Автор: DM

Перебежчик.

1. Макс.
8 октября, тепло… Когда подходил к дому, в сухих листьях зашебаршился Макс, трехлетний кот. В детстве ему досталось несколько раз, нижняя челюсть криво срослась и снизу вверх изо рта торчит огромный клык. Макс выбежал мне навстречу, большой, лохматый, почти весь черный, только на боках рыже-коричневые клочья. Выглядит он ужасно — линяет. Серый весной взъелся на него и отогнал от дома. И Макс перебивался у девятого, там теплая компания, мирные ребята, но пустить к своим мискам… Он отощал, позвоночник выступал огромными зубьями, но вернуться домой боялся, Серый объявил охоту на него, и не подпускал. Я уже крест поставил — погиб кот, но ради очистки совести пошел к девятому. И думать не мог, что здоровый сильный зверь не одолеет сотни метров… И вдруг вижу его в траве, в трех шагах от тех, которые там свои. Я проклял себя за глупость, чуть не оставил друга в беде. Всех из девятого знаю наперечет, и они меня знают, и уважают. Они были не против него, но чтобы к еде не подступался! Так что он подбегал, когда они отваливали, жадно хватал последнее, если оставалось, и так жил около месяца… Я начал носить ему еду и постепенно приманивать обратно, за неделю мы прошли половину расстояния. На руки он не давался, почти дикое существо. Как завидит Серого, так рванет обратно, и все начинай сначала.
Серый наглый и сильный, в сущности отличный кот, но вот невзлюбил Макса. Я думаю, потому что тот огромный, и вроде бы взрослый, а ведет себя как подросток. И еще этот клык, кого угодно ошеломит. Мальчишки называют его вампиром, и гоняют, когда я не вижу.
Читать далее «Повесть «ПЕРЕБЕЖЧИК»»

После смерти…

Можно представить, хотя совершенно не верю.
После смерти. Попадаешь в другой мир.
И там не родившиеся еще существа.
Спрашивают меня. Только один вопрос.
— Ну, как там?..
Их много мимо пробегает, как бы на сцену, и каждый вопрошает, с сомнением и неустойчивым взглядом. «А стоит ли? может вильнуть…»
Вижу, тут и там ходы, норы в мастерские, с научной обработкой тел и разума до недоступной нам сущности.
И сам я туда уже накренился, сползаю…
Ничего, оказывается, особенного в другом свете – предбанник полного разложения. Как на кладбище, только основательней, до самых странных частиц. А что из них потом делают – дремучая тайна.
И так кисло, а тут еще эти, начинающие пристают. Но мне их все равно жаль, хотя должно быть завидно. Но что сказать… Требуется неслыханная степень обобщения. Когда-то мне сказал художник, глядя на мой пейзажик – «это тебе рановато, степень обобщения не та…»
Но чувствую, что должен, и говорю. Находится сказать, вот чудо!
— Да так-то, братец, и так…
Хочется подбодрить, держись, не так уж плохо там…
Просыпаюсь, все еще здесь.
Лежу и думаю, что я им говорил?.. Читать далее «ИЗ «КУКИСОВ»»

………………………………………………………….

Территория жующих?..

Году в 90-м…
Я пытался публиковать свои тексты, но делал это… непрофессионально. Иногда ездил в Москву, приходил в редакции, спрашивал… Мне улыбались, обещали, разводили руками.. я уходил…
Была хорошая редакторша, в Новом мире, Наталья Михайловна :
— Что вы хотите, Слава П. ходил ко мне 14 лет, даже устроился в соседний журнал редактором… Не помогло… уволился, стал к нам как на работу приходить — профессионально. Зато теперь его все знают.
А мне за сорок было, заниматься этими хождениями стыдно, и времени мало. Начал издавать себя на принтере, крохотными тиражами, сам переплетал, делал обложки… Любимое занятие было — рисовать обложки. Некоторые сохранились…

……………………………
тоже из встреч
Меня студентом приютил один человек, я писал о нем в повести «Ант», он был настоящим филологом, то есть словами заворожен. Он мне говорил, что может написать все, что угодно, его легкости и свободе нет предела, и, действительно, я некоторые отрывки читал, он пушкинского племени был, по глубине и прозрачности, и легкости необычайной слог… Но он, подвыпив, а он часто тяжело напивался, говорил мне, что чем легче написать, тем меньше потребности этим заниматься, и в конце концов придет к тому, что вовсе замолчит, настолько противно с людьми общаться… Но не успел, в снежную морозную ночь замерз, выпил сильно, ушел еще добавить, а потом до дома не дошел метров сто. Я поздно вернулся, ночью, вернее, уже утром, опыт был особенный и неудачный, и почти у ворот наткнулся на твердое тело. А записи куда-то исчезли, да.

…………………………..

Люди всегда были…

Когда я учился медицине, в Тарту, полвека тому назад… психиатрию читал профессор Кару, по-русски, медведь, он веселый был человек и честный, известная величина. Больные его любили. Проходит по двору, там в луже больной сидит, пальцами воду загребает…
— Рыбку ловишь… ну-ну, — профессор говорит.
А потом случилось, схватили одного нашего професора, приехали ночью на скорой, сломали дверь и отвезли в психушку, привязали к кровати… Тот профессор не был болен, он против власти выступал. А было это не много не мало, весной 1963 года, кому-нибудь расскажешь, не поверят, ведь оттепель, да? Какая к черту оттепель, если очень надо посадить!
Утром приходит профессор психиатр Кару на обход, смотрит, его коллега привязанный к кровати лежит.
— Ты что здесь делаешь, — спрашивает, хотя все понял.
— Развязать, говорит, — и выпустить.
Хотя понимает, чем для него кончится. Он честный был врач, клятву Гиппократа не забыл.
Недолго потом Кару служил психиатром, возраст предельный, тут же на пенсию отправили… Говорили, счастливо отделался, потому что европейская известность…
И ушел он рыбку ловить, только настоящую, в реке, тогда там много рыбы водилось.
Я его видел, говорили…
— Учитесь, — спрашивает, — ну-ну…
А потом я уехал, не знаю, что дальше было. Говорят, психиатрия стала другая, даже люди из клиники Сербского, которые придумали для диссидентов «вяло текущую шизофрению», стали добрыми, раскаивались.
Но я не верю. Придет время, снова воспрянут, вспомнят своего Снежневского, начнут орудовать, как тогда.
Страна, где врачи сволочи, долго не продержится…

…………………………….
(отрывок из письма)

///////////////////////////////////////////
………….. вопрос отъезда.
Вот именно — чтобы было все равно,этого мне и хотелось бы. Всякое негодование и несогласие плодотворно, если принимаешь какое-то участие в сопротивлении. Но я никогда не хотел «влезать» в эти дела. При коммунистах меня просто несколько раз припирали к стенке, например, за литературу — и мне приходилось что-то говорить и делать, чтобы не перестать уважать себя — я не был в состоянии сдаваться и сгибаться перед обстоятельствами, так меня воспитала мать. Об этом немного есть в повести «Ант». Но я никогда не был диссидентом, и не хотел им быть, мне всегда казалось, что те дела, которыми я увлекаюсь намного интересней и ценней. Мой товарищ уезжал в тот день, когда Сахарова выслали в Горький, мы ехали в такси, и он говорит — обязательно надо заехать к ним домой, выразить свое возмущение. Он был очень близок с ними. А я нет, и я не поехал с ним, и не потому что побоялся, мне такие публичные акции всегда казались (для меня) неестественными. По этой же причине я не ходил к дверям суда над Бродским, хотя все наши из лаборатории там стояли.
………..
И сейчас особенно — я вижу, что начинаются десятилетия тягомотины, в результате которой Россия возможно перестанет существовать в прежних границах, и происходят постыдные явления, агония имперского мышления и так далее. И я это чувствую в своем миниатюрном мирке в Пущино. Писать о таких вещах крайне не интересно, но жить это мешает.
А «власть денег» меня ни здесь не касалась, ни там не будет касаться. В студенческие годы я жил так, что обыскивал свой пол в попытках найти копеечку, чтобы купить полбуханки хлеба, но это никогда не унижало меня, — даже своеобразный азарт возникал.
Весь мир устроен едино, и устроен неправильно, об этом я хочу еще написать. И мне в сущности все равно, где это делать. Лет десять тому назад я еще верил, что здесь можно несколько выправить положение, если к власти придут хотя бы, пусть не очень умные, но желающие сделать добро своей стране люди. Этого нет, и не видно даже.Наоборот, я вижу полную картину возвратов к тому времени, от которого мы ушли.
Непонятно сейчас, лучше ли сидеть здесь и полностью изолироваться, а я это могу сделать вполне — или изменить условия, попасть в другую, тоже в сущности воровскую и неправедную страну, но абсолютно мне чужую. Пока не знаю, это примерно одинаково для меня. И пока ничто не перевешивает, оттого я и выбрал — два года.
Ко всему учтите, что мне 68, и что я не долгожитель, так что вопрос вообще становится малозначительным.
Вопрос чисто практический — где я меньше потеряю сил, нервов и времени для своих дел, а планов у меня никогда много не было. Сейчас это одна книга и что-то вроде смешанной техники, с участием фотографии, графики, коллажей и так далее, несколько таких циклов я задумал. Рисовать на экране мне сейчас куда удобней, чем на бумаге, и делать сложные вещи — тем более. Потом, исходя из фотографии, довести ее до состояния графического образа. Вообще, задача слить воедино все возможности и оптики и ручной работы кажутся мне интересными. В фотографиях есть своя непосредственность — это схватывание момента, то, чего нет в живописи, и что есть в моментальных рисунках. В сущности, хотелось бы не делать никаких различий. Мой учитель Измайлов уже лет тридцать занимается коллажами, используя для этого фрагменты изображений, предметы, которые он прикрепляет к холстам, потом что-то дорисовывает и т.д. Получаются цельные изображения.
…………….
В общем, сейчас нужно будет выбирать то, что лучше для спокойной работы, и пока вопрос не решен. А деньги у меня никогда не будут и не были, что о них говорить.
Вот именно, ТАМ МНЕ БУДЕТ ВСЕ РАВНО, и это сейчас лучше, потому что ЗДЕСЬ ничего не изменится в ближайшие годы. А мои потребности в пище и жилье минимальные, климат хотелось бы потеплей, а от слишком настырных людей отбиться мне не стоит труда.
А ПРОТИВ отъезда — потеря времени на переезд и устройства, даже минимальные. Вот два года и буду думать, а может за это время благополучно скончаюсь, и вопрос будет решен.

…………………………
Лео и Мигель («Предчувствие беды»)

Художник Паустовский (сын писателя)

…………………………………..
Чем дальше, тем менее случайной кажется его смерть. Он от себя устал, от мелких своих обманов, собственной слабости, неизбежной для каждого из нас… «Гений и злодейство?..» — совместимы, конечно, совместимы. Хотя бы потому, что одного масштаба явления, пусть с разным знаком. Если бы так было в жизни — только гений и злодейство… Заслуживающая восхищение борьба!.. Совсем другое ежедневно и ежечасно происходит в мире. Мелкая крысиная возня — и талант. Способности — и собственная слабость… По земле бродят люди с задатками, способностями, интересами, не совместимыми с жизнью, как говорят медики… деться им некуда, а жить своей, особенной жизнью — страшно. Они не нужны в сегодняшнем мире. Нужны услужливые исполнители, способные хамы, талантливые воры…
Кто он был, Мигель?..
Человек с подпорченным лицом, во власти страха, зависти, тщеславия… жажды быть «как все»?.. И одновременно — со странной непохожестью на других. Она его угнетала, когда он не писал картины, а когда писал, то обо всем забывал… Но вот беда, художник не может писать все время, в нем должна накапливаться субстанция, которую древние называли «живой силой»… потом сказали, ее нет, а я не верю.
Откуда же она берется, почему иссякает?.. Не знаю…

Но каждый раз, когда спрашиваю себя, вспоминаю его недоуменное — «почему меня не любят?..» Чем трудней вопрос, тем непонятней ответ.
Поэтому мы и стараемся задавать жизни самые простые вопросы — чтобы получать понятные ответы. А следующий вопрос — в меру предыдущего ответа… и так устанавливается слой жизни, в котором как рыба в воде… И можно спрятаться от противоречий и внутренней борьбы. И забыть, что именно они выталкивают на поверхность, заставляют прыгнуть выше головы… как Мигеля — писать картины искренне и просто, выкристаллизовывая из себя все лучшее.

Но судить легко, рассуждать еще легче. В рассуждениях всегда есть что-то противное, как в стороннем наблюдателе.
Он не так жил, как тебе хотелось?.. Жил, как умел. Но у него получилось! Есть картины, это главное — живы картины. Лучше, чем у меня, получилось, с моими правилами как жить.
Можно хвалить простые радости, блаженство любви, слияние с природой, с искусством… но тому, кто коснулся возможности создавать собственные образы из простого материала, доступного всем, будь то холст и краски, слова или звуки… бесполезно это говорить…
Ничто не противостоит в нашей жизни мерзости и подлости с такой силой и достоинством как творчество. Так тихо, спокойно и непоколебимо. И я — с недоверием к громким выкрикам, протестам… слова забываются…
Картины — остаются.

……………………………………….

Две короткие записи, непонятно как связанные между собой (или никак?)

Видел современную писательницу Устинову. Упитанную и жизнерадостную. Для того, чтобы достоверно описать операцию (а то не поверят читатели!!!) ходит в операционную, ну, чушь собачья, простите меня собаки… Достоверность — что-то совсем другое, на мой вкус, ведь сама жизнь недостоверное предприятие, и становится все недостоверней… И вспоминается молодец-писатель, который тряс пачкой денег перед лицом Платонова — «вот как надо писать!..».
Человек скроен не так просто, чтоб его тыкать мордой в любую лужу… Достоверность…
……………..
Среди так наз «наива» есть точно такие же, как среди всех, циники и надуватели, которые свою неумелость не просто культивируют, но еще и оценивают высоко в бумажках. Часто дело начинается с высокого полета, а кончается обычной лужей, и не только дело, но и все на свете, и как хорошо бы вовремя остановиться, не лить стихи — ведрами, не засыпать в корм читателю анекдоты — мешками… да кто же остановит, если не сам себя?..
А это уж как Алоиз Альцхаймер разрешит, а то где-то на пути потеряешь разум, и не заметишь…
……………………………………………..
Цветы как волосы безумия… (цитата)

………………
Мне говаривал учитель про цвет — должен такой быть, чтоб невозможно было назвать имена пигментов. Такая степень обработки мне не по плечу, но все-таки цвет не купишь в магазине даже самых прекрасных красок и пигментов. Так меня учили люди, которые учились у Сезанна, их голос до меня дошел.
И еще. Неважно, с чего начинается, каким путем получено изображение, — через фотографию, натуру или рисунок трещин на потолке.

……………………………………..

