Автор: DM

Иногда, особенно в последние годы, жалею, что почта моя доступна всем, стоит выбить в Яндексе «Дан маркович», и пожалуйста, вот она! И 2-4 раза в неделю получаю письма, иногда просьбы, но все реже, иногда симпатичные приветы и слова, иногда жалобы, что, вот, не интересуюсь современностью… Обычно отвечаю через ЖЖ, иногда это через FB проникает, то по моей забывчивости снять галочку, а то и специально забываю… Но чаще не жалею, все-таки, единственное окно в мир, которое для меня приемлемо. Не могу про бензин, никогда не имел машины, и не хотел иметь. Не могу про марши за свободу и мир, на марши не хожу, как раньше на демонстрации не ходил. Но это все не то, что-то я хотел сказать…
А, вот! Постепенно и у меня формируется лозунг на будущее, он звучит примерно так — по содержанию глубже, по форме прозрачней, короче. Одна кривая падает по экспоненте вниз, другая куда-то в небеса смотрит… Но где-то они пересекаются… Где предел для простоты? — это когда не образуется картинки, тут же, сама собой чтобы возникала. Тогда остаются красивые слова… и ничего. А где предел глубине, верхний? — афоризм, формула и философия… и никакого образа. А нижнего предела нет… если образ есть. Но тут же вопрос, у кого-то есть, у кого-то нет… Да, так. Но ответ есть. Автор для себя пишет — для себя, и свои пределы чувствует, пытается рапздвинуть, но плохо получается. А как же зритель, читатель?.. Идет отбор, и зритель и читатель должны быть похожи на меня… или на моих героев, но в общем — на меня, смайл. В этом высокомерие? Не думаю, это то самое, о чем мне сказал когда-то майор из КГБ — «ищете своих…» Сволочь был, но умный мужик. Между прочим, конечно, но ищу. Кругом себя не вижу, общение реальное штука сложная, долгая, и обычно спотыкаются на мелочах. Например, я полусладкие вина люблю, а кто-то сухие… Конец.

Не относящееся к картинкам — ответ на вопрос.
Понимаете, писатель и художник, они или частично или полностью, {{зависит от человека и произведения}} не отвечают за свои создания, за своих героев, за их поведение и слова. Произведение, продукт творчества, по мере его создания, все больше подчиняется своей логике, законам своего устройства, ну, об этом так много людей писало и говорило, что просто неудобно повторять. Второе — это «толкование» изображений зрителем. Разумеется, он вправе находить любые свои ассоциации и аналоги, но это ЕГО ВИДЕНИЕ, и только. Автор же этого или чего-то еще, в упор может не видеть, да и вообще никак не толковать, и даже с раздражением отталкиваться от любого толкования. Изображения не для «толкования», а для другого способа восприятия, опять банальность! Изображения создаются совсем не по «идейным соображениям», так только карикатуристы поступают. Вот и весь ответ, через часик его уберу, простите, иногда приходится…

///////////////////////////////////////////////////////////

При чтении своих повестей впервые столкнулся с видео-изображениями, своя специфика. В огромном ряду, который дает видео находятся довольно неожиданные кадры, которые самому интересны, поскольку в них куда больше Случая и независимости мгновения. Когда наводишь фотоаппарат, пусть на зеркало, результат гораздо более «предзадан»…
……………………………………..

Названий не любитель, часто они случайны. А здесь задумался, и что-то показалось. Я бы сказал — «Путь, который придется пройти одному…»
……………………………………….

Если весело, то in vino veritas, а если чуть серьезней — кажется, здесь удалось избавиться от идиотского педантизма оптики. Тогда вопрос — зачем начинать с фотоизображения? Сейчас так удобней, вот и весь ответ. Иногда картинки начинаются со случайных пятен на холсте, ити трещинок на потолке. Знаю по себе, так проще, потому что обобщенность как бы уже заложена. Но тут стоп! Если б я был Кандинским, то прыгал бы от восторга, сразу избавился от надоедливой предметности. Я же начинаю пятиться именно к ней, такова моя природа, половинчатая: мне кажется, что полная потеря предметности — это все-таки слишком серьезная потеря… для меня, конечно. И необходимо сохранять какие-то основные свойства вещей, и лишать их случайных и малозначащих качеств… Только мнение. А здесь путь к беспредеметности даже не начат, просто слегка почистил для нее пути-возможности, смайл…
………………………………………

Рисуночек по воспоминаниям о двадцатом доме, и той квартире, лучше которой уже никогда не будет у меня. ВИД ИЗ ОКНА.
……………………………………….

Кто куда, а я — ТУДА…
………………………………………..

Замок аутиста. Я не аутист, но иногда завидую им. Могу неделями не общаться, не разговаривать с людьми, но тогда много пишу и рисую, значит, свой выход нашел. И думаю о тех, кто его только ищет. Или не ищет, тоже интересно.
………………………………………

Ночной автобус, больше сказать нечего.
………………………………………

Мой любимый ежик, старенький, но не самый старый, есть еще совсем лысый у меня. Мне не мешает пластиковое личико его, он для меня живой. И что с ним будет после моей смерти, думать не хочу.
………………………………………..

Из серии «Сухие травы» С ними не приходится возиться, они обычно своего совершенства уже достигли, и только испорчу. Но много думать приходится о фоне для них.
…………………………………………

Тоже сухие травы, и корзинка…
…………………………………………..

Мой друг, мы часто смеемся друг над другом, по-дружески издеваемся. Твое время вышло, пролито, высохло, он мне говорит. Не так это страшно… в конце концов, усталость доконает, а страшно и нелепо то, что вылито и пролито действительно — без пользы, без удовольствия, с принуждением… слишком много…
…………………………………………

Дама с собачкой, вот такая дама, такая у нее собачка…
…………………………………………

Несколько гламурно, но со старанием…
…………………………………………….

Выеденное яйцо, случайные монетки, они хороши для натюрмортов, особенно, если ржавчина…

«… разлука будет без печали…» Никак не построено, сам себе задал несколько вопросов, буду думать.
…………………………………….

На рассвете, возвратясь с охоты…
…………………………………….

Кася — диссидентка среди кошек и котов, к тому же — феминистка.
………………………………………

Портрет одной знакомой. Всесторонне сильно обработанная живопись. С этой обработкой совсем не так, как думают противники фотошопа. Меняешь что-то меняешь, меняешь, зная только в самом общем плане, что хочешь, а сформулировать не удается… и не надо. Темнее, темнее, цвет так, цвет не так… что-то из темноты, из темноты… А потом неожиданно, после долгого кручения-верчения и повторов — вдруг — ВОТ! И остановка.
………………………………………

Встреча на крыше. Резче? — да сколько угодно! но зачем?.. Какое-то состояние, в конце качаешься между чуть туда или чуть сюда, и наконец — стоп! или устал, или дошел до предела своей чувствительности, когда уже между рядом стоящими различий не чувствуешь, а если кое-как разглядел, то уж что лучше, что хуже, сказать не можешь. Бывает, через год, при первом взгляде — сразу ясно!
……………………………………….

С этим портретом — картон-масло сто раз возиться начинал, и бросал, то этот красный!.. то красное на лице пошловато, плоско, грубо… Вариантов много, и каждый на своей грани непоследовательности и неточности. В сущности нескончаемые усилия обострить чувствительность…
………………………………………..

Лизочка с двумя художниками, на столе и на стене.
……………………………………………

Борьба с темнотой, балансирование… ничего пока не скажу…

Сегодня зверей побольше, что-то они у меня болеют, и голова ими занята. Когда ими занята, то мне как-то «до лампочки» всё остальное, понимаете? Крокодил не ловится, то есть, текст мой не прирастает, или прирастает явной глупостью и шелухой… И кокос не растет, новая серия не очень складывается, во многом потому что все больше сделанных картинок кажутся недотянутыми… А комп дает возможность поправить, не исправляя оригинала… Может быть, это естественно, а может признак застоя. Вообще-то, я люблю застой, особенно, если за окном, а там как раз все напряженно и натянуто, и кажется, что пароход уже готов принять всех недовольных «умников» и отчалить в неизвестность. Хотя на нем места для меня, моих зверей, моих картинок — нет, я не просил и не заказывал, сам, мол, разберусь, и все равно тревожно за других, симпатичных мне людей. Смайл…
Я ведь дома сижу, и никто мне не мешает рисовать и фотообрабатывать мои любимые натюрморты. Именно натюрморты, потому что они ближе всего к живописи без примеси прочих мотивов, внутренних и внешних. Я не настолько силен (как Сезанн 🙂 чтобы выйти на улицу и рисовать какую нибудь если не гору, то горочку или холмик, это не для меня, слишком запутанно, богато деталями, а скомпоновать местность… сами понимаете, не по силам, смайл… природа ее уже скомпоновала, и без меня вполне обошлась. А натюрморт я могу поставить так, чтобы изначально очень многое убрать до минимума. Конечно, потом все равно придется постараться, изображение создание условное, и мир изображений — другой мир, хотя, может, и рядом где-то…
P.S. А звери те же люди, живые существа, только симпатичней и лучше нас, и проще, и это вам не пуси-пуси, и не куколки, а вполне личности, это я вижу каждый день, и оптика подтверждает, обычно она много врет, но если уж подтверждает, значит, правда…
……………………………………………….

Две сестры, богатая и бедная. По своему детскому воспитанию, истории жизни, я богатых и успешных не люблю. Восхищаюсь такими как Григорий Перельман, настоящий математик. В той жизни, которая меня окружала быть богатым много значило, и ничего хорошего. И до сих пор не люблю богатых, что поделаешь. Как только появляются небольшие деньги, стремлюсь поскорей от них избавиться.
…………………………………

Если лепишь кота, то это должен быть всех котов кот, а не просто соседский Вася. Вася живой, и незачем копию создавать, а вот где те все, кого знал, любил, спасти старался? — их нет, и все они своей котовской природой похожи, хотя и разные были. Так что вылепленный кот он для всех НИХ вылеплен, а не для Вас, уж извините, обидеть не хочу.
………………………………….

Под старость мы задумываемся, но почти все эти мысли ни черта не стОят, и сводятся к простым словам — вот так, жизнь она такая… или идите к черту все… А звери — молчат и смотрят, и все чаще ловлю себя на том, что тоже молчу, смотрю, детали не интересуют, мир окружает меня… и уплывает…
……………………………………

Свое лицо единственное, что у нас есть от начала до конца, и взгляд изнутри себя, и глаза как окна в мир, который только вокруг нас… а может не окна, а бойницы? и так бывает…
………………………………….

Запах. Звери чувствуют такие оттенки, которые нам недоступны, они могут почувствовать в разгар цветения признаки упадка, засыхания. Мы этого даже в людях, близких нам по устройству, не видим, а ведь конец и затухание наступают рано, рано…
…………………………………….

Если бы молодость знала… И что, ничего не изменилось бы, не знание управляет нами, а страсти и заблуждения, иллюзии и предрассудки… И это хорошо, поскольку знание более однотипно, как говорят — «объективно», и люди не поражали бы нас своим разнообразием. Хотя… со временем видишь, если добираться до атомов восприятия, что не так уж разнообразны они…
……………………………………..

Вечер, покой…
…………………………………….

А что такое живопись, и вообще искусство, и творчество… долгий разговор. Но все сводится к поиску великого покоя или великого беспокойства, а все, что слабо выражено, или кое-как, или внешние мелкие цели и задачи… все это НЕ ИНТЕРЕСНО.
……………………………………….

Атака! Вообще, не люблю «хватателей моментов», это такая публицистика, хотя иногда забавная, привлекающая остротой. Техника портит нас, она позволяет снимать птицу на лету, а это не очень интересно, интересней полет, который у нее перед полетом в глазах… Относится и к людям. Дело вкуса, спорить не буду.
……………………………………

Слово, буква… фигура — если главное, и остро, то своего рода значок, иероглиф… Не про значение говорю, об этом говорят слова, а про самый знак, который, так бывает, несет и настроение, и остроту, и многое еще, что словами не передается. (не отношу к этому изображению, вполне скромному)
……………………………………

А вот вам «жанр» с многими деталями, это интересно, мне особенно, потому что знаю этого зверя и люблю.
……………………………………..

