь о своих сокровищах, но сам ничего не делал для своей силы. Все равно бесполезно — он говорил и вздыхал.
Как-то мы проходили мимо спортивного зала, и я говорю — «давай, посмотрим…» Он пожал плечами — разве там встретишь таких силачей, о которых он любил читать. «Ну, давай…»
Мы вошли. Там были гимнасты и штангисты. Мы сразу прошли мимо гимнастов — неинтересно, откуда знать, какая у них сила, если ничего тяжелей себя они не поднимают. Штангистов было двое. Парень с большим животом, мышц у него не видно, но вблизи руки и ноги оказались такими толстыми, что, наверное, и сам Поддубный позавидовал бы. А второй был небольшой, мышцы есть, но довольно обычные, не силач — видно сразу. Они поднимали одну штангу, сначала большой парень, потом маленький, накатывали на гриф новые блины и поднимали снова. Я ждал, когда маленький отстанет, но он все не уступал. Наконец, огромный махнул рукой — на сегодня хватит, и пошел в душевую. Похоже, что струсил. А маленький продолжал поднимать все больше и больше железа, и не уставал. Наконец, и он бросил поднимать, и тут заметил нас.
— Хотите попробовать?.. Мы покачали головой — не силачи.
— Хочешь быть сильным? — спрашивает он моего приятеля.
— Ну!..
— Надо есть морковь — это главное.
— Сколько?..
— Начни с пучка, когда дойдешь до килограмма — остановись — сила будет.
Он кивнул и ушел мыться. Мы вышли. Приятель был задумчив всю дорогу.
— Может, попробовать?..
— А что… давай, проверим, совсем ведь нетрудно.
Но надо же как-то сравнивать?… что можешь сейчас и какая сила будет после моркови… Мы купили гантели и стали каждый вечер измерять силу, а по утрам ели морковь, как советовал маленький штангист. Через месяц выяснили, что сила, действительно, прибавляется, и даже быстро. Я скоро махнул рукой — надоела морковь, а приятелю понравилась, и он дошел до килограмма, правда не скоро — через год. К тому времени он стал сильней всех в классе, и сила его продолжает расти… Но что делать дальше, он не знает — можно ли есть больше килограмма, или нужен новый способ?..
— Придется снова идти в спортзал,— он говорит,— искать того малыша, пусть посоветует…
Наверное, придется.