………………
Крупным планом фрагмент пластилиновой головы. Ощущение материала в пальцах как воспоминание…
Вообще, зрителю не стоит недооценивать, как много в этом деле, изобразительном искусстве (в частности) своих внутренних вопросов у художника, своих проблем, которые вовсе не для показов, тем более, выставок и всяких парадов.
Стоит ли показывать непарадную сторону, пусть в сдержанной вполне степени, автор не знает, разве что догадываться может «кончиками пальцев». Возможно, это шаткий мостик к обыденной ясности дня — оттуда, где общие понятия теряют силу, и только неясное приближение к пониманию возможно, (как говорил Сезанн — «кажется, я продвигаюсь…») В отличие от науки, искусство оперирует большими неопределенностями, очень большими, и это, наверное, из ученых, лучше всего могут понять те, кто занимается современной логикой… или «теорией темных дыр»…

…………………………

/////////////////
Уже не помню, почему отверг и из двух десятков вариантов выбрал другой, наверное, неясность с линиями. И, уж точно, досадная и для меня только случайно возникающая «многозначительность» — с часиками этими… В сущности тот же шаблон, только сильно окультуренный ссылками на классиков и все такое…

………………………………
Один из тупичков

………….
в который я дальше не полез, всегда бывают такие. Что-то очень крупно, с нарушениями общих пропорций, это первое, второе… отказ, полный, от того, чтобы «ставить вещи». То есть, от постановки натюрмортов. Исходя, конечно, из «общих соображений», что сами по себе предметы — (иногда, все-таки, иногда), образуют такие совокупности, которые лучше подсмотреть, подкрасться и выбрать ракурс, чем придумать и поставить.
Пробовал, иногда удается, но чаще — нет, и не из-за переднего плана, а из-за того, что сзади лезет, с этим трудно совладать, в сущности задние планы очень важны, очень, в живописи см Босха, который патологически пунктуален в передних своих «рассказах», а в задних планах вся его гениальность живописца, да.
К тому же постановка натюрморта куда интересней и важней, чем само изображение, потому что заключает в себе куда более важное усилие.
………………………………

…………………
Я имею в виду, может быть, наивное желание показать все, что показываешь, в полную величину и рост, ничего не скрывая. Так было очень давно, но так и потом бывало, и даже у изощренных голландцев 17-го века вы можете увидеть перед роскошной вазой с цветами — выставленные напоказ и по отдельности мелкие, но любимые вещицы, ракушки всякие, отдельные цветочки, и без всякой подспудной мысли все это как-то собрать и объединить, то, что потом получило полное развитие у Сезанна. Хотя, если покопаетесь в его самом симпатичном раннем периоде темненьких картинок, то увидите, что его наивность и страсть тогда были сильней, а потом уж он начал строить свое величественное здание… Стремление показать всё, и ничто ничем не заслонить так и осталось в руках «наива», и оно — вечно. И мне лично симпатично, потому что это отношение к картинке НЕ как к реальности, в которой всё всех может заслонить, и показать в таком «реальном» виде считается заслугой живописца. Нет и нет, я не согласен, и то и другое, видимо, переживет и сохранится. Но в личном развитии — удивительная штука, если взять, к примеру, поздние картинки Марке, то видно его непрерывное движение к простоте и наивности.
А я смотрю на эти цветочки, приятно, что это было…
(а травка натуральная, это уже поздний бес попутал
…………………………

………………….
Это интересное дело, искусство вообще бессмысленно, если оно не вкладывает хотя бы крупицу в дело самопознания и само-развития автора, отсюда, наверное, самая большая вредность «творчества» на потребу — повторение, топтание на месте или циничное — «все равно схавают». Другое дело, вещь бывает совершенно не нужна зрителю-читателю, не вовремя подоспела, или слишком уж в авторских тараканах запутана, но это не страшно, обычно всегда находится один-два человека, которым в резонанс, по теории вероятности. А что касается плохого вкуса, так это нормально, у автора и не может быть вкуса, это категория статистики. А большой тираж — опрыскивание территории, пустое занятие.
………………………
Темы и молчание

……………………..

Недостаток литературы, он на поверхности — по сравнению с изо-искусством — ТЕМЫ. Какие темы в изо? — свет и тьма, их противостояние, напряженное равновесие, и где-то на границе их — фигуры, вещи, растения, звери… Тут важно самому испытывать это напряжение, чтобы оно проходило через тебя, а рисовать, зарисовывать это — вторично, и «мастерство» — частность, второстепенная (хотя нужная) деталь процесса. И самого процесса может и не быть, во всяком случае, очень долго, долго, не в этом дело… НО… Не то ли самое, когда говорим о темах в прозе, в словах? Немного не так, но в общем то же самое — жизнь и смерть, учитель и ученик, укорененность и врастание… Наше время просто помешано на сексе, довольно примитивном щекотании семенных пузырьков, а ведь даже облагороженная его форма — любовь, довольно эгоистическое и примитивное чувство, за исключением чрезвычайно редких самопожертвования и отдачи… она лишь — простая, частная, и примитивная форма того, что я называю укорененностью в жизни, когда человек, зверь, чувство, воспоминание — становятся неотъемлемой частью личности, и таких «вещей» за всю жизнь очень немного, сторожевых столбиков памяти, которые всегда с нами, и обегаются лучом света(внимания) ежедневно, а может и ежесекундно, где-то вдали от нашего со-знания… Но именно они образуют личность и обеспечивают ее целостность, их не вырвать и не заменить… Те же самые «свет и тьма», которые в изо-искусстве образуют картину. Только в изо- граница ясней… и то не всегда… И здесь обычный вопрос — НУЖНО ли это выражать словами, и для кого нужно. Если не нужно ДЛЯ СЕБЯ, то вообще никакого смысла нет, потому что все искусство в сущности — элемент и процесс внутренней работы по самопознанию, и поддержанию целостности личности, которая порой разваливается «на ходу», а ВТОРИЧНО, или третично, написанное может стать слабой, но подмогой другому, и тут уже ничего планировать или на что-то рассчитывать — невозможно, нельзя… Абсолютной честности не бывает — и не столько по причине подлости или слабости, но сильней по неизбежности непонимания себя, и вот это постоянное уточнение и есть процесс искусства, и живопись, и проза, и, наверное, самое сильное и таинственное — музыка… Слитность и срастание воедино садовника и цветка, о чем гениально догадался О.Е.М. И о чем ( в том числе) точно выразился наш современник, один из них в комменте к моему тексту — «ХЕРЬ» Это и есть наше время, когда тебя не сажают, не увозят, а просто то, что ты делаешь, называют вот этим емким и простым словом… Но существенно ли это? — я думаю, что те, кто так думает, склонны превеличивать свое значение, и назначение… Время примитивных хамов в расцвете, но это еще не вершина, не предел, так что много любопытного нас еще ожидает (смайл) Но это не только не важно, но и не интересно, немного любопытно, как нечто временное — да… Но никак не тема, не темы; темы — это другое, а содержание искусства — другое совсем. Пусть пьют еще больше пива(позитива), скорей лопнут… Лучше вернуться к проблеме молчания…
Но тут я умолкаю, поскольку мое непонимание уже превышает то постоянное непонимание, которое на границе света и тьмы, молчания и слова… и так далее…

…………………..
Обрывы, откосы… (1978-1980гг)

……………..
В то время я познакомился с Михаилом Рогинским, до его отъезда в Париж, показывал ему свои ранние работы. Он тогда писал обрывы, откосы, и старые вещи, которые там лежали, валялись, падали вниз… Настроение отъезда, который был тогда разрывом необратимым, так все чувствовали. Возможно, под влиянием его работ, я написал несколько темперных листов, тоже с обрывами, правда, никаких вещей, одни камни, но все же, потом не показывал их, не любил подражаний…

…………………………………..

Сюжет, следование внешним причинно-следственным связям — пошлость прозы. Если уж говорить о содержании, то это ТЕМА. И круг ассоциаций, окружающих тему. Оркестрирующих её.
Идеал прозы — Болеро Равеля.
Прямой толчок для развития темы, энергетический центр, — это сильное впечатление. Оно развязывает руки ассоциациям, движению по ним.
Пикассо говорил, что художникам нужно выкалывать глаза.
А прозаиков не мешало бы еще и слуха лишать, пусть выстукивают свои ритмы…

«Предчувствие беды» — рассказ о художнике Мигеле и коллекционере живописи Лео. О том, что художник должен быть верен себе, не слушать дураков, лизоблюдов и прихлебателей. И что любовь и верность живому делу побеждает, не погибает со смертью одного, а передается обязательно другому, и потому живое искусство, а значит и жизнь, бессмертны без всякой там загробной чуши.
Хххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххх

Фрагмент повести «Предчувствие беды»
…
Похоже, мы живем в туманном мире ощущений и состояний, мимо нас изредка проплывают слова и мысли. Слова узки, точны, называют вещи именами… но через них нет пути к нашим сложностям. То, что приходит к нам, — мудрость философии и мозоли от жизни, общее достояние, а собственных прозрений все нет и нет… Чужие истины можно подогнать под свой размер, но странным образом оказывается, что рядом с выстраданной системой, не замечая ее, плывет реальная твоя жизнь.
Какие истины!.. Я давно перестал искать их, есть они или нет, мне безразлично. Люди не живут по «истинам», они подчиняются чужим внушениям и собственным страстям. Мы в лучшем случае придерживаемся нескольких простейших правил общежития и морали, все остальное проистекает из чувств и желаний, они правят нами. Руководствуясь сочувствием к людям и уважением к жизни, а она без рассуждений этого заслуживает… можно кое-что успеть, а времени на большее нет. Немного бы покоя и согласия с собой, и чтобы мир не слишком яростно отторгал нас в предоставленное нам небольшое время.
Определить не значит понять, главное — почувствовать связь вещей, единство в разнородстве, а это позволяют сделать неточные способы, непрямые пути — музыка, свет и цвет, и только после них — слова. Понимание — тончайшее соответствие, резонанс родственных структур, в отличие от знаний, к примеру, об электричестве, которые свободно внедряются в любую неглупую голову, в этом идиотизм цивилизации, демократической революции в области знания. Должен признаться, я против демократии и идей равенства, они противоречат справедливости, и будущее человечества вижу в обществе, внешне напоминающем первобытное, в небольших культурных общинах с мудрым вождем или судьей во главе. Я не против знания, оно помогает мне жить удобно, комфорт и в общине не помешает… но оно не поможет мне понять свою жизнь
………………..

хххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххх

фрагментик из «Беды» (исповедь Лео)
…
Тогда я еще собирал людей в своем доме, любил кормить и веселить народ. Часто ходил по мастерским, и к себе приглашал художников. Многие лица стерлись в памяти, но картинки помню почти все, начиная с семидесятых… Тут же привиделась одна — П-го, сына писателя, погиб от передозировки. Московский ночной переулок, парадные кажутся наглухо заколоченными, тупик… Тогда казалось, вот он, единственный тупик, только бы выбраться — на волю, на простор… Теперь понятно, тупиков тьма, и мы в очередном сидим. Не так уж много времени прошло, но будто ветром сдуло ту жизнь, и хорошее в этом есть, но слишком много печального, главное — людей мало осталось. Кто уехал, кто погиб, а кто и процветает, но все равно мертвец. Остались одни тусовки.
В тот вечер то ли кто-то уезжал, то ли продал картинку иностранцу… они падки были на подпольную живопись. Когда она вывалилась из подвалов, то почти вся оказалась не выдерживающей света. Но и время изменилось, чувствительность восприятия притуплена, кричащий звук и цвет одолели всех, что в этом гаме еще может остановить, привлечь внимание?. Одних останавливает мерзость, других — странность.
Процветает, конечно, мерзость, что о ней говорить… Про странность я говорил уже, особый взгляд… простирается от сложности до ошеломляющей простоты. От сложностей я устал, особенно в последний год, они слишком часто не на своем месте, в обществе это признак неважного устройства, а в человеке — от неясного ума. Так что со мной, если избегать путаных рассуждений и долгих слов, остается, как старый верный пес, только она — странная простота. В моих любимых картинах нет идей, только свежий взгляд на простые вещи, и я люблю их больше всего, даже больше жизни, хотя, конечно, предпочту жизнь картине, но только из-за животного страха смерти, что поделаешь, это так.
…………..
Просыпаешься без свидетелей, незащищенные глаза, тяжелое лицо… Окно, туман… тихие улицы пустынные… Люблю это состояние — заброшенности, отдаленности от всего-всего… Глянешь в зеркало — «ты еще здесь, привет!.. Ну, что у нас дальше обещает быть?..»
Тогда во мне просыпается дух странствия, пусть короткого и безнадежного, с примитивным и грязным концом, но все-таки — путешествие… И я прошел свой кусочек времени с интересом и верой, это немало. Если спросите, про веру, точно не могу сказать, но не религия, конечно, — ненавижу попов, этих шарлатанов и паразитов, не верю в заоблачную администрацию и справедливый суд, в вечную жизнь и прочие чудеса в решете. Наверное, верю… в добро, тепло, в высокие возможности человека, в редкие минуты восторга и творчества, бескорыстность и дружбу… в самые серьезные и глубокие соприкосновения людей, иногда мимолетные, но от них зависит и будущее, и культура, и добро в нашем непрочном мире… Жизнь научила меня, те, кто больше всех кричат об истине, легче всех обманывают себя и других. То, что я циник и насмешник, вам скажет каждый, кто хоть раз меня видел, но в сущности, когда я сам с собой… пожалуй, я скептик и стоик.
А если не вникать, скажу проще — не очень счастлив, не очень у меня сложилось. Хотя не на что жаловаться… кроме одного — я при живописи, но она не со мной.

Собственно, она и не обещала… Я говорил уже, ни дерзости, ни настойчивости не проявил. И все равно, воспринимаю, как самую большую несправедливость — в чужих картинах разбираюсь довольно тонко, а сам ничего изобразить не могу. Прыжок в неизвестность неимоверно труден для меня, разум не дает закрыть глаза, не видеть себя со стороны… Боюсь, что открытое выражение чувства только разрушит мое внутреннее состояние… а при неудаче надежда сказать свое окончательно исчезнет… Зато, когда находятся такие, кто создает близкие мне миры… я шагаю за ними, забыв обо всем. Реальность кажется мне мерзкой, скучной, разбавленной… кому-то достаточно, а я люблю энергию и остроту пера, основательность туши. Рисунки с размывкой, но сдержанно, местами, чтобы оставалась сила штриха, как это умел Рембрандт. Это и есть настоящая жизнь — тушь и перо, много воздуха и свободы, и легкая размывка в избранных местах. Плюс живопись… то есть, фантазии, мечты, иллюзии… художник напоминает своими измышлениями о том, что мы застенчиво прячем далеко в себе.
Что поделаешь, я не творец, мне нужны сложившиеся образы, близкие по духу и настрою, нечто более долговременное и прочное, чем мгновенное впечатление. Я говорил уже — живопись Состояний, вот что я ищу. Такие как я, по складу, может, поэты, писатели, художники, но уверенности не хватило. Нужно быть ненормальным, чтобы верить в воображаемую жизнь больше, чем в реальность. Я и есть ненормальный, потому что — верю… но только с помощью чужих картин.
Время настало неискреннее, расчетливое — не люблю его. И картины современные мне непонятны, со своими «идеями», нудными разъяснениями… Простое чувство кажется им банальным, обмусоленным, изъезженным… не понимают изображений без словесной приправы, им анекдот подавай или, наоборот, напыщенное и замысловатое, а если нет подписи, наклейки, сопроводительного ярлычка или занудства человека с указкой, то говорят — «слишком просто», или — «уже было», и забывают, что все — было, и живут они не этими «новинками», а как всегда жили.

Но разочарования не убили во мне интереса, ожидания счастливого случая, я всегда жду.

Хххххххххххххххххххххххххххххххххххххх

из «Перебежчика»
………….
Четверо. Счастливые дни Алисы.

Я здесь не только кормлю друзей. Иногда я пишу картины. Осенью долго, мучительно напрягаюсь, проклиная все на свете, не понимая, что писать, как писать… Нет, хочется, но таким хотением, которое ничего не значит — оно как пар, рассеивается в воздухе. Желание должно приобрести силу, отчетливость и направление, а эти штуки не решаются головой, а только приходят или не приходят в результате немых усилий, похожих на вылезание из собственной кожи. Но не стоит накидывать слова на все эти котовские дела. Лучше подождем, пока исчезнет вокруг нас цвет, все станет белым и серым, с трех до утра погаснет свет, распространится холод… Тогда я, сопротивляясь затуханию жизни, понемногу начинаю.
………………………….