Последние годы убираю резкость, как бы растворяю изображения в свете… Мне так интересней, что я могу еще сказать…
………………………………………

ТОже фигура, что-то уже оторванное от реального существа… В этом, наверное, есть одна из главнейших сущностей искусства — выявить общность, начиная от пятна, линии, фигур — подбираться к тому, что у нас в голове творится, при создании образов. Это сугубо не научный подход, он «аналого-ассоциативный»
И пока все. Будьте здоровы, и не бойтесь ничего, жизнь коротка, пробежит- не заметишь, смайл…
………………………………………

Мотькин сынок, один из пропавших, а вот остался у меня…

Основной лозунг был — «Хватит врать и воевать!»
Ответ путинских СМИ — «было 5 000 человек». Смешно, достаточно взглянуть, ведь есть подробная запись — не менее 50-60 000 было. Россия погрязла во лжи. Ладно, будем продолжать. У меня в повести «Последний дом» человек полжизни на одном месте, в этом глубокий смысл вижу. Потом, когда от революций и контрреволюций, от злобы со всех сторон остается выжженое поле, с чего-то нужно начинать, чтобы протянуть связь с прошлым через потерянное время. Я думаю, для художника лучше всего — на своем месте оставаться, работу продолжать… Спорить не буду.
……………………………………………………

…………………………………….

…………………………………….

……………………………………….

…………………………………….

……………………………………..

…………………………………….

……………………………………

………………………………………

……………………………………….

…………………………………….

……………………………………

……………………………………

………………………………………

……………………………………….

…………………………………….

……………………………………..

……………………………………….

Разговор. Картинка написана на линолеуме с тканевой основой, льняной. С холстом ничего не делается, а линолеум начал коробиться, так что надо его наклеить на прочную основу, скажем 1см фанеру или доску.
………………………………….

Фрагмент картинки из серии «Дома». На настоящей доске хорошего дерева, приятно было писать.
…………………………………..

Не знаю, как называется — у дороги, наверное. Масло на картоне.
…………………………………….

Портрет женщины с желтыми волосами. Написан очень давно, в начале 80-х.
…………………………………..

Девочкав красном платье. Оригинал у А.Е.Снопкова (кооператив «Контакт-культура»), а это копия, а копии я делать не умею, терпения не хватает, поэтому она немного другая получилась х.М.)
………………………………….

Туся. Любила спать на альбоме Мунка. Я не очень Мунка люблю, спать на нем разрешал. Картины вроде «Крика» не нравятся — кричат слишком :-), а есть прекрасные по цветы.
……………………………………

Такая почти ч/б, но многословие подпортило. Было желание усложнить и расправиться со сложностями, которые сам себе создал. Троечку ставлю себе. Как ни крути-верти, самое сложное — простота, ее не придумаешь, иногда сама получается, но только иногда.
………………………………………..

Такой почти абстрактный пейзажик, дорога к Оке, поле… не знаю, что сказать, видимо, здесь близко предел моих «обобщательных» желаний ( и возможностей тоже)
…………………………………………

Интересный для меня объект, и угол с остатками обоев, цвет, конечно, привлекал.
……………………………
И хватит на сегодня. К сожалению, влез в бесплодный спор в FB с одним из этих, кого сейчас то ли 83, то ли 87% уже. Обычно я прохожу молча, с картинками и текстами достаточно хлопот, и коты и кошки есть просят, или разнимать приходится 🙂 Может, еще увижу, как этот пузырь лопнет, но и потом ничего хорошего не жду, нет основы… Ладно, обсуждать это не люблю. Знаю только, что пройдет 10-20-50 лет, люди другие придут, лучше-хуже не знаю, но картинки будут жить, (если хорошие!!), и будут их смотреть внуки этих… а дедов своих отправят в дома престарелых, да, но может эти дома будут получше сегодняшних…
Ars longa, а мы смертны все. 🙂

Знаете ли вы, наблюдали, быть может — чем хуже работают люди, тем глаже и чище у них полы, а самые бездельники ухитряются сохранять паркетный блеск даже в химических лабораториях, меняют рабочие столы на письменные, обкладываются картотеками, одна современней другой… а в углу у них малюсенький рабочий столик, на нем электроплитка — здесь заваривают кофе.
На четвертом этаже пола вовсе не было, а лежали каменные выщербленные плиты, известняк, как на приморском бульваре, и видно, что никто не болеет за чистоту… Коридор уперся в тупик, пошли бесконечные комнаты и переходы, в каждом углу что-то гудит и варится, мерцает и поблескивает, все работает, а не пылится без дела. И никто на тебя не смотрит, не зовет облегчить душу, не ждет подвоха — занят собой: кто тянет трубочкой мутную гадость из пробирки, кто тащит подмышкой кутенка, не иначе как узнать, что внутри, кто тут же, пристроившись в уголке, чертит мелом на двери — не мог, стервец, добраться до доски, не дотерпел — вокруг него толпа, один хлопает по плечу — молодец! другой тянет за рукав — отойдем… И качаются красивые стрелки импортных приборов, и мечутся разноцветные зайчики по узким зеркальным шкалам, и пронзительно надрывается в углу телефон, забытый всеми прибор связи и общения…
Марк шел и видел — здесь каждую секунду что-то происходит, возникают и рушатся империи, «это говно» — беззастенчиво говорит один, «старое говно» — уточняет другой, и оба довольны.
Проходы становились все уже, и, наконец, движения не стало: посреди дороги возвышалось огромное колесо, из- под которого торчали очень худые длинные ноги. Марк обратился к ногам, чтобы узнать, где скрывается тот, к кому его уже не раз посылали нетерпеливым взмахом руки — там, там… Голос из-под колеса пробубнил, что следует идти дальше, но при этом постараться не наступить на оголенные провода слева от правой ноги, и не задеть раскаленную спираль, что справа от левой руки. Марк только решился, как раздался оглушительный треск, полетели оранжевые искры, спираль потемнела, ноги дернулись и замерли. Марк уже высматривал, кого призвать на помощь, вытащить обугленный труп, как тот же голос выругался и заявил, что теперь беспокоиться нечего — шагай смело. Марк перешагнул, перепрыгнул, подполз, пробрался к узкой щели и заглянул в нее.
Там, стиснутый со всех сторон приборами, сидел за крошечным столиком человек лет сорока с красивым и энергичным лицом. Он быстро писал, откладывал написанный лист, и тут же строчил новый — без остановки, не исправляя, не переделывая, и не задумываясь ни на секунду. Из кончика пера струилась черная ниточка, извиваясь, ложилась на бумагу, и нигде не кончалась, не прерывалась… Эта картина завораживала, напоминая небольшое природное явление, не бурный, конечно, вулкан с огнем, камнями и злобной энергией, а то, как молчаливо, незаметно, без усилий извергает прозрачную субстанцию паук — она струится, тут же отвердевает, струится…
Марк стоял, очарованный стихийным проявлением процесса, который давно притягивал его. Ручка казалась продолжением руки, нить словно исходила из человека…
Тут он поднял глаза и улыбнулся Марку, весело и беззаботно. Он действовал свободно и легко, охотно прерывал свое извержение и, также без видимых усилий, продолжал с того слова, на котором остановился. Он явно умел отрываться от земли, это Марк понял сразу. Но не так, как его кумир, великий Мартин — тот грубо, тяжело, с видимым усилием поднимался, волоча за собой груду идей, вороха экспериментов, но уж если отрывался, то, как орел, уносил в когтях целую проблему, огромный вопрос, чтобы в своем одиноком гнезде расправиться один на один, расклевать вдрызг и снова расправить крылья… таким его видел верный ученик, простим ему некоторую высокопарность. В отличие от первого Учителя, этот гений, звали его Штейн, умел чрезвычайно ловко округлить и выделить вопрос, вылущить орешек из скорлупки, вытащить изюм из булки и, далеко не улетая, склевать своим острым клювиком, и снова, к другому созревшему плоду — расчетливо, точно зная, что уже можно, а что рано, что назрело, а что сыро… не преувеличивая силу своих небольших крыл, он действовал спокойно и весело, и жизнь в бытовом смысле совсем не презирал. Он относился к типу, который прибалты называют «лев жизни»… ну, не лев, а небольшой такой, красивый львишка, смелый в меру, циничный по необходимости, не лишенный совести и доброты — не забывая себя, он старался помочь другим.

Десять минут, оставшиеся до семинара, пролетели как во сне.
— Да, да, возьму, завтра приступайте. Парение? Весьма своевременно, сам думал, но на все не хватает. Химия? — это здорово! Хотя меня больше волнует физическая сторона… Впрочем, делайте, что хотите, главное, чтобы жизнь кипела! Нет, нет, ни денег, ни приборов, ни химии — ничего. Но есть главное — я и вы, остальное как-нибудь приложится! Мне интересно знать о жизни все, все, все… Но вот что главное — Жизненная Сила! Пора, пора от мутного философствования переходить к молекулам, расчетам. Да, да, три вопроса, это я поставил, что скрывать. Что, Где… Некоторые спрашивают — Зачем, но это не для меня. Мой вопрос — КАК? Что она такое? Что за материя такая, в которой рождается эта удивительная страсть? Где? Мне совершенно ясно, что в нас, в живых существах! Впрочем, есть и другое мнение. Ох, уж эти лже… КАК она действует, как заставляет нас барахтаться, карабкаться, упорствовать?..
Он поднял красивые брови, всплеснул руками:
— Как только она ухитряется сохраниться в еле теплящемся теле? Как на спине сигающего в ледяную пропасть мира удерживается теплая и нежная красавица? А парение? — лучший ее плод, творчество и разум?.. Сбросить покровы мистики и тайны! Ах, этот Шульц! Бедняга… Ну, ничего, скоро разделаем его под орех, зададим перцу, трезвону, дадим прикурить малахольному мистику! Очаровательная личность. Жаль только, мозги набекрень.
Он сверкнул очами -«дерзайте, как я!» — и сильной рукой распахнул спрятанную за креслом дверь. Перед Марком лег широкий пустынный коридор.
— Не бродите по закоулкам, вот дорога — налево буфет, направо лестница. Спускайтесь в зал, а я соберу заметки, и за вами.
И подмигнув, добавил: — Бодрей смотрите, бодрей! Наука баба веселая, и с ней соответственно надо поступать. Еще поговорим, когда уляжется пыль от этих потасовок.

На могилу прессе 🙂 Шутка текущего дня, а вообще, нравится всякий мусор, он ближе всего к моим интересам в изо-искусстве, ведет в сторону абстракции, в сторону разговора пятен, и в то же время не отрывает от «предметности». Каждый на этом пути выбирает свою точку, или площадку, где ему тепло и уютно, для меня вот такой вариант интересен, как, например, интересен Кандинский на пути к своим довольно холодным абстракциям. «Нечистая система», как сказал обо мне давно, еще в самом начале искусствовед Пацюков. Они такие, искуствоведы, надо найти каждому свою полочку. А я обычно строил свой приют на путях, вершины с их холодом не привлекали. Жизнь сама «нечистая система», куда денешься… А совершенство можно найти везде… если сил хватит, конечно. И я люблю мусор, он ближе мне…
…………………………………

Не натюрморт, а УГОЛ, один из любимых моих углов. Сезанновские яблоки нельзя есть, в таких углах нельзя жить, хотя я жил и не один раз, а потом вспоминал, а изображение и есть воспоминание, а степень отрешенности от реальности — дело внутреннее…
…………………………………

Ключи от квартиры, где картинки висят. Я не раз оставлял их к грязных темных коридорах — никто не брал, никому картинки не нужны. Говорят, что интеллигенты тоже не нужны. А интеллигенты говорят, что такой народ им не нужен — взаимное разочарование. Оно как любовь, постороннему не интересно. Но хочешь-не хочешь, отменить свою принадлежность не получится, никто не может ее изменить. Но среда может исчезать, истощаться, рассеиваться, и тут ничего не сделать. Становишься никем? В принципе не страшно, личность, индивидуальность потерять страшней, чем принадлежность и родство. Но обедняет. Но не изменить. Но лучше потерять свою среду и народ, чем потерять себя. Спорить не буду, за меня прожитая жизнь, на ней стою.
…………………………………..

Два предмета, две точки, два пятна. Предел точности, три пятна уже бесконечность, точность недостижима. Я говорю о художественной точности, а построить окружность через три точки можно, но это другое… Но приблизительность не исключает выразительность 🙂 Наоборот, она манит, привлекает… Но в каждой приблизительности своя точность есть, свой уровень точности, а разухабистость оборачивается пошлостью.
…………………………………….

Шнурок в серых тонах, показалось, что так он точней, а может и выразительней. Я цвет люблю, но он границы имеет, и самая напряженность достигается, когда цвета мало. Когда всего мало, тогда может быть драма, когда много света — нет света, потому что нет драмы, нет тьмы… Банально, как почти всё, вопрос только места применения и своего взгляда…
…………………………………….

Страх. Все, что художник рисует — автопортрет. А это мой близкий друг, похож на меня.
…………………………………..

Благородная Ассоль. Конец печальный, но пусть уж останется со мной. Совсем не все должно быть открыто и известно, даже после смерти, и даже особенно после, когда ничего не противопоставить. А многие наглеют, когда им возразить не могут. Они бы удивились, когда бы услышали… МОЛЧАНИЕ бы услышали в ответ. В этом презрение есть, да.

