Автор: DM

Новый сайт, старые картинки
http://dan-markovich.simplesite.com/
Все новенькое пробую… потом часто ухожу… или меня уходят, за лень оформительскую, например

Умные люди рассуждают об абсолютной дикости, ищут и находят умные объяснения, которые для меня — только завороженность дикостью, той частью реальности, которая мне кажется не только совершенно не интересной, но и просто грязью, обманкой, отрицанием всего того, что мне интересно. Это об обсуждении на «Свободе» фильмов наверное талантливого человека Балабанова — «Брат-1 и Брат-2». Мне кажется, что этот режиссер испытывает болезненное двойственное чувство по отношению к насилию и дикости — с одной стороны отталкивается и боится, с другой сила, насилие его притягивают. Это мне совершенно чуждо, а реальность, КАКУЮ ЭТИ КРИТИКИ ВИДЯТ, С КАКОЙ так или иначе СЧИТАЮТСЯ… и завороженность ею кажутся болезнью. Выключил, не хочу смотреть на унижение, САМОУНИЖЕНИЕ умных людей… чуждо, дико… Проходит время, одна дикость сменяется другой, а линия культуры и добра остается. Она будет всегда, и время тут ни при чем.

Чисто информационные фотографии, свет и цвет не мои. А Вася мой, постепенно осваивает новое место. Гуляем с ним в основном по ночам, с 4-х до 5-и. А сегодня днем вышли на яркий свет. Скоро начнет убегать, а я тогда домой — досыпать. Утром придет, как на старом месте было. Здесь все разнообразней, и растительность, и домишки, и он еще теряется. 🙂
……………………………..

………………………………………….

………………………………………………

Не знаю, что такое — общество… Вот читает человек книгу, смотрит на картинку, говорит — «это мое! это похоже на меня, это мне близко!» Так формируется общность — не против чего-то злобного и дурацкого, а как чувство единения с тем, что близко и понятно, (а может и выше тебя, но стоит тянуться понимать) Толпа — глупость, только человек с человеком, глаза в глаза…
Все остальное — искусственные построения, так мне кажется.

Не натюрморты, нет постановки, местами это хорошо, местами плохо: как выгрузили разные мелочи, так они стоят, и даже не хочется наводить «порядок» 🙂
……………………………………………….

…………………………………………..

……………………………………………

Привожу в порядок компьютер, и слушаю "Свободу".  Передача Фанайловой о современном безумии. Всегда удивляло употребление слова "артефакт" вместо "факта" Меня когда-то давно (поэтому не настаиваю) учили, что артефакт это — ложный факт… Темы мне не интересна —  много раз слышал, но не согласен с основами всех этих рассуждений.
Конечно, время мерзкое, и давление на людей отчаянное в России, да и везде в мире немногим легче, хотя меньше  этого искусственного безумия.  Отзвуки?.. конечно отзвуки есть. Я ведь исхожу из другого, тоже есть сложности, но они — внутренние: мне кажется… более того, для себя я уверен, что главный мир ( а не отражения и тени) — внутри нас, и тогда открывается огромный мир и вне нас, тысячи лет построений культуры, искусства… всего, что переживает и переживет, конечно, периоды ослепления и злобы, и останется. Всегда остается. Не читаю, но одна книжка все-таки рядом лежит, это мир старой японской прозы, тысячелетней, она действительно жила тысячу лет, и вижу, чувствую в ней ту интонацию, которая мне близка, простоту и точность, и глубину, при всех различиях восприятия…  И есть живые Сезанн и Марке, они же навсегда, и стоит, мне кажется это слушать, смотреть… и строить свой мир. А не смотреть на злобные лица недорослей. И слушать глупые туманные речи… Слепые ведут слепых, это давно нарисовано, нечто подобное давно написано. Не нужно ограничивать свой мир, просто нужно открывать его, открыть в другую сторону. А там, если что-то хочешь сам сделать — "гамбургский счет", ни обещаний тебе, ни похвал, случится то, что получится, а это скорей всего немного. Но тебе протягивают пропуск в настоящий мир, чтобы вошел со всеми своими возможностями, пусть их немного, и это настоящая жизнь, так мне кажется.

На машине по всей Европе, шенгенской зоне, начиная от Латвии и до Болгарии, через Румынию, которая уже не «шенген». Вел машину замечательный парень Алексей, знаток компьютеров и машин. Пять дней, три ночевки, жена, кот Вася и кошка Лизочка. Ящики с домашним барахлом. Слегка запутались ночью в Болгарии, перевал оказался закрыт, вернулись к Софии, поехали по южному пути, через Пловдив, в свой городок Хисаря. Надолго ли? Посмотрим, думаю, что навсегда, учитывая мои 75 лет, думаю вполне определенно. Здесь тепло и сухо, люди теплые, доброжелательные. Вася пока что гуляет на поводке и жутко устает, такое кругом разнообразие. Уехали не потому, что в России плохо и страшновато становится, в конце концов 70-ые годы пережили, а повторы (по спирали) неизбежны… Скучно стало. И городок, который любил, разлюбил, и людей знакомых становится все меньше… И понимаю, что от меня ничего не зависит — ни-че-во! А рисовать, писать так, как я это делаю (не из жизни, а из головы 🙂 везде можно. Дышать здесь свободней, и ноги ходят легче. И может еще что-то нарисую, нафотографирую или напишу, кто знает, это никто не знает. Россию ругать не собираюсь, она дала мне все, что приобрел за 50 лет жизни в ней. Был счастлив. И несчастлив тоже, как это обычно бывает в жизни.
Пока все, оглядимся, и что-нибудь, может, придумаю еще.

В литературно-философском журнале «ТОПОС», который люблю и уважаю, написала статью о повести «Перебежчик» Елена Зайцева, на мой взгляд, лучший сейчас литературный критик, умный, серьезный и понимающий прозу.
http://www.topos.ru/article/literaturnaya-kritika/o-perebezhchike-dana-markovicha
Прислала мне ссылку, и я прочитал уже в журнале. Автор не видит свои вещи со стороны, поэтому было интересно, тем более, что с интересом читал статьи Зайцевой раньше, в «Новой литературе». Давно не перечитывал «Перебежчика», заглянул в некоторые страницы. Похоже, что история старика, помогающего зверям и не желающего больше быть человеком… похоже, что она еще живая, хотя прошло с написания двадцать лет. Похоже, что жива 🙂

Чтобы что-то сказать о прозе, нужно лет двадцать подождать, 20-30 лет нужно для созревания понимающей среды, настоящего читателя. Как всегда в таких случаях спрашивают — вы о ком, назовите имена. Да я обо всех, если хотите. О завороженных временем и заоконным пейзажем — в особенности. Лет через двадцать внешняя среда изменится, а хорошая проза останется. Если в ней есть внутренний общевременной смысл, и звук, а это бывает редко.

«Ассорти» — утреннее, дневное и вечернее закончилось. Теперь перерыв до 20х чисел апреля, потом надеюсь появиться с чем-нибудь новеньким 🙂
…………………………………………………

……………………………………………..

…………………………………………….

…………………………………………….

……………………………………….

…………………………………………

…………………………………………….

………………………………………………

…………………………………………

……………………………………………

……………………………………………..

…………………………………………….

……………………………………………..

………………………………………………….

…………………………………………….

…………………………………………………

Воспоминания о Сванетии
…………………………………………..

Обложка к книге, с которой не получилось. Повесть напечатана в журнале Родомысл №9-10 Книга про художника Сашу Кошкина, рисующего цветок, летящий над нами, уткнувшимися носом в землю…
………………………………………….

Балтийский берег, набросок чернилами и цв. тушью
………………………………………….

Снова морской берег
………………………………………….

Городок. Ночной вид. Гуашь с сильными добавками, укрепляющими.
……………………………………………

Ожидание чумы.
……………………………………………….

Прогулка
………………………………………………

Ночное дерево 1978г каз.м. темпера
………………………………………………

Вечерний путь
……………………………………………….

Степной хуторок на оччень желтой бумажке
…………………………………………..

Вечер, художник-5ая колонна, пробирается к магазину
…………………………………………………

Из подвальной жизни. Не обязательно — подвал, но я за жизнь отдельную, в узком кругу.
…………………………………………………

Снова из серии «Подвалы».
…………………………………………………

Боль, страдание не облагораживают — губят, уничтожают слабых, ожесточают сильных. Я не был слабым, со своей хваткой, стремлением выпрямиться, встать, не подчиняться, даже не понимая, зачем… Но я не был бесчувственным, не был! Я всегда хотел помочь тем, кого называют неудачниками, еще больным, и попавшим под колесо случая, таким, как я — понимающим боль, бесчеловечную, унизительную силу, для нее ты комок мышц и нервов. Мать говорила, никогда не спрашивай, за что, смертельный вопрос. Я и не спрашивал, знал — все самое плохое на земле случайно! Если от людей, то можно еще защищаться, знаешь, откуда беда. Если случайно, то ты бессилен. Никакой фашист не придумал бы такую мясорубку, ничья злая воля не может сравниться с игрой в орла и решку — виноватых вроде бы нет. В устройстве жизни нет смысла, а это тяжелей, чем жестокая ухмылка. И если б существовал бог, во что я ни минуты не верил, — ни в сверхестественную силу, ни в высшее по развитию существо… если б обнаружилось что-то подобное, я бы за это и многое другое плюнул ему в лицо. Но нет никого, есть только гора песка, бессилие, засуха, духота — и стремление выбраться на свободу, простор, на волю, к безволию, бесчувствию, пустоте, теплу… И я порой мечтал о том, чтобы ничего не желать, не бояться, не ждать, не надеяться, не верить, не просить, не унижаться…не терпеть! — бесчувствия я хотел. Да, хотел, и не раз, — стоя на коленях, ведь только так я мог подняться с пола, с кровати, лежанки, сиденья, но если меня видели при этом, все равно собирался с силами, улыбался, и лениво, потягиваясь, разминаясь, делая массу ненужных отвлекающих движений, поднимался, — и тут же кровь ударяла в ноги, в грудь, в голову, невидимые ножи изнутри подрезали мясо на голенях, а в ушах стучали ритмы отчаяния, это надрывалось, скрипело сердце, сколько же оно может выдержать?.. Но у меня лошадиное сердце, оно все выдерживало и преодолевало… И я поднимался, разминался, расходился и быстро, легко, играючи, с беззаботным лицом шел по улице, учился, делал дела, встречал знакомых… летел, порхал, пружинил, играл своей легкостью, а когда замечал, что день прошел и вокруг никого, моя выдержка сразу не кончалось … пока не добирался до чердака, где за столом дремал Хуго, и тут я с ужасом понимал, что утром не подняться мне, что еще раз невозможно это все перетерпеть и пережить… Хорошо хоть, он дома, не надо его тащить… И снова на колени, карабкаешься на кровать, лежа сдираешь с себя лишнее и тут же теряешь сознание, падаешь, кружась в черноту… Ночью очнешься, Хуго трезв, он сыплет афоризмами, разбирает Лермонтова, говорит о звуке. Он был маньяк, фанатик не языка, не речи, а звука, об этом мог говорить часами. Он бередил мне душу, разлагая истину на звуки. Ночью, когда короткий, но похожий на потерю сознания сон спасал меня от вечернего отчаяния, а боль, слепая старуха, копошилась, слаба, ничтожна, меня не отвлечь такими робкими трепыханиями… я понимал, о чем он говорит. Я не любил литературу, как можно любить тех, кто заставляет тебя плакать! Можно сказать, сталкивался с книгами, открывал — и строки бросались на меня, били в лицо, толкали в грудь… Но я был привязан к речи, к звуку, слова жили у меня в голове, упруго бились под языком. Пружина, сжатая во мне, только и ждала толчка, родственного ей колебания пространства. Если ты готов и напряжен, тебя выявит, заставит звучать почти любое слово. Если напряжен — и кожа, кожа тонка! С этим-то у меня не было проблем.
Хуго люто ненавидел умничанье, придумки современной литературы:
— Чувства выразить не могут, не умеют, вот и говорят, не хотим, у нас другое. Играют сами с собой в кошки-мышки. Ничего, кроме кривой усмешки по ничтожному поводу, а называет себя поэтом! Перебирает карточки, неудачник… Чудаки, это все может ум, наука, а что не может? — сказать простое слово о себе — «Выхожу, мол, оди-и-и-ин я на дорогу…. Напиши одну такую строчку — и умри! Литерату-у-ра изменилась?.. Выродились, одичали в выражении своей сущности… и сущность измельчала, выразить нечего, кроме наукообразия, ничтожной игры, подмигиваний или прущей из глубины мерзости…
Днем Лотман говорил мне о высоком и красивом, а по ночам этот графоман… Впрочем, неправда, Хуго за всю свою жизнь ни строчки прозы не написал. Он говорил, он слушал звуки. От него осталось поразительно мало бумаг, даже паспорта я не нашел, никаких записок — завещание на официальном бланке и конверт, в нем потертая бумажка с московским адресом приятеля в какой-то редакции, и на листочке из блокнота нацарапано без начала и конца:
— …ты читаешь это, значит меня уже… ага! Мне хватит. В общем, не получилось. Я привязался к тебе АНТ, муравей. Ты один раз поднялся, сделай еще разик усилие, прошу тебя. Как, зачем и куда — не могу сказать, не знаю. Еще скажу не то, и дело может быть испорчено..