Фрагментик повести «Предчувствие беды»

…………………….
Нет, кое-какой интерес еще остался, и главное, привязанность к искусству… без нее, наверное, не выжил бы… Спокойные домашние вечера, рассматривание изображений… это немало… Да и надежда еще есть — через глухоту и пустоту протянуть руку будущим разумным существам, не отравленным нынешней барахолкой. Как по-другому назовешь то, что процветает в мире — блошиный рынок, барахолка… А вот придут ли те, кто захочет оглянуться, соединить разорванные нити?..
Я не люблю выкрики, споры, высокомерие якобы «новых», болтовню о школах и направлениях, хлеб искусствоведов… Но если разобраться, имею свои пристрастия. Мое собрание сложилось постепенно и незаметно, строилось как бы изнутри меня, я искал все, что вызывало во мне сильный и моментальный ответ, собирал то, что тревожит, будоражит, и тут же входит в жизнь. Словно свою дорогую вещь находишь среди чужого хлама. Неважно, что послужило поводом для изображения — сюжет, детали отступают, с ними отходят на задний план красоты цвета, фактура, композиционные изыски…
Что же остается?
Мне важно, чтобы в картинах с особой силой было выражено внутреннее состояние художника. Не мимолетное впечатление импрессионизма, а чувство устойчивое и долговременное, его-то я и называю Состоянием. Остановленный момент внутреннего переживания. В сущности, сама жизнь мне кажется перетеканием в ряду внутренних состояний. Картинки позволяют пройтись по собственным следам, и я все чаще ухожу к себе, в тишине смотрю простые изображения, старые рисунки… Отталкиваясь от них, начинаю плыть по цепочкам своих воспоминаний.
Живопись Состояний моя страсть. Цепь перетекающих состояний — моя жизнь.

………………………………………

Много лет жизнь казалась ему болотом, над которым бродят светила. Не ползать в темноте, а вскарабкаться туда, где сущность земных обманок!.. И вместо того, чтобы жить, постепенно поднимаясь, он стремился подняться, не живя — разбежаться огромными скачками, и полететь, как это иногда случалось в счастливых снах. Но наяву чаще выходило, как в дурных, тревожных — бежишь от преследователей, вяло отталкиваясь ватными ногами, в кармане пистолет, который в последний момент оказывается картонным… Марк все же заставлял его стрелять, а врага падать, и просыпался — усталый, потный, с победой, которая больше походила на поражение.
Иногда он чувствовал угрызения совести из-за того, что слишком уж вольно обращается с историей своей жизни, и с чужой тоже. «Не так!» — он восклицал, читая какой-нибудь кусок о себе. А потом, задумавшись, спрашивал — «а как же на самом деле было?..» Он мучительно пытался восстановить истину, но чем больше углублялся, тем меньше надежды оставалось. В конце концов герой превратился в «действующее лицо»… вернее, бездействующее… в персонаж, стал казаться ему настолько непохожим на него, что угрызения исчезли.
Но он был вынужден признаться себе, что мало понял, и создает в сущности другую историю — сочиняет ее, подчиняясь неясным побуждениям. Среди них были такие, которые он назвал «энергетическими» — словно какой-то бес толкал его под руку, заставлял ерничать, насмешничать, чуть ли не кривляться перед зеркалом, злить воображаемого читателя или пугать. В конце концов, вычеркнув все это, он оставлял две-три строки, зато выражающие истинные его чувства — грызущего нетерпения, горечи, злости, разочарования, иронии над собой, обломков тщеславия…
Среди других побуждений он выделял те, которые считал главными — они поддерживали его решительность, устойчивость, ясность суждений, немногословие, стремление к простоте и краткости выражения. Это были чувства равновесия и меры, которые прилагались к делу непонятным образом — как если б он измерял длину без линейки, да на ощупь, да в темноте. Иногда, вытягивая на бумагу слова, он чувствовал, словно за ними тянется линия, или слышится звук… где-то повышается, потом сходит на нет, и это конец фразы или рассказа.
Он узнавал в своих решениях, как и что писать, те самые голосочки, которые ему смолоду бубнили на ухо, но не радовался — ведь теперь он целиком зависел от прихотей этих тайных советчиков. А зависеть он не хотел ни от кого, даже от самого себя.
Он сильно постарел, борода клочьями, и женщина, которая продавала им картошку, как-то приняла его со спины за умершего старика Аркадия, испуганно охнула и перекрестилась.
(из VV)
………………………..……………………….

……………………….
Важно не то, что помнишь и знаешь, поговорить все мастера – главное, чем живешь, а в этом всегда особенная странность: оказывается, разговоры разговорами, правила правилами, а жизнь сама по себе, из нее только и видно, кем ты вылупился в конце концов. Беседы, споры, кухни-спальни общие… а потом каждый идет доживать свое, и в этом главное – в одинокости любого существа, кота или цветка, или человека… О чем же говорить еще, если не об этой неразрешимой одинокости?..
(из острова???)

……………………………………….

ФРАГМЕНТ РОМАНА «ВИС ВИТАЛИС»

……….
Он медленно открыл дверь в комнату — и замер. Посредине пола лежал огненно-красный кленовый лист. Занесло на такую высоту! Он смотрел на лист со смешанным чувством — восхищения, испуга, непонимания…
С чего такое мелкое событие всколыхнуло его суровую душу? Скажем, будь он мистиком, естественно, усмотрел бы в появлении багряного вестника немой знак. Будь поэтом… — невозможно даже представить себе… Ну, будь он художником, то, без сомнения, обратил бы внимание на огненный цвет, яркость пятна, будто заключен в нем источник свечения… так бывает с предметами на закате… Зубчатый, лапчатый, на темно-коричневом, занесенном пылью линолеуме… А как ученому, не следовало ли ему насторожиться — каким чудом занесло?.. Ну, уж нет, он чудеса принципиально отвергает, верит в скромность природы, стыдливость, в сдержанные проявления сущности, а не такое вызывающее шоу, почти стриптиз! Только дилетанту и фантазеру может показаться открытием этот наглый залет, на самом же деле — обычный компромисс силы поднимающей, случайной — ветер, и другой, известной туповатым постоянством — силы тяжести. Значит, не мог он ни встревожиться, ни насторожиться, ни восхититься, какие основания?!
Тогда почему он замер — с восхищением, с испугом, что он снова придумал вопреки своим догмам и правилам, что промелькнуло в нем, застало врасплох, возникло — и не открылось, не нашло выражения, пусть гибкого, но определенного, как пружинящая тропинка в чаще?.. Он не знал. Но не было в нем и склеротического, звенящего от жесткости постоянства символов и шаблонов, он был открыт для нового, стоял и смотрел в предчувствии подвохов и неожиданностей, которыми его может встретить выскочившая из-за угла жизнь.
Одни люди, натолкнувшись на такое небольшое событие, просто мимо пройдут, не заметят, ничто в них не всколыхнется. Это большинство, и, слава Богу, иначе жизнь на земле давно бы остановилась. Но есть и другие. Некоторые, к примеру, вспомнят тут же, что был уже в их жизни случай, похожий… а дальше их мысль, притянутая событиями прошлого, потечет по своему руслу — все о том, что было. Воспоминание, также как пробуждение, подобно второму рождению, и третьему, и десятому… поднимая тучи пыли, мы оживляем то, что случилось, повторяем круги, циклы и спирали.
Но для некоторых и сравнения с прошлым не интересны, воспоминания скучны… Они, глядя на лист, оживят его, припишут не присущие ему свойства, многое присочинят… Вот и Марк, глядя на лист, представил его себе живым существом, приписал свои чувства — занесло одинокого Бог знает куда. Безумец, решивший умереть на высоте…
И тут же с неодобрением покачал головой. Оказывается, он мог сколько угодно говорить о восторге точного знания — и верил в это! и с презрением, тоже искренним, заявлять о наркотическом действии литературы… но, оказавшись перед первым же листом, который преподнес ему язвительный случай, вел себя не лучше героя, декламирующего с черепом в руках…
Чем привлекает — и страшен нам одиночный предмет? Взгляни внимательней — и станет личностью, под стать нам, это вам не кучи, толпы и стада! Какой-нибудь червячок, переползающий дорогу, возьмет и глянет на тебя печальным глазом — и мир изменится…
Что делать — оставить, видеть постепенное разложение?.. или опустить вниз, пусть плывет к своим, потеряется, умрет в серой безымянной массе?.. «Так ведь и до имени может дело дойти, если оставить, — с ужасом подумал он, — представляешь, лист с именем, каково? Знакомство или дружба с листом, прилетевшим умереть…»
«К чему, к чему тебе эти преувеличения, ты с ума сошел!» Выдуманная история, промелькнувшая за пять минут, страшно утомила его, заныло в висках, в горле застрял тугой комок. Он чувствовал, что погружается в трясину, которую сам создал. Недаром он боялся своих крайностей!
Оставив лист, он осторожно прикрыл дверь и сбежал. Теперь он уже в столовой, сосредоточенно жует, думает о понедельнике. Аркадий дома обхаживает черный ящик, как тот голландец свой микроскоп. «Добрый старик, — думает Марк, хрустя куриным крылышком, — но безнадежно отстал».

……………………………….

Фрагмент повести «Предчувствие беды»

МОНОЛОГ ЛЕО:
…………….

Несмотря на все различия времен и культур, хорошая живопись бесспорна. Кто же очерчивает ее границы?.. Я думаю, свойства глаза и наших чувств, они не изменились за последние сто тысяч лет. Над нами, как над кроманьонцами, довлеет все то же: вход в пещеру и выход из нее. Самое темное и самое светлое пятно — их бессознательно схватывает глаз, с его влечением спорить бесполезно. Художник не должен давать глазу сомневаться в выборе, на этом стоит цельность изображения — схватить моментально и все сразу, а потом уж разбираться в деталях и углах. Эта истина одинаково сильна для сложных композиций и для простоты черного квадрата, хотя в нем декларация уводит в сторону от живописи, от странствия по зрительным ассоциациям. На другом полюсе цельности сложность — обилие деталей, утонченность, изысканность, искусственность… Игра всерьез — сначала раздробить на части, потом объединить… стремление таким образом усилить напряжение вещи, когда она на грани разрыва, надлома…

Но все это пустое, если виден прием.

Если прием вылезает на первый план, это поражение, или манерность. Еще говорят — формализм; я не люблю это слово, слишком разные люди вкладывали в него свои смыслы. Я предпочитаю, чтобы художник прорвался напролом, пренебрегая изысками и пряностями, и потому люблю живопись наивную и страстную, чтобы сразу о главном, моментально захватило и не отпускало. Чтобы «как сделано» — и мысли не возникло! Своего рода мгновенное внушение. Чтобы обращались ко мне лично, по имени, опустив описания и подробности, хрусталь, серебро и латы. Оттого мне интересен Сутин. И рисунки Рембрандта. Не люблю холодные манерные картины, огромные забитые инвентарем холсты, увлечение антуражем, фактурой, красивые, но необязательные подробности… Неровный удар кисти или след пальца в красочном слое, в живом цвете, мне дороже подробного описания. Оттого меня и поразил Мигель, его уличные виды.
…………………
Но и в его натюрмортах я то же самое увидел — застигнутые врасплох вещи, оставленные людьми там, где им не полагалось оставаться — немытая тарелка, вилка со сломанными зубьями… не символ состояния — само состояние, воплощение голода… опрокинутый флакон, остатки еды… Вещи брошены и также переживают одиночество, как узкие таллинские улочки, стены с торчащими из них угловатыми булыжниками… Все направлено на меня, обращено ко мне…
Наверное, в этом и есть талант — найти резонанс в чужой судьбе.
…………………..
Один маленький холстик был удивительный, с большой внутренней силой, независимостью… вещица, тридцать на сорок, многое перевернула во мне. Нужна удача и состояние истинной отрешенности от окружающего, чтобы безоговорочно убедить нас — жизнь именно здесь, на холсте, а то, что кипит и бурлит за окном — обманка, анимация, дешевка как бездарные мультяшки.
Это был натюрморт, в котором вещи как звери или люди, — одухотворены, живут, образуя единую компанию, словно единомышленники. Тихое единение нескольких предметов, верней сказать — личностей… воздух вокруг них, насыщенный их состоянием… дух покоя, достоинства и одиночества. Назывался он «Натюрморт с золотой рыбкой», только рыбка была нарисована на клочке бумаги, картинка в картине… клочок этот валялся рядом со стаканом с недопитым вином… тут же пепельница, окурок… Сообщество оставленных вещей со следами рядом текущей жизни, — людей нет, только ощущаются их прикосновения, запахи… Признаки невидимого… они для меня убедительней самой жизни. И искусства, дотошно обслуживающего реальность — в нем мелочная забота о подобии, педантичное перечисление вещей и событий, в страхе, что не поймут и не поверят… занудство объяснений, неминуемо впадающих в банальность, ведь все смелое, сильное и умное уже сказано за последние две тысячи лет…
Поэтому я больше всего ценю тихое ненавязчивое вовлечение в атмосферу особой жизни, сплава реальности с нашей внутренней средой, в пространство, которое ни воображаемым, ни жизненным не назовешь — нигде не существует в цельном виде, кроме как в наших Состояниях… — и в некоторых картинах.
Я ищу в картинах только это.
Не рассказ, а признание.
Не сюжет, а встречу.
Насколько такие картины богаче и тоньше того, что нам силой и уговорами всучивают каждый день.
Современная жизнь почти целиком держится на потребности приобрести все, до чего дотянешься. Если все, произведенное человеком, имеет цену, простой эквивалент, то в сущности ставится в один ряд с навозом. И на особом положении оказываются только вещи, не нужные никому или почти никому. Цивилизация боится их, всеми силами старается втянуть в свой мир присвоения, чтобы «оценить по достоинству», то есть, безмерно унизить. Это часто удается, а то, что никак не включается в навозные ряды, бесконечные прилавки от колбас до картин и музыки для толпы, заключают в музеи и хранилища, и они, вместо того, чтобы постоянно находиться на виду, погребены.
……………………
Удается, но не всегда, живопись находит пути, вырывается на волю, возникает снова, не музейная, успокоенная тишиной залов, а вот такая, без рам и даже подрамников… Я говорил уже про восторги — «как написано!»… — мне их трудно понять. Если картина мне интересна, то я мало что могу сказать о ней… вернее, не люблю, не вижу смысла рассуждать, подобные разговоры мне неприятны, словно кто-то раскрыл мой личный дневник и вслух читает. Обмусоливать эти темы обожают искусствоведы, люди с профессионально выдубленной шкурой.
Как-то мне сказали, теперь другое время, и живопись больше не «мой мир», а «просто искусство». Я этих слов не воспринимаю, разве не осталось ничего в нас глубокого и странного, без пошлого привкуса временности, той барахолки, которая нас окружает и стремится затянуть в свой водоворот?.. Бывают времена, горизонт исчезает… твердят «развлекайтесь» и «наше время», придумывают штучки остроумные… Что значит «просто живопись»?.. Нет живописи, если не осталось ничего от художника, его глубины и драмы, а только игра разума, поза, жеманство или высокопарность…
И я остановился на картинах, которые понимаю и люблю. На это и нужен ум — оставить рассуждения и слова на границе, за которой помогут только обостренное чувство и непосредственное восприятие. Другого ума я в живописи не приемлю.
…………………….