Автопортрет. Чем интересны бывают фотографии — иногда открываешь в себе то, о чем не знал. Тогда думаешь — врет оптика! Конечно, врет! Желание посмотреть на себя со стороны, оно в сущности вредное, лишаешься единственной особенной позиции по отношению к самому себе — никто тебя изнутри не видит. Очень жесткое ограничение, зато уникальное состояние. По отношению к самому себе. Всегда можно сказать — никто меня не понимает!.. Но вот начинаешь копаться сам, и что? Ничто. Обличаешь и защищаешь одновременно. Один раз я попытался- честно, слишком нужно было, не до вранья. Получилась — модель. Как модель — годится, но главное пропущено. Не потому, что от самого себя скрыл, а потому, что НЕ ЗНАЮ. ТАМ, откуда все растет… там нет морали, любви, рассуждений о справедливости… ничего этого нет. Там атомы своего «я», далекая аналогия — как в компьютере, если идти все дальше и дальше, остаются только клеточки, в которых «да» и «нет», есть сигнал, нет сигнала. Страх смерти и жажда жизни. Движущие силы. Нет, я уважаю ту оболочку, в которую они, и по-разному у разных, оборачиваются. Но иногда все-таки вылезают на поверхность, вылезают, и тогда не по себе становится. Оказывается, ты такой же, как червь любой. Нет, я их всех, живых, люблю и уважаю, но зачем же — точно такой… Лучше всего, если с юмором, с юмором… смайл…
…………………………………

Черно-белое было в начале, и гениальные есть вещи, по своей простоте, честности… И ничего лишнего, откуда лишнее, если просто смола, асфальт на пути луча, несущего слишком, слишком много лишнего… Асфальт оставил главное, и это восприятие асфальтом — потрясает. Оказывается, вот оно как… И потому черно-белое, свет, пропущенный через суровое сито, останется навсегда. И каждый, кто заворожен изображениями, иногда решает — попробую-ка… И я пробую — иногда, потому что главная страсть все-таки — цвет. Вернее, минимальная доза его, она должна быть особенно напряжена. Всё в большом количестве — расплывается, теряет силу и страсть. Так что немного цвета, минимализм, это по мне. Угли, тлеющие во мраке, если красиво говорить, смайл… А к черно-белому миру… обычно только с краю подхожу, оставляю в кармане про запас — RGB,RGB,RGB
…………………………………….

Хокусай и Гюльчатай, неразлучная парочка. Избегаю писать, кто есть, кого уже нет — не надо, не важно для меня.
…………………………………..

Кася в молодости. Когда смотрю, вспоминаю Модильяни почему-то… Единственная надежда — на то странное и неожиданное, которое иногда проявляется в голове… а где же еще, конечно в ней, в кромешном мраке…
……………………………………..

Окно за мусоропроводом, оно уже совсем другое, интереса смотреть не стало. Оно мне о чем-то бОльшем говорило, чем идиотский этот ПВХ. Точно не скажу, тем более — не напишу. Хотя иногда пробую, но все реже, реже…
……………………………………..

Зарисовка, конечно, французские, говорят, духи в ней были, а мне важно сочетание точного взгляда и беглой детали, всего-то…
…………………………………….

Тамбов, 1942-ой год. Люди были, гитара, тепло… а ведь страшная шла война. И так всегда бывает, и в этом спасение, жизнь не остановить.
………………………………………

Осень в осаде, она всегда проигрывает, но молча и с достоинством, нам бы также. Выигрыш ничто, временное утешение, а проигрыш наше всё, только мужества и достоинства не хватает.
…………………………………..

Вид из окна дома №20, лучшего моего убежища в течение 16 лет. Оно мне дало возможность и силы начать все заново, здесь и живопись, и проза начинались. О результате не мне судить, он моего размера, естественно это, если стараешься честно. Конечно, преобразил, ржавые эти тона люблю…

Что-то зимнее, на берегу замерзшей реки…
……………………………….

Цветы, ночное окно…
…………………………………..

Синие бутылки на ярком красном и желтом
………………………………………

Кот в лесу
……………………………………….

Мелки в шкафу
……………………………………..

Автопортрет в очках

Ноябрь, вид из кухонного окна.
Когда я приехал в Россию из Эстонии, мне было 23 года, и я полюбил эти просторы и ровную линию горизонта. Сейчас мне больше по душе лесистые холмы, и тепло, тепло… Устаешь от постоянного сопротивления холоду почти весь год. Наверное, возраст. Если добавить усталость от постоянной злой глупости и частых повторений одних и тех же… даже ошибками не назовешь, то полная картина налицо. Но есть выход — пореже смотреть в окно 🙂 Пока что он есть, унывать не будем.
…………………………….

Осколки на окне. Графика привлекает, тянет к перу и бумаге, значит, снова пора. Есть вариант покрепче, острей, контрастней, но сегодня больше нравится этот — теплей, и свет не такой тупо-белый…
…………………………….

Окно на лестнице. Стекла постоянно бьют — просто так, в психологию не вникаю, это Россия… . и чтобы каждый раз не вставлять большое стекло, решили сделать такие деревянные рамы. Мелкие «фрагменты» бывают интересны.
……………………………….

Гуаши больше двадцати лет. Я подмешивал клей, иногда желток, иногда песок для фактуры, а здесь не помню, но картинка жива. Ночной вид, окраина, небо…
………………………………

Вечерний городок, по памяти, по воображению. С натуры не писал, иногда делал зарисовки, но использовать их забывал… что-то в памяти оставалось… Придумывал, бумага, краски свои условия подсказывали…
………………………………….

Кот идет! Три кошки, две здесь видны — Соня лежит, и Кася, ее приемная дочь. Когда кот появился, (я притащил его из другого дома, там нельзя было оставаться), то сначала кошки решили его побить. Но запугать не удалось. А он не нападал тоже, жил спокойно, и скоро к нему привыкли.
………………………………….

На автобусной остановке. Оригинал резче, а здесь делаю каждый раз так, как нравится на текущий день.
………………………………….
Всем мира и покоя, живите долго, это важно. Не все мы умны, чтобы смолоду жизнь понимать, и в старости мало понимаем, но имеем свои правила жизни, они нас и спасают, и губят тоже, закрывают окна на волю.

Кресло, которое в кухне стоит
……………………………

Оно же, но с другим настроением…
……………………………

Отстань, говорю!.. Отстань!!
………………………………..

Седьмой этаж. Как мы привыкли к этой совершенно ненормальной жизни…
…………………………………….

Осенний путь, птицы улетают от нас, и больше ничего, пустое поле…
…………………………………..

Сидящая. Рисунок, мелки разные на цветной бумаге.
……………………………………

В музее. Если бы меня в детстве водили в музеи и театры, то вырос бы другим человеком. Интеллигентным и культурным. Но это были первые послевоенные годы, и не до музеев было. В нашем классе один мальчик ходил в художественную школу, из тридцати, а музыке не учился никто. Но я читал книги, мои родители помнили фамилии писателей, которых читали до войны, и кое-что я успел прочитать, прежде чем увлекся наукой и проникся презрением к неточному знанию… С 20 до 40 я не прочитал ни одной художественной книжки, кроме фантастической чепухи. Кажется, ни одной, во всяком случае, ни одной приличной не помню. Курс физики Левича был моей настольной книгой, а до Ландау так и не добрался. И учебник математики Смирнова, который полностью тоже не одолел. Культурный пробел потом меня догнал, конечно, и до сих пор мои возможности определяет. Другое дело, что я был фантастически упрям, и все хотел сделать только ИЗ СЕБЯ. Я сделал все, что мог, и наверное, смайл…
Не должно было быть никакого результата! Но упорства и выносливости у меня было больше, чем у нормальных людей, поэтому результат получился… какой-то, да… Иногда я думаю, а что если б меня холили и учили как полагается в интеллигентной семье и в другом времени, когда жизнь как-то утряслась… Не знаю, и думать устал.
……………………………………..

С юмором нужно относиться к самому себе, и с иронией тоже, но не часто. Смотрю вот, как населил я кусок пространства в этом озабоченном современностью Фейсбуке.
https://www.facebook.com/danmarkovich72/photos
Это такая страсть — населять своими образами чуждое пространство. Оно ведь чуждо тебе, признайся.
Возможно, эта страсть от инстинкта самосохранения, а может чисто гормональное что-то… смайл… Смотрю, как поступают другие… Обычно это меня не занимает, разве что по ночам, и то порой… Общаются люди, подают друг другу сигналы. И ждут ответов, а как же… Интересно сложилось, я ответов не жду, просто распространяюсь в пространстве. С иронией не мешает к этому относиться, с иронией и юмором. Нельзя сказать, что меня не трогает несправедливость, злоба, ненависть, которые со всех сторон — трогают… но никак не отражаются на том, что я делаю, ну, никак! Наверное, не совсем так, но это слишком сложно… Я бы назвал существующее и живущее в себе движение, процесс — «инстинктом трансформации». Творчество слишком громкое слово, крикливое, а этот инстинкт… что о нем сказать… разговор о нем нестойкий и тягучий, не из тех, что интересны всегда, просто иногда вспоминаешь, и хочешь самому себе что-то объяснить… Пустое занятие…смайл… Инстинкт трансформации, да, инстинкт переделки той части мира, которая В ТЕБЕ с рождения… а также, хошь-не хошь, в тебя вторгается, ну, хотя бы слегка толкает… Но все это есть, ВСЁ ЕСТЬ и нечего искать — в судьбе простой старой бутылки, забытой в углу — всё есть. Это и называется ИНСТИНКТ ТРАНСФОРМАЦИИ. Нет, я не поэт, меня отталкивает обязательность рифм и даже ритмов, хотя я их, вторых, уважаю… А про действительность… что о ней говорить, не нравятся мне и те, и другие, и третьи, да и вообще люди, сильно озабоченные своей свободой и возможностями. Зависят только от самого себя наши свободы и возможности, а то, что не зависит — существует, но ничтожней самой простой бутылки, старой, забытой в своем углу… Но хошь — не хошь, а жизнь кончается, и прожита она вот так, а не по-иному, и что? Да ничего, ниччо…или ГОРНИШТ, как моя бабка говорила. Говорят, верней произносить — гурништ, или гур ништ, но я с детства слышал вот так, как написал. Горништ, ребята, значит — ничто, или ничего… Жизнь длинна и коротка, это как смотреть, и сколько банальностей ни говори, дай бог сказать хотя бы пару слов, истинно своих, и это лучший и единственный результат трансформации, если получится… и всё. А всё остальное горништ, это точно

………………………………

Что делать, как жить? Третьего вопроса не было, он всегда знал, что виноват сам. Вечерами выходил, шел к реке. Там на розовом и желтоватом снегу расхаживали вороны и галки, в сотый раз просматривая борозды, которые просвечивали сквозь тонкий зернистый покров. Снег незаметно и быстро испарялся, не успевая таять, проступала голая земля, вся из холмов и морщин, за морщины цеплялись дома. Проступившие из-под снега ритмы успокаивали Марка, но, возвращаясь к себе, он снова чувствовал растерянность и пустоту — иллюзия устойчивой действительности исчезла, открылась голая правда невесомости. «Вот и летишь наяву…» — он мрачно посмеивался над собой, наследство Аркадия, — мечтал, а оказалось страшно. Проснуться-то некуда!»
Оторван от всех, он с каждым днем становился все чувствительней к малейшим дуновениям — к ветру, дождю, полету листьев, взглядам зверей, колыханию занавесок, вечернему буйному небу… Он стал открыт, болезненно слаб, незащищен, не готов к жизни: старую оболочку, пусть тяжелую и жесткую, но надежную, кто-то безжалостно содрал с него, а новой не было, и вот он колеблется, дрожит, резонирует на каждый звук, шепот, видит и слышит то, что всегда пропускал мимо ушей и глаз… И совсем не хочет, чтобы все было так — обнажено и страшно, мечтает спрятаться, но больше не может обманывать себя.
Он механически делает какие-то дела, чтобы выжить, прокормиться, а в остальное время прячется среди пустых стен, лежит, не замечая времени. Раньше пять минут без дела — он бесился, изнывал от тоски, стучал в раздражении ногами, кусал ногти, ломал пальцы… — теперь он замирает на часы: ему достаточно шорохов за окном, игры пятен на занавеске, постукивания об стекло веток вымахавшей на высоту березы…
Постепенно страха в нем становилось все меньше, словно умер, а впереди оказалось новое пространство, в котором он все тот же — и другой: не знает, сохранил ли жизнь. Если следовать философу, то не сохранил, поскольку устал мыслить, но вообще-то живой.
— Где же теперь все? — Аркадий, учивший меня смеяться над собой, Штейн, ясный и полный жизни, Мартин, с его желчностью и трагической серьезностью… мать — с прямолинейностью и напором… отец — с жаждой покоя и равновесия?..
Они — это и есть я.
………………………………
В один из пропащих дней он наклонился и поднял с пола свою рукопись — просто так. Он ни на что в тот вечер не надеялся. Стал читать, дошел до обрыва — и вдруг увидел продолжение: постоянные разговоры с самим собой словно утрамбовали небольшую площадку, место за последней точкой; на бумаге стало прочно и надежно. И он населил эту плоскость словами. Дошел до новой пустоты, и остановился… Шагая вокруг стола и думая вслух, он в течение часа продвинулся еще на пару сантиметров вглубь незаселенного пространства, и даже примерно знал, что должно быть дальше. И с этим знанием спокойно ушел, уверенный, что как только вернется, продвинется снова. За время молчания мысль и речь срослись в нем…
С длинной седоватой бородой и запавшими глазами, он пугал прохожих, если внезапно выворачивался из-за угла.
Он вернулся и, действительно, дописал еще несколько строк, и дошел до момента, когда дыхания не хватило; мысль прервалась, исчезли верные ему слова. Он написал еще пару предложений по инерции, а потом яростно вычеркивал, злясь на свою невыдержанность. Ему стало спокойно, как не было давно.