Отдых
…………………………………………….

Пора домой!..
…………………………………………………

Б.Н.Гольдштейн
…………………………………………….

Композиция со свечой
………………………………………………

Memento mori!
………………………………………….

Инструментарий
……………………………………………….

Мотька и ее старший
……………………………………………..

Влюбленный кот
………………………………………………

Больной ежик
………………………………………………

Финики, орех и витамины
……………………………………………….

Красный вечер
………………………………………………….

Вид из окна 20-го дома

«Ассорти» заканчиваются 13-14 апреля, потом довольно большой перерыв в записях. Надеюсь появиться в конце апреля.
……………………………………

Триптих.
………………………………………….

Защитники осени
…………………………………………….

Сто лет тому назад
……………………………………………..

Из серии «УГЛЫ»
……………………………………………….

Импровизатор
……………………………………………….

Среди больших бутылок
………………………………………………

«Кто из вас меня умней?»
………………………………………………..

Автор, чтец, да, пожалуй, и действующее лицо повести «Последний дом»
………………………………………………

… жизнь моя, иль ты приснилась мне…
…………………………………………………

Убежище в глуши, мечта аутиста
………………………………………………..

Три поколения. Младший умер в 1999 году в возрасте 86 лет
…………………………………………………

Рынок, то есть, базар
…………………………………………….

Фрукты
………………………………………………..

Вечерний путь
…………………………………………….

Мои гены

Иногда смотрю, вернее, посматриваю в свое видео — прочитанную повесть "Последний дом"

Меня интересует, смотрит ли кто-то, смотрел ли до конца. Ведь все-таки четыре часа текста, — и одно лицо, никаких тебе ракурсов и отвлечений. А что меняется? Наверное, выражение глаз, иногда усмешка легкая, иногда…  Никогда не думал в молодости, что стану вот таким, еле говорящим стариком… Трудно мне читать этот текст, а слушать самого себя еще трудней.
Несколько человек все же прослушали, смотрели.
Как-то мы говорили  с Ирой, женой… Ведь хорошие вещи я написал ( если так не считаете, ваше дело, а я — знаю) И все годы был в стороне от "процесса". В чем тут дело?  Характер, конечно, — почти аутист, для меня подходящий человек — редкий праздник. Но даже не в этом дело. Оно в том, что меня никогда не интересовал текущий процесс жизни, сегодняшний день со всеми его красотами… и мусором. Нет, я не фантаст, но все мои истории и герои — из какой-то жизни,  которую не пришпилишь ни к какому определенному времени, году, стране… Ну, не совсем, но ТАК. Это моя среда, она как мои картины. Паоло и Рем могли жить и вчера, и пятьсот лет тому назад… в этой, моей среде, которая мне интересна. И даже в романе Вис виталис, в котором время примерно угадывается — все равно, это не Ваше время, это не ваши дома, не ваш "Институт жизни"  — это все сконструировано мной  (с использованием кое-каких деталей из многих лет, которые я знал, и которые слепил вместе.)
А люди хотят знать о себе, читать о себе и своем вчерашнем дне…. или что было сто лет тому назад, но правду хотят, как на самом деле было!  А я писал, как складывалось у меня в голове, образы, сцены, картины… Проза та же живопись (не шишкинская, конечно)  🙂
И наверное потому у героя "Последнего дома", человека на экране — нет имени, я даже забыл его назвать.
НЕ люблю реальность, люблю ту жизнь, которую могу сконструировать сам. Не совсем фантастические лица и события  — придумки, тоже не люблю, могу только чуть усиливать, искажать те изображения, которые во мне…  слова это ведь искажения, нечто примерное… но намек, все-таки намек…  С картинками лучше, проще, в одной бутылке, в одном цветке может уместиться вся жизнь…
Вот так примерно мы поговорили.
Вообще писать о таких вещах  не стоит, я довольно зоркий, и одним глазом время от времени вижу — куда я попал!  НЕ в стране дело, и не во времени, а во всей среде, которую никогда не любил и видеть не хотел. Кроме отдельных людей, и многих зверей, да. НЕ знаю, было ли другое время на земле, мне кажется, что в любом мне было бы также неуютно, и я бы искал свои темные углы. Но проходя мимо зеркала, иногда усмехаюсь и подмигиваю себе — а вот так! А по другому — ну, никак!

Этюд N
…………………………………………..

На закате
………………………………………………

Этюд осенний
………………………………………….

Этюд с гвоздиками
………………………………………….

ЦВ. этюд с ключом
…………………………………………..

Кот на лестнице, ведущей в подвал
……………………………………………..

— Не ухходи!..
…………………………………………………..

Этюд с апельсином
……………………………………………..

В посудном шкафу
……………………………………………

Масяня в синих тонах
………………………………………………

Иод и кот
…………………………………………………

Город на закате

Курильщик
……………………………………………….

Вася и я.
……………………………………………

Фото и живопись в одном флаконе
…………………………………………….

Почти ч/б
……………………………………………….

Тяжесть литров
…………………………………………..

Хвост
……………………………………………..

Туся в старости
……………………………………………….

Еще один вечер…
……………………………………………..

Все меньше интересного вижу вокруг…
………………………………………………..

Отношение к жизни, которому я завидую
…………………………………………………

Кувшинчик и сухие травы
…………………………………………………

Из цикла «УГЛЫ»
…………………………………………………….

Спокойно жить и спокойно умереть…
…………………………………………………..

ТОлько наверх лестница, а вниз, если захочется, — через окно
………………………………………………….

Старые окна

Сухие цветы в интерьере
…………………………………………………….

Сомнения…
…………………………………………………..

Фрагмент (не получилось!)
……………………………………………….

Двое у окна
………………………………………………..

Сухие цветы и живопись
…………………………………………………

Так они стояли…
……………………………………………….

Мусор
………………………………………………….

Мотькин младший, серый
…………………………………………………..

Отряд не заметил потери бойца
………………………………………………….

Композиция NN
……………………………………………………

Монохромный вариант
………………………………………………..

Летнее утро
……………………………………………………

А ведь любовь была…

Россия зимой (живопись на доске)
…………………………………………….

Композиция с миниатюркой (картина «Кот и река», собственность В.
…………………………………………………

— А ваша собачка не кусается?..
(рисунок на бумаге, потом оччччень сложная техника 🙂
………………………………………………

С явным стремлением портить красоту, сделать фрукт несъедобным, а бутылки грязными…
……………………………………………….

Моя Вселенная. Требуется больше увеличение-усиление, чтобы разглядеть свою жизнь среди черных дыр 🙂
……………………………………………….

Это из серии моих любимых «УГЛОВ», в которых нужное сочетается с ненужным…
……………………………………………..

Зимнее окно
………………………………………………..

Кот, которого невзлюбили кошки, старые часы послевоенных времен, и книжка про самых лучших поддельщиков классических картинок…
………………………………………………….

Белое и желтое… два цветка, кувшинчик…

Без названия
……………………………………………..

Мусор
………………………………………………….

Дорога в Сванетии
……………………………………………..

Ожидание
……………………………………………

Из серии «Деньги ржавеют»
………………………………………………

Вход в подвал
……………………………………………

Аллея IZ
……………………………………………..

Растения
……………………………………………..

Фото, живопись, графика…
………………………………………………

Осенний вид и цветы
…………………………………………………

У дороги духи
…………………………………………………

Чеснок
……………………………………………………

Клетки
……………………………………………….

Русалка в плену
………………………………………………..

У окна
…………………………………………….

Адвокат
……………………………………………..

На острове
…………………………………………..

Память о художнике
…………………………………………….

Вуаль

Мотькин старший сынок
………………………………………………

Два века, трое одного рода
…………………………………………….

НЕ ваш, не наш, я сам по себе. А Крым мой — был и остался. Не он мне, а я ему принадлежу,
особенно горе Волошина.
………………………………………………

Моя мать кончала школу в этом, 1927 году. А Федор так и не вернулся домой, умер в Эстонии.
…………………………………………….

Придет время, откроются глаза…
……………………………………………..

Сто рассказиков, сто картинок, такая книжка была. Наверное, жива, не слышал еще, чтобы книги жгли, но дальше что будет — кто знает…
………………………………………………

1919 год, Ревель, дневничок моей матери
…………………………………………….

Утренний чифир (чифирь)
…………………………………………………

Три времени жизни.