Монолог Лео (там же)

Нет, я не против профессионалов, но и художник, и образованный любитель перед новой картиной всегда дилетант, иначе он ремесленник или заученный искусствовед, и плохи его дела. Жаль, что понимание приходит с бессилием в обнимку…
А десять лет тому назад я был еще живчик, богач, красавец-эгоист, ухитрялся жить в свое удовольствие в довольно мрачной стране. Кто-то боролся за свободу, за права, а я взял себе права и свободы сам, и посмеивался над борцами. И совесть почти чиста, ведь я поддерживал непризнанные таланты, помогал художникам… и этим дуракам, желающим омолодиться.
Мы тут же договорились встретиться с Мигелем, завтра на квартире.
Я ждал его в одиннадцать, после обеда операция, знаменитость на столе, кумир безумствующих девок, изношенная рожа, пошлые мотивчики… из последних сил на плаву… А мне-то что!.. — порезче овал, подработать щеки, подбородок, мешки убрать под глазами… Примитивная работенка, но платит щедро. Пустоту взгляда все равно не скрыть. Заставляет дергаться, визжать толпу… даже восклицания новые!.. Это меня доконало — «вау», я-то думал, восклицания трудней всего внедрить…
Сколько раз говорил себе, «не злобствуй», и не удержался. А внешность внушительная, метр девяносто, красивые большие руки, пальцы тонкие, длинные… Женщины смотрят до сих пор, но я стремительно теряю интерес. После нескольких крупных ошибок сделал главным правилом — «вместе не живи ни с кем», золотые слова. Просыпаешься без свидетелей, незащищенные глаза, тяжелое лицо… Окно, туман… тихие улицы пустынные… Люблю это состояние — заброшенности, отдаленности от всего-всего… Глянешь в зеркало — «ты еще здесь, привет!.. Ну, что у нас дальше обещает быть?..»
Тогда во мне просыпается дух странствия по времени, пусть короткого и безнадежного, с примитивным и грязным концом, но все-таки — путешествие… И я прошел свой кусочек времени с интересом и верой, это немало. Если спросите про веру, точно не могу сказать, но не религия, конечно, — ненавижу попов, этих шарлатанов и паразитов, не верю в заоблачную администрацию и справедливый суд, в вечную жизнь и прочие чудеса в решете. Наверное, верю… в добро, тепло, в высокие возможности человека, в редкие минуты восторга и творчества, бескорыстность и дружбу… в самые серьезные и глубокие соприкосновения людей, иногда мимолетные, но от них зависит и будущее, и культура, и добро в нашем непрочном мире. Жизнь научила меня, те, кто больше всех кричат об истине, легче всех обманывают себя и других. То, что я циник и насмешник, вам скажет каждый, кто хоть раз меня видел, но в сущности, когда я сам с собой… пожалуй, я скептик и стоик.
А если не вникать, скажу проще — не очень счастлив, не очень у меня сложилось. Хотя не на что жаловаться… кроме одного — я при живописи, но она не со мной.
Собственно, она и не обещала… Я говорил уже, ни дерзости, ни настойчивости не проявил. И все равно, воспринимаю, как самую большую несправедливость — в чужих картинах разбираюсь довольно тонко, а сам ничего изобразить не могу. Прыжок в неизвестность неимоверно труден для меня, разум не дает закрыть глаза, не видеть себя со стороны… Боюсь, что открытое выражение чувства только разрушит мое внутреннее состояние… а при неудаче надежда сказать свое окончательно исчезнет… Зато, когда находятся такие, кто создает близкие мне миры… я шагаю за ними, забыв обо всем. Примеры творческой ярости, созданные другими образы, картины, рисунки… я нахожу в них необходимые для жизни точки опоры. Реальность кажется мне мерзкой, скучной, разбавленной… кому-то достаточно, а я люблю энергию и остроту пера, основательность туши. Рисунки с размывкой, но сдержанно, местами, чтобы оставалась сила штриха, как это умел Рембрандт. Это и есть настоящая жизнь — тушь и перо, много воздуха и свободы, и легкая размывка в избранных местах. Плюс живопись… то есть, фантазии, мечты, иллюзии… художник напоминает своими измышлениями о том, что мы застенчиво прячем далеко в себе.
Что поделаешь, я не творец, мне нужны сложившиеся образы, близкие по духу и настрою, нечто более долговременное и прочное, чем мгновенное впечатление. Я говорил уже — живопись Состояний, вот что я ищу. Такие как я, по складу, может, поэты, писатели, художники, но уверенности не хватило. Нужно быть ненормальным, чтобы верить в воображаемую жизнь больше, чем в реальность. Я и есть ненормальный, потому что — верю… но только с помощью чужих картин.
Время настало неискреннее, расчетливое — не люблю его. И картины современные мне непонятны, со своими «идеями», нудными разъяснениями… Простое чувство кажется им банальным, обмусоленным, изъезженным… не понимают изображений без словесной приправы, им анекдот подавай или, наоборот, напыщенное и замысловатое, а если нет подписи, наклейки, сопроводительного ярлычка или занудства человека с указкой, то говорят — «слишком просто», или — «уже было», и забывают, что все — было, и живут они не этими «новинками», а как всегда жили.

.юююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююю

…………
Трудности художественного выражения не трудности техники, языка или скудость внешних впечатлений, «непонимание жизни как она есть» и прочая чепуха — это неясность единого взгляда на свою жизнь, на время, запечатленное В НАС в образах, от начала и до конца. Обобщенное в нас время требует краткого но ясного выражения…
Представьте, выходите из жизни, как из здания, полного всякой всячины, что перечислять… а навстречу Вам стремятся, просто рвутся новые, полные жажды жизни, но в смятении от незнания! И они спрашивают на ходу — «Ну, как там???» И нужно что-то сказать, одновременно и краткое и полное, общее впечатление, суммированное и спрессованное в моменте ухода.
— Ну, как там?
И не мямлить, не мяться, а что-то главное сразу обо всем короткими словами сказать. Собственно, что же от всего этого осталось?.. Нет ведь такой вещи или события, о которых невозможно было бы кратко и выразительно сказать главное, и разве жизнь исключение?
…………………………..

перевод с латинского
Все наши противоречия — расовые, национальные, социальные, культурные, экономические… да что перечислять! — только верхушка айсберга. Огромное несчастье в глубине, в самом принципе выживания и совершенствования всего живого. Принцип выживания приспособленных, возможно, способствует скорости и эффективности продвижения и развития (хотя какого развития?), но, бывает, буксует уже на стадии «дочеловеческой». Такие явления как монополизм и олигархия широко известны в животном мире еще. Маленькие примеры. Возьмите засуху. Или например звери вытаптывают траву (или мы скашиваем ее когда не надо, и часто-часто). Глядишь, несколько лет, и нет травяного разнообразия, а что вы хотите — сильные и приспособленные выжили, одуванчики да лопухи, да простая травка, ничего в них плохого не вижу, но только они везде! Не говоря уж о разнообразии, красивости пейзажа (наши дела), с точки зрения устойчивости урон нанесен, олигарх — «калиф на час», колосс на одной да глиняной ноге, а разнообразие(демократия) в общем свинская система, но оказывается устойчивей к воздействиям, гнется, да не рухнет так в момент, как происходит с монопольной властью…
Выдравшись частично из строгих генетических запретов животного мира, мы уволокли с собой пусть слегка подчищенные, но все те же принципы — выживание приспособленного да конкуренция за самку. Если уже в дочеловеческой стадии бывают сбои, когда один вид сначала завоюет все и всех, а потом рухнет, стоит условиям ударить в слабое место (а оно всегда найдется) — то у нас сбои эти сплошь и рядом, и пора бы понять, что сам принцип выживания приспособленного губителен, и при нашей настырности и жадности, злобности и жлобстве неминуемо приведет к гибели. Мы умеем определять приспособленность как соответствие правилам и условиям только на сегодняшний день, это уже плохо, но еще хуже то, что побеждает тот, кто правила нарушает, но не по мелочам, а кардинально и нагло, при этом защищает свое право не выполнять силой. И, приходя к власти, оставляет за собой право не подчиняться правилам, которые сам устанавливает для слабых.
Когда новый лев, победив старого, разрывает его львят, а львица спокойно наблюдает это, хотя только вчера, рискуя жизнью, защищала… в этом хоть какой-то смысл виден — от молодого львица наплодит детишек посильней, чем от старого… А в человеческих победах часто погибель уже гнездится. В животном обществе приспособленность к выживанию часто (не всегда!) совпадает с лучшей особью, с улучшением качеств, которые самые важные и нужные для вида. У нас немного по-другому стало, из-за культуры и цивилизации, научного и технического развития, которых раньше не было. И этой… морали, тоже есть такая штука, наряду со звездным небом над нами, такая загадка внутри нас… похоже, никому не нужная теперь… Так что выживание-то происходит по довольно примитивным признакам, прежним, а выживают совсем, совсе-е-м не те… Смотрите, кто у власти, разве те, кто обеспечивает наши достижения и удачи? Нет — идиоты, мздоимцы, воры и паразиты, в лучшем случае, ловкие властолюбцы и интриганы. Но зато как приспособлены! Куда до них Ньютонам, Фарадеям и Эйнштейнам, на которых, собственно, и зиждется вся лучшая сторона дел!
По мере старения начинаешь понимать, куда попал. Погрязшие в тех же принципах, что и звери, мы несколько модифицировали старые простые правила, и всё. А с другой стороны — высокопарный треп о милости и справедливости, о морали и заповедях, и что в игольное ушко не пролезешь… и тут же скопом лезут, обдирая шкуру, оттого, наверное, и волос лишились… Ну, не все, но те, кто ради высокого, сидят тихонечко по углам, незаметны… И хорошо, хорошо, когда не замечают их, а то примутся истреблять, как не раз было. Привычка рубить сучья нужные для сидения, тоже из животного мира, только там генетика вовремя останавливает. Даже альтруизм выдумали не мы, о нем знает любая птичка, уводящая хищника от своего гнезда. Это принцип выживания популяции, ранее генетически закрепленный. Теперь мы его выдаем за приказы свыше…
Так что гордиться нам особо нечего, господа.
И все это уже видно на животной жизни! У нас в доме самая слабая кошка умеет гениально открывать все двери и шкафы. И этим пользуются все! — сидят и ждут, пока она откроет, а потом ринувшись на разбой, оттесняют слабую от добычи. Это известно было — давно до нас.
Нужен иной принцип устройства — невыживание всякой сволочи. Но такая популяция при существующих правилах общежития неспособна противостоять наглости старых принципов. Значит, только с нуля. И лучше бы начать не с человека, а прямо с вирусов и микробов, чтобы жили дружно и друг другу помогали. А потом, с помощью миролюбивых и дружных обезьян, возможно, что-то получше и получится, хотя куда медленней, и без такого гвалта, давки и спешки, как сейчас.
Поживешь, и становится скучно донельзя..

……………………………………………………..

…………………….
…………
Ирония жизни подобна иронии истории, только, наверное, первична: думая и делая одно, получаем нечто другое :-))
……………………………….

Иногда зритель видит глубокий смысл в выборе предметов в натюрмортах. Ох, это как в жизни, даже когда мы выбираем, или нам так кажется, то это обычно из ограниченного количества вариантов, и того, что (неудобно говорить) под руку попадается. Конечно, среди этого, попадающегося, ведется какой-то малоосознанный отбор, но, уверяю вас, никакого отношения к «содержанию»(житейскому или философскому назначению) вещей, никакого глубокого философского смысла здесь нет. Во всяком случае, автор этого не знает, и не думает об этом. Другое дело, что он оставляет пустоту на своем месте, он оставляет пустое место, пробел, и это как японский рассказик с «обрывом» — раньше будет — провалится, опоздает с молчанием — впадет в мелочность…
Инстинктивно отбрасываются те вещи, которые по чисто худ. свойствам не подходят, а среди подходящих тоже драма — почти все они подходят примерно, и часто не устраивают по каким-то свойствам, например, по размерам. Ведь должна быть драма противоречий по свойствам, и напряженное примирение, и тайная близость, и общность в отношении к свету, а что важней света, трудно вообще сказать…
Благо, что есть Фотошоп, который позволяет некоторые незначительные, но досадные и стервозные признаки умерить, чтобы заиграли важные, и чтобы единство вещей едва-едва, но преодолело их напряженность и разобщенность, а иначе или — «куча мала» или полное одиночество… которое тоже тема, и важнейшая для натюрморта — одиночество брошенной, забытой вещи, например, но тогда надо лаконичней, и убрать лишние вещи, которые своей болтовней будут только загромождать пустоту…
Такие, как этот, неотшлифованные тексты не имеют права на существование(?) в сущности(сомнения с запятой), но иногда они как бутылки в записками, бросаемые в океан, и записка давно стерлась, но все-таки была… Кончится ЖЖ, как все кончается, но возникнет нечто новое. Когда разобщенность слишком велика, то теряется напряженность взаимодействий, а значит теряется и само искусство. Оно ведь, как наука тоже, занимается исследованием связей, первая в виде законов, искусство в виде пристрастий, тяготений, ассоциаций. В самом важном прямые вопросы и ответы дают меньше, чем далекие ассоциации, вспомните хотя бы Шредингера…

…………………
Из «Вис виталиса»

……………………..
Он ходил по комнате и переставлял местами слова. — Вот так произнести легче, они словно поются… А если так?.. — слышны ударения, возникают ритмы… И это пение гласных, и стучащие ритмы, они-то и передают мое волнение, учащенное дыхание или глубокий покой, и все, что между ними. Они-то главные, а вовсе не содержание речи!
Он и здесь не изменил себе — качался между крайностями, то озабочен своей неточностью, то вовсе готов был забросить смысл, заняться звуками.
Иногда по утрам, еще в кровати, он чувствовал легкое давление в горле и груди, будто набрал воздуха и не выдохнул… и тяжесть в висках, и вязкую тягучую слюну во рту, и, хотя никаких мыслей и слов еще не было, уже знал — будут! Одно зацепится за другое, только успевай! Напряжение, молчание… еще немного — и начнет выстраиваться ряд образов, картин, отступлений, монологов, связанных между собой непредвиденным образом. Путь по кочкам через болото… или по камням на высоте, когда избегая опасности сверзиться в пустоту, прыгаешь все быстрей, все отчаянней с камня на камень, теряя одно равновесие, в последний момент обретаешь новое, хрупкое, неустойчивое… снова теряешь, а тем временем вперед, вперед… и, наконец, оказавшись в безопасном месте, вытираешь пот со лба, и, оглядываясь, ужасаешься — куда занесло!
Иногда он раскрывал написанное и читал — с противоречивыми чувствами. Обилие строк и знаков его радовало. Своеобразный восторг производителя — ведь он чувствовал себя именно производителем — картин, звуков, черных значков… Когда он создавал это, его толкало вперед мучительное нетерпение, избыточное давление в груди и горле… ему нужно было расшириться, чтобы успокоиться, найти равновесие в себе, замереть… И он изливался на окружающий мир, стараясь захватить своими звуками, знаками, картинами все больше нового пространства, инстинкт столь же древний, как сама жизнь. Читая, он чувствовал свое тогдашнее напряжение, усилие — и радовался, что сумел передать их словам.
Но видя зияющие провалы и пустоты, а именно так он воспринимал слова, написанные по инерции, или по слабости — чтобы поскорей перескочить туда, где легче, проще и понятней… видя эти свидетельства своей неполноценности, он внутренне сжимался… А потом — иногда — замирал в восхищении перед собой, видя, как в отчаянном положении, перед последним словом… казалось — тупик, провал!.. он выкручивается и легким скачком перепрыгивает к новой теме, связав ее с прежней каким-то повторяющимся звуком, или обыграв заметное слово, или повернув картинку под другим углом зрения… и снова тянет и тянет свою ниточку.
В счастливые минуты ему казалось, он может говорить о чем угодно, и даже почти ни о чем, полностью повторить весь свой текст, еле заметно переиграв — изменив кое-где порядок слов, выражение лица, интонацию… легким штрихом обнажить иллюзорность событий… Весь текст у него перед глазами, он свободно играет им, поворачивает, как хочет… ему не важен смысл, он ведет другую игру — со звуком, ритмом… Ему кажется, что он, как воздушный змей, парит и тянет за собой тонкую неприметную ниточку, вытягивает ее из себя, выматывает… Может, это и есть полеты — наяву?
Но часто уверенность и энергия напора оставляли его, он сидел, вцепившись пальцами в ручки кресла, не притрагиваясь к листу, который нагло слепил его, а авторучка казалась миниатюрным взрывным устройством с щелкающим внутри часовым механизмом. Время, время… оно шло, но ничто не возникало в нем.
……………………………………..