Из серии «ОКНА». Меня спрашивали, почему не удаляете грязь, лишние предметы… Удаляю, когда это нужно, по моим представлениям. Если картинка сильно выстроена по свету, если прозрачная и четкая иерархия пятен по «весу», то нет необходимости в «чистке», она только создает впечатление искусственности, такой постановочный маразм. Пример? Картинки Босха, на которых тьма персонажей, и каждый интересен деталями — и при этом картинка сохраняет целостность за счет напряженного равновесия больших частей, земли и неба, например. Больше трех больших частей картинки обычно не выдерживают. Пикассо, гений и пижон, иногда специально разбивал на части, а потом гениальным образом собирал… (Не в защиту данного скромного изображения, а по ассоциации со своими мыслями сказано)
………………………………

Залив. Здесь лучше ни с чем не ассоциировать, такое вот увлечение было, сочетать сильное и слабое.
…………………………………..

Снова из серии про окна…
……………………………………

Пусть будет «День рождения». Был рисунок, набросок на бумаге для переноса на разделочную доску, там черный фон был. Рисунок вырезан, работа сделана, доска исчезла куда-то, кажется ее продали в магазинчике на первом этаже фотосалона на Гоголевском бульваре. Что поделаешь, память… да и лет уже двадцать прошло. А рисунок остался, наложил его на старые обои, сфотографировал, потом обработал так, что не узнать… Трудно объяснить, зачем, просто захотелось прикрепить на стенку. Большое удовольствие от этой возни получил. Так и осталось.
………………………………..

Эшеры эти давно в Америке живут, а в доме их воры да бомжи… и фонарь не светит.
………………………………….

Зимняя прогулка с котом. В серых тонах. Можно, конечно, выравнять картинку, но это уже делал не раз, к тому же, когда смотришь на нее, а она висит надо мной постоянно, то под разными углами видишь.
…………………………………….

Перед грозой, сквозняк, цветы испугались…
………………………………………

Противостояние.
На сегодня всё, удачи и здоровья всем смотрящим. Д.

Русалка в домашнем рабстве. Помимо содержания: когда мало света, особенно трудно с ним, и очень легко при такой малости «переборщить»
……………………………….

НЕ знаю, как назвать, хочется найти свой путь к совершенно минимальным и даже беспредметно-абстрактным изображениям. При этом не впасть в сухость, как это произошло с Кандинским. Я бы сказал, тоска по одиночке. По камере, из которой выход не запрещен, но совершенно не привлекает, а стол — он вделан в стену, его не сдвинешь, не перевернешь… и деваться некуда, только остается сесть наконец за дело, и не сходить с места, пока дело не сделано.
………………………………….

Мотькина троица, выросшая в овраге, где осторожная и предусмотрительная кошка, понимающая свободу, вырыла нору, и там кормила и скрывала своих ребят. Я не хочу подробней, мне этих историй хватит на всю жизнь, они существенно ее укоротили.
………………………………………

Страсти сильней жизни, в этом ничего разумного нет, и что?..
…………………………………….

Запомнил на всю жизнь. Больше его не видел. Не нашел.
…………………………………….

Эра, Эпоха писем и письменного общения исчезла, растворилась. Я всегда предпочитал письмо непосредственным объяснениям, и уже в годы моей юности (50-60гг) это вызывало удивление, да… Если бы я тогда подумал о своем будущем, (а это было мне несвойственно), то наверное стал бы писателем. Я имею в виду постоянное профессиональное занятие, а не то, что я делал многие годы, после 20 лет почти не читал, не смотрел, как пишут другие, не слушал умных лекций… Отсюда мое интонационно-ассоциативное письмо, в котором только страсть к цельности как-то удерживает текст от полного распада… Мне говорили, что так писали… и тот, и этот, и еще один иногда так пробовал, но желания посмотреть, как делают другие не возникало. Случайно наталкивался, и одного абзаца бывало достаточно, чтобы в сторону отложить, смайл… Когда качают головой, я говорю — а я художник ведь… А если упрекают как художника — зачем отошел от «примитива» и всякое такое, то робко замечаю — » я ведь еще пишу…» Шучу? Нет, но не всерьез пишу, всерьез с такими разговорами ко мне не подходи… 🙂
………………………………………

Любовь к трем перцам, и цветок им в подарок, а также работа с холодными тонами, всю жизнь их не любил, избегал, а под старость смиряюсь понемногу…
……………………………………….

Стволы. Стволы деревьев пример стойкости — растут вопреки силе тяжести перпендикулярно поверхности земли, этому поучиться стоит. Есть люди, которые от рождения такое свойство имеют, например В.Новодворская, А.Марченко… Других сила тяжести искажает, пригибает к земле, больше или меньше, но так дело обстоит…
…………………………………….

Про остров малообитаемый, мечту. Я бы поселил на нем всех тех, кого в жизни любил и уважал, во все времена. Представляю, какой это был бы ужас, смайл…
………………………………………

Ступени, ведущие в подвал. Сегодня нет настроения писать об этом, подвалы то дальше от нас, то ближе…
………………………………………..

Вместе с Рыжиком и фотоаппаратом сидел у дома на горячем цементе, и смотрел с той же высоты, что и кот.
……………………………………..

Ассоль в желтых тонах, осенью, в начале века…
……………………………………..

Ссора, размолвка.
………………………………………

Серобелоголубоватое что-то, и кот при этом был.
………………………………………….

«Минимальный» натюрмортик, вернее, зарисовка, но законченная, тут я ничего добавить не могу, тогда это будет другая зарисовка.
……………………………………………..

Каська на батарее теплой, среди теплых тряпок, повезло кошке!..
……………………………………….

Бася прыгает. Вообще-то я не «ловец моментов», но если долго смотришь, то случаются иногда.
………………………………………..

Нового мало, правда, кое-что поправил на сегодняшний вкус.
……………………………………

Как стояло. Так-то так, но не совсем так. Важен ракурс и отсутствие лишнего, такой вот «случайный минимализм».
………………………………

Помидорчики, и не без грязцы, а как же без грязцы…
…………………………………

Окно за мусоропроводом, банальная моя тема, очень люблю это окно. Любил, потому что сейчас там плюнуть некуда, стерильное ПВХ. А было интересно — градации зоркости.
……………………………….

Эскиз маслом на картоне — «Красные дома»
………………………………..

Графика осени
……………………………………..

Музыка на берегу. Покой, идиллия…
……………………………………

Кася за справедливость
……………………………………

Пруд. По мотивам, но далеко отошло…

Раздражение по отношению к себе, а заодно и всему миру, толкает на нарушение равновесия, но что-то на этом пути останавливает, где-то энергия отрицания замирает… Плохой путь, плохо-о-й…
……………………………………..

Комиссия, проверка, возможно, и обыск последует… Это если на современном тупом языке, примитивном. Но если уж картинки комментировать, то к чему тонкости… сама по себе идея идиотическая… Вот к чему приводит художника распущенность языка!
……………………………………

Подруга, подружка дней моих суровых… До сих пор жива, масло, что на дне у ней, с годами становится все лучше, чище… Возможно, художникам лет через двести пригодится. Не вспомнят, конечно, сволочи, обо мне, ну, и не надо, было бы масло живо.
…………………………………….

Зеркало не врет, зеркало не врет никогда, и чем оно грязней, тем точней его работа — отражать сущностные черты, для которых не помеха грязноты и темноты …
………………………………………

Цветки на окне. Пример, когда общая структура вступает в противоречие с «конкретикой» — и побеждает. Тому, кто владеет общим равновесием тьмы и света (не мне, я далек… еще) подчиняются любые нарушения локальные, только дробность и многословие, мелочь пузатая! — несколько мешают…
……………………………………..

Зонтик на балконе, инвалид-пенсионер, вместе с друзьями, соратниками по безделию… На деле же сочетание почти абстрактного с почти предметным привлекает, но ставит задачки, не для старых зубов…
………………………………………

Молодые валетом отдыхают.
………………………………………..

Намывают удачу…

Пока не забыл — шанс появиться новому дает крайнее раздражение от того, что делаешь в текущее время, оно, во-первых, освобождает от привязанности к текущему, во-вторых, пробуждает ожесточение по отношению к самому себе, и всем, кто тебя в текущих делах поддерживает. Иногда помогает наступающее при этом тупое отчаяние или беспричинная веселость, способствующая поглощению напитков. Если чрезмерно затягивается, то наступает ступор, сонливость и ожирение. Но иногда кончается просветом в тучах, и что-то интересное выпрыгивает из-за угла…
…………………………………………………

………………………………..
Сказать, что я жил в Ленинграде три года, я не могу. Я не жил, я только работал. Впрочем, несправедливо сказано: это и было моей жизнью. Может, жизнью ущербной, усеченной, или просто странной, но я не был готов к другой жизни, не был способен. Для этого мне надо было бы что-то существенное в себе переделать. Но я и не хотел. Я всегда много говорил о самосовершенствовании… и делал то, что мне больше всего хотелось. А тогда я особенно отчаянно бился за свою жизнь. После Тарту я чувствовал, что стою перед крутым подъемом, а за спиной пустота, то есть, возвращение обратно ни с чем, и должен изо всех сил карабкаться, иначе погибну. Вершиной была наука, за спиной — мелкое копошение в провинции, обычная жизнь, она меня пугала. Я презирал ее ценности — карьеру, достаток, семейные радости…
Что было главным в эти годы, что так или иначе изменило мою жизнь? Встреча с Волькенштейном, сама работа и моя первая женитьба.