СМЕРТЬ АРКАДИЯ (фрагмент романа Вис виталис)

Было тринадцатое число, пятница, день обреченный на несчастья. И вот, в согласии с приметой, в ЖЭКе собралась лихая компания. Маялись, тосковали, и чтобы облегчить ожидание выходного, надумали пройтись с комиссией по одному из аварийных домов, что на краю оврага. Инженеры Герман и Афанасий, тетка Марья, уборщица, и комиссионная секретарша Аглая из бухгалтерии. Аглаю пришлось подождать, с ней случилась история. Муж-сантехник после ночного дежурства вернулся домой и при споре в передней, из-за нежелания Аглаи пропустить его в грязных сапожищах в комнаты, нанес жене неожиданный удар по левому глазу, после чего упал, прополз пару метров и замер, головой в комнате, телом в передней, распространяя удушливый запах самогона.

Аглая, всхлипывая и пряча глаз в оренбургский пуховый платок, подарок мамочки, прибежала-таки к месту встречи. Инженеры обнажили часы, но вид окольцованного багровым глаза их остановил — бывает… Потянулись к оврагу, выбрали самый печальный дом и, поднимаясь по лестнице, тут же ткнулись в дверь Аркадия; в этом не было злого умысла, а только всесильный случай, который, говорят, следует подстерегать, если благоприятствует, и остерегаться, когда грозит бедой.

Аркадий, ничего не подозревая, готовился к опыту, нагреватели пылали на полную мощность, счетчик в передней жалобно присвистывал, красной полоской пролетали копейки, за ними рубли… Прибор на табуретке ждал с японским терпением, им всем светил восхитительный вечер: осадки благополучно высохли, соли растворились, пипетки вымыты до скрипа — вперед, Аркадий!

И тут решительный стук в дверь. Не открывать бы… Обычно старик так и поступал, он не то, что стука, шороха боялся; притаится в задней комнате, свет погасит… даже стук у них с Марком был условленный, как пароль у семерых козлят… Сейчас в отличном настроении, выпутавшись из очередной депрессии, Аркадий ждал Марка, ничего не боялся, и с рассеянным легкомыслием распахнул дверь.

И увидел толпу голов. Но и тут осторожность его не остановила. Проскочив депрессию, он явно впал в маниакальную веселость, и небрежно, не глядя, бросил — «чем обязан?..» Даже не заметив, какой контингент, тем более, в переднем ряду Аглая, его давнишняя противница из бухгалтерии, молодящаяся дамочка с презрительным отношением к старческим слабостям.

— Комиссия… — бухают оба инженера. Толпа, оттеснив хозяина, хлынула в переднюю, и, не помещаясь в ней, растеклась в кухню и первую комнату. И сразу они поняли все. Минута молчания.

Аглая первой овладела ситуацией и выразила все, что накипело в ней после драмы в собственной передней: муж на пороге, грязная харя, оскверняющая преддверие рая — залу с двумя коврами шемаханской работы на стенах, цветным телеком в красном углу, хрусталем и прекрасными безделушками… А тут не просто инцидент — покушение на основы: мерзкий старикашка превратил самое святое в постоянный хлев и мастерскую, напоминающую о труде, стойло затащил в храм!

— Выселение, выселение, такое нельзя терпеть! — вот ее приговор.

Старуха-уборщица трясет безумными лохмами — «да, да, да…» Два мужика, однако, переглянувшись, решили избежать осложнений — слупим бутылку и замнем.

— Ставим условие — к понедельнику полный порядок, придем… — с намеком, со значением… Другой бы тут же понял — пронесет, только готовь родимую. Ведь и акта никакого не составлено! Действительно, забыли бланки, подписанные начальником, так что получилась простая экскурсия.

Но Аркадий, захваченный врасплох, ошеломленный, убитый своим непонятным благодушием и легкомысленностью, намеков не понял. Это был конец всему. В понедельник — врезалось ему в мозг. Выкинут, лишат тепла, крова…

Компания, галдя, выкатилась. Прошли немного, остыли, глянули на часы — ранье… и пошли дальше по разным квартирам, записывая на клочках бумаги, где были, что видели… В понедельник Аглая долго искала эти записочки, чтобы занести в тетрадь, не нашла, да и самой тетрадки не оказалось.

………………………………

Аркадий всего этого знать не мог, а знал бы — не поверил. Его страхи вспыхнули костром, он на дрожащих ногах ходил среди милых стен, проклиная тот миг, когда легкомысленно распахнул дверь. В его распоряжении два дня. В субботу вернется Марк, вдвоем они разберутся, вдвоем не страшно. Так он говорил себе, но страх не дал ему спуску, не позволил отдышаться, переждать панику. Он должен действовать сразу!

— Хватит! — он вдруг понял, что хватит — не буду больше обманывать себя, любоваться осадками-остатками, повторять азы!..

Он как нашаливший школьник и одновременно строгий учитель, разговаривал с собой:

— Хватит играть, буду жить-доживать, читать книги, гулять, думать, спорить с Марком, готовить неожиданную еду…

Он будет чудненько жить, может, даже доберется летом до красивого южного берега — любоваться на волны, дышать глубоко и ровно…

— Все годы, как проклятый, в духоте, у-у-у… Выкину, сейчас же выкину все! И он начал — с кухни, со шкафов, с приборов под потолком, чудом балансируя на хромой табуретке.

………………………………

К полуночи с кухней было покончено, осталось вымести мусор, чтобы видно было — живут нормальные люди… Ведь этого они хотят! Потом он перешел в комнату. Все, что напоминает о лаборатории — в окно! Железные вещи падали в овраг, погружались в многолетние слои листьев и вязкую глину, почти не изменяя ландшафта. Станочки, пусть небольшие, весили отчаянно много, падали со стоном, утопали, ветер тут же заносил их случайными листьями.

После первой комнаты он остановился, не решаясь перейти в главную. «Вдруг не заметят? Что они, плана не знают, видно же, комната в половину нормальной…» Но он не мог сразу, решил отдохнуть, неверными шагами вернулся в кухню, унылую, чужую, поставил на плиту чайник, и сел, никуда не глядя. Он не сомневался в правильности решения — хватит! но чувствовал, что отрезает от себя слишком много. Он ужаснулся, осознав, сколького лишал себя. Но остановиться уже не мог, страх гнал его дальше, призывы благоразумия — подождать хотя бы до утра, он, не задумываясь, отвергал.

— Возьмут да нагрянут пораньше, застанут врасплох, тогда конец! Нельзя ждать! Это они для отвода глаз — понеде-е-льник, а сами явятся в субботу, с утра, и застигнут, именно с утра явятся!..

Он живо представил себе, как в уютной комнатке развалился в кресле офицер с кобурой под мышкой, ноги на стол закинул, кофе потягивает, как иностранец, и по телевизору наблюдает за ним… Надо доказать, что озабочен, жажду исправиться. Он встал, нахмурился, и громко:

— Вот возьмусь, и к утру закончу!

Ему показалось, что офицер одобрительно кивнул головой — исправляется старик. Он быстро и энергично вошел в заднюю комнату, с головой залез под тягу, стал разбирать стекло. Разбить духу не хватало, он бережно все отсоединяет, складывает в корзину и по ночным ступенькам вниз, подальше, в овраг, на вороха старых листьев…

Покончив с тягой, он перешел к столу, где стоял красавец, его любимый, полустеклянный, полуфарфоровый… а колонки-то, колонки! — из уворованных частей, все по кусочкам собрано, по винтикам, датские снизу, шведские сверху, исключительно ровные и точные, до отказа заряженные самыми ценными смолами… И все это он разбирал, складывал и выносил вниз, и здесь, в ночной тишине, при слабом свете фонаря, что раскачивался в конце тупика, прощался.

В завершение всего Аркадий приступил к японцу. Тот надменно смотрел с табуретки, уверенный, что не посмеет его тронуть старик. Развалина, если честно, разве что лампочки щегольские. Какие-то стандартные ответы он выдавал иногда, если было настроение, но больше все — «данных мало…» Особенно это он любил — данных, мол, нет… Аркадий бесился, но верил, потому что японец удивительно точно угадывал его сомнения — данных-то и нет!..

Аркадий стоял перед высокомерным ящиком, вспоминая все его выходки и обманы, выращивая в себе достойную случая ярость, чтобы обесточить одним махом и выкинуть в окно.

………………………………

Вдруг сердце остановилось. Старик терпеливо ждал — так уже бывало не раз, останавливается, и снова за свое. Но эта остановка была длинней и томительней прежних, и когда оно, сердце, наконец, тяжело с болью стукнуло в грудину, Аркадий был в поту, холодном и липком, и дышал так, будто пробежал шесть пролетов по лестнице вверх. Вообще-то он за ночь прошел больше — и ничего! Он удивился, что же оно… И, постучав себя по груди, строго сказал — «брось безобразие!..» А оно в ответ — как будто споткнулось на ухабе, и снова грозно притаилось… Перед глазами заплясали черные запятые, похожие на холерных вибрионов, воздуха не стало… И когда сердце вынырнуло, всплыло, забилось, Аркадий понял, что дело плохо.

Он по стеночке, по стеночке к окну, где лучше дышалось, увидел любимый овраг с осколками жизни в нем, а за оврагом бескрайнее пространство. Заря нетерпеливо ожидала своей минуты, исподтишка освещая природу розоватыми редкими лучами, и Аркадий видел поляны, лес вдали, и что-то темное, страшное на горизонте; потом это темное слегка отодвинулось, приподнялось, и в узкий просвет ударили потоки розового света — день начался.

И тут Аркадию пришло в голову то самое слово, про которое он читал, говорил, но не верил в него, поглощенный своей злосчастной судьбой и всякими мелочами:

— ВОТ!.. А я умираю. Нелепость, до чего не везет!..

Нет, смерть не такая, она гораздо страшней — и больней, а это может вытерпеть любой, не то, что я… Я-то могу гораздо больше!

Снова удар, и новая тишина в груди прижала его к полу. Он сел, опершись спиной об стену. Теряя сознание, он все еще ждал -«сейчас оно прекратит свои штучки, не может оно так меня предать! Теперь, когда я знаю, чего не делал — я не жил. Боже, как все неважно — сделал, не сделал… Если б еще раз, я бы только жил!..»

Сердце словно поняло его, очнулось, снова закрутились колесики и винтики, омываемые живительной влагой, самой прекрасной и теплой в мире. Но Аркадий уже не мог подняться, редкие и слабые мысли копошились в голове, никакой яркости, никаких больше откровений… Это его слегка ободрило — не может быть, чтобы так тускло протекало, говорят, вспоминается вся жизнь… Значит, пройдет. Надо бы скорую… Стукнуть соседу?..