Постепенно события его жизни, переданные словами, смешались — ранние, поздние… истинные, воображаемые… Он понял, что может свободно передвигаться среди них, менять — выбирать любые мыслимые пути. Его все больше привлекали отсеченные от жизни возможности. Вспоминая Аркадия, он назвал их непрожитыми жизнями. Люди, с которыми он встречался, или мельком видел из окна автобуса, казались ему собственными двойниками. Стоило только что-то сделать не так, а вот эдак, переместиться не туда, а сюда… Это напоминало игру, в которой выложенные из спичек рисунки или слова превращались в другие путем серии перестановок. Ему казалось, он мог бы стать любым человеком, с любой судьбой, стоило только на каких-то своих перекрестках вместо «да» сказать «нет», и наоборот… и он шел бы уже по этой вот дорожке, или лежал под тем камнем.
И одновременно понимал, что все сплошная выдумка.
— Ужасно, — иногда он говорил себе, — теперь я уж точно живу только собой, мне ничто больше не интересно. И людей леплю — из себя, по каким-то мной же выдуманным правилам.
— Неправда, — он защищался в другие минуты, — я всегда переживал за чужие жизни: за мать, за книжных героев, за любого зверя или насекомое. Переживание так захватывало меня, что я цепенел, жил чужой жизнью…
В конце концов, собственные слова, и размышления вокруг них так все запутали, что в нем зазвучали одновременно голоса нескольких людей: они спорили, а потом, не примирившись, превращались друг в друга. Мартин оказался Аркадием, успевшим уехать до ареста, Шульц и Штейн слились в одного человека, присоединили к себе Ипполита — и получился заметно подросший Глеб… а сам Марк казался себе то Аркадием в молодости, то Мартином до поездки в Германию, то Шульцем навыворот. Джинсовая лаборанточка, о которой он мечтал, слилась с официанткой, выучилась заочно, стала Фаиной, вышла замуж за Гарика, потом развелась и погибла при пожаре.
— Так вот, что в основе моей новой страсти — тоска по тому, что не случилось!.. — Он смеялся над собой диковатым смехом. — Сначала придумывал себе жизнь, избегая выбора, потом жил, то есть, выбирал, суживал поле своих возможностей в пользу вещей ощутимых, весомых, несомненных, а теперь… Вспомнил свои детские выдумки, и снова поглощен игрой, она называется — проза.

…………………………

…………………………………..

Паоло и Рем (фрагментик)

……………………………..

Он другим совершенно взглядом, будто только что прозрел, разглядел на столе несколько старых, грязных, небрежно брошенных предметов — тарелку, бутылку, полотенце, несколько картофелин на кучке шелухи, кусок бурого мяса… со срезом, неожиданно свежим и ярким… и бутылку, возвышавшуюся… она уравновешивала тяжесть и весомость горизонтали блюда… Бутылка поглощала свет, а блюдо его излучало, но и само было подвержено влияниям – в первую очередь, тени от бутылки… Темно-фиолетовая, с расплывчатыми краями, эта тень лежала на краю блюда, переливалась на полотенце, на сероватую почти бесформенную массу, в которой Рем ощутил и цвет, и форму, и складки, давно затертые и забытые самой тканью…

Вообще-то он каждый день это видел, но не так, не так!.. Теперь он обнаружил рядом с собой, на расстоянии протянутой руки, живое сообщество вещей.

И тут же понял, что сообщество только намеком дано, пунктиром, едва проглядывает… В нем не было присущего изображению на холсте порядка. Бутылка назойливо торчит, полотенце только о себе да о себе… картофелины делают вид, что никогда не слышали о блюде…

Он смотрел и смотрел, потом осторожно придвинулся к столу, подумал, взял одну из картофелин и положил на край блюда, объединяя массы… Слегка подвинул само блюдо, переставил бутылку, поправил полотенце, так, чтобы стала видна полоска на ткани… Снова отошел и посмотрел.

Что-то было не так, он не слышал отчетливого и ясного разговора вещей.

Тогда он подошел в старому темному буфету у стены, с зеркальными дверцами, и из хлама, который валялся здесь давно, наверное, с тех пор, как умерла Серафима, вытащил небольшой потемневший плод, это был полувысохший лимон. Он взял нож с короткой деревянной ручкой и длинным узким лезвием, охотничий нож, и с трудом подрезав кожуру обнажил под ней небольшой участок желтой мякоти, светлую змейку на сером фоне… И осторожно положил лимон на край блюда, рядом с картофелиной… нет, чуть поодаль…

И отошел, наблюдая, он весь был насторожен, само внимание, прикрыл веками глаза и постоял в темноте. Сквозь веки слегка пробивалось красноватое и розовое, кровь в мельчайших сосудах пропускала свет, он всегда восхищался этой способностью кожи… И внезапно распахнув глаза, уперся взглядом именно туда, где расчитывал увидеть главное, чтобы сразу решить — да или нет!

Нет! Все равно не сложилось.

Он покачал головой — пора, с натюрмортом еще много возни, подождет, а до Паоло нужно, наконец, дойти, ведь обещал!
…………………….

Из «Жасмина»

Я уже года два дворником работал, а точней был 577-ой рабочий день. Убирал снег с дорожки, спешил, за ночь нападало, а под снегом как назло ледок, и один из той компании поскользнулся, упал на колено, они со смешками его подхватывают, и все нормально было, но он увидел меня с лопатой, и пристал. Они все были слегка пьяны, но это я потом понял, такие вещи плохо соображаю, только по запаху или если совсем шатается. Они стали задираться, обзывать меня, я только смеялся, остальные были ничего, веселые, а этот злой, я всегда таких чувствую, от них пахнет страхом, знаешь, Малов, как долго ношеные вещи пахнут. «Страх порождает злобу, а злоба – страх», я теперь понял, ты правильно сказал. Но ты не верил, что я страх и злобу чувствую на расстоянии, всегда удивлялся – «ну и выдумки у тебя… или нюх звериный?..» По запаху многое можно сказать, нюх, наверное, мне вместо ума даден. Тот парень был злой, ершистый, даром что невелик ростом, и мне стало не по себе, я старался не встречаться с ним глазами, так лучше, может, у него пройдет. А он не успокаивается — «дворник, говно… » не люблю повторять, ты говоришь, эти слова лишние, и без них можно любую мысль сказать, а еще, ты меня всегда учил, — «никакого интима…» Нет, в жизни может быть, но говорить не надо, каждый сам переживает. «И тебе нельзя сказать?» — я как-то спросил, мне было лет шестнадцать. Ты подумал и отвечаешь – «мне можно, но в общих чертах, а подробности оставь себе». Я и не думал говорить подробности, но иногда говорил, помнишь, например, про Наталью с седьмого этажа, но это успеется, потом… Тут другое дело, просто грязь и ругань, а потом он подскочил и толкнул меня в грудь. Он был гораздо ниже меня, но плотный, быстрый, и знал, куда бить, чтобы больно, а я никогда никого не трогал, ты знаешь. Я не могу, сразу представлю себе, будто меня самого бьют… А здесь и представлять нечего, вот тебе налицо, те двое, другие, говорят ему «брось», а он еще злей стал, ударил меня в шею, так быстро и ловко, что я задохнулся и сел на снег. Тогда он еще ногой в грудь, не так больно, но я упал на спину, потом сел… и не могу встать, ноги заплелись, действительно, скользко, это я виноват, а как получилось, могу объяснить: температура за ночь не упала, как обычно, а пронесся теплый воздух, разогрел, подтопил снег, потом подморозило к утру, а я эти климатические беспорядки прозевал, спал крепко. До этого вечером засиделись, ты рассказывал про Белый дом, как вы его зашищали, я после таких историй и сказок волнуюсь, а потом сплю крепче обычного. Я спросил еще, стоило ли защищать, если потом получилось, ты сказал «хреново…» Ты подумал, и говоришь – «все-таки стоило, иначе еще хуже стало бы… Хотя мы дураками были, но без дураков жизнь остановилась бы…»

Я не согласился, но промолчал, потому что сам дурак.

Так вот, ноги… не могу встать, а рядом лопата, и я потянулся, чтобы взять, опереться, а они подумали, я буду их лопатой бить, она действительно опасная, от Сергея, дантиста-хроника осталась, окована толстым жестяным листом, страшное оружие. Они быстро оттащили этого, злюку бодрого, и ушли, он еще что-то кричал, но я уже не слышал. Малов, мне обидно стало, но я чувствовал, что виноват, понимаешь, потому что не все сделал, как надо, случайно получилось, но не сошло мне, человек упал. Он, я думаю, неправ, нельзя драться, но я об этом тогда не думал, это его дело, пусть он неправ, но и я неправ тоже, оказался разгильдяй, как ты меня нередко ругаешь за квартиру, «живешь как зверь, может, в угол плюешь?»

Они ушли, я встал, и не знаю, что делать, вдруг кто-то смотрел в окно, видел, а я хотел поскорей забыть, было — и не было. Но отрава уже внутри, стало нехорошо, горячо, я хотел к тебе подняться и не мог, пошел в дворницкую.

***

Я всегда сюда приходил, когда муторно, страшно. Я не видел, какой из такого дурака, как я, может получиться взрослый человек, чувствую, для меня нет впереди ничего, все другие люди сильней и быстрей меня, и, главное, всегда знают, что хотят. Особенно его злоба меня убила… и он не сомневался, что прав!..

В дворницкой на большом столе, называется физический, он линолеумом покрыт, лежали куски ватмана, обрезки можно сказать, и баночки с гуашью, пять или шесть цветов, желтый, красный, зеленый, черный, пятую не помню, не использовал ее, крышка присохла и не открылась, а остальные хотя и высохли, но если расковырять пальцем, то можно поддеть немного. Лист бумаги передо мной, большой, белый, яркий, и мне захотелось его испачкать, пройтись по нему… Я взял пальцами немного желтой и намазал, не знаю, зачем, но мне легче стало, странно, да?..

А другим пальцем взял красной, и эти два пальца рядом… я смотрел на них… А потом достал комочек черной, на третий палец, и смотрел — они были раньше похожи, как розовые близнецы, а теперь стали совсем разными… Я протянул руку и начертил желтым линию, и увидел, что это стебелек, стебель, а на нем должен быть цветок, увидел центр цветка, и лепесток, один, но большой, и я быстро, не сомневаясь, желтым и красным, а потом в некоторых местах обводил третьим пальцем, который в черной краске, и снова не сомневался, где и как это делать… А потом смазал слегка внизу стебля и быстро легко провел рукой, и это оказалась земля, она лежала внизу, а цветок летел над ней, сломанный, с одним лепестком, но непобежденный… летел над миром и молчал, а я разволновался, стал доделывать стебелек, чувствую, он мягкий, не получается, я даже разозлился, взял красной горстку, смешал на ладони с черной… потом уж я понял, что лучше на бумаге мешать… и руками, пальцами, пальцами, особенно большим стал нажимать и вести вдоль стебля, и черная, которая не совсем смешалось с красным пошла тупой сильной линией, по краю, по краю стебля, и он стал выпуклый и твердый, я чувствовал, он твердеет… Потом чувствую — еще чего-то не хватает, и я ребром ладони, ребром, ребром стал вколачивать краску в бумагу, и немного смазывать как бы… а потом рука вдруг задрожала, но не мелкой дрожью, а крупной, толчками… полетела вверх и снова вниз, упала чуть поодаль, ближе к нижнему углу, и получился там обрывок лепестка, второго, и я его вколотил в бумагу, раз-два-три…

И понял, что готово, мне стало спокойно, и дышать легко, радостно.

Наверное, не те слова, а тогда вообще слов не было, только чувство такое, будто выплакался, успокоился и замер в тишине, покое, тепле, и все это за одну минуту случилось.

Так было в первый раз. А потом я даже плакал, когда видел на бумаге, что получилось, а откуда бралось, не знаю.

Я пошел наверх, спокойный, веселый, и про драку забыл, ты все спрашивал меня, что я такой особенный сегодня, ты это быстро узнавал, а я ничего не сказал тебе, не знаю почему…

А сейчас вот, рассказал.

……………………………..

из повести «Предчувствие беды» (совсем отрывок)
Журнал «Наша улица» №12, 2007
………………………….
Что скрывать, раньше я жил легко, несколько удач, неудач, к которым одинаково привык… всегда свой угол, кофе по утрам, картины, картины… удовольствие от мастерства своих рук… Обычно к пятидесяти годам, если не совсем дурак, все печальное и страшное можно уже предвидеть, но человек так устроен, что умеет ускользать, и по мере приближения границы света и тени, переползать к свету. Вот и я ускользал, ускользал… а теперь попался, и чувствую, что навсегда.
……………….
Да, тень лежит на всем, но в этой тени еще не умерла жизнь, не всегда же смотришь на мир с высоты. Но чем ближе подходишь, тем картина печальней.
Недавно повели смотреть живопись, так себе, потуги… причем художник уже старик, малевал всю жизнь, и никто ему правды не сказал. Она проста и очевидна, здесь живопись и не ночевала. Хотя в большинстве случаев, действительно, лучше промолчать. Не знаю, нужна ли правда, и кто уверен, что знает?.. И вот, всю жизнь… — хвалили, хлопали по плечу… Один пейзажик получше прочих, и все равно игра в поддавки, трусливо замазан свет, бездарные и безнадежные поиски цельности. Абстракция, не абстракция — цельности нет, значит полный крах, картины нет. Пикассо, гениальный пижон, играл, играл, но перед цельностью задумывался, находил свои пути. Недавно предлагали, эскиз портрета, «сын в костюме Пьеро», белая, среди хаоса разнородности, фигурка все объединяет… Увы, я не миллионер, и не мое это искусство, люблю попроще, без демонстрации умения. Но с нежностью смотрел, какие светлые были люди, артисты начала века… хитрющий, конечно, этот Пабло, но по-детски предан, непосредственности никакой, зато наивная гордость мастерством, тоже своего рода примитив.
Художник строит вещь из разных по цвету и силе пятен, чем они противоречивей, тем больше нервов, труда и умения уходит на их равновесие и примирение, но недаром — если повезет, усилия превратятся во внутреннее напряжение, драму, глубину, концентрированный аналог жизни. Можешь, конечно, пойти за «черным квадратом», создавая цельность за счет уравнивания всего со всем… но пропадает драма борьбы, острота, серьезность, глубина… остается выразительный символ, агитка, декларация, действующая на ум, но никогда — на чувство.
……………………..
Художник строит картину, и гораздо свободней нас, но и мы, в меру своих сил, строим жизнь, используя материал, который подсовывает нам случай. И сколько нервов, труда и умения уходит на примирение противоречий!..
Я начал с того дня, прошлым летом?.. Смотрел картинки двух молодых…
Я знаю, трудно терпеть, когда рассматривают твое сокровенное и молчат, это больно, и я был полон сочувствия… Но мне нечего было сказать, особенно одному из них. А второму рано говорить, я искал подтверждений тому этюдику, убедиться, что не совсем случайный всплеск. Кроме того, нельзя хвалить одного художника в присутствии другого, так мне давным-давно сказал настоящий живописец, уверенный в своем таланте человек, и все равно, он не мог это выносить. Смешно?.. Да, время настало хамское, в чужую постель залезут, не то, что такие тонкости…
Хорошее встречается редко, снисходительней будь!.. И я молчу, не выдаю своего раздражения, причиной которому… если одним словом — бесчувствие. Куча работ, а все мимо!.. Например, вот, пейзажик… поле, опушка леса, много неба, облака… и все до ужаса безнадежно. В миллионный раз! Рассчитывая, что природа сама все скажет, стоит только ее добросовестно воспроизвести, художник переносил на холст цвета и оттенки… и это все. Чувствуешь сожаление, и сочувствие к парню — довольно симпатичные части картины, не договорившись, борются друг с другом, облака волнуются, лезут в глаза, земля не своим голосом кричит… Даже узкая кромка леса, и та отличилась бессмысленным и наглым ядовито-зеленым цветом. Кто во что горазд…
Безнадежен!.. Не мог больше смотреть на это бесчестие, отставил холст налево, взялся за другие. Их создатель пытается что-то объяснять, но я не слушаю и всем видом, пусть доброжелательным, но решительным, стараюсь показать, что должен сам, и лучше, если он помолчит. Так он в конце концов и поступает, а я остаюсь со своими размышлениями…
Но всегда наготове, внутри меня нервный и зоркий сторож, глаз индейца. Зевать никогда нельзя, и я, как художник, подстерегаю случай, неожиданную встречу… Этого разговорчивого надо бы отпустить с миром, но не хочу обижать. Что значит «молодой еще»?.. со временем художник не становится талантливей или умней, только несчастней… А второй симпатичней, молчит, в его пользу этюд, что справа… случайный?.. В искусстве многое случайно… только одних случай любит больше, чем других, наверное, потому, что они сами его чувствуют и любят, умеют подстеречь счастливый случай.
…………………….
Тогда я еще собирал людей в своем доме, любил кормить и веселить народ. Часто ходил по мастерским, и к себе приглашал художников. Многие лица стерлись в памяти, но картинки помню почти все, начиная с семидесятых… Тут же привиделась одна — П-го, сына писателя, погиб от передозировки. Московский ночной переулок, парадные кажутся наглухо заколоченными, тупик… Тогда казалось, вот он, единственный тупик, только бы выбраться — на волю, на простор… Теперь понятно, тупиков тьма, и мы в очередном сидим… Не так уж много времени прошло, но будто ветром сдуло ту жизнь, и хорошее в этом есть, но слишком много печального, главное — людей мало осталось. Кто уехал, кто погиб, а кто и процветает, но все равно мертвец. Остались одни тусовки.
В тот вечер то ли кто-то уезжал, то ли продал картинку иностранцу… они падки были на подпольную живопись. Когда она вывалилась из подвалов, то почти вся оказалась не выдерживающей света. Но и время изменилось, чувствительность восприятия притуплена, кричащий звук и цвет одолели всех, что в этом гаме еще может остановить, привлечь внимание?. Одних останавливает мерзость, других — странность.
Процветает, конечно, мерзость, что о ней говорить… Про странность я говорил уже, особый взгляд… простирается от сложности до ошеломляющей простоты. От сложностей я устал, особенно в последний год, они слишком часто не на своем месте, в обществе это признак неважного устройства, а в человеке — от неясного ума. Так что со мной, если избегать путаных рассуждений и долгих слов, остается, как старый верный пес, только она — странная простота. В моих любимых картинах нет идей, только свежий взгляд на простые вещи, и я люблю их больше всего, даже больше жизни, хотя, конечно, предпочту жизнь картине, но только из-за животного страха смерти, что поделаешь, это так.