М. В. — Михаил Владимирович Волькенштейн. Я впервые встретил такого яркого человека. Он дал мне в этот период больше, чем все остальные, окружающие меня люди, вместе взятые. Главное я могу определить одним словом — ЯСНОСТЬ. Он требовал от меня ясности во всем — в мыслях, в словах, в понимании того, что я делаю.
— Что вы хотите узнать? Что вы хотите сказать? — вот что он спрашивал у меня.
До него я не умел четко и цепко ставить вопросы. В науке правильный вопрос уже многое значит. Он содержит в себе язык, понятия, присущие ответу. В этом сила науки. Она ставит вопросы, на которые может получить ответ, пусть не сразу, но в принципе — может. В этом и ее ограниченность: нам свойственно постоянно задавать вопросы, себе и людям, на которые ответов или нет, или их много, и все не обладают той несомненностью и точностью, которые гарантирует наука в своих пределах.
После первого восхищения, я получше разглядел М. В. Он оказался некрупным человеком — тщеславным, скуповатым… Ум скорей блестящий, чем глубокий. Но в нем было то, чего мне всегда не хватало: доброжелательность, открытость, легкость, широта и многосторонность знаний, пусть не всегда доскональных. Он идеально усваивал чужие мысли, идеи, слова; все, что ему нравилось, он легко делал своим. Не примитивно присваивал, а впитывал и перерабатывал так, что потом искренно считал своей собственностью. Я завидовал его умению свободно общаться, остроумию, я бы сказал — быстроумию, иронии, жизненной хватке, насмешливому цинизму, любвеобильности, теплому отношению к семье, к детям… Я по натуре одиночка, яростно, часто неразумно отталкиваю чужое. Это моя первая реакция — «нет»… потом, бывает, признаю… . Его открытость для фактов, слов, людей меня ошеломляла. Конечно, легкость порой переходила в легкомыслие, широта граничила с поверхностностью. Он был на противоположном полюсе, и для меня было важно увидеть, что противоположное мне может быть умным, обаятельным, притягивающим. Может быть, это понемногу приучало меня к терпимости: ведь он нравился мне, и был совершенно другим. При этом я часто злился на него, досадовал и тут же восхищался тем, как красиво, умно и убедительно у него все получается, начиная от низкого мягкого голоса и кончая ясной мыслью.
И в то же время почти все, что он говорил не о науке, а о жизни. литературе, истории, было банально. Я почти со всем мог согласиться. Просто он ясней и прозрачней формулировал то, о чем я догадывался. Это чертовски приятно слышать… но со временем начинает чего-то не хватать. Может, того царапанья, шершавости, неуклюжести, раздражения в ответ, которые вызывает в нас истинно НОВОЕ. Потом примерно такое же чувство, как от М. В., у меня возникло на встрече с Тарковским, который был хорошим художником, но не первоклассным, в моем понимании: он не мог сделать ЦЕЛОГО — расплывался, разменивался на детали, почти всегда умные и симпатичные, но, по большому счету, банальные.
М. В. ничего мне не был должен, и в то же время делился всем, что знал. Он был терпим ко мне, удивительно доброжелателен; раз поверив, что я хороший человек, верил этому всегда, хотя потом и бывал недоволен мной, и несогласен. А я, постоянно находясь рядом, впитывал. Потом многое отбрасывал, и все равно — запоминал.
Моя работа пошла почти так же, как у Мартинсона. Мне была поставлена безумная по сложности задача. Учитывая, конечно, условия, в которых мне предстояло работать. Но это не все. Прекрасный практик, Мартинсон всегда представлял себе, как подойти к эксперименту, что необходимо, и я, несмотря на полную нищету, каждый раз благополучно добирался до опытов. Он сам много работал руками, и потому в его задачах не было такого «пойди туда, не знаю куда, возьми то, не знаю, что… » Другое дело, что он при помощи моего энтузиазма пытался взять наскоком неприступные стены. Но технически все это было доступно, и такая «разведка боем» полезна, — иногда везет, попадаешь в точку… а иногда наталкиваешься на что-то совсем другое, но тоже интересное.
М. В. был полным дилетантом в биологии, да и вообще в экспериментальных науках, но ему очень хотелось иметь свои результаты. Физики, пришедшие тогда в биологию, часто так вели себя. Они считали, что вносят свет в хаос самим своим присутствием. Тогда многим казалось, что легко высечь искру из биологии просто в результате «перевода» смутной речи биолога на строгий язык физики и математики. Сначала, действительно, такой «первый заход» многое внес в общие представления биологов, в их подход к своей науке, а потом потребовалась бОльшая конкретность, не столько «высокая физика», сколько хорошая химия и физико-химия.
М. В. остался в биологии влюбленным в нее дилетантом, ограничиваясь остроумными » к вопросу о», размышлениями о физике и биологии, применениями физических методов, «строгими доказательствами» там, где биологи доказали «нестрогими»…
Он выбрал для меня проблему по принципу — «самая интересная», то есть, в свежейшем журнале, и еще — «здесь физику есть что сказать». Интуиция его не подвела, задача, действительно, была важной, но в его постановке вопроса сквозило дилетантство и несамостоятельность: он кинулся проверять одну из гипотез, недавно выдвинутую другими. И все потому что у него оказался в руках прибор, тогда единственный в Ленинграде, и метод, теорию которого он прекрасно знал, и был уверен, что для биологии он будет чрезвычайно полезен. В целом, как почти всегда, он оказался прав, метод много сделал в биологии, но для моей задачи… он не подходил. Только по случайности мой ответ содержал полезную информацию. Полностью положиться на один метод было близорукостью. А я тогда этого не понимал и был в восторге от английского чуда, от его симпатичного гудения, неутомимости, точности, от всего, всего, всего…
Этот прибор — все, что было. Я был смертником вдвойне: в лаборатории не было никакой химии, я уж не говорю о био… Ни тебе пробирок, ни простых реактивов, даже химического стола не было. Потом на проходе, у двери поставили стол, и я день за днем сваливал на него все, что мог собрать и выпросить у разных людей. Я ходил по лабораториям, просил, и чувствовал, что всем мешаю. Почти ничего, кроме самых простых химических принадлежностей, я собрать не мог. Я был почти что обречен. Дать аспиранту такую тему! Это понимали все, кроме двоих — М. В. и меня.
Первый ужас непонимания я испытал на семинарах по физике полимеров. Я чувствовал, что подо мной пустота. Хотя речь шла именно о структуре белка, о чем мы с Мартинсоном мечтали. Но это был совершенно другой уровень! Я тонул, хватал верхушки, ночами копался в учебниках, в библиотеке терялся среди множества журналов, которых не видел в Тарту.
Окружающие люди были доброжелательны, но не понимали, чем мне можно помочь. Они занимались процессом стеклования и структурой обычных полимеров. Во всем городе не нашлось человека, который бы умел выделять в чистом виде ферменты, которые мне нужны. Во всей стране умели получать чистые кристаллы только нескольких самых распространенных ферментов, которые для меня не годились. Мне никто не мог помочь.
Понадобилось все мое мужество, выносливость… и счастливый случай, чтобы у меня что-то получилось. Не совсем то, что я хотел, но близкое к теме. Потом я приложил много хитроумия, чтобы связать сделанное с замыслом, написал диссертацию и защитил ее. Я победил, и гордился своей работой, не желая видеть ее слабых сторон. Гораздо позже, приехав в Москву, я понял, что сделал очень мало, работал узко и почти ничего не понял.
То, что я сделал тогда, по большому счету просто не имело значения. «Первый парень на селе… » Полученные мной факты подтвердили то, что основным участникам «большой игры» было уже ясно. Науку движут редкие странные мысли, вовремя возникшие и, опять же, вовремя подхваченные. Бывают очень глубокие мысли, которые не находят отклика, понимания — их еще некуда вплести. Поэтому слово «вовремя» не случайно. Все же остальное — вопрос техники и времени, а значит, просто времени. Существует довольно узкий круг людей по каждой проблеме. Обычно они знают друг друга. Между ними циркулируют недосказанные мысли, недоведенные до полной четкости суждения, это основной багаж. То, что доказано и доведено до ясности, лежит на полке в библиотеке, полезно для образования, и только. Чужаку прорваться в узкий круг, где делается все основное, трудно. Требуется постоянное общение, быстрый обмен результатами, а главное — доверие этих немногих. Человеку со стороны верят неохотно — пожимают плечами, ждут следующих публикаций… Если сообщение кажется интересным, то предпочитают быстренько проверить у себя, благо техника на высоте.
Я в этот круг не вошел. Конечно, есть самые простые, лежащие на поверхности причины. Меня никуда не выпускали из страны, даже в соседнюю Венгрию. Я в одиночку пытался сделать то, над чем бились большие отлично оснащенные лаборатории. Но есть ли смысл об этом говорить, это был удел большинства. Простые причины ничего не объясняют мне, ведь другие остались, многие, почти все, а я ушел. Были внутренние причины ухода, понять их гораздо важней и интересней, чем жаловаться на время. Не самое худшее оно мне предлагало. Меня не расстреляли, не сгноили в лагере. Меня вытолкнули из провинции в большой город, к хорошим умным людям. Я полной мерой хлебнул и унижение от собственного бессилия и радость удач, мне не на что жаловаться.
«Достижения» того периода сыграли важную роль в моей жизни. До этого я только стучался в двери, теперь меня приняли. Местные корифеи поверили, что я могу заниматься наукой, и таким образом, будущее, о котором я мечтал, утвердилось в глазах общества. Это и мне помогло поверить, что все именно так. Я был допущен к сказочной жизни, а платил за это «копейками» — нищетой, жизнью, в которой ничего, кроме науки, всерьез не занимало моего внимания. Я и не считал это за плату, был счастлив, что мне повезло. Просто чудо — жить, делая то, что тебе нравится. И за это тебя еще кормят, дают жилье! Это было странным в стране, где почти все запрещали или регламентировали: каким-то людям разрешалось вставать, когда им угодно, с радостью мчаться на работу, делать там какую-то никому не нужную ерунду, выливать в раковину тысячные реактивы, бить посуду, безнаказанно портить миллионные приборы… На каком основании? Ему, видите ли, интересно, ему что-то показалось, может, даже приснилось?.. Цветущий оазис среди ожесточения, насилия, зубодробительного труда и похмельного безделья.
Я, конечно, огорчался, что далек от мирового уровня, но легко мог утешиться — так все интересно, так я погружен в свои мысли, день и ночь что-то выдумываю, пусть не очень значительное, но свое… куда уж тут глазеть по сторонам, жаловаться, сокрушаться, завидовать…

Одна из причин неудач в построении натюрморта — это простой принцип «заполнения пространства». Его самый тупой вариант — это «полка», то есть, простое перечисление ряда вещей.
Главное, это цельность всего изображения, включая все пространство, конечно. И создание единой структуры, с четкой иерархией объектов по их «психологическому весу». «Вес» включает и тон, и цвет всех пятен, и их расположение в картине. И третий принцип, связанный с первыми двумя, как общая тенденция — это минимализм, ничего лишнего, все на своем месте, ощущение абсолютной обязательности всего, что изображено. Чтобы можно было представить себе всё изображение как выбитое очень трудоемким способом из камня, гранита, когда усилия приходится даже физически ограничивать главными чертами.

— Значит счастье все же улыбнулось геронтологу Зиленчику, победил демократ и просвещенец Глеб, — обрадовался Марк, — насильник и угнетатель свергнут, вернулся просвещенный покровитель…

Как бы не так! Казалось бы, Зиленчик своей слабостью помог заманить тирана и подлеца в ловушку, способствовал разоблачению… но нет — тень научного прогноза, пусть выдавленного силой, омрачила жизнь мнительного вельможи. Уж слишком важен затронутый вопрос! Время идет, и все отчетливей мы представляем свою малость и затерянность среди лжи, истин, догм, среди людского чуждого нам моря. И вдруг понимаем, что люди ложатся в землю как мертвые листья, слетают бесшумно, незаметно — исчезают; проходит снег, всплывает новое солнце, тянутся к нему молодые побеги… и что бы ты ни сделал, какую великую истину ни открыл — ты не больше, чем лист для земли. Память изменчива, живые создают мифы о мертвых — чтобы себя уважать, любить, презирать… Но вернемся к нашим баранам.
— Чтобы этот грызун никогда не попадался мне! — заявил Глеб.
И все бы ничего, ни хамства с угрозами, ни наемных убийств — Глеб интеллигент… но он тут же обещает каморку подле лестницы сразу нескольким молодым людям, добивающимся жизненного пространства.

Институт был заведением почтенным, явиться и выкинуть вещи геронтолога в его присутствии считалось неприличным. Сделать это позволялось только когда помещение пустовало, тогда уж навесить новый замок и поставить прежнего владельца перед фактом, позаботившись, чтобы ничего из личных вещей не пропало, это был бы позор. На все это требовалось обычно около получаса… Зиленчик все понял, когда увидел рыскающие по коридору тени, шакальи лица, услышал зловещий шепот, а иногда и перебранку, и тычки, которыми награждали друг друга конкуренты. Он решил не оставлять своего убежища больше, чем на десять минут…

Марк был ошеломлен. Может, старик ошибается, не могут ученые так поступать!
— С едой проблемы нет, прилавок рядом, к сухомятке смолоду привык, — говорит Бурундук, тряся небритыми щеками, — но возникли другие трудности…
Да, с едой-то ладно, но сильные страдания причиняла ему спешка в туалете. С той же молодости он полюбил теплый стульчак, молчаливый сумрак, убогое уединение, фанерные стены не до пола и не до потолка, и все же такие надежные, какими не были никакие кирпичные и бетонные укрытия… Наука далась ему нелегко, он с великим трудом избежал армейской муштры, после учебы его загнали в провинциальную клинику, где он обязан был лечить надоедливых больных. Он боялся их, спихивал на сестру, а сам отсиживался в туалете с томиком биофизики, написанным неким Волькенштейном, с блеском и редкой разносторонностью, присущими гению. Зиленчик живо представлял себе этого старца, окруженного учениками… А он здесь!..
При первой возможности он сбежал и после долгих мытарств пробился, наконец, к науке. К тому времени он уже хорошо понял, что главное — жить долго, потому что жить хорошо нет никакой возможности. Теория долгой жизни стала его профессией. Хорошо, когда совпадают призвание и профессия, желания сливаются с интересами, и знаниями, жизнь становится цельной, и человек чувствует себя на работе как дома, а дома все равно что на работе.
Блаженная жизнь лопнула. Теперь он рысью бежал в туалет, с книгой — по привычке, но не успевал даже раскрыть на нужной странице, как беспокойство гнало его обратно. И не зря — он видел слоняющиеся по коридору фигуры, с жадными глазами лица… при виде его они демонстрировали полное равнодушие или сверхъестественную любезность, рассеивались… и скоро поняли, что Зиленчика не поймаешь врасплох, осада будет долгой.
Зловещее событие подкралось незаметно наступил день корчевания зловредного прибора!
Все были оповещены, только Зиленчик, из-за вечной спешки и невнимания к стенной печати, поглощенный своими страхами, остался в неведении, и, заночевав в каморке, как он теперь постоянно делал, подверг свою жизнь великому риску. Рано утром, проснувшись от бешеной тряски и грохота, он осознал, что происходит нечто чрезвычайное, хотел выглянуть, но с ужасом обнаружил, что заперт снаружи. То ли это была жестокая шутка жадных юнцов, карауливших его, то ли рабочие, не подозревая о присутствии хозяина, прислонили что-то к двери — не знаю, но теперь толстяк ждал смерти без всякого внутреннего щелчка или звонка, о которых талдычила ненавистная ему теория.
Спасла его капитальная стена: каморку слегка перекосило, но зато была выдавлена из проема дверь. Зиленчик выкарабкался на свободу в самый разгар корчевания. Несколько боевых летательных машин, взвыв, выдернули стальную махину из бетонно-цементной запеканки. Колоссальное тело резонатора повисло на толстых стальных тросах, разбивались в крошку кирпичи, стонала земля, полезли во все стороны глубокие трещины, выступила черная вязкая грязь, забили фонтаны горячей и холодной воды из порванных трубопроводов…
Со временем остынет земля, зарастет эта рана, сквозь трещины в камне пробьется зелень, забудутся грохот и вой, вернутся птицы, успокоится жизнь. Прав Глеб, не нужен нам этот прибор, не нужен.