И тут вспомнил, в каком он виде. То, что никого не касалось, станет достоянием чужих враждебных глаз. Что на нем вместо белья!.. Надеть бы скромное, обычное, но не грязное, не дырявое… Но он знал — ничего нет, все собирался постирать, откладывал и откладывал. Он всегда откладывал, пока не накапливал презрение к себе — и тогда, проклиная мелочный и суетливый мир, брал тазик, мыло…

Рядом в тумбочке лежала чистая холстина, покрывало для надменного японца на отдыхе. Встать Аркадий не мог, голова кружилась, и ничего не видел из-за вертлявых чертей перед глазами. Он прополз метр, дотянулся до тумбочки, наощупь нашел ручку, дернул. Материя вывалилась, он притянул ее к себе, с трудом, пережив еще одну томительную остановку, стянул с себя лохмотья, ногой затолкал поглубже под топчан — и завернулся в теплую грубую ткань.

Наконец, он в теплом, чистом, и лежит в углу. Теперь бы врача… Он с усилием приподнялся, сел… и тут стало совсем темно. Сердце замолчало, затрепетало слабыми одиночными волокнами, и дряблым мешочком опустилось… еще раз встрепенулось — и навсегда затихло.

………………………………

Марк проснулся рано, лежал, смотрел в окно, постепенно возвращался, ощутил горечь, что сидела занозой — не годен… Где же Аркадий?.. Одевается, бежит вниз, стучится. Дверь молчит, света внутри нет, а окна почему-то настежь, вчера не заметил!.. Решившись, он толкает дверь плечом, еще — и девять стариковских запоров со стонами и визгами сдаются. Он вваливается в переднюю. В ней, играя бумажками, гуляет ветер. Марк в кухню — там тоже странная пустота. Он в комнату — и здесь простор, книжная полка да раскладушка, да столик из-под токарного станочка; Аркадий гордился — немецкий, сто лет, а ходит как!.. Марк в смятении в заднюю комнату — голый кафель под тягой, пустой стол, на табуретке японский пришелец… а рядом — на полу — весь в белом — сидит старик, упершись руками в пол, склонив голову к левому плечу, как он, бывало, делал — посмотрит, подмигнет — » я еще вам устрою сюрприз…»

Марк медленно к нему, и видит — осталась одна форма, нет старика. Это же надувательство, Аркадий…

А в окно льется прохладный свет, внизу шуршат листья, что-то, видите ли, продолжается, только Аркадия уже нет.

Бурный залив
…………………………………………………

Красные дома зимой
………………………………………………….

Один из вариантов картины «Путники»
……………………………………………….

Ночная погоня
……………………………………………

Художник
…………………………………………….

Раздумья над трупом…
……………………………………………

Деньги ржавеют
…………………………………………..

Мусор в сдержанных тонах
…………………………………………….

Облепиха
…………………………………………………..

Цветок в трубе
…………………………………………………….

……………………………………………

………………………………………….

……………………………………………

……………………………………………

………………………………………..

………………………………………………

…………………………………………..

………………………………………………

………………………………………………..

…………………………………………………..

……………………………………………

……………………………………………..

…………………………………………………

…………………………………………..

……………………………………………

СОКРАЩАТЬ НЕОХОТА, КАЖДЫЙ МОЖЕТ ОСТАНОВИТЬСЯ ТАМ, ГДЕ ЕМУ НЕ ИНТЕРЕСНО. Вот и продолжаю 🙂
………………………………………………………..

Что делать, как жить? Третьего вопроса не было, он всегда знал, что виноват сам. Вечерами выходил, шел к реке. Там на розовом и желтоватом снегу расхаживали вороны и галки, в сотый раз просматривая борозды, которые просвечивали сквозь тонкий зернистый покров. Снег незаметно и быстро испарялся, не успевая таять, проступала голая земля, вся из холмов и морщин, за морщины цеплялись дома. Проступившие из-под снега ритмы успокаивали Марка, но, возвращаясь к себе, он снова чувствовал растерянность и пустоту — иллюзия устойчивой действительности исчезла, открылась голая правда невесомости. «Вот и летишь наяву…» — он мрачно посмеивался над собой, наследство Аркадия, — мечтал, а оказалось страшно. Проснуться-то некуда!»

Оторван от всех, он с каждым днем становился все чувствительней к малейшим дуновениям — к ветру, дождю, полету листьев, взглядам зверей, колыханию занавесок, вечернему буйному небу… Он стал открыт, болезненно слаб, незащищен, не готов к жизни: старую оболочку, пусть тяжелую и жесткую, но надежную, кто-то безжалостно содрал с него, а новой не было, и вот он колеблется, дрожит, резонирует на каждый звук, шепот, видит и слышит то, что всегда пропускал мимо ушей и глаз… И совсем не хочет, чтобы все было так — обнажено и страшно, мечтает спрятаться, но больше не может обманывать себя.

Он механически делает какие-то дела, чтобы выжить, прокормиться, а в остальное время прячется среди пустых стен, лежит, не замечая времени. Раньше пять минут без дела — он бесился, изнывал от тоски, стучал в раздражении ногами, кусал ногти, ломал пальцы… — теперь он замирает на часы: ему достаточно шорохов за окном, игры пятен на занавеске, постукивания об стекло веток вымахавшей на высоту березы…

Постепенно страха в нем становилось все меньше, словно умер, а впереди оказалось новое пространство, в котором он все тот же — и другой: не знает, сохранил ли жизнь. Если следовать философу, то не сохранил, поскольку устал мыслить, но вообще-то живой.

— Где же теперь все? — Аркадий, учивший меня смеяться над собой, Штейн, ясный и полный жизни, Мартин, с его желчностью и трагической серьезностью… мать — с прямолинейностью и напором… отец — с жаждой покоя и равновесия?..

Они — это и есть я.

………………………………

В один из пропащих дней он наклонился и поднял с пола свою рукопись — просто так. Он ни на что в тот вечер не надеялся. Стал читать, дошел до обрыва — и вдруг увидел продолжение: постоянные разговоры с самим собой словно утрамбовали небольшую площадку, место за последней точкой; на бумаге стало прочно и надежно. И он населил эту плоскость словами. Дошел до новой пустоты, и остановился… Шагая вокруг стола и думая вслух, он в течение часа продвинулся еще на пару сантиметров вглубь незаселенного пространства, и даже примерно знал, что должно быть дальше. И с этим знанием спокойно ушел, уверенный, что как только вернется, продвинется снова. За время молчания мысль и речь срослись в нем… С длинной седоватой бородой и запавшими глазами, он пугал прохожих, если внезапно выворачивался из-за угла.

Он вернулся и, действительно, дописал еще несколько строк, и дошел до момента, когда дыхания не хватило; мысль прервалась, исчезли верные ему слова. Он написал еще пару предложений по инерции, а потом яростно вычеркивал, злясь на свою невыдержанность. Ему стало спокойно, как не было давно.
…………………………………..

Он чувствовал, что висит между небом и землей: уже не машина для парения, в которой не оказалось нужного горючего, как предсказывали ему забулдыги-теоретики, но и расхлябанный приблизительный взгляд на вещи еще пугал его.
— И все-таки кое-чего я достиг: заглянул в память и увидел там смешную мозаику — части пейзажа, старые вещи, несколько зверей, десяток лиц, обрывки разговоров… Словно проник в чужую мастерскую и разглядываю отдельные предметы, из которых хозяин составлял натюрморт, а потом, закончив работу, расставил их по своим местам… Иными словами, обнаружил в себе тот строительный материал, из которого сам, но другой — тайный, почти неизвестный самому себе, — леплю, создаю понятные картины, перевожу смутное бормотание на простой язык.
Эти внутренние вехи, или отметины, или символы, неважно, как назвать, извлеченные из времени и потерявшие зависимость от него… помогали Марку вытягивать цепочки воспоминаний, восстанавливать непрерывность жизни. Благодаря этому ряду насыщенных, напряженных слов и картин, он ощущал себя всегда одним и тем же, хотя разительно менялся во времени — от беспомощного малыша до угрюмого неловкого подростка, и дальше… И все это был он, изначально почти все содержащий в себе. Особая область пространства… или этот… портрет Дориана, над которым столько бился Аркадий?.. Ему казалось, что внешние события всего лишь выявляют, вытягивают, как луч света из мрака, знакомые черты, любимые лица, вещи, слова… он вспоминает то, что давно знал.

— За возможность двигаться во времени и выбирать, я платил потерей многообразия. Но все бы спокойно, все бы ничего — ведь что такое многообразие несбывшихся жизней, или попросту — небытия?.. — если б я постоянно не ловил в себе какие-то намеки, не видел тени… Несбывшееся напоминает о себе, оно каким-то образом существует во мне! Мне почему-то дана возможность пройти по многим мыслимым и немыслимым закоулкам и дорожкам, заглянуть во все тупики… Я вижу, как Возможность становилась Действительностью — теряя при этом цвет, вкус, и многое еще, что обещало в будущем. Но в себе… Я свободен, все могу себе представить. И выдумать!
………………………………
Иногда проснувшись, еще не понимая, в каком он времени, он гадал — то ли из соседней комнаты выйдет мать, сдвинув очки на лоб, неодобрительно посмотрит — еще валяешься?.. или я у Фаины, а она на кухне, готовит завтрак… или шебуршится за стеной Аркадий, обхаживает непокладистого японца?..