………………………………………………..

Пара слов из «Жасмина» (Ж-л «Родомысл» №9)

Я И НАСТОЯЩАЯ ХУДОЖНИЦА
………………………..
Пришел, стучу, она с большим промедлением открывает, глаза заспаны, все лицо помято, говорит, ночами теперь трудится, пишет новые темы. Везде листы, листы… никак не разгляжу, что на них, «что это», спрашиваю, а она — «авангардный эксперимент, темпераментная графика».

Ну, Малов, тут я понял, что от современности навсегда отстал. Похвалил, конечно, цвет красивый, пятна-кляксы симпатичные разбросаны… Увидал на одной картине вроде цветок, и дернуло меня, Малов, выскочить со своей новостью.

— Я тоже цветы рисую… — говорю. А она — «покажи», и так пристала, что я пошел к себе вниз, отобрал самые красивые, штук десять, и принес.

Она в это время в кухне чайник поджигала, «поставь у свободной стенки», кричит. Я расставил, она входит, смотрит…

Малов, Кис, ты мой единственный друг, скажи правду, чем я ей так насолил?

Она сначала ничего, вроде спокойно восприняла, «так — та-ак…» говорит, подошла, прошлась по ряду, потом обратно… еще раз…

И я вижу, что-то совсем нехорошее прорезается, сгущается и назревает…

— Что, очень плохо? — спрашиваю, голос неуверенный, самому противно стало. Но страшно, понимаешь, впервые смотрит не человек, а художник, ученый мастер, и что-то у меня совсем не то, понимаешь? Чувствую беду, сердце хлопает сломанной дверью на сквозняке.

— Это и есть твои цветы?

— Ну, да… — отвечаю, — чьи же еще, конечно мои.

Пусть самые плохие, не откажусь от них никогда!

— И ты э-т-о нарисовал сам?

Я не понял, как можно по-другому рисовать… Смотрю на нее и молчу.

А с ней странные вещи происходят, изменения в лице и всем теле… Вот ты, Малов, не смотришь по вечерам, презираешь телек, а зря, если б ты видел фильмы про вампиров, то сразу же понял меня, а сейчас объяснять и объяснять, а я долго не люблю, ты знаешь. Вечно ругаешь меня, — «опять спешишь, подробно расскажи…», а что рассказывать, обычно в трех словах все ясно. Но в этом месте, я понимаю, тебе совсем не ясно, а мне трудно объяснить…

Она превращаться стала, Малов! Ну, не так, конечно, чтобы рубашка трещала, шерсть на груди, морда волчья и прочее, но вижу, лицо рябью пошло, заколебалось, затряслись губы, обострился нос… зубы — и они заострились, хищными стали, и вообще, очень хищный возбужденный вид… волосы растрепались, хотя ветра никакого…

Я стал пятиться, пятиться, а она хочет высказаться, но звук застрял по дороге, не вылупляется никак… губы шевелятся, тонкие стали, черные, злые… И наконец, как закричит хриплым незнакомым голосом:

— Убирайся, идиот, уматывай с глаз долой, и цветы свои идиотские забери…

Малов, так и сказала — идиотские, почему?..

Я дрожащими руками собрал листочки, и к двери, к двери, а она уже меня не видит, бегает по комнате, что-то бормочет, ругается страшно неприлично, это уж я повторить не в силах…

Я выскочил за дверь, и слышу — ясным громким голосом сказала:

— Боже, за что наказываешь меня! За что этому идиоту дал все, что я так долго искала, трудилась не покладая рук, себя не жалела, никакой личной жизни, одни подонки… за что???

И зарыдала.

Малов, мне стало жаль ее, хотя ничего не понял. Ну, не понравилось, ну, понравилось, разве можно так биться и рвать себя на части, Малов?..

Пришел вниз, сел… Как-то нехорошо от всего этого, словно грязь к рукам прилипла, и чувствую, не смоется, хотя не знаю, в чем виноват. И жаль ее, и понимаю, что всё, всё, всё — мне с такими людьми невозможно вместе быть, я боюсь их, Малов. Я отдельно хочу. Мне так захотелось исчезнуть, скрыться с глаз от всех, стать маленьким, залезть в какую-нибудь щелку, схорониться, писать тихо-незаметно свои картиночки… Спрятать жизнь свою, понимаешь?..

И долго не мог успокоиться. А потом вдруг развеселился, вспомнил — она же меня из моей квартиры выгнала!..

Проходят дни, все тихо, она мириться не собирается, а я тоже не иду. Я такие вещи умом не могу, не умею, ты знаешь, просто тоскливо, скучно становится, и все тогда, конец, край. Будь как будет, а встречаться, опять слова… не получится, Малов. Только мне горько, что столько злости родилось от моих цветов, не думал, нет. Вот и обидно мне за них стало.

……………………………………………

Зиттов — Рему (повесть «Паоло и Рем»)
-Зачем художник пишет картины?

Хороший вопрос, парень. Надеюсь, ты не про деньги?.. — Зиттов поскреб ногтями щетину на шее. — Подумал:

— Дай два куска холста, небольших.

Взял один, широкой кистью прошел по нему белилами. Второй точно также покрыл сажей.

— Смотри, вот равновесие, белое или черное, все равно. Мы в жизни ищем равновесия, или покоя, живем обманом, ведь настоящее равновесие, когда смешаешься с землей. Но это тебе рано…

Что нужно художнику?.. Представь, ему тошно, страшно… или тревожно… радостно, наконец… и он берет кисть, и наносит мазок, как ему нравится — по белому темным, по черному светлым, разным цветом – его дело. Он нарушает равновесие, безликое, однообразное… Теперь холст — это он сам, ведь в нем тоже нет равновесия, да? Он ищет свое равновесие на холсте. Здесь другие законы, они справедливей, лучше, это не жизнь. На картине возможна гармония, которой в жизни нет. Мазок тянет за собой другой, третий, художник уже втянулся, все больше втягивается… строит мир, каким хочет видеть его. Все заново объединить. В нем растет понимание, как все создать заново!.. Смотрит на пятна эти, наблюдает, оценивает, все напряженней, внимательней всматривается, ищет следы нового равновесия, надеется, оно уладит его споры, неудачи, сомнения… на языке черного и белого, пятен и цвета, да…

Нет, нет, он не думает, мыслями не назовешь — он начеку и слушает свои крошечные «да» и «нет», почти бессознательные, о каждом мазке… В пылу может не подозревать, что у него, какой на щетине цвет, но тут же поправляет… или хватается за случайную удачу, поворачивает дело туда, где ему случай подсказал новый ход или просвет. Он подстерегает случай.

Так он ищет и ставит пятна, ищет и ставит… И вдруг чувствует — каждое пятно отвечает, с кем перекликается, с кем спорит, и нет безразличных на холсте, каждое – всем, и все — за каждое, понимаешь?.. И напряжение его спадает, пружина в нем слабеет…

И он понимает, что вовсе не с пятнами игра, он занимался самим собой, и, вот, написал картину, в которой, может, дерево, может — куст, камень, вода, цветок… или лицо… и щека — не просто щека, а может… каменистая осыпь, он чувствует в ней шероховатость песка, твердость камня, находит лунные блики на поверхности… Он рассказал о себе особенным языком, в котором дерево, куст, камень, вода, цветок… лицо – его слова!..

Вот тебе один ответ — мой.

Кто-то даст другой, но ты всегда ищи свой, парень.

Пока не смотри, как я пишу, чтобы не подражать.

***

Рем все-таки решил посмотреть, что делает учитель. Зиттов был в городе, он ходил туда раз в неделю, возвращался поздно, основательно надравшись, тут же ложился, утром был несколько мрачней обычного и хватался за какое-нибудь простое дело.

В углу стояли кое-как набитые на подрамники холсты, лицом к стене. Рем повернул первый из них — и увидел портрет юноши в красном берете, на почти черном непрозрачном фоне. Простая, простая вещь, только лицо, ворот рубахи, шея и часть груди … красное, коричневое, желтоватое… Ничто не кричало, все было крепко, надежно, просто и тихо… Никакого лака, Зиттов терпеть не мог эти радости, писал он, нарушая правила, краски смешивал, смеялся — “полгода играют с белилами, полгода сушат, потом втирают цвет… гонятся за глубиной, а это обман зрения, глубина-то не здесь…»

В чем глубина у Зиттова Рем не понял, но портрет странным образом все стоял у него перед глазами, стоял и стоял…

Прошло время, и Зиттов сказал:

— Теперь смотри сколько хочешь. Я тебя понял – подражать не станешь. Ты ни на кого не похож.

***

Я не похож… — сказал он, глядя на портрет в малиновом берете. Зиттов усмехнулся.

— Похожесть как землеустройство, знаешь, ходят с горбатым циркулем, все измеряют. У меня глаз к этому не способен. Но если смирюсь с геометрией, то могу соорудить что-то похожее. Но зачем? Общие черты — надо, кто спорит… форма головы, например, овал лица, и это на месте, согласись. Но потом мне надоедает. Ну, просто тошнит, и я спрашиваю себя — зачем? Ты лентяй, — отвечаю себе, — отвратительный лентяй! Но чувствую, это не ответ. Представь себе, нас уже нет на земле, кто скажет, похоже или не похоже?.. Как написать такое, что остановило бы чужого, далекого, скажем, лет через сто, что это? Вот я ищу такое…

-Что во мне такое?..

-Не знаю… словами не опишешь. Что смотришь, я не философ, не учился. В тебе есть… отстраненность, что ли… Как будто смотришь и не видишь жизни, только в себя, в себя… И еще… Не обижайся. Ты молодой, но в тебе постоянно — во взгляде, в шее… в глазах, конечно… готовность к тому, что все… или не все… но кончится плохо, печально, понимаешь? Но это не детский разговор.

***

— Дело в том… тема для взрослых, не слушай!.. жизнь кончается мерзко, печально, грязно, а если даже с виду пышно, важно, красиво, с лафетом и пушками, то все равно мерзко. Многие хотят забыть, прячут голову, притворяются… Скользят по льду, не думая, что растает. А некоторые убеждают себя и других, что смысл в самой жизни, неважно, мол, что впереди. Есть и такие, как я — ни сожаления ни страха, временность для нас, как рыбе вода. А у тебя… не понимаю, откуда у тебя, ты же молодой…

И это я, наверное, хотел передать, но как, не понимал. Писал и не думал, что тут думать, если не знаешь, куда плыть!.. только “да? — да, нет? — нет, да? — да!..” как всегда, с каждым мазком, не мысли — мгновенные решеньица, за которыми ты сам… вершина айсберга..

Но я смотрел на вид, на весь твой вид, и все было не то, понимаешь, не то!.. Я ждал…

И вдруг что-то проявилось, не знаю как, от подбородка шел к щеке, небольшими мазочками, то слишком грубо, то ярко, потом тронул чуть-чуть бровь… и вдруг вижу — приемлемо стало, приемлемо… вот, то самое выражение!.. — и я замер, стал осторожно усиливать, усиливать то странное, особенное, что проявилось…

Да? — ДА! Нет? — НЕТ!

И вдруг — Стой! СТОЙ!

Как будто карабкался и оказался там, откуда во все стороны только ниже. Чувствую, лучше не будет. И я закончил вещь.”

……………………………….

Не так разве?..

Скрывать художническую «кухню» — все чаще лень становится. В этом нет «идеологии», и вообще — идеи. Хочется послушать голос лени. Со временем желание рассуждать пропадает, вникать перестаешь, — «почему то годится, а здесь провалено безоговорочно?..»
Да — да, нет — нет…
Оказалось, вероятность ошибки та же, что и при дотошном желании дойти до причины принятия или отказа… Другое дело, если одной левой сделано… А если силы приложил? Ведь за этими раскопками страх ошибки, а что ее бояться, она участница общего поражения, жизнь ведь в целом — поражение надежд на нее, разве не так?.. Но главное настолько главно, что важным быть перестает, вылезает за пределы, а важно то, что исследование ошибок не убавляет вероятности новых ошибок, потому что способ делания задан от природы, ничего с ним не поделаешь – сначала делаем, а потом уж – думаем или не думаем…

……………………………………
Жизнь — и реальность…

Желание слить воедино реальные вещи с их изображениями, создать новое пространство, в котором все они равноправны… В сущности блажь. Искусство, как глубинное свойство нашей натуры, в общем случае не нуждается в «реальности», имеет свое обоснование, предмет, и назначения… Оно не развлечение, тем паче, не «десерт», — это равноправное с наукой разума течение глубинной жизни в нас. А «реальность» — только один из срезов этого пространства, и, как любой срез, массу случайностей содержит, посторонних деталей…

………………………………………………
По этажам за кошкой…

Вчера в поисках знакомой кошки поднялся на лифте до девятого этажа, последнего в доме, и, спускаясь по лестнице, на каждом этаже заглядывал за шахту лифта — там неширокое пространство, труба мусоропровода — и окно. На двух окнах из девяти обнаружил готовые натюрморты, «поставленные» бомжами, которые здесь ночуют.
Два года тому назад я начал фотонатюрморты с идеи, что все вокруг нас или многое уже поставлено как надо для цельного изображения, стоит только выбрать точку зрения, угол, ракурс… Оказалось, не совсем так, в жизни признаки художественной гармонии встречаются не часто, а если и случаются, то им мешают задние планы и вся среда, которую непросто исключить из поля зрения, если в руках оптический прибор. Художник это делает легко и самовольно, он свободней: если пишет с натуры, ненужные вещи может просто не замечать, а если по воображению или памяти, то и проблемы нет.
Я поступал как художник — выбирал подходящие по моему чувству вещи, и ставил их так, как считал нужным и красивым — интересным. Чтобы между ними были разговоры-споры, напряжение и драма. Фотографировал, и рассматривавл как начальный набросок или эскиз использует художник… Потом обрабатывал изображение в компьютере, но не механически применяя технику, фильтры и прочее, а выделяя отдельные участки изображения, меняя их освещенность, цвет… Ничем не отличается от художнической работы, только на экране происходит… Наконец, используя инструменты типа пера, пририсовывал на экране все, что считал необходимым.
Но гуляя по этажам в поисках знакомой кошки… убедился — иногда готовые постановки случаются в жизни. Идешь — и наталкиваешься на натюрморт.
Так чаще бывает, когда вещи разбрасывает природа, ветер, например. Или оставляют люди, не озабоченные представлениями о красоте.