Бедный геронтолог, на краю кратера, перед лицом почти космических сил разрушения — он что-то новое понял, в его заскорузлом от научных догм мозгу проснулось человеческое чувство, он увидел, что происходят в мире события, к которым наука отношения не имеет, действуют силы и страсти теорией не предусмотренные, успокоительная точность законов свой предел имеет — и жить в общем-то страшно, когда заглянешь за тот предел, вспомнишь о том, что наука добросовестно умалчивает — о песчинке в метель, о легком листе в непогоду… Закономерность, может, и пробивалась через случайность, но не лучше, чем усталый путник сквозь пургу. Жизнь оказалась вотчиной слепых бешеных сил, в своей борьбе уничтожающих слабые ростки разума и знания.
Может, в отчаянии он преувеличивает?.. С наивностью ребенка он бросился к окружающим — если они все знают, то как живут?..
И тут же с удивлением и горечью обнаруживает, что прекрасно уживаются, а потрясшее его разум событие каким-то образом прошло мимо множества ушей и глаз. Кто говорил, что ничего не знает, кто, видите ли, что-то невразумительное слышал, но не имеет доказательств, а факты, как известно, наш воздух… а некоторые изобрели особый язык, на котором те же вещи назывались другими именами, и это позволяло сохранять легкий тон и даже некоторую игривость в намеках. Корчевание они называли реформацией, структурным процессом, даже очищением, или попросту — реорганизацией, как будто не замечая огромной дыры, поглотившей половину здания. Все это так поразило наивного в ненаучных вопросах Зиленчика, что он, преодолевая свою робость, приставал к каждому новому человеку, надеясь выяснить, представляет ли такое отношение закономерность или является исключением из правил.

Беседу Марка и Зиленчика прервал надсадный вой. Сирена, возвещавшая раньше о вражеском налете, сообщила им, что день кончился. Наука закрывается на ночь. За разговором они не заметили, что день уже клонится к вечеру. Ничего себе сказано, да? — клонится… Попросту говоря, темнело, на дне пролома разлилась чернота, шли последние минуты, когда еще можно было пробраться через неофициальный выход. В кратер устремились многие, хотя главный выход был уже открыт: кто по привычке, кто из-за лени — ближе, кто из интереса, предпочитая трудности, риск сверзиться в вонючую яму, порвать одежду, кто просто из-за застарелого презрения к разрешениям и запретам — иду куда хочу… Сотрудники шли цепями, прыгая через камни и провалы, добирались до прорех в стенах здания и скрывались в наступающем на город сумраке. Сейчас зажгутся огни по ту сторону — кухня, ужин, вялые мечты, чаи…
Зиленчик развел руками, не смея задерживать нового знакомого, история осталась открытой. Марк понял, что на сегодня ему хватит с лихвой. Он махнул рукой Зиленчику, спрыгнул на каменистую неровную тропу, и скоро был уже на воле.
Он шел медленно, почти не понимая, где находится, только слышал, как хрустит под ногами легкий вечерний ледок. Он сразу безоговорочно поверил в эту историю, по-другому он не умел. И в то же время был потрясен открывшимися перед ним истинами. Не то, чтобы он не знал про такие вещи в жизни — прекрасно знал… но наука казалась ему заповедной областью, или храмом, за порогом которого следовало оставлять не только грязные башмаки. Оказывается здесь бушевали низменные страсти, шла борьба больших сил, которые, укореняясь, расшвыривали всех, кто рядом. Вот Зиленчик, что ему резонатор, что ему Глеб, и Лев?.. Как жить, не теряя ни своего достоинства, ни интереса, если тебя тянут в разные стороны, заглядывают в глаза — ты с кем?.. «Один не может ничего, они говорят — присоединяйся…» Недаром Мартин предупрждал его — «вы хватаетесь за другой конец палки, значит, нужны им… »
Эти рассуждения затронули его, но не очень, потому что, сочувствуя другому, он к себе все это не относил. «Разве я один? Незримое братство есть — живых и мертвых, тех, кто создал все лучшее на земле. С ними нужно говорить, советоваться, а эти… пусть бесятся. Это у них от страха, от бессилия: не могут жить высокой жизнью, оттого и злятся, рвут друг друга на части, грызутся за лишний кусок. На двух стульях не усидишь — или ты выше или купайся в грязи!
С юношеской запальчивостью он ставил вопросы в лоб, и находил простые честные ответы.

Цветы и живопись.
……………………………………

Театрик теней на одном окне
………………………………….

Пора на дело…
……………………………………..

Два окна и жизнь между ними
……………………………………….

Сентябрь наступил…
…………………………………………

Свеча и зимний вечер
……………………………………….

Осень в осаде
…………………………………………..

Как подорожало…
………………………………………..

Обиженный кот
……………………
Сочетание рисунков и живописи с текущим днем. Если б мы увидели мир шире, «как он есть», то умерли бы от страха. Но он такой, каким мы хотим его видеть, и таким останется до конца наших дней. Поэтому мы еще живы. Сплав, рождающийся в нашей голове. Жизнь ищет защиту, и находит ее в обмане. Удачи всем.

Еще не зима

«Ты куда?..» «За сигаретами…» Он накинул пальто, схватил шапку и выскочил на улицу. Воспользовался передышкой — разговор затих, прежде чем пойти по новому кругу. «Упреки, подозренья…» Он пересек молчаливый двор-колодец и вышел на пустынную улицу. «Какие сигареты, какой ларек?..» — только тут он понял, что она кричала ему вслед. Закрыто все — люди спят еще и вообще воскресенье. «Туманное утро, седое…» Октябрь борется с ноябрем, никак зима не установится. Асфальт голубой от изморози, одинокие деревья замерли, стоят не дыша. Вчера на повороте грузовик въехал на панель и уперся в дерево. Оно согнулось, но не упало. Выживет ли?.. Дерево стояло, нагнувшись и большой веткой касалось земли, как человек, который падает и выставил руку. Проехала машина-поливалка, со звериной мордой и двумя кривыми клыками, по ним струйками стекала вода. «Дан приказ… поливают…» Он медленно дошел до угла. Дворник задумчиво скреб асфальт у бордюра — выцарапывал последние листья. Закрыто все… Сейчас бы в узкую темную пещерку, где люди стоят спиной друг к другу и ждут своей очереди, а потом молча выпивают, глядя пустыми глазами на свои внутренние дела. Никто никому не помощник, не судья, не советчик… Просто бы постоять среди чужих людей… Может досыпать ляжет?.. Нет, завелась надолго… Он увидел свою одинокую конуру в коммуналке, с коридором-проспектом, по которому в воскресное утро, свободные от ясель и садов, разъезжают на самокатах дети. Но зато дверь закрыта, дверь! — черт возьми! Он с нежностью вспомнил маленький кусочек металла, который отделял его от мира, от неодобрения и любопытства — как живет… не так живет… — и от настойчивой любви… Сам по себе… Проклятие обернулось радужным воспоминанием. А что если?.. И не возвращаться, иначе не получится… Связка ключей в кармане, бумажник — несколько рублей… документы… а как же… Жить не даст, телефон оборвет… А может надоел… слава Богу…
Он стоял, нащупывая в связке ключей один, старенький, самый сейчас нужный… И все?.. И все. Но как же… пропал, милицию поднимет на ноги… Ну, и пусть, что я, обязан, что ли… Проехал с мелодичным шумом троллейбус, улица зашевелилась. А как неплохо все начиналось, как было неплохо… Неплохо — не хорошо. Начинать после сорока — и не в первый раз… Дурак. Жить вместе… о-о-о… Он вспомнил продавленный диван, стол… свой стол! свое окно — за ним небольшой дворик с двумя тихими деревьями, скамейка… правда, ее сломали… Но это вам не каменные джунгли… Мыслимое ли дело… Он шел, всё убыстряя шаг. Мыслимое ли дело… Надо жить у себя… у себя надо жить… Какое счастье, что не обменяли. Когда-то в этой коммуналке жили отец и мать, и двое детей, он с братом. Как жили? Но одному там роскошно… одному — хорошо… Одному надо жить, одному… Невидимое солнце растопило замерзшую воду, асфальт стал влажным, на ветках повисли капли.
Еще не зима. Если идти прямо, потом свернуть раза два-три — через час дойду, дойду… Рядом с домом кондитерская, там булочки продавали, мягкие, теплые — и кофе с молоком.

«Художник и натура». Обязательно спрашивают, а где она? Обнаженная?
Бутылки, бутылки меня интересуют не меньше, чем женщины. {больше, больше 🙂 } Предпочитаю простые вещи рисовать-изображать в любой технике, сложность вещей мне не нужна, сложность начинается после того, как изображение попадает в глаз, а наслаивать сложность на сложность… не слишком ли… Простые старые вещи, а если пейзаж, то он тот же натюрморт; копировать пейзаж значит есть сырую картошку, хороший продукт, но сварить надо!
………………………………

Мой старый друг Султан, много лет мы общались, а потом ушел и не вернулся, привыкнуть к потерям невозможно, что люди, что звери… А это его главные кошки.
…………………………………….

Зарисовочка со ржавыми монетками, что-то денежки быстро ржаветь стали… Не натюрморт, на цельность не тянет, но зарисовка полезной оказалась, потом часто ее вспоминал.
……………………………………..

Вид на овраг за десятым домом, наше окно за мусоропроводом на втором этаже. Почему-то вспомнился недавний разговор о свободе. Она неуютна и страшна, нам нужны привязанности, обязательства и связи. Иначе смерть слишком просвечивает через текущие дни. Но ничего серьезного и глубокого без свободы сделать невозможно. В хороших делах, а также лучших изображениях смерть проявляет себя через жизнь… как темный фон в живописи, он укрепляет, а в некоторых местах выходит на первый план, безошибочное и смелое искусство.
………………………………………..

Кася на кухне. Где же кухня? Она везде, и это синее и что-то вроде фиолета не случайно, а главная тема.
………………………………………..

И телек на что-то нужное сгодится… Подставка для котов и кошек, умеренное тепло.
………………………………………..

Вечерняя прогулка, один из вариантов, графика в основном. Иногда уже сам не помню, как было сделано, не запоминаю, пробую одно, другое… да, да… нет, нет… А потом, если повезет — ВОТ!
………………………………………….

Автопортрет, старался все лишнее убрать, любыми способами…
…………………………
На сегодня всё, если что-то придет в голову (пустую!), то напишу еще.

Почти нет новых сюжетов, слишком много незаконченных зарисовок, ими занимаюсь в угоду текущему настроению
……………………………………

Зарисовочка усталая…
……………………………..

Свет света. В свет рождаемся, от света погибнем.
……………………………….

Туська и две картинки.
…………………………………..

Туськина старость. И жизнь у каждого своя, и старость, и смерть.
То, что жизнь своя, затушевано средой, делами… выпиваем, толкаемся плечами… А потом, где-то за углом, открывается только свой путь — и ни-ко-го… Знаем, знаем наперед, и все равно совсем некультурный шок, смайл…
……………………………..

Объединяет их угол. Иногда берешь вещи явно несоединимые, азарт, кураж… Тогда находишь связи вне их.
………………………………….

Запах. До предела утонченное осязание, до отдельных молекул. С осязания жизнь начинается, с ним и кончается.
…………………………………..