И не успев еще понять, на каком он свете, он притягивается к тем простым словам, которые не относятся ни к прошлому ни к настоящему, а ко всему его времени сразу, всегда с ним… За ними идут картины… Вот забор, он отделяет площадку перед домом от надвигающейся стройки… Потом было много заборов, одни защищали его, другие загораживали белый свет, но во всех было что-то от первого… Широкая липа в углу сада, он сидел на ветке и ждал отца; потом столько было разных деревьев, но начало цепи здесь, у первого… Дорога, плотно утрамбованная пыль, дача за городом… Он идет впереди, за ним родители; он знает, они говорят о нем, следят, чтоб не косолапил, и он аккуратно и красиво поднимает ступни, так ходил один артист, он играл разведчика… Тепло, муравьи спешат в маленькие норки, на которые он старается не наступать… Потом были разные дороги, но не было уже такого всеобъемлющего тепла, чувства безопасности, покоя… И того света — щель зрачка безмятежно расширена, вещи без сопротивления вплывают в глаз, становятся изображением.
— Может, отсюда пошла наука? — мне было интересно, как все, что снаружи, становится моим — тайна перехода вещей в ощущения, символы, слова: ночь, улица, фонарь, аптека… дорога, дерево, забор… Потом я разложил символы на атомы, надеясь приблизиться к сущности, много узнал о деталях… и надолго лишился самих ощущений.
Много лет жизнь казалась ему болотом, над которым бродят светила. Не ползать в темноте, а вскарабкаться туда, где сущность земных обманок!.. И вместо того, чтобы жить, постепенно поднимаясь, он стремился подняться, не живя — разбежаться огромными скачками, и полететь, как это иногда случалось в счастливых снах. Но наяву чаще выходило, как в дурных, тревожных — бежишь от преследователей, вяло отталкиваясь ватными ногами, в кармане пистолет, который в последний момент оказывается картонным… Марк все же заставлял его стрелять, а врага падать, и просыпался — усталый, потный, с победой, которая больше походила на поражение.
………………………………
Иногда он чувствовал угрызения совести из-за того, что слишком уж вольно обращается с историей своей жизни, и чужой тоже. «Не так!» — он восклицал, читая какой-нибудь кусок о себе… А потом, задумавшись, спрашивал — «а как же на самом деле было?..» Он мучительно пытался «восстановить истину», но чем больше углублялся, тем меньше надежды оставалось. В конце концов герой стал казаться ему настолько непохожим на него, превратился в «действующее» лицо… или бездействующее?.. в персонаж, что угрызения исчезли.
Но он был вынужден признаться себе, что мало понял, и создает в сущности другую историю — сочиняет ее, подчиняясь неясным побуждениям. Среди них были такие, которые он назвал «энергетическими» — словно какой-то бес толкал его под руку, заставлял ерничать, насмешничать, чуть ли не кривляться перед зеркалом, злить воображаемого читателя, ошеломить или пугать… В конце концов, вычеркнув все это, он оставлял две-три строки, зато выражающие истинные его чувства — грызущего нетерпения, горечи, злости, разочарования, иронии над собой, обломков тщеславия…
Среди других побуждений он выделял те, которые считал главными — они поддерживали его решительность, устойчивость, ясность суждений, немногословие, стремление к простоте и краткости выражения. Это были чувства равновесия и меры, которые прилагались к делу непонятным образом — как если б он измерял длину без линейки, да наощупь, да в темноте… Иногда, вытягивая на бумагу слова, он чувствовал, словно за ними тянется линия, или слышится звук… где-то повышается, потом сходит на нет, и это конец фразы или рассказа.
Он узнавал в своих решениях как и что писать, те самые голосочки, которые ему смолоду бубнили на ухо, но не радовался — ведь теперь он целиком зависел от прихотей этих тайных советчиков. А зависеть он не хотел ни от кого, даже от самого себя!..
Он сильно постарел, борода клочьями, и женщина, которая продавала им картошку, как-то приняла его со спины за Аркадия, испуганно охнула и перекрестилась.
………………………………
Потрясения в Институте и вокруг него не прошли даром — выстроилась очередь на местное кладбище, начались странные смерти почти без видимых причин. И отъезды, конечно, отъезды! Люди, приросшие к своим стульям и пробиркам, вдруг поднимались, исчезали из виду. Некоторые утверждали, что действует окаянная Ипполитова сила, по-прежнему рассеянная в пространстве, другие приписывали несчастья банальной радиации, а, может, права была бабенка, соседка Марка, она говорила — «расшевелились старички…»
Умер главный теоретик Борис, закусывал печеньем и подавился. Может, оклемался бы, если б не Марат — верный ученик так усердно колотил учителя по шее, что повредил дыхательный центр. Аспиранта, плачущего, скрутили и увезли, осудили условно за неосторожность и приговорили к работам у институтского двигателя.
Ужасной смертью умер старина Дудильщиков. Пришел как-то ночью проверить сейф, отпер, а запереть не смог. Чтобы разобраться в технике, толстяк втиснулся на нижнюю полку, пощупать механизм изнутри, а замок возьми да и сработай! Дверь своим весом оттеснила начальника в глубину, и захлопнулась. Больше месяца искали его, подозревали покушение со стороны очередных экстремистов, потом решили разобраться в документах, распилили сейф лазером и обнаружили останки.
Погибла Фаина. Она в конце концов решила последовать за Штейном, приходила к Марку, уговаривала ехать, но, увидев, что тот совершенно невменяем, хлопнула дверью. Дома собрала все ценности, пачки денег, села, закурила… и от усталости уснула. Шустрый огонек воспламенил сухую бумагу, запылали зелененькие купюры… Марк, узнав, ужаснулся, но на похороны не пошел. Завывали трубы, покачиваясь, плыл гроб… а он вспоминал, какая она была — грубая в сущности девка, зато полная жизни соблазнительница… а специалист какой!..
Альбине больше повезло. Как-то в научном споре досталось ей тушкой кролика по щеке — таковы уж наши нравы… Потрясенная, она уединилась и набросала трактат о генетических запасах нации, в котором утверждала все полностью наоборот, и, будучи человеком твердых убеждений, перешла от выводов к действию: за два дня собралась и отбыла за тридевять земель в объятия к Штейну.
Наконец, с самого дна ракеты извлекли двух полумертвых алкашей, заглянули в цистерну, и ахнули — пуста!
— И лучше, — сказал Шульц, — отбросим балласт, и скатертью нам дорога!
………………………………
Марку в конце концов понравилось сидеть дома, думать о чем-то сугубо личном, сопоставлять события, факты… К своему удивлению, он не распадался, не погибал, не стал идиотом, как предсказывал себе — он жил. Проедал запасы Аркадия, ходил собирать грибы, и не думал о том, как будет кормиться дальше. Заходил далеко в лес, где не было ни железа, ни любимого его иприта, ни даже соляной кислоты с красивыми дымами, а только пусто, глухо, и он — фигурка в морщине земли, мучительно чувствующий свою жизнь муравей. Никчемность, которая грозила ему пальцем столько лет, стала даже умилять — «пусть… Разложусь до молекул, исчезну — пусть…» Но при этом с радостью сознавал, что все-таки живой.

То, что видит глаз
……………………………………………..

МелкИ в старом шкафу, и много пыли.
…………………………………………..

Яблоко в углу на старой трубе
……………………………………………….

Сухие цветки на фоне Иерусалима
………………………………………………

Травы тонки
……………………………………………….

Свет и клей
…………………………………………….

Тут нечего знать.

Местами я себя узнаю, местами — нет. Зеркало или чужой взгляд не помогают. Люди видят то, что хотят видеть или к чему привыкли. Я говорю о взгляде на себя. Видео порой выдает неожиданные результаты. Человек содержит в себе нечто такое, о чем не знает, тем более — другой человек со стороны. Глаза у всех одинаково устроены, и мозги не сильно различаются. Кое-что видишь, когда остаешься один. Но остаться одному трудно, нужно забыть о взгляде на себя со стороны. {{О других вообще не говорю.}}
Пустая голова и сильное чувство — они ближе всего к себе. Тогда просыпается мимика предков, уверен, что так мог смотреть мой прадед… дед уже вряд ли…Моя бабка не сильно отличалась от матери. Не в смысле идей и разговора, разное время — разные идеи и слова… Интонация, ритм и мимика, очень близки были. А дальше заглянуть трудно. Трудно узнать, что ты есть сам по себе. В общем, почти никто, но далекие черты интересней. Обобщенное время. Покупатель разнообразней, чем продавец, но оба в сущности повторимы. Общество, в котором доминируют покупатели и продавцы обречено на вымирание -муравьиное племя. Оставляя один муравейник, строят точно такой же. Старые японцы умели писать, а в чем тут дело? Нет «выпендрежа», это первое. Выпендривается даже кошка, когда ей нужен кот. Главное, чтобы тебе никто не был нужен, наливаешь в стакан, задумался — и переливаешь через край. Вернее, не задумался, а потерял себя. До этого момента — все в себя, а вот что-то не поместилось. Больше в искусстве ничего нет — просто не поместилось. По тому, ЧТО не поместилось, можно, наверное, судить о наливающем в себя, но для этого нужно знать еще нечто… или понимать… Нет, быть похожим. В сущности понять по-настоящему можно только похожему. Это сложно и редко, и потому люди придумали мысли и умо- заключения, и формулы, которые всеми читаются одинаково. Без этого общества не было бы, без слов и формул. Но есть и общество у обезьян. Несколько упрощенное. Есть у муравьев, но там запахи. В принципе можно построить общество по запахам, весьма тонкое…
Все-таки, старые японцы — нет выпендрёжа, рассказ без обратной связи. Похоже на картину, если автор умер или давно ушел. Художник должен умирать вовремя. Это не жестокость — пусть себе живет, но пить из чужих стаканов обречен.

НАУКА НЕ ВСЕ МОЖЕТ! (там же, в столовой))

Тут произошло маленькое событие, еще раз напомнившее Марку, что пора выходить на свою тропу. Если честно, он уже успел привязаться к Аркадию. Стоило человеку обойтись с ним помягче или просто обратить к нему доброе лицо, Марк тут же таял, бросался навстречу, мог отдать последнее свое, хотя, скажем для справедливости, мало что ценил из того, что отдавал. Этих своих порывов он боялся, старался заранее выработать защиту или хотя бы спрятать глаза, которые его сразу выдавали. И потому внезапный утренний холод все же обидел его. Хотя дело есть дело.
Запивая крылышко и сероватое пюре холодным компотом — два кружка консервированного яблока в стакане воды — он увидел официантку, женщину лет тридцати очень солидных размеров. Колыхание нескольких привлекших его внимание масс вызвало в нем совершенно определенное чувство, он телепатически… прости меня, Марк за лженаучные предположения!.. на расстоянии почувствовал вес, явственно ощутил, как тяжелы и упруги эти фундаментальные округлости выше и ниже пояса. Причем его взгляд, как луч света по известной теории, то и дело отклонялся в сторону самых внушительных масс. Удивительна наша способность преувеличивать то, что интересно!
Марк, несмотря на явный темперамент, поздно познакомился с женскими свойствами. Он, как истинный фанатик, умел концентрировать свое внимание на главном, и оттого прозрения, подобные сегодняшнему, случались с ним не часто. Сейчас он был особенно слаб, потому что разлучен с любимым делом, и все могло случиться.
Он смотрит на большую женщину, раза в полтора больше его, мальчишки… Он всегда чувствовал себя незрелым, мальчиком еще, уступал, тушевался перед ровесниками. Он почти ничего не принимал всерьез, кроме своего главного дела, а они знали, как жить, так они говорили, и… держа в кармане недосягаемую для него мудрость, жили серо, скучно, «как все» — он это не мог понять.
Он смотрит — массивность и тяжесть огромных органов восхищает его, и подавляет. Серьезная женщина… Как приблизиться, о чем с ней говорить? Надо иметь особый тон, он слышал, но у него не получится. Он уверен — не выйдет, с его-то голосом… Она ходит рядом, убирает посуду со столов, от нее исходит сытое тепло. До чего раскормлена, а лицо приятное, доброе лицо, не грубое… Если б она улыбнулась, что-то спросила, он бы ответил, но она молчит. Компот кончается, а с ее стороны ни намека! Она не спешит, не смотрит на него — подумаешь, мальчишка… Не хочет замечать его микроскопических выпадов — она посуду убирает.
О, это воздержание фанатика, сжатые пружины и намертво присобаченные клапаны! Кончается дело взрывом и распадом всех запретов, причем обращены взрывы в сторону самых случайных и непотребных обладательниц могучих масс. Нет у него классового чутья, это симпатично, но опасно — ну, что, кроме твоего энтузиазма, ей может быть понятно, что ты можешь для нее еще? Фанатик и эгоист! Зачем ей твое занудство, какое-то парение, отсутствующие глаза, пыл, обращенный к зданию, где днем и ночью горит свет?..
Он вспомнил, как говаривал его приятель, смелый экспериментатор, подчинивший высоким планам всю остальную жизнь:
— Раз в неделю, по пятницам, сама приходит, и не остается… А ты, Марк, неправильно живешь, — он вытягивал указательный палец, подражая модному в то время политику, — нельзя подавлять физиологию, она отомстит.
И был прав, хотя удивительно противен.
……………………….
Марк прикончил компот, вилкой, как острогой, наколол желтоватые кружки, проглотил, встал и медленно пошел к выходу. Она сидела за последним столом, у двери, и бессмысленно смотрела в окно. Он представил себе ее огромную тяжелую голову с крупными чертами, жирной пористой кожей, оплывшим подбородком на своей тощей подушке, из запасов Аркадия, без наволочки, конечно… Только в темноте! Он прошел, значительно на нее посмотрев, она не шелохнулась, стул под ней смотрелся как детский стульчик…
Он вышел, расстроенный своей ничтожностью, неумением позаботиться о себе даже в мелочах. Как работать, когда такой кошмар!.. Он почувствовал, что одинок, общения с собой вдруг стало маловато. Такое случалось с ним не часто, зато прихватывало остро и сильно, как зубная боль. Все оттого, что прервал занятия! Он ежедневно совершенствовал свои математические знания, без точных наук жизнь не познать. Комплекс неполноценности биолога, уверенного, что все важное могут только физики — придут со своим знаменитым Методом, увидят и победят. Он уже понимал их тарабарский язык. Гордость самоучки. Но надо свободно владеть, использовать! «Пошел, пошел домой, включи лампу и повтори «множества», это важно.» Он вспомнил крошечный тот стульчик… Остановился, потряс головой — «какой же ты, к черту, воин науки!»
В конце концов свежий воздух отрезвил его, образ отступил, но не был забыт, еще напомнит о себе, во сне ли, наяву — не ведомо мне.
Хорошо Аркадию, думал юноша, шагая к дому, — он уже преодолел зависимость от наглых гормонов, и может питаться чистым нектаром мысли. Но тут же понял, что ни за что не поменяется со стариком. Он страстно любил простые удовольствия, как это часто бывает с людьми, лишенными многих радостей в детстве, из-за болезни или по другим причинам. Упругий легкий шаг, свободное дыхание — с этого начиналось его ощущение жизни. «Встречи по пятницам?.. — он поморщился, — слишком безобразно…» хотя не был уверен, что отказался бы, только намекни она ему. Он представил себе идеал — телесные радости, конечно… и ум, нежность, понимание, уважение к его нелегкому труду… А он уж добьется, завоюет вершины.