………………………………………………..

……………..
разумеется, «оптическую иллюзию» можно было бы сделать куда «чище», техника дозволяет 🙂 Создание единого изображения из «реальной бутылки», живописных бутылок, графического изображения на листке бумаги — и фона, взятого совершенно не помню откуда, из какой-то другой картинки, что ли… как я сейчас понимаю, задним числом, было интересно мне — именно — просто ИНТЕРЕСНО, потому что на пути уверенности в едином устройстве всякого изображения, если оно цельное ( об этом мне понятней всех говорил Сезанн, его инстинктивная уверенность сильней любых доказательств)… вставали некоторые препятствия, изображения на сетчатке глаза и в фотоаппарате различаются, поэтому возник задор, или «кураж» — показать, самому себе-то ясно!.. что эти различия несущественны. И не идти далее, в сторону фокусов, то есть, не замазывать «швы», а оставить все как есть, не «долизывать» задачу. Но если совсем всерьез, то стремление ОЩУТИТЬ цельность изображения, единую атмосферу, настрой — оно гораздо сильней любой выдуманной задачи. НО… без нее вполне можно было бы ограничиться незаконченным наброском. Но тут берет своё долгая школа «научника» — сделать собственную уверенность хотя бы определенным намеком, и не оставлять неопределенным, как это делает поэт, например, оставляя больше места воспринимающему, — «зыбился в тумане», пример, постоянно приходящий в голову, что более неопределенно, чем в «тумане моря голубом», и потому для меня первый образ интересней…
……………………………………..

Когда смотришь десятки и сотни миниатюр разных художников и фотографов, то своего человека сразу видишь. Если человек работает много, и не просто лупит все, что видит перед собой, а имеет свой взгляд на вещи, ТО его изображения пусть интуитивно (и лучше, если так) определенным образом ВЫРАВНЕНЫ по цвету и свету. Это не значит, что они одинаковы, напротив, но есть пределы у каждого, или состояние меры, и видно, что человек считает сильным, выразительным, а что для него пустой ненаполненный чувством крик, демонстративная истерия цвета и света, с оглядкой на зрителя, и все такое…

…………………………………..

Только что он насмешливо улыбался — пишите, мол, пишите, почитаем…
А здесь? — застыла улыбка — и «неужели все?» в глазах.
Сейчас лязгнет крышка…
Всего лишь – простая фигурка химеры, но сколько в ней всего уместилось
Гениальность образа – разный — оно разное под любым углом, и всегда интересное, и всегда глубокое… И в общем плане — гениальность образа.

…………………………………

Человека выделяет из прочего животного мира вовсе не способность к мысли, к умозаключениям, не особой глубины и мощи память — все это есть у зверей в довольно развитом виде, во всяком случае, пути развития намечены. Искусство — отличает. Особая форма деятельности мозга — индуцирование далеких ассоциаций и способность оперировать большими неопределенностями. Наука на своих высотах развивается методами искусства.

…………………………………………………..

Друзья снялись на память…

…………….
К сожалению, журнал Ю.А.Кувалдина «Наша улица» теперь выходит только в электронном виде. Этот человек мне был интересен. Его преданность искусству удивительна и трогательна. Наши взгляды различались. Он артистичней, не чужд сцены, саморекламы, окружен поклонниками и почитателями, мне это чуждо. Я сомневаюсь в тезисе «ни дня без строчки», и так бывает, и не так… и хорошо, и плохо, и гениально, и болото болтовни без руля и ветрил… Первая стадия творчества, конечно, должна содержать свободу и спонтанность, если этого нет, то автор ремесленник, пусть умелый. Но если дальше нет жесткого отбора, то все тонет, нам даются за всю жизнь в лучшем случае несколько удач, полторы истины, все остальное — банальность. Если ты, конечно, не Платонов и не Рембрандт. «Безумству храбрых…» — но надеяться плодотворно вечером и ночью, а по утрам неплохо и в зеркало посмотреть…
Но вот то, что «писатель пишет для писателя» — в этом много правды. Хотя… мне кажется, тоже не совсем так — писатель не читает писателя, они друг на друга иногда поглядывают — ты здесь, и хорошо. Творческие люди вредны друг другу своим творчеством, но помогают духом творчества и самим присутствием в жизни, оно поддерживает — — мы живы еще…
Парадокс жизни, я писал об этом, заключается в том, что все лучшее на земле создано творчеством, и ничто не находится в таком загоне, пренебрежении, под давлением, угрозой и даже преследованием. И это по-своему понятно — для жизненной рутины творчество слишком сильное лекарство, оно необходимо в микродозах, чтобы превращаться в рутину технологии и практики.
А пока что России не нужны творческие люди, несмотря на все заверения: мы видим практику текущей жизни и политику власти. Ситуация катастрофическая гораздо на более низком уровне — трагическая нехватка просто компетентных и честных людей, не в такой вот степени озабоченных собственной, простите, шкурой. Творчество сильней, оно интернационально, оно не погибнет, пока живы люди. А страны и цивилизации погибают, и это стоит помнить, мне кажется.

………………………………………….

…………..
Фотомонтаж живописи, фотографии, графики. Не ставил перед собой задачи «оптической иллюзии», мне такие фокусы чужды. Если и была какая-то внятная задача, то она в создании цельного изображения — на принципах живописных, то есть, единства по цветовым пятнам, и по свету. Живопись всегда понимает, что границы вещей размыты, и подчеркивает эту сторону, а фотография, с присущим ей оптическим идиотизмом, видит только другую сторону, примитивную оптическую реальность. Мне важно было, что изображение — не то, что образуется на матрице фотоаппарата, и даже не то, что на сетчатке глаза возникает, а то, которое у нас в голове… Наши головы устроены во похожим образом, а те различия, которые между ними, эту похожесть только акцентируют. В сущности то же самое в литературе. Что было бы, если б у каждого человека был свой язык? Ничего страшного, я думаю, тут же начали бы искать — и нашли бы общие основы даже в этом случае

…………………………………………………….
Особый случай…

………………….
В этом изображении использована часть(правая часть картинки) крошечного эскиза Петра Петровича Никифорова, художника, про которого стоит сказать. Это был видный деятель руководства советской живописи, в частности, он в день смерти Сталина, решал, кому из художников можно доверить писать вождя в гробу, кому нет… Я знал его в глубокой старости, он был жизнерадостным и добрым в общении человеком, те его годы остались где-то далеко. Иногда, правда, в его высказываниях, проглядывала прежняя непримиримость, и искорки злости, когда говорил о новом времени… Но только иногда. Его картины были очень, очень средними, свинцовыми по цвету, заученными… что об этом писать… Как-то зашел разговор об абстрактной живописи, и П.П. говорит — «ничего не стоит, вот сейчас намахаю десяток таких так называемых работ…»
И действительно. через некоторое время принес и показал. Дарил направо и налево. Быстрые эскизики, но… вот что было интересно и печально тоже: он был способным колористом чувствовал и понимал цвет, и куда это все девалось в его полотнах… Писал всю жизнь, как надо было писать.
П.П.Н. умер лет десять тому назад. Я думаю, он был бы не против этой сетевой публикации, весь эскизик я вывесить не могу, левая часть сильно смазана, он не ценил эти «штучки» — завернул в бумагу непросохший холст.
Но все-таки, вывешиваю на короткое время, нет у меня права и разрешения художника.

…………………………………………

……………………
Животные не машины безусловных и условных рефлексов, как это втолковывали нам полвека тому назад, под влиянием выдающихся работ Павлова и других физиологов.За многие годы я видел столько примеров — самоотверженности, бесстрашия, искренней дружбы, что с полным основанием сомневаюсь в простых решениях. Часто от меня не ждут ничего, кроме общения. Мимика, а особенно выражение глаз у собак и кошек «читается» также легко и однозначно, как мимика человека. Технические решения, которые предлагают кошки для своих целей, например, открывания дверей. поражают своим остроумием, например, использованием рычага, простых устроств для увеличения силы, высоты прыжка. Провинившаяся кошка приходит и просит прощения — приносит игрушку хозяйке… Кошка, у которой погиб под машиной братец, годами помнит об этом, уходит от хозяина, меняет свою жизнь.
В повести «Перебежчик» я описал свою дуэль с котом, который обидел моего друга-кота. Я не использовал своего врожденного преимущества. Кот был быстрей. Получилась ничья, мы разошлись, уважая друг друга. Это повлияло на дальнейшие отношения во всем нашем прайде…
Люди ничего не хотят понимать. В то же время, тупая борьба со многими животными, например, с крысами, муравьями, тараканами, я уж не говорю о крупных зверях, только увеличивает пропасть между нами, и мы остаемся на земле без поддержки и защиты. Тонкий слой в несколько десятков километров поверхности легко сбросит нас.

………………………………………….

Забытый старик

/////////////////////

Когда мне было семнадцать, я хотел стать писателем. Но я не знал, о чем писать. Все, что я знал, казалось неинтересным для рассказа. Я выдумал несколько историй, в духе Эдгара По, которого недавно прочитал. Больше всего меня волновал вопрос — есть ли у меня способности. Но я никому не показывал свои рассказы. Не поймут — обидно, а поймут — страшно, вдруг скажут: способностей-то нет, и тогда ничего не поделаешь…
А писать мне хотелось.
Тем временем школа кончилась, я поступил в университет. Буду врачом, я решил — врачу открываются людские тайны, тогда, может быть, мне будет о чем писать.
Теперь мне писать стало некогда.
В общежитии, где я жил, дежурил старик со спокойным добрым лицом. Он курил трубку. Как-то я услышал, что он свободно говорит по-английски с нашими филологами. Он меня заинтересовал, я решил познакомиться с ним.
Однажды вечером, когда он дежурил, я подошел к нему. Он оказался добрым человеком, и очень образованным. До войны он был журналистом, много писал. Теперь он получал пенсию, жил один.
Я решил показать ему свои рассказы.
Нет, эта мысль пришла ко мне не сразу, я долго говорил с ним и все больше убеждался, что такого умного человека мне видеть еще не приходилось. И я, наконец, сказал ему, что хотел бы стать писателем, но вот не знаю, способен к этому или нет.
Он не удивился, спокойно сказал: «Покажите мне, что вы пишете».
Я тут же принес, он стал читать.
Я смотрел на его спокойное лицо… Сначала у меня сердце сильно билось, а потом я успокоился — я доверял ему, как когда-то в детстве доверял старому врачу, который прикладывал ухо к моей тощей груди, и вокруг становилось так тихо, что слышно было звякание ложечки на кухне, отдаленные голоса… было спокойно…
Вот так я смотрел на него, а он читал.
Потом он отложил листочки и улыбнулся мне. «Пишите, пишите» — он сказал.
— Это плохо?..
— Это честно. Вы не понимаете, как это важно. Давать советы не берусь, только… не выдумывайте особенные слова, пусть все будет просто, но точно. И не так важно, что за словами, важней то, что над ними.
Я не понял.
— Что у вас над этой строчкой — всего лишь другая, а должен быть воздух, понимаете,— простор, много места, чтобы свободно дышать, петь, не спотыкаться о слова… тогда вы приведете читателя к смыслу, не измотаете его, ясно?…
Нет, я не понимал.
— Все ваши ощущения, страсть вложите не в отдельные слова, а в дыхание фразы, в интонацию, в подъемы и спады… Мне трудно объяснить, а может и не нужно это… — Он виновато смотрел на меня — морочит голову… — В вашем тексте не то, что дышать — двигаться негде… Напечатайте пореже… И читайте вслух, для себя… И слушайте, слушайте…
Он улыбнулся — больше ничего не скажу, пишите, пишите…
Вот и все. Он ничего не сказал мне про способности, пишите да пишите…
Больше мы с ним об этом не говорили, а потом меня перевели в другое общежитие, и я потерял старика из виду.
После этого разговора я долго не писал, потом снова попробовал, и втянулся, писал для себя… И постепенно стал догадываться, что он хотел мне объяснить. Я понял, старик был молодец. Он мог бы разобрать мою рукопись по косточкам, но зачем это было делать?.. Он хотел сказать мне главное, как понимал! Поделился тем, что мучило его самого, не иначе!..
И, может быть, потому он не писал, ведь признался, что перестал писать?..
А может все-таки писал?..
Кто теперь знает…

…………………………………………………
ОТЧЕТИК
Выставка фотонатюрмортов на сайте «photographer.ru» в этом году закончена,
http://www.photographer.ru/nonstop/author.htm?id=25465
я вывесил предельное кол-во изображений (100), поругался с наиболее консервативно настроенными фотографами 🙂 — второй раз! Почему-то в журнале «Фотодом»
http://www.photodom.com/photographer/dan67
не ругаюсь ни с кем :-))), просто мои изображения не вызывают широкого интереса, но так в сущности и должно быть, они, действительно, далеко не всем интересны — не фотографии и не живопись. Пока что использование фотографического изображения на начальной стадии создания натюрморта мне интересно. В дальнейшем? На экране мне хочется глубже обрабатывать фотоизображения, при помощи ручной работы в Painter’е, компьютер позволяет сейчас свободно рисовать пером и кистью, и попробовать сочетать свободную графику с элементами фотоизображений кажется мне интересным. Сочетание фотографии с живописью требует серьезной переработки фотографии в сторону большей свободы. В сущности два существенных свойства дают «преимущество» живописи, назовем их условно «живая рука» и «художественное обобщение». Компьютер позволяет двигаться — ОТ фотографии — в этом направлении. Вопрос о «вещности» изображения совсем не простой. Что такое офорт, например? Можно ли его смотреть в оригинале? В сущности, это уже «запись», только не цифровая, настоящего изображения, которое возникает на ОТТИСКЕ, при оттиске — и этих оттисков, идентичных, может быть много, пока не сотрется металл. Оригиналом картины при рисовании на экране является цифровая запись, которая в принципе вечна, и позволяет делать бесконечное число идентичных изображений. При дальнейшем развитии способов репродукции изображений, широко распространится печать на самых разных матрицах — на холстах, на камне… где угодно. Ситуация станет похожей на положение со словом, когда во многих случаях уже не существует авторского рукописного оригинала — автор пишет свой текст на компе — а от распространения этого текста на бумаге, на экране и т.д. он хуже не становится, наоборот, автор стремится сделать свое слово доступней для читателя. Конечно, для знатоков и искусствоведов «рука автора» — останется важной и интересной как в литературе так и в изо-искусствах, но это для музеев и больших хранилищ. Так мне кажется… Мне много говорили про мистику живой краски, про запах скипидара и лака, про ощущения при «пальпации» холстов… но надо признать, что этого уже осталось мало, да и недоступно зрителю в сущности. Что касается художника… Не знаю, как у других, не берусь обобщать, но у меня живое чувство вызывает любое изображение на любой основе, включая стекло экрана — и если есть возможность вмешаться и что-то делать там, и руками, и не руками, а «головой» — своим воображением… то и чудесно.