Окно мастерской, которой у меня никогда не было, графика, вариант. Были места, квартиры, а мастерской не было. Видел разные, с диванчиками для выпиванчиков, с утеплением-отоплением… А я любое помещение в помойку превращал, такое уж свойство. В двадцатом доме, в лучшей в жизни квартире, кухня была — щель в четыре метра, а на полу — погибшие негодные рисунки… Доходило порой и до колена… Раз в полгода собирался, ведрами выносил. А сейчас… столик чистый, комп неплохой, бумажки считанные-пересчитанные… некуда плюнуть, нечего выбросить стало…

Если кошка на рисунке или фотке только кошка, то лучше бы ты не рисовал
Еще любят сниматься перед памятниками, хлебом не корми, я здесь был…
А многие думают, художник для них старается…
А некоторые считают, он пророк или психиатр.
Или пристают, нарисуй мне девушку…
Вы все художники, ребята, только у себя в голове. И никакого недержания, счастливый народ.
Не должен вам ничего художник, но и вы ему не должны, пусть знает, да.

Тут цель была, хотя сформулировать ее невозможно, просто чувствую, что картинки выбраны не совсем случайно, с черным, например, захотелось повозиться, и еще… И все-таки, пока что направления нет в этом, делал то, что было приятно, брал то, на что приятно было смотреть, но все это несколько более направленно, чем «ассорти», в котором куда ткнул пальцем, то и взялось… Ну, посмотрим…
……………………………………

………………………………

……………………………..

………………………………….

………………………………….

……………………………………..

………………………………………..

…………………………………………..

……………………………………………

Я часто убираю свои тексты. По одной причине — через минуту-две они мне уже не нравятся. А иногда через час, еще реже — наутро. С картинками так тоже бывает, но гораздо реже. Наверное, потому, что я долго на них смотрю, высматриваю всякую чепуху. А на чужих картинках еще чаще! Недавно на одной классической фотке, из ч\б классики, заметил лишнее пятно, оно мне настолько досаждало, что перекопировал фотку — и убрал!. И черт возьми! — лучше стало! Я думаю, что там лицо (портрет) настолько перевешивало, что люди и не замечали это — лишнее. Но оно было лишним, голову на отсечение! Важно ли это? — не знаю, но для меня важно, потому что борьба за чувствительность, а за что еще бороться-то (ищи в себе свищи!) Даст бог, повезет (только без бога!) такую вот сделать, как ТА, но тогда уж не будет у меня лишнего пятна! А картинки-то нет, картинки-то нет… 🙂 А может она и есть, но флера времени нет и нет, и для автора его не будет никогда… А пятен лишних все-таки не должно быть, ибо цельность… вот-вот, именно она, а что еще… смайл…

Дальнейшее работа со светом и цветом с довольно расплывчатыми мотивами. Пока так.
……………………………….

…………………………….

……………………………….

…………………………………

………………………………….

……………………………………

………………………………………

…………………………………

Условное название, хотя во всех почти есть тяга к серому…
…………………………..

Рябина и земля
…………………………………

Бутылки
………………………………….

Яблочки печеные (и бокал!)
…………………………………….

Тёща приехала…
……………………………………..

Свидание, или третий лишний
……………………………………….

Из илл. к повести «Перебежчик»
……………………………………….

Вечером

………………….
Итак, в очередной раз вернулся в нелюбимую реальность. И как часто со мной бывает, не в собственных стенах оказался, а именно в этом треугольнике земли, между тремя домами.
Здесь мое место, на лужайке, кое-где поросшей травой, но больше вытоптанной до плоти, до мяса — слежавшейся серой с желтизной земли. И небольшими лохматыми кустами, над ними торчат четыре дерева, приземистые, с растерзанными нижними ветками, их мучают дети, «наши потомки», а дальше с двух сторон дорога, с третьей земля круто обрывается, нависает над оврагом.
Стою, прислонившись к дереву, тепло, я одет как надо, шарф вокруг горла и прикрывает грудь, ботинки в порядке, тупоносые, еще прочные, правда, без шнурков. Важная черта характера — ходить без шнурков… Теплая для наших мест осень, листья еще живы, но подводят итоги, солнце фланирует по небу, его лучи крадутся, осторожно ощупывая кожу, будто я необычное существо.
Справа дом, девятиэтажный, с одним подъездом, слева, на расстоянии полусотни метров — второй такой же, а третий — немного дальше, у одной из дорог. Я нахожусь на длинной стороне прямоугольного треугольника, на ее середине, забыл, как называется… но вот короткие стороны — катеты!.. они с двух сторон, а с третьей, за спиной, овраг. Мои три стороны света, мое пространство, треугольник земли.
О траве говорил уже, главный мой союзник, еще в одном месте песок, дружественная территория, детская площадка, но мешают дети, существа с пронзительными без повода выкриками. Рядом поваленное дерево, вот бы посидеть… но я не подхожу: оно затаилось, три обрубка, три аргумента грозными стволами нацелились на меня — не простит, никогда, ни за что, пусть я ни при чем, но из той же породы, они не различают нас…
А скамеек нигде нет. Для сегодняшней жизни важно, чтобы люди стояли. В стоящих бредовые идеи легче влезают.
Сколько меня не было, миг или часы?.. Сходу не скажу… никаких в памяти деталей и подробностей, напряжение во всем теле да неясные воспоминания…

………………………………..
Вот так всегда: побуду в своей настоящей жизни… и меня отшвыривают обратно, сюда, где все живут, и где я старик. Нет, не считаю, что живу здесь — влачу существование, постоянно в поисках покоя, тепла…
Принудить можно к миру, но не к любви.
Жить реальностью не хочется, но возвращаться в нее приходится, тело не переспоришь, законы физики не обогнешь. Ведь сколько ни ругай текущий день, приходится признать, что размещение человека в определенном куске пространства имеет особую силу и значение. Каждый владеет своим местом, оно не может быть занято другим лицом, или предметом, или деревом, или даже травой. А когда владелец места умирает, он прорастает — травой, деревьями… Признак смерти — прорастание?.. Не такой уж плохой признак. Для кого-то моя смерть — путевка в жизнь, это вдохновляет. Прорастание жизнью — свойство присущее даже таким текучим и непостоянным существам, как вода — когда умирает, она цветет, чего не скажешь о наших телах, у нас не такое приятное прорастание. Но поскольку вода быстро перемещается, о ней трудно судить. Легче и приятней говорить о деревьях, они имеют корни и растут из своего места. Они почти вечны, по сравнению с нами, поэтому дружба с деревьями имеет большое значение для меня. Их трудная вертикальность — загадка… и пример для жизни, ведь таким образом и мы живем и растем: пересекаем слои времен, преодолевая притяжение сегодняшнего дня.

……………………………
Мне было лет десять, я оставлял записки в стволах деревьев самому себе, будто предвидел бегство из реальности. А может, чувствовал, что встретить самого себя особенно нужно, когда понимаешь — больше никого не встретишь. Хотя бы себя встретить хочется, прежде чем упасть в траву, «стать листом — свободным, безродным, не помнящим начала, не боящимся конца…» Так я писал в юношеском дневнике, а в этих посланиях в стволах, конечно, короче, и не так красиво:
«Я был…»
Найти бы их сейчас…
Это важно, потому что прошлого в мире нет, и если не найдешь его в себе или другом живом теле, то непрерывность прервется — распадется на мгновения, часы, дни… Но если даже оставишь память о себе в живом теле, ведь дерево живое тело, и потом найдешь эти стволы, те несколько деревьев в пригороде, у моря, то что?.. Смогу только смотреть на них, носящих мою тайну. Но и это немало — смотреть. Убедиться в достоверности воспоминаний…
Я аккуратно вырезал куски коры перочинным ножом, это были невысокие прибалтийские сосны… сочилась прозрачная смола… отодвигал ее, резал дальше, проникал во влажную живую ткань… доходил до белой блестящей, скользкой сердцевины, и в ямку вкладывал бумажку со своими письменами, потом покрывал сверху кусочками отскобленной ткани, заново накладывал кору, перочинным ножом, рукояткой придавливал, придавливал, кора приклеивалась смолой… На следующий день проверял, и часто не мог даже найти того места на стволе, или находил крошечные капли смолы по границам прямоугольника… Способность деревьев забывать завораживала, также как умение травы, примятой, раздавленной, подниматься, выпрямиться, снова жить, шуметь о своем…
Деревья эти выросли, и живы. Тяжело расти, вопреки силе тяжести, тянуться постоянно ввысь… Ценю и уважаю.
И листья люблю, особенно багряные, осенние, красиво и мужественно погибающие… смотрю на них со смешанным чувством — восхищения, испуга, непонимания… Будь я мистиком, естественно, усмотрел бы в появлении багряного вестника осени немой знак. Будь поэтом… — невозможно даже представить… Художник я, мне главное — свет и цвет…. огненный, и яркость пятна, будто заключен в нем источник свечения, так бывает с предметами на закате. Зубчатый, лапчатый, на осенней темной земле или коричневом, занесенном пылью линолеуме… Одинокий лист особые чувства вызывает — он знак сопротивления, поддерживает во мне непокорность времени, погоде, случаю, выходкам людей, населяющих мой треугольник.
Чем привлекает нас одиночный предмет? Взгляни внимательней — и станет личностью, под стать нам, это вам не кучи, толпы и стада! Какой-нибудь червячок, переползающий дорогу, глянет на тебя печальным глазом — и мир изменится…

Отдаю свой архив, литературный, «записи художника» и «личные записи» в Серпуховский историко-художественный музей. Всего 43 папки, больше 30 кг, много вариантов, повторов, неотосланных писем, какие-то еще документы… даже не смотрел. Одного «Монолога о пути» наверное вариантов пять. Даже несколько стихов есть, довольно смешные. Выбрасывать собирался, мне всякий груз за спиной кажется лишним, я как бы погрязаю в прошлом… а тут такая возможность, конечно, отдам. Личные записи не «дневники», в них ничего о житейских делах (почти), о времени и все такое, так что по ним составить «впечатление об эпохе» нет никакой возможности, только даты. С 2003 года записи в электронной форме, отдам им и диски, а за предыдущие 20 лет 1983-2003гг на плохой бумаге, на машинке «Москва», а сканировать две тыщи страниц… убьешься, да и зачем? Это не «документ эпохи», это «эпикриз», история написания всех моих текстов и многих картинок. Хотя и о них странно — ни названий, ни описаний, а какие-то словесные наброски, ощущения да впечатления… Так что сама эта акция — сохранения — большие сомнения у меня вызывает. Но пусть уж лежит, раз берут, значит, берут, значит, у них другое мнение.

Обязательно уберу — куча банальности.
В любом изображении всего две части есть — свет и тьма. Единый свет, состоящий из рук, лиц, задниц, неба, воды, бликов, окон… красного, желтого, синего… И тьма, состоящая из такого же обилия всего того же, только в общей тени. А если не получается, не сливается, не замыкается — то распадается на пуговицы, оспины, бутылки, лица, задницы, провалы, черноты… Как хотите, ничего больше нет. От этого идет весь ужас и восторг, а что еще бывает от картин, если хороши?
Искусство создания многообразных образов перед внутренних взглядом — механизм поддержания целостности личности, ее самосознания — ежедневно, ежесекундно, и в течение тысяч дней, начиная от самого рождения. А творчество процесс запуска(инициации) и поддержания(активации) этого внутреннего механизма. В определенном смысле артист(художник, писатель) лицо трагическое, поскольку не способен удержать в себе весь процесс, который гипертрофирован. А зритель/читатель/слушатель — паразит, который питается чужим процессом, не в состоянии поддержать свой. А также некоторые, который ищут резонанса, усилителя, собеседника, спорщика, врага или друга… немногие такие…

А тут объявили собрание, решается, мол, судьба науки. Не пойти было уж слишком вызывающе, и Марк поплелся, кляня все на свете, заранее ненавидя давно надоевшие лица.
На самом же деле лиц почти не осталось, пусть нагловатых, но смелых и неглупых — служили в других странах, и Марка иногда звали. Если б он остался верен своей возлюбленной науке, то, может, встрепенулся бы и полетел, снова засуетился бы, не давая себе времени вдуматься, — и жизнь поехала бы по старой колее, может, несколько успешней, может, нет… И, кто знает, не пришла ли бы к тому же, совершив еще один круг, или виток спирали?.. Сейчас же, чувствуя непреодолимую тяжесть и безразличие ко всему, он, как дневной филин, сидел на сучке и гугукал — пусть мне будет хуже.
И вот хуже наступило. Вбегает Ипполит, и сходу, с истерическим надрывом выпаливает, что жить в прежнем составе невозможно, пришельцы поглотили весь бюджет, а новых поступлений не предвидится из-за ужасного кризиса, охватившего страну.
Марк, никогда не вникавший в политические дрязги, слушал с недоумением: почему — вдруг, если всегда так? Он с детства знал, усвоил с первыми проблесками сознания, что сверху всегда исходят волны жестокости и всяких тягот, иногда сильней, иногда слабей, а ум и хитрость людей в том, чтобы эти препоны обходить, и жить по своему разумению… Он помнил ночь, круг света, скатерть, головы родителей, их шепот, вздохи, — «зачем ты это сказал? тебе детей не жалко?..» и многое другое. В его отношении к власти смешались наследственный страх, недоверие и брезгливость. «Порядочный не лезет туда…»
— Наша линия верна, — кричал Ипполит, сжимая в кулачке список сокращаемых лиц. Все сжались в ожидании, никто не возражал. Марк был уверен, что его фамилия одна из первых.
«Вдруг с шумом распахнулись двери!» В полутемный зал хлынул свет, и знакомый голос разнесся по всем углам:
— Есть другая линия!..