Наша семейка в эстонской провинции почти сто лет тому назад. Смотреть странно, это были веселые моменты в их в целом очень невеселой жизни. Сейчас в живых никого, а я сын девочки (второй слева), и удивительно, что еще жив.
…………………………………………..»>
……………………………………………….

Довольно примитивная композиция с ключом и спичками (люблю примитивные :-), и с легкой обработкой, чтобы без педантичной детализации
……………………………………………..

Мой друг из Плимута, он старше меня, но бежит неустанно (вдоль Оки)
……………………………………………….

Свидание на крыше
……………………………………………..

Вечеряя дорога, живопись и немного фотографии. В память о Борисе Немцове, а почему эту взял… не знаю Молодые не должны умирать. А может так проще, потому что к старости убеждаешься, что мир-то меняется, но… его не изменить нашими силами: Генетика, История и Случай делают с нами что хотят 🙁
…………………………………………………

Зеленая артистка в красном кресле у балкона.
………………………………………………..

Там дальше не хуже и не лучше, я думаю 🙂
………………………………………………..

Я: «Помнишь ли ты…» (ни черта, оказывается, не помнит)
……………………………………………….

Артистка и старый поклонник
…………………………………………………..

Игра с мячом (фрагмент живописи)
………………………………………………..

Всего понемножку и рисунок «мышкой»
………………………………………………….

Так начинался наш род. Здесь я, мой приятель недалекий, вечный пессимист, вождь племени и два угрюмых телохранителя… Немногое изменилось за миллион лет…
………………………………………………….

Генетика сильней нас… она сильней истории, а племя сильней государств… Так в конце концов окажется 🙂
……………………………………………….

Случайно положенное, и вдруг выхватывается нечто со смыслом…
…………………………………………
«>
Любовь до старости и смерти, настолько сильная необходимость друг в друге, да…
…………………………………………

Захват, аншлюсс, был ваш, стал наш… До тошноты старая история…
…………………………………………………

На сегодня хватит!
………………………………………….

Будем землю копать, есть траву, но только чтоб не как все… Живопись на клеенке, собственность А.Е.Снопкова (Москва)
………………………………………..

Лучше не говорить «правда, правда… Истинно, говорю я Вам…» Хлеба и зрелищ тысячи лет, потом в кроватку… с утра ненавидимый труд… И тысячи лет проходят как сны…

…………………………………………………

Два окна и никому не нужны…
…………………………………………

Однажды вечером

Значит, пришли Соня с Игорем Абрамовичем, они почти каждый вечер приходили, но тогда приехал еще дядя Юлик на полчаса, и были мои любимые пирожные. Юлик всегда говорит, что на полчаса, а сам два часа спит на стуле, потом говорит два часа, и уходит искать попутку, чтобы к утру быть на месте. Иногда его утром проверяют, на месте или нет, и он всегда спешит. Он работает в школе, но не учителем, а слесарем, он все умеет, смеется, вот теперь я свободный человек, только бы еще к вам пускали. А ты, Сёма, осторожней будь, докторов теперь не любят, может, тебе тоже в слесари податься?
Мама смеется, у тебя руки золотые, а у Сёмы непонятно откуда выросли.
Игорь Абрамович маленький, лысый, в очках, сильно заикается, но мама говорит, все-таки муж, к тому же еврей, это облегчает. Все называют его Игорек. Что думает Игорек, никто не знает, слов от него не дождешься.
Может и лучше, смеется папа, а вдруг дурак.
Евреи не бывают совсем дураки, бабка говорит.
Ого, еще как бывают, со стула упадешь, как начнет говорить.
Все равно счастье, что еврей, бабка считает, пусть дурак, это не опасно. А русские жены опасные, они еврейских мужей из дома выгоняют.
Везде говорят, что евреи отравители. Врачи в Москве лечили правительство, среди них нашли врагов, и все евреи.
А бабка говорит, не верю, это из той же оперы, что всегда.
Мама днем ничего не говорит, и папа тоже, они боятся. А вечером собираются, вдвоем или с друзьями, сидят в задней комнате, разговаривают.
Нам некуда деться, бабка говорит, что будет, то будет.
Нам нечего боятся, отвечает папа, но сам боится, я вижу.
Я много вижу, потому что дома сижу. У меня друг Эдик, и все. Приду из школы, уроки, потом к нему. Но в обычные дни у него долго не посидишь, приходит тетя Соня, уроки сделаны? Алика не спрашиваю, он молодец, а ты? Не сделаны. Алик сейчас уйдет, сделаешь, иди к нему. Но Эдик тогда не приходит, ему долго уроки делать. Но иногда Соня приходит с работы поздно, и тогда мы сидим и сидим. Говорим о том, что слышали. А потом я иду домой и задаю вопросы. Мама не рада, что вопросов много.
Куда ты растешь, она говорит, зачем спешишь, не торопись. А вот читать начал, это молодец.
В тот вечер они сидели в задней комнате, а я у себя за столиком делал уроки, слушал, что говорят. Бабка отнесла им чай, там тоже столик, они там пили. А мне она дала пирожное с круглой коричневой головой, шоколадной, мое любимое. Я перестал делать уроки, долго ел пирожное, сначала отлупил коричневую шоколадную корочку, потом разъединил два полушария и слизал между ними крем, потом съел остальное, а сам слушал.
Звонок, я побежал открывать. Бабка закричала, ты куда, не беги к дверям, нам спешить некуда. Сама пошла открывать, кто там, и сразу открыла.
В темноте стоит дядя Юлик, качается и громко говорит, теперь и у вас лампочки разбиты, вот она, Россия…
Вышел папа, заходи быстрей, и потише дыши, а то уморишь нас самогонскими миазмами.
Не самогон, а коньяк, Юлик говорит. Таня приехала из Москвы, устала и спит, а я к Вам, попутку словил, есть еще нормальные люди на дорогах. Надо отметить начало последнего года жизни.
Что ты несешь, папа втолкнул его в заднюю комнату. Юлик упал на стул, голову свесил и захрапел.
Что сделалось с человеком, говорит бабка, она мимо с чайником шла, — совсем русский пьяница.
Ему холодно там было, он согревался, я говорю. Слышал, как Юлик папе объяснял.
Всем было холодно, бабка говорит, больше ничего не сказала. Пошла к ним, дверь только прикрыла, и я все слышал.
Я думал, он после войны угомонится, говорит папа, разве крови недостаточно ему?
Нет, он вампир, пока не умрет, будет пить, народу еще хватает, бабка говорит.
Потом надолго замолчали.
Мама говорит, наверное, дурак родился или птичка пролетела.
Дураков хватает, засмеялся папа, а птичка не улетела, села и клюет нас в темечко. Гриша прав.
А где он?
Сидит в деревне, ждет момента. Умный парень, а вбил себе в голову опасную глупость, ведь границы на замке.
Потом они начали считать евреев, которых арестовали… голоса все тише, а потом я заснул за столом, не доделал упражнение, только чувствовал, папа отнес меня на кровать. Проснулся ночью, у бабки свет горит, она в больших очках читает книжку. Кто-то меня раздел, я под одеялом, тепло…
Хорошо быть умным, но не взрослым, я подумал, и снова заснул.

Вечерние берега
……………………………………………….

Разорванные корни
………………………………………………….

Долгая осень цветов и листьев
………………………………………………..

Уходя в подвалы
………………………………………………..

Автопортрет
…………………………………………………

Вечерний пейзаж
………………………………………………….

Завтрак котов
……………………………………………….

Ожидание чумы
………………………………………………..

Ручей не замерз еще!
…………………………………………………..

Дорога
………………………………………………….