ПАОЛО И РЕМ.

Ч А С Т Ь П Е Р В А Я.

ГЛАВА 1 РЕМ. Смерть кота. Учитель.

***
Рем лег, покрылся тяжелым одеялом, а кота не было. Это странно, давно он так не опаздывал. Кот жил с ним двенадцать лет, спал в ногах, на одеяле. Когда он был маленьким, то забирался на грудь, сопел и царапал край одеяла, чтобы Рем прикрыл его, — весь под одеялом, только голова выглядывает, он смотрел в подбородок Рему и был доволен. Позже он перестал добиваться, чтобы его покрыли, а потом и вовсе не спал на груди, потому что среди ночи раз или два уходил, и не любил сообщать об этом, он всегда был, и будет, а если на время исчез, значит нужно… Легкой тенью он возвращался, и Рем слышал, как он довольно облизывается и трет лапами за ушами. Мышей было много в старом доме, кот охотился… А сегодня кота не было и не было.
Рем вспомнил, как он нашел котенка: кто-то пронзительно пищал под крыльцом. Соседний дом далеко, откуда взялся? Может, подбросили? Но к дому никто не приближался уже несколько дней. Тетка Серафима, которая осталась с ним после гибели родителей, была почти глуха, и крик котенка не мешал ей. «Пищит кто-то…» — и занимается своими делами. Она хорошая женщина, заботилась о Реме. Двоюродная сестра матери, старше ее лет на двадцать. А родители погибли, да… Читать далее «Повесть «Паоло и Рем»»

Я называл его – Немо, пусть так и будет, он свое настоящее имя не любил. Его нет в живых, он старше меня. Был. А теперь что остается – рассматривать старые фотографии. Черно-белые, но каким-то образом угадывается цвет. Негромкое солнце. Чувствуешь, прохладно, хотя яркий июльский день. Песок холодный. Купались только в июле, и то смельчаки, остальные степенно расхаживали по мокрому песку вдоль невысокой медленной волны. Балтика, серая вода, белоснежные облачка на зеленоватом небе…
В то время меня еще на свете не было.
Немо, пятилетний мальчик, стоит рядом с моим отцом, своим дядей. Мой непризнанный двоюродный брат. Незаконнорожденный ребенок. Мамзер. Как он вообще сюда проник?.. Говорили, требование его матери признать младенца, угроза скандала. Вот в отдалении, к нам спиной-подушкой, его отец, кокетничает с дамой в ажурной шляпке. Известный в городе адвокат боялся сплетен-пересудов. А мой отец, врач, был чужд предрассудков, присущих буржуазной семье.
— Сема, ну, зачем фотограф…
— Законный, незаконный, ерунда, хороший мальчик. Пусть снимают.
Читать далее «Повесть «Н Е М О»»

Присядем на ствол срубленного дерева, надеюсь, оно не против. Расскажу вам, как начал свою живопись.
Я уже два года дворником работал…
Тогда многие интеллигенты работали дворниками, истопниками, потому что хотели независимыми оставаться. Чем больше человек умеет, тем меньше он, оказывается, нужен. Прикованные к телеге жизни таких только ненавидеть могут. Получает удовольствие от работы, да еще платить ему!?
Художник, писатель — не барыга, не коммивояжер — не должен приплясывать перед зрителем, читателем, предлагать себя, совать рожу во все дырки… Если сделанные вещи хороши, то и через десять лет хороши, а если на сегодня сделано — дорога им на помойку…
Так вот, я убирал снег с дорожки, спешил, за ночь нападало, а под снегом как назло ледок, и один из той лихой компании поскользнулся, упал на колено, они со смешками его подхватывают, и все нормально было, но он увидел меня с лопатой, и пристал. Остальные были ничего, веселые, а этот злой, я таких чувствую, от них пахнет страхом, как долго ношеные вещи пахнут. По запаху многое можно сказать, нюх, наверное, мне вместо ума даден. И глаза! хорошие были глаза… О потерях не люблю вспоминать…
Тот парень был злой, ершистый, даром что невелик ростом, и мне стало не по себе, старался не встречаться с ним глазами, может, у него пройдет… А он не успокаивается — «дворник, говно…» не люблю повторять… подскочил, толкнул меня в грудь. Он был гораздо ниже меня, но плотный, быстрый, и знал, куда бить, чтобы больно было, а я никогда никого не трогал. Те двое, другие, говорят ему «брось», а он еще злей стал, ударил меня в шею, так быстро и ловко, что я задохнулся. Тогда он еще ногой в грудь, не больно, но я упал на спину, потом сел… и не могу встать, ноги заплелись, действительно, скользко… Рядом лопата, я потянулся, чтобы взять, опереться, а они подумали, буду их лопатой бить, она окована жестяным листом, страшное оружие. Только силу понимают, уважают… Быстро оттащили этого, злюку бодрого, и ушли, он что-то кричал, но я уже не слышал.
Они ушли, я встал, и не знаю, что делать, вдруг кто-то смотрел в окно, видел, а я хотел поскорей забыть… Но отрава уже внутри, стало нехорошо, горячо, я захотел к себе, домой… и не мог, пошел в дворницкую.
Я всегда сюда приходил, когда муторно, страшно. Вижу, другие люди сильней, быстрей меня, и, главное, всегда знают, что хотят. Бьются за выживание, топчут окружающих… Особенно его злоба меня убила… он не сомневался, что прав!.. Мне говорили, только у нас так, но я не верю — грубости, может, меньше, но сильный всегда прав, а такие как я, не нужны нигде.
В дворницкой на большом столе, он линолеумом покрыт, лежали куски ватмана, стояли баночки с гуашью, пять или шесть цветов, желтый, красный, зеленый, черный, пятую не знаю, крышка присохла и не открылась, а остальные хотя и высохли, но можно было расковырять пальцем, поддеть немного. Здесь объявления писали…
Лист бумаги передо мной, большой, белый, яркий, и мне захотелось его испачкать, пройтись по нему… Я взял пальцами немного желтой и намазал, не знаю, зачем, но мне легче стало, странно, да?..
А другим пальцем взял красной, и эти два пальца рядом… я смотрел на них… А потом достал комочек черной, на третий палец, и смотрел — они были раньше похожи, как розовые близнецы, а теперь стали совсем разными… Я протянул руку и начертил желтым линию, и увидел, что это стебелек, стебель, а на нем должен быть цветок… увидел центр цветка, и лепесток, один, но большой, и я быстро, не сомневаясь, желтым и красным… а потом в некоторых местах обводил третьим пальцем, который в черной краске, и снова не сомневался, где и как делать… А потом смазал слегка внизу стебля и быстро легко провел рукой, и это оказалась земля, она лежала внизу, а цветок летел над ней, сломанный, с одним лепестком, но непобежденный… летел над миром и молчал… А я разволновался, стал доделывать стебелек, чувствую, он мягкий, не получается, я даже разозлился, взял красной горстку, смешал на ладони с черной… потом уж я понял, что лучше на бумаге мешать… и руками, пальцами, пальцами, особенно большим стал нажимать и вести вдоль стебля, и черная, которая не совсем смешалась с красным пошла тупой сильной линией, по краю, по краю стебля, и он стал выпуклый и твердый, я чувствовал, он твердеет… Чувствую — еще чего-то не хватает, и я ребром ладони, ребром, ребром стал вколачивать краску в бумагу, и немного смазывать как бы… а потом рука вдруг задрожала, но не мелкой дрожью, а крупной, толчками… полетела вверх и снова вниз, упала чуть поодаль, ближе к нижнему углу, и получился там обрывок лепестка, второго, и я его вколотил в бумагу, раз-два-три…
И понял, что готово, мне стало спокойно, и дышать легко.
Наверное, не те слова, а тогда вообще слов не было, только чувство такое, будто выплакался, успокоился и замер в тишине, покое, тепле, и все это за минуту случилось.
Так было в первый раз. Потом я даже плакал, когда видел на бумаге, что получилось, а откуда бралось, не знаю…

Если быть искренним, приходится признать, что все главное в текущей жизни, или «сегодняшнем дне» — бессмысленно, так что не стоит корить себя за несколько странных движений, которые помогают удержаться на поверхности. Время отнимают?.. У меня нет времени. Не в том смысле, что мало, — я с ним не знаком, моя жизнь бредет по иным путям, ощупывает другие вехи, они чужды времени. Шоссе с односторонним движением, вот что такое время, а у меня движение другое.
Вы думаете, вот дурак, или старик спятил? Очнитесь, окружающие нас люди совершают действия и ритуалы куда более бессмысленные, чем мои магические жесты вокруг ключа, например, слюнявят деревяшку, надеясь на бессмертие или поддакивают мерзавцам, выклянчивая подачку…
………………………………………

Ж А С М И Н

1. ВЕСНА-ЛЕТО Читать далее «Повесть «ЖАСМИН»»

Последний дом.

***
Место, где я живу — дом на высоком берегу реки. Не совсем на берегу, до воды еще спускаться и спускаться. Двести девяносто метров до нее. Почему последний?.. Нет ли скрытого смысла, да?.. В очередях раньше спрашивали — «вы крайний?» Считалось, последним быть обидно. Мне всегда не везло, как подойду — очередь длиннющая, а после меня — пусто. Но это давно было…
А недавно спросили, «этот ваш дом… последнее прибежище, что ли?..»
Бывает, чем глубже копаешь, тем дальше от смысла. А он на поверхности, в сущности, прост. Так и у меня. В одном, да еще последнем доме прожил половину жизни. Вторую половинку, серьезную. Первая вообще не в счет, подготовка, разгон…
Этот дом всегда был последним, с тех пор как возник.
Читать далее «Повесть «Последний дом»»

Перевод Е.П.Валентиновой
………………………………..
Dan Markovich

The Island Читать далее «8 глав повести «Остров» (на английском)»

Доктор, муха!

Мне влетела муха в правое ухо, а вылетела из левого. Такие события надолго выбивают из колеи. Если бы в нос влетела, а вылетела через рот, я бы понял, есть, говорят, такая щель. А вот через глаз она не пролезет, хотя дорога существует, мне сообщили знающие люди. Приятель говорит — сходи к врачу. На кой мне врач, вот если б не вылетела, а так — инцидент исчерпан. Хотя, конечно, странное дело. «Ничего странного, — говорит мой другой приятель, вернее, сосед, мы с ним тридцать лет квартирами меняемся, а решиться не можем, — есть, говорит, такая труба, из уха в глотку, там пересадка на другую сторону и можно понемногу выбраться, никакого чуда. И мухи злые нынче, ишь, разлетались…» Но эта особенная, представляете, страх какой, она словно новый Колумб, он по свежему воздуху ехал, а она в душной темноте, где и крыльев-то не применишь, только ползти… как тот старик-китаец, который пробирался к небожителям в рай по каменистому лазу, только китаец мог такое преодолеть, только он. Муха не китаец, но тоже особенная — чтобы во мне ползти, надо обладать большим мужеством… И в конце концов видит — свет! Вспорхнула и вылетела, смотрит — я позади. А мы двадцать лет решиться не можем… или тридцать — не помню уже… Стыдно. Верно, но я все равно не стыжусь, я не муха и не Колумб, чтобы туда — сюда… легкомысленная тварь, а если б не вылетела? Тогда уж точно к врачу. И что я ему скажу? Мне в ухо, видите ли, влетела муха?.. Нет, нельзя, подумает, что стихи сочиняю: ухо-муха… Надо по-другому: доктор, мне муха забралась в ушной проход… В этом что-то неприличное есть. Лучше уж крикнуть: доктор, муха! — и показать, как она летит, крылышками машет — и влетает, влетает… Но тогда он меня к другому врачу — «вы на учете или не на учете еще?..» Не пойду, я их знаю, ничего не скажу, пусть себе влетает, вылетает, летит, куда хочет, у нас свобода для мух…

Все-таки мужественное создание, чем не новый Колумб! Да что Колумб… Китаец может, а муха — это удивительно. Как представлю — влетает… ужас!

— А может все-таки не вылетела, ты обязательно сходи, проверься, — говорит третий приятель, вернее, враг, ждет моей погибели, я зна-а-ю.

— Ну, уж нет, — говорю, — на кой мне врач, вот если бы влете-е-ла…

В нашем доме на втором этаже жил мой друг Федос, он химиком был.
У него интересное лицо — лоб и нос на одной линии. Глаза водянистые, веселые, выпученные, он не смотрел, а взирал с удивлением. И вечно смеялся. А говорил быстро, захлебывался словами. У него трое детей, жена эстонка. Когда Эстония отделилась, жена уехала на родину с детьми, а Федос остался. Странная история, я не могу ее объяснить. Гена говорит:
— Ты должен ее понять…
— Почему это я должен…
— Сам такой, сидишь как сыч на своем клочке.
Он прав — сижу. Но я же никого не бросил!.. Нет, мне ее не понять.
Наверное, и Федос понять не мог. Они неплохо жили, хотя говорили на разных языках. Она русский так и не освоила за двадцать лет, но понимала. А он эстонский не знал, и не понимал. Они познакомились на экскурсии, в Москве, случайно. Зачем она осталась у него, не знаю. Дома она жила на отдаленном хуторе, может это?.. А здесь — какой никакой, а город… Может, он ее очаровал?.. Не похоже. В жизни встречаются странные поступки, каждый знает… Жили тихо, порядочно, потом началась катавасия с разделом страны, демократия для воров, и жизнь пошла прахом. А, может, проявились скрытые трещины?.. Генка все твердил про скрытые семейные обстоятельства, а я говорю:
— Какого черта их проявлять, пусть бы жили с ними…
-Когда-нибудь сами проявились бы…
— Ну, это еще когда… можно было трижды жизнь прожить.
За неимением денег Институт разогнали, Федоса уволили, и он устроился дворником у нас. Частенько заглядывал на первый этаж, спичку дай, или десятку стрельнуть. Иногда встретимся во дворе… Глаза такие же, удивленные, только смеяться перестал. «Надо ехать… — говорит, — все-таки дети… » Я кивал головой — «конечно, поезжай… »
Он так и не уехал, погиб. Мотался в Москву, решил сначала в гости съездить, поговорить… Виза, билеты… Как-то возвращался вечером. Его ограбили и выкинули из электрички. Скорость небольшая, но он, падая, налетел на столб и сразу умер.
Иногда я думаю, он избежал ответа на вопрос, за него решили. Никуда он ехать не хотел. И в то же время хотел… Это беда…
Моментальная смерть привлекательная штука. Сразу решаются все вопросы. Ускользаешь от враждебных сил. Вот и Федос ускользнул.
Иногда я думаю — вот бы так самому, только чтобы моментально, да?.. Но как зверей оставить, и все вокруг? Мои родные существа еще быстрей начнут пропадать. Сам себе возражаю — земля, если заброшена, не пропадает. Хуже, если возьмутся за нее. Кто знает, может и возьмутся… строить новый мир, великий и бесполезный… Тогда конец. Генка надо мной смеялся:
— «… не жаль, что я умру, а жаль, что родину оставлю… » Про тебя стишата…
— Нечего хихикать! — отвечаю, но не обижаюсь, он не со зла смеялся.
Не родину, а кусок земли. Десяток зверей, несколько деревьев. Кусты. Траву, она каждый год стремится на простор, пробивается из тесноты, из духоты… Я ей не могу помочь, но сочувствую ежедневно. Никто не знает, как действует сочувствие, я думаю, в нем небольшая сила, но упорная…
Гена говорит:
— Ты ненормальный, чем ты поможешь, если здесь…
Я ему про то, про это… Слова. На самом же деле не знаю, как объяснить.
Но я каждый день говорю своим — «ребята, живите, я еще здесь… »
Чувствую, это важно.
Такая глупость…