— В дверях стоял наездник молодой
— Его глаза как молнии сверкали…

Опять лезут в голову пошлые строки! Сборища в подъездах, блатные песенки послевоенных лет… Неисправим автор, неисправим в своей несерьезности и легковесности!.. А в дверях стоял помолодевший и посвежевший Шульц, за ним толпа кудлатых молодых людей, кто с гитарой, кто с принадлежностями ученого — колпаком, зонтиком, чернильницей… Даже глобус откуда-то сперли, тащили на плечах — огромный, старинный, окованный серебренным меридианом; он медленно вращался от толчков, проплывали океаны и континенты, и наш северный огромный зверь — с крошечной головкой, распластался на полмира, уткнувшись слепым взглядом в Аляску, повернувшись к Европе толстой задницей. Сверкали смелые глаза, мелькали кудри, слышались колючие споры, кому первому вслед за мэтром, кому вторым…
— Есть такая линия! — громогласно провозгласил Шульц, здоровенький, отчищенный от паутины и копоти средневековья. — Нечего стлаться под пришельца, у нас свой путь! Не будем ждать милостей от чужих, сами полетим!
Марк был глубоко потрясен воскресением Шульца, которого недавно видел в полном маразме. Он вспомнил первую встречу, настороживший его взгляд индейца… «Еще раз обманулся! Бандитская рожа… Боливар не вынесет… Ханжа, пройдоха, прохвост…» И был, конечно, неправ, упрощая сложную натуру алхимика и мистика, ничуть не изменившего своим воззрениям, но вступившего на тропу прямого действия.
Оттолкнув нескольких приспешников Ипполита, мальчики вынесли Шульца на помост.
— Мы оседлаем Институт, вот наша ракета.
Ипполит, протянув к Шульцу когтистые пальцы, начал выделывать фигурные пассы и выкрикивать непристойности. Колдовство могло обернуться серьезными неприятностями, но Шульц был готов к сопротивлению. Он вытащил из штанин небольшую штучку с голубиную головку величиной и рьяно закрутил ее на веревочке длиной метр или полтора. Игрушка с жужжанием описывала круги, некоторые уже заметили вокруг высокого чела Шульца неясное свечение…
Раздался вскрик, стон и звук падения тела: Ипполит покачнулся и шмякнулся оземь. Кто-то якобы видел, как штучка саданула директора по виску, но большинство с пеной у рта доказывало, что все дело в истинном поле, которое источал Шульц, пытаясь выправить неверное поле Ипполита. Горбатого могила исправит… Подбежали медики, которых в Институте было великое множество, осмотрели директора, удостоверили ненасильственную смерть от неожиданного разрыва сердца и оттащили за кафедру, так, что только тощие ноги слегка будоражили общую картину. И вот уже все жадно внимают новому вождю. Шульц вещает:
— Мы полетим к свободе, к свету… Нужно сделать две вещи, очень простых — вставить мотор, туда, где он и был раньше, и откопать тело корабля, чтобы при подъеме не было сотрясений в городе. Мало ли, вдруг кто-то захочет остаться…
— Никто, никто! — толпа вскричала хором. Но в этом вопле недоставало нескольких голосов, в том числе слабого голоса Марка, который никуда лететь не собирался.
— Никаких пришельцев! Искажение идеи! Мы — недостающие частички мирового разума!
Тем временем к Марку подскочили молодые клевреты, стали хлопать по спине, совать в рот папироски, подносить к ноздрям зажигалки… Потащили на помост в числе еще нескольких, усадили в президиум. Шульц не забыл никого, кто с уважением слушал его басни — решил возвысить.
— Случай опять подшутил надо мной — теперь я в почете.
Он сидел скованный и несчастный. И вдруг просветлел, улыбнулся — «Аркадия бы сюда с его зубоскальством, он бы сумел прилить к этому сиропу каплю веселящего дегтя!..»

Так вот откуда эти отсеки, переборки, сталь да медь — ракета! Секретный прибор, забытый после очередного разоружения, со снятыми двигателями и зарядами, освоенный кучкой бездельников, удовлетворяющих свой интерес за государственный счет. Теремок оказался лошадиным черепом.
Понемногу все прокричались, и разошлись, почти успокоившись — какая разница, куда лететь, только бы оставаться на месте.

На седьмом году смысл жизни Васе ясен стал…
…………………………..

Еще день прожит…
…………………………………

Тонкое и толстое, нежное и грубое…
…………………………………..

Охота на мух. Дело важное для Лизы, гораздо важней, чем мои споры насчет квартирной платы с чиновниками. Завидую кошке, мне бы такие важные дела!
……………………………………

Вид из окна

Любое изображение,если удачно запечатлено, переводится из плоскости ежедневности в пространство чувственного восприятия — фигуры, цвета и света, а если не переводится, то остается «фоткой» текущего дня. Любой рисунок не просто отображение конкретного объекта, а еще и своего рода «значок», иероглиф, лишенный мешающих деталей, обобщенная фигура, а иначе никакого смысла нет изображать то, что существует в реальности, незачем умножать сущности без собственного смысла и переживания…
Если что-то и стоит «культивировать», то только собственную чувствительность, постоянно поддерживая ее на грани возможности, усиливая и обостряя, а культивировать свой «стиль» — это смерть развития. Стиль это личность в развитии, не более того, и не менее.

СЧАСТЛИВЫЙ СЛУЧАЙ
Преодолевая резкий ветер, с колючим комом в груди и синими губами, Аркадий добрался до дома, и у самого подъезда чуть не натолкнулся на полную женщину в черном платке с красными цветами.
— Она здесь не живет. Где-то видел… Вдруг ко мне? Слава Богу, смотрит в другую сторону… — Он спрятался за дерево, и, унимая шумное дыхание, стал перебирать возможности, одна мрачней другой.
— Может, газовщица?.. В этом году газ еще не проверяли… — Он ждал через месяц, только начал готовиться, рассчитывая к сроку устроить небольшую потемкинскую деревню около плиты. — А сейчас совершенно врасплох застала! И не пустить нельзя… А пустишь, разнесет повсюду — как живет! и могут последовать страшные осложнения…
— Нет, — он решил, — не газовщица это, а электрик! Правда, в последний раз был мужик… Но это когда… три года прошло, а теперь, может, и женщина… Или бухгалтерия? — Он похолодел от ужаса, хотя первый бежал платить по счетам. — У них всегда найдется, что добавить… Пусть уйдет, с места не сдвинусь!
Он стоял на неудобном скользком месте, продувало с трех сторон.
— Уходи! — он молил, напряженным взглядом выталкивая толстуху со своей территории, — чтоб не было тебя!
Она внезапно послушалась, повернулась к нему большой спиной, пошла, разбрызгивая воду тяжелыми сапогами. И тут он узнал ее — та самая, что обещала ему картошку на зиму!
— Послушайте! — он крикнул ей заветное слово, — послушайте, женщина…
Но ветер отнес слабые звуки в сторону, женщина удалялась, догнать ее он не сможет.
— Больше не придет! — в отчаянии подумал он, — и так уж просил-молил — не забудь, оставь… А где живет, черт знает где, в деревне, не пройдешь туда, не найдешь. Чего я испугался, ну, электрик…
Но он знал, что и в следующий раз испугается. Он больше боялся дерганий и насмешек от электриков, дворников, дам из бухгалтерии, чем даже человека с ружьем — ну, придет, и конец, всем страхам венец.
……………………………………
— А по большому счету, конечно, нечего бояться. Когда за мной со скрежетом захлопнулась дверь, я сразу понял, что все кончено: выбит из седла в бешеной гонке. Можешь в отчаянии валяться в пыли, можешь бежать вдогонку или отойти на обочину, в тенек — все едино, ты выбыл из крупной игры…
Прав или не прав Аркадий? Наверное, прав, ведь наша жизнь состоит из того, что мы о ней считаем. Но как же все-таки без картошки?.. Как ни считай, а картошка нужна. «Диссиденты, а картошку жрут, — говаривал Евгений, начальник страшного первого отдела. — Глеб Ипполитович, этого Аркадия, ох, как вам не советую…»
Когда Аркадий снова выплыл «из глубины сибирских руд», появился на Глебовом горизонте, он еще крепким был — мог землю копать, но ничего тонкого уже делать не мог. Вернее, подозревал, что не может, точно не знал. А кто знает, кто может это сказать — надо пробовать, время свободное необходимо, отдых, покой… Ничего такого не было, а рядом простая жизнь — можно овощи выращивать, можно детей, дом построить… да мало ли что?.. Но все это его не волновало. Краем-боком присутствовало, но значения не имело. Дело, которое он считал выше себя, вырвалось из рук, упорхнуло в высоту, и вся его сущность должна была теперь ссохнуться, отмереть. Он был уверен, что так и будет, хотя отчаянно барахтался, читал, пробовал разбирать новые теории и уравнения… Он должен был двигаться быстрей других, чтобы догнать — и не мог. Но, к своему удивлению, все не умирал, не разлагался, не гнил заживо, как предсказывал себе. Видно, были в нем какие-то неучтенные никем силы, соки — придумал себе отдельную от всех науку, с ней выжил… а тем временем размышлял, смотрел по сторонам — и постепенно менялся. В нем зрело новое понимание жизни. Скажи ему это… рассмеялся бы или послал к черту! Удивительны эти скрытые от нас самих изменения, подспудное созревание решений, вспышки чувств, вырывающиеся из глубин. Огромный, огромный неизведанный мир…
А теперь Аркадий дома, заперся на все запоры, вошел в темноту, сел на топчан. Все плохо! — было, есть и будет.
……………………………………
Аркадий дремал, привалясь к стене. Все было так плохо, что он решил исчезнуть. Он уже начал растворяться, как громкий стук вернул его в постылую действительность. Он вздрогнул, напрягся, сердце настойчиво застучало в ребра. Я никому ничего не должен, и от вас мне ничего не надо, может, хватит?.. Но тот, кто стучит, глух к мольбам, он снова добивается, угрожает своей настырностью, подрывает устои спокойствия. Уступить? Нет, нет, дай им только щелку, подай голос, они тут же, уговорами, угрозами… как тот электрик, три года тому, в воскресенье, сво-о-лочь, на рассвете, и еще заявляет — «как хотите…» Что значит — как хотите? Только откажи, мастера притащит, за мастером инженер явится… Пришлось впустить идиота, терпеть высказывания по поводу проводки.
Нет уж, теперь Аркадий лежал как камень, только сердце подводило — поворачивалось с болью, билось в грудину.
Снова грохот, на этот раз добавили ногой… и вдруг низкий женский голос — «дедушка, открой!..»
— Какой я тебе дедушка… — хотел возмутиться Аркадий, и тут понял, что визит благоприятный, открыть надо, и срочно открыть. Он зашаркал к двери, закашлял изо всех сил, чтобы показать — он дома, слышит, спешит. Приоткрыл чуть-чуть, и увидел милое женское лицо и тот самый в красных цветах платок.
— Думаю, вернусь-ка, может, дедушка спит. Будет картошка, в понедельник он с машиной — подвезет.
Он это муж, и даже подвезет, вот удача! Аркадий вынужден был признать, что не все люди злодеи и мерзавцы, в чем он только что был уверен под впечатлением тяжелых мыслей и воспоминаний. Такие прозрения иногда посещали его, и вызывали слезы умиления — надо же… Перед ним всплыл образ старого приятеля, гения, бунтаря, лицо смеялось — «Аркадий, — он говорил, — мы еще поживем, Аркадий!» Когда это было… до его отъезда? И до моего лагеря, конечно… А потом? Как же я не поехал к нему, ведь собирался, и время было. Посмеялись бы вместе, может, у него бы и отлегло. Думал, счастливчик, высоко летает, не поймет… А оно вон как обернулось — я жив, а его уже нет.

Вообще-то, не совсем в ту сторону, но говорить на эту тему смысла не вижу, так, пробы с серым.
………………………………….

……………………………..

……………………………………………