Степной пейзаж

А тут объявили собрание, решается, мол, судьба науки. Не пойти было уж слишком вызывающе, и Марк поплелся, кляня все на свете, заранее ненавидя давно надоевшие лица.
На самом же деле лиц почти не осталось, пусть нагловатых, но смелых и неглупых — служили в других странах, и Марка иногда звали. Если б он остался верен своей возлюбленной науке, то, может, встрепенулся бы и полетел, снова засуетился бы, не давая себе времени вдуматься, — и жизнь поехала бы по старой колее, может, несколько успешней, может, нет… И, кто знает, не пришла ли бы к тому же, совершив еще один круг, или виток спирали?.. Сейчас же, чувствуя непреодолимую тяжесть и безразличие ко всему, он, как дневной филин, сидел на сучке и гугукал — пусть мне будет хуже.
И вот хуже наступило. Вбегает Ипполит, и сходу, с истерическим надрывом выпаливает, что жить в прежнем составе невозможно, пришельцы поглотили весь бюджет, а новых поступлений не предвидится из-за ужасного кризиса, охватившего страну.
Марк, никогда не вникавший в политические дрязги, слушал с недоумением: почему — вдруг, если всегда так? Он с детства знал, усвоил с первыми проблесками сознания, что сверху всегда исходят волны жестокости и всяких тягот, иногда сильней, иногда слабей, а ум и хитрость людей в том, чтобы эти препоны обходить, и жить по своему разумению… Он помнил ночь, круг света, скатерть, головы родителей, их шепот, вздохи, — «зачем ты это сказал? тебе детей не жалко?..» и многое другое. В его отношении к власти смешались наследственный страх, недоверие и брезгливость. «Порядочный не лезет туда…»
— Наша линия верна, — кричал Ипполит, сжимая в кулачке список сокращаемых лиц. Все сжались в ожидании, никто не возражал. Марк был уверен, что его фамилия одна из первых.
«Вдруг с шумом распахнулись двери!» В полутемный зал хлынул свет, и знакомый голос разнесся по всем углам:
— Есть другая линия!..
………………………………
— В дверях стоял наездник молодой
— Его глаза как молнии сверкали…
Опять лезут в голову пошлые строки! Сборища в подъездах, блатные песенки послевоенных лет… Неисправим автор, неисправим в своей несерьезности и легковесности!.. А в дверях стоял помолодевший и посвежевший Шульц, за ним толпа кудлатых молодых людей, кто с гитарой, кто с принадлежностями ученого — колпаком, зонтиком, чернильницей… Даже глобус откуда-то сперли, тащили на плечах — огромный, старинный, окованный серебренным меридианом; он медленно вращался от толчков, проплывали океаны и континенты, и наш северный огромный зверь — с крошечной головкой, распластался на полмира, уткнувшись слепым взглядом в Аляску, повернувшись к Европе толстой задницей… Сверкали смелые глаза, мелькали кудри, слышались колючие споры, кому первому вслед за мэтром, кому вторым…
— Есть такая линия! — громогласно провозгласил Шульц, здоровенький, отчищенный от паутины и копоти средневековья. — Нечего стлаться под пришельца, у нас свой путь! Не будем ждать милостей от чужих, сами полетим!
Марк был глубоко потрясен воскресением Шульца, которого недавно видел в полном маразме. Он вспомнил первую встречу, настороживший его взгляд индейца… «Еще раз обманулся! Бандитская рожа… Боливар не вынесет… Ханжа, пройдоха, прохвост…» И был, конечно, неправ, упрощая сложную натуру алхимика и мистика, ничуть не изменившего своим воззрениям, но вступившего на тропу прямого действия.
Оттолкнув нескольких приспешников Ипполита, мальчики вынесли Шульца на помост.
— Мы оседлаем Институт, вот наша ракета.
Ипполит, протянув к Шульцу когтистые пальцы, начал выделывать фигурные пассы и выкрикивать непристойности. Колдовство могло обернуться серьезными неприятностями, но Шульц был готов к сопротивлению. Он вытащил из штанин небольшую штучку с голубиную головку величиной и рьяно закрутил ее на веревочке длиной метр или полтора. Игрушка с жужжанием описывала круги, некоторые уже заметили вокруг высокого чела Шульца неясное свечение…
Раздался вскрик, стон и звук падения тела: Ипполит покачнулся и шмякнулся оземь. Кто-то якобы видел, как штучка саданула директора по виску, но большинство с пеной у рта доказывало, что все дело в истинном поле, которое источал Шульц, пытаясь выправить неверное поле Ипполита. Горбатого могила исправит… Подбежали медики, которых в Институте было великое множество, осмотрели директора, удостоверили ненасильственную смерть от неожиданного разрыва сердца и оттащили за кафедру, так, что только тощие ноги слегка будоражили общую картину. И вот уже все жадно внимают новому вождю. Шульц вещает:
— Мы полетим к свободе, к свету… Нужно сделать две вещи, очень простых — вставить мотор, туда, где он и был раньше, и откопать тело корабля, чтобы при подъеме не было сотрясений в городе. Мало ли, вдруг кто-то захочет остаться…
— Никто, никто! — толпа вскричала хором. Но в этом вопле недоставало нескольких голосов, в том числе слабого голоса Марка, который никуда лететь не собирался.
— Никаких пришельцев! Искажение идеи! Мы — недостающие частички мирового разума!
Тем временем к Марку подскочили молодые клевреты, стали хлопать по спине, совать в рот папироски, подносить к ноздрям зажигалки… Потащили на помост в числе еще нескольких, усадили в президиум. Шульц не забыл никого, кто с уважением слушал его басни — решил возвысить.
— Случай опять подшутил надо мной — теперь я в почете.
Он сидел скованный и несчастный. И вдруг просветлел, улыбнулся — «Аркадия бы сюда с его зубоскальством, он бы сумел прилить к этому сиропу каплю веселящего дегтя!..»
Так вот откуда эти отсеки, переборки, сталь да медь — ракета! Секретный прибор, забытый после очередного разоружения, со снятыми двигателями и зарядами, освоенный кучкой бездельников, удовлетворяющих свой интерес за государственный счет. Теремок оказался лошадиным черепом.
Понемногу все прокричались, и разошлись, почти успокоившись — какая разница, куда лететь, только бы оставаться на месте.

ЗАТМЕНИЕ

Именно в тот самый день… Это потом мы говорим «именно», а тогда был обычный день — до пяти, а дальше затмение. На солнце, якобы, ляжет тень луны, такая плотная, что ни единого лучика не пропустит. «Вранье, » — говорила женщина, продавшая Аркадию картошку. Она уже не верила в крокодила, который «солнце проглотил», но поверить в тень тоже не могла. Да и как тогда объяснишь ветерок смятения и ужаса, который проносится над затихшим пейзажем, и пойми, попробуй, почему звери, знающие ночь, не находят себе места, деревья недовольно трясут лохматыми головами, вода в реке грозит выплеснуться на берег… я уж не говорю о морях и океанах, которые слишком далеко от нас.

Утром этого дня Марк зашел к Шульцу. У того дверь и окна очерчены мелом, помечены киноварью и суриком, по углам перья, птичьи лапы, черепки, на столах старинные манометры и ареометры, сами что-то пишут, чертят… Маэстро, в глубоком кресле, обитом черной кожей, с пуговками, превратился в совершеннейший скелет. В комнате нет многих предметов, знакомых Марку — часов с мигающим котом, гравюры с чертями работы эстонского мастера, статуэтки Вольтера с вечной ухмылкой, большой чугунной чернильницы, которую, сплетничали, сам Лютер подарил Шульцу…
— Самое дорогое — уже там… — Шульц показал усталым пальцем на небо, — и мне пора.
Как можно погрузиться в такой мрак, — подумал Марк.
— Сплошной бред, — он говорит Аркадию, пережевывая пшенную кашу, — Шульцу наплевать, как на самом деле.
— На самом деле?.. — Аркадий усмехается. — Что это значит? Представьте, человеку наврали, что у него рак, он взял да помер…
— Аркадий… — Марку плохо спалось ночью, снова мать со своим неизменным — «ты чем занимаешься?..» — Аркадий Львович, не мне вам объяснять: мы делим мир на то, что есть или может быть, поскольку не противоречит законам… и другое, что презирает закон и логику. Надо выбирать, на какой вы стороне.
И тут же подумал — «лицемер, не живешь ни там, ни здесь».

Наступило пять часов. У Аркадия не просто стеклышко, а телескоп с дымчатым фильтром. Они устроились у окна, навели трубу на бешеное пламя, ограниченное сферой, тоже колдовство, шутил Аркадий, не понимающий квантовых основ. Мысли лезли в голову Марку дурные, беспорядочные, он был возбужден, чего-то ждал, с ним давно такого не было.
Началось. Тень в точный час и миг оказалась на месте, пошла наползать, стало страшно: вроде бы маленькое пятнышко надвигается на небольшой кружок, но чувствуется — они велики, а мы, хотя можем пальцем прикрыть, чтобы не видеть — малы, малы…
Как солнце ни лохматилось, ни упиралось — вставало на дыбы, извергало пламя — суровая тень побеждала. Сначала чуть потускнело в воздухе, поскучнело; первым потерпел поражение цвет, света еще хватало… Неестественно быстро сгустились сумерки… Но и это еще что… Подумаешь, невидаль… Когда же остался узкий серпик, подобие молодой луны, но бесконечно старый и усталый, то возникло недоумение — разве такое возможно? Что за, скажите на милость, игра? Мы не игрушки, чтобы с нами так шутить — включим, выключим… Такие события нас не устраивают, мы света хотим!..
Наконец, слабый лучик исчез, на месте огня засветился едва заметный обруч, вот и он погас, земля в замешательстве остановилась.
— Смотрите, — Аркадий снова прильнул к трубе, предложив Марку боковую трубку. Тот ощупью нашел ее, глянул — на месте солнца что-то было, дыра или выпуклость на ровной тверди.
— Сколько еще? — хрипло спросил Марк.
— Минута.
Вдруг не появится… Его охватил темный ужас, в начальный момент деланный, а дальше вышел из повиновения, затопил берега. Знание, что солнце появится, жило в нем само по себе, и страх — сам по себе, разрастался как вампир в темном подъезде.
«Я знаю, — он думал, — это луна. Всего лишь тень, бесплотное подобие. Однако поражает театральность зрелища, как будто спектакль… или показательная казнь, для устрашения?.. Знание не помогает — я боюсь. Что-то вне меня оказалось огромно, ужасно, поражает решительностью действий, неуклонностью… как бы ни хотел, отменить не могу, как, к примеру, могу признать недействительным сон — и забыть его, оставшись в дневной жизни. Теперь меня вытесняют из этой, дневной, говорят, вы не главный здесь, хотим — и лишим вас света…
Тут с неожиданной стороны вспыхнул лучик, первая надежда, что все только шутка или репетиция сил. Дальше было спокойно и не интересно. Аркадий доглядел, а Марк уже сидел в углу и молчал. Он думал.

— Гениально придумано, — рассуждал Аркадий, дожевывая омлет, — как бы специально для нас событие, а на деле что?.. Сколько времени она, луна, бродила в пустоте, не попадая на нашу линию — туда- сюда?.. Получается, события-то никакого, вернее, всегда пожалуйста… если можешь выбрать место. А мы, из кресел, привинченных к полу, — глазеем… Сшибка нескольких случайностей, и случайные зрители, застигнутые явлением.
— Это ужасно, — с горечью сказал Марк. — Как отличить случайность от выбора? Жизнь кажется хаосом, игрой посторонних для меня сил. В науке все-таки своя линия имеется.
— За определенность плати ограниченностью.
Марк не стал спорить, сомнения давно одолевали его.
— Что теперь будет с Глебом? — он решил сменить тему. Интриги одолели академика.
— Думаю, упадет в очередной раз, в санаторной глуши соберется с мыслями, силами, придумает план, явится — и победит.
— А если случай вмешается?
— В каждой игре свой риск.
— Я не люблю игры, — высокомерно сказал Марк.
— Не слишком ли вы серьезны, это равносильно фронту без тыла.
Их болтовня была прервана реальным событием — сгорел телевизор. Как раз выступал политик, про которого говорили -» что он сегодня против себя выкинет?..» И он, действительно, преподнес пилюлю: лицо налилось кровью, стал косноязычен, как предыдущий паралитик, и вдруг затараторил дискантом.
— Сейчас его удар хватит, — предположил Марк, плохо понимающий коварство техники. Аркадий же, почуяв недоброе, схватил отвертку и приступил к механическим потрохам, раскинутым на полочке рядом с обнаженной трубкой. «Ах, ты, падла…» — бормотал старик, лихорадочно подкручивая многочисленные винты… Изображение приобрело малиновый оттенок, налитые кровью уши не предвещали ничего хорошего, затем оратор побледнел и растаял в дымке. Экран наполнился белым пламенем, глухо загудело, треснуло, зазвенело — и наступила темнота.
— Всему приходит конец, — изрек Аркадий очередную банальность. — Зато теперь я спокойно объясню вам, как опасно быть серьезным.

…………………………………………..

……………………………………………..

……………………………………………..

………………………………………………

……………………………………………….

…………………………………………….

…………………………………………..

…………………………………………..

…………………………………………………..

Френды мои дорогие, и не френды — все, кто сюда заглядывает за картинками или текстами. Был день траура, я немного знал этого человека, Бориса, случайная встреча, короткий разговор… Во многом мне противоположный, но живой и симпатичный, и с идеями, в которые я не верю совершенно, но изо всех сил сочувствую. НЕ верю потому что для нашей страны, в той западне истории, в той форме, геометрии, среди обрывков культуры, дикости и патологической внушаемости почти всего населения… вижу только возможность огромных преобразований, которые мне кажется настолько тяжелыми, что непонятно, что останется от людей после этого. Г.Уэллс, замечательный писатель и провидец, говорил про морлоков и элоев, помните? А я не хочу больше ни говорить об этом, ни вспоминать.
Я знаю, что большинство из Вас относятся или относились с симпатией к тому, что я делал здесь… уже 12 лет, хотя много вариантов, повторов, но картинок все равно не меньше тысячи было, и в FB не меньше уже накопилось.
Я не борец, и мне 75 в этом году, и я хочу еще в свое удовольствие порисовать, а может и книжку написать.
Уж простите, отвечать не буду ни на приятные слова, ни на неприятные, и если кто-то особо захочет что-то высказать, то открыта моя почта dan@vega.protres.ru А к лету я, может, приду в себя, и начну отвечать на вопросы и замечания…
БУДЕМ ПРОДОЛЖАТЬ, не преувеличиваю свои возможности, но кто-то должен протягивать нити через пропасти и дыры, и стоять на своем… как герой моей повести «Последний дом» Всего доброго. Дан Маркович
………………………………………………

Не обсуждается.

ПАОЛО.
«Ну, что еще будет? А что еще может быть…» — подумал невысокий худощавый старик, проходя мимо зеркала и заглянув в прохладный полумрак, продолжение его комнаты. Свойство зеркал расширять пространство всегда его привлекало, и потому у него во всех комнатах стояли большие зеркала, средние висели на стенах, а маленькие, разные по форме, лежали тут и там. Он не любовался собой, давно знал, что не увидит ничего хорошего, и все-таки собственный образ всегда его привлекал. Он заглядывал у самого края, и находил каждый раз что-то новое. Он еще не устал от себя, от своих вечно ждущих глаз, неожиданной улыбки самому себе… иногда он подмигивал изображению и говорил шепотом:
— Ничего, ничего… посмотрим, что еще будет…
Сегодня он не подмигнул себе, глаза были печальны, в них метался страх. Ночью его разбудил приступ кашля, скрутил и подбросил с неожиданной силой. Он бы удивился своему телу, той энергии, которая еще дремлет в нем, если б не был так поглощен попытками вдохнуть хоть каплю воздуха и при этом не разбудить зверя — тут же набросится и вытолкнет из горла воздух вместе с кровавой пеной, тогда конец… Ночные приступы кашля и удушья были не раз и не два , но раньше быстрей проходило, отпускало, не кончалось таким бессилием и обильной розовой слизью с мелкими пузырями. И никогда раньше не было у него таких отеков на ногах… нет, бывали по вечерам, а ночью спадали… А сердце?
Под утро он впервые явственно услышал звон.
Сначала что-то шуршало и со скрежетом переворачивалось за грудиной, и воздуха было мало, так что он мог вдохнуть только коротко и поверхностно, а потом словно заслонка захлопнулась, щелкнула в груди, и он едва переводил дух, опершись о высокие подушки… Воспользовавшись минутой облегчения, он сел, спустил ноги на пол, на теплый ворсистый ковер, а ему бы хотелось — на простой дощатый пол, прохладный, шероховатый, с мелкими крупинками песка… как в детстве было?..
И тут сердце споткнулось, остановилось на долгое мгновение — и зазвонило в колокол. Звенящие удары били в голову и шею, минуту, две… Паоло крепко сжал виски обеими ладонями, звон постоял — и замолк. Он был образованным человеком, сколько помнил себя, учился, и знал, что так звонит сердце, когда дело плохо.
Предсмертный колокол, да?..
Паоло неловко ухмыльнулся, получилась жалкая гримаса. Он был подавлен, и презирал себя за трусость, не помнил с самого детства, чтобы так боялся. Он гордился своей жизнью и часто говорил себе с уверенностью, что когда настанет его миг, он встретит смерть с высоко поднятой головой, как любимые его греческие герои. У него были основания, всю жизнь работал, работал, и воспитывал в себе уверенность, что главное — так устать от жизни, чтобы не было больше страшно, чтобы «спокойно встретить», так он говорил, не чувствуя банальности — ведь многие до него пробовали, и не удавалось… Так что же остается, верить сказкам, зарывать голову в песок, прикидываться дурачком?.. Нет, он предпочитал спокойное мужество, а не суетливую беготню за прощением… и болтовню, как у этих философов — сплошь болтовня!.. Он всегда так думал, и учил себя не суетиться, а по крупному, с размахом устраивать жизнь.
«И все равно проиграл, доустраивался, дурак», — он сказал себе вполголоса, в огромных залах некому было его услышать. Взрослые дети давно поглощены своей жизнью, новые малы, два мальчика… Жена?.. Он повел плечом, нет, не жалел, что женился на шестнадцатилетней, по крайней мере не смотрю в еще одну морщинистую рожу, своей хватает… Она наверху, в спальне, спит до полудня, веселая, добрая, смешливая девочка… у нее будет все. А мне… до осени бы дотянуть, не умирать же в такое красивое время… В теплое время ему не писалось, а осенью он обычно просыпался, спадала живость, проходил «зуд общения», так он называл свое постоянное стремление быть на людях, много и умно говорить, чувствовать, что слушают и восхищаются…
«Скорей бы осень…», — так он всегда говорил себе, устав от лета, соскучившись по работе. Нет, он все время что-то черкал, вырисовывал, пробовал, но это так, не принимал всерьез.
— Дотянуть бы до осени… — он сказал.
И больше ничего не будет.
Впрочем, он годами, и всерьез, говорил себе летом — «ничего не будет», имея в виду осень и зиму. Боялся, что не получится, удача отвернется… но как только все кругом тускнело, сыпались дожди, он начинал, преодолевая страх, презрение к себе, сначала малевал мелкими мазочками, возил кистью по холсту, уже с отчаянием… бросался, как к спасению, к одному из постоянных сюжетов, благо ими забиты священные книги, и эти мифы, любимые его греческие выдумки… За что бы зацепиться?.. Все равно за что!
Начинал, и постепенно входил во вкус. И вдруг оказывалось — и это можно, и то… И уже не остановить. И он, без передышки, после одного холста, тут же утром следующего дня — новый эскиз, замысел, набрасывает главное — расположение фигур, композицию, в ней все!. И это он умел непревзойденно, природный дар.
Он всем телом ощущал, как собственную неустойчивость в пространстве, любые, самые мелкие неполадки с расположением фигур; умение уравновешивать силы, движения и пятна на ограниченном пространстве, на плоскости, было для него легким, естественным, врожденным. Он точно также играл в шашки, а в шахматы не получалось — его предвидения хватало только на несколько ходов, он чувствовал только то, что видел в данный момент, прирожденный художник. Его стихия — размах, порыв, масштаб, огромные пространства, могучие мазки, тела, тела, тела…
Но с каждым годом он ждал осень все с большим страхом, потом преодолевал, забывался… и так до весны.
А в этот раз другое — на самом деле конец.
Нет, все же до сегодняшнего утра он рыпался, бодрился, обманывал себя. «Посмотрим, каким путем от меня избавиться решили, подсунут случай, подвох?» Он допытывался, ему было интересно. А этой ночью допекло, и все любопытство тут же растерял. Сейчас он знал — осени не будет.
Ага, вот так и кончится. Не умом дошел, а в один момент проникся, словно ледяным ветерком повеяло… Прожитого всегда мало, и умирать всегда… не то слово — «страшно», пустоватое, мелкое словечко, это на войне страшно -подстрелить могут, но не обязательно, а здесь не страшно — невозможно вынести… Вот так.
«Я не избавился — он себе сказал. — Крутился, вывертывался, прятал глаза. Ну, бродяга, игрок, весельчак… теперь держись, осталась одна прямая.»
И все же, нашел в себе силы усмехнуться, приблизил глаза к одному из зеркал, и сказал спокойно, медленно, слыша свой подрагивающий хрипловатый голос:
«Допрыгался, живчик… И все же, посмотрим, посмотрим, как она возьмет меня, как это случится. Ей придется попотеть. Но мучиться не хотелось бы.»

Вася и я, конец 80-х годов. Мы с Васей жили вместе 16 лет, до 1993 года. Я любил его, а он больше любил свободу. А человек в жизни свободен быть не может, но может в творчестве.
………………………………………………..

Выставка живописи в Доме ученых Пущина, а год не помню, какие-то 80-ые годы…
…………………………………………….

Пейзаж у реки. Пастель на темно-серой бумаге. Несколько вариантов, лучший у В.М.Котелкина, серпуховского коллекционера живописи.
……………………………………………….

Снежное поле. (графика)
……………………………………………..

Натюрморт с косточками, из старых, 80-ые годы
……………………………………………

Первый снежок (рис. «мышкой»)
……………………………………………………..

Лизочка, ночная мышеловка
……………………………………………

Выставка, давнишняя, кажется в Серпухове
………………………………………………….

Прогулка с собакой зимней ночью