Автор: DM

Я не представлял себе, что стану взрослым, буду вести самостоятельную жизнь… Я мечтал стать сильным, умелым, думать, как взрослый, понимать жизнь, но совсем не хотел делать что-то «практическое» — зарабатывать деньги, жениться, воспитывать детей… Мне казалось, что это вовсе не для меня. Я видел эту взрослую жизнь — она страшила, ничего интересного в ней не было, кроме сексуальных отношений. И став взрослым, я почти все в жизни воспринимал не совсем всерьез, иногда как игру, иногда как скучную обязанность, выплату своих долгов. Только к тому, что я делал с увлечением, я относился всерьез, и даже, наверное, чересчур серьезно.
И на выборе профессии, конечно, сказалось мое пренебрежительное отношение ко всякого рода жизненным делам. Каким быть, а не кем — вот главное. Все мое воспитание было пронизано этой мыслью. Читая книги, я завидовал героям, но не их профессиям, кроме, разве что, профессии Робинзона — быть отшельником на необитаемом острове.
Несмотря на безрадостность нашей домашней жизни, мне было интересно — я читал, учился с охотой, думал постоянно о себе, о жизни. К нам редко приходили люди, наш дом был закрыт, я сам был закрыт, и привык так жить. Я боялся уехать из дома. Но так было надо, чтобы начать самостоятельную жизнь. Другого пути не было, я это знал.
И учиться дальше было НАДО, Я всегда помнил, что ДОЛЖЕН, да и не представлял будущего без образования. Это было невозможно. Я бы просто не знал тогда, что делать. Жизнь не имела такого продолжения, так меня воспитали. Неквалифицированный малоосмысленный труд казался ужасным. Так считали мои родители и передали мне этот страх. Мать поклялась отцу, что даст нам образование. Но я знал, что помогать она мне не может, я должен рассчитывать только на себя. До этого момента она выполняла свой долг, теперь я беру его на свои плечи. Малейшая оплошность на экзамене, и я лишаюсь стипендии, что тогда?.. Оплошности быть не должно, просто не может быть! За меня был мой характер, опыт детства, с его болезнями, а также вся материнская «начинка». Я знал теперь, что главное. Не дать себя сбить с ног Случаю!
Меня привлекали многие дела, науки, мысли, но я ничего не знал о профессиях, почти ничего. И не интересовался. Профессия — это не столько увлечение, сколько образ жизни, а это мне было безразлично. Больше всего меня волновали вопросы «жизни и смерти», так я это называл. Я читал, правда очень поверхностно, философские труды — Ницше, Беркли, Щопенгауэр… Материализм меня не привлекал — он казался мне пресным, скучным, оторванным от человека. Одним словом, меня интересовали самые общие проблемы, сформулировать свои интересы точней я не мог. В школе я с удовольствием занимался и литературой, и физикой, и математикой. Я любил учиться, но не мог остановиться ни на одном деле. Ничто не привлекало меня очень сильно, иначе сомнений не было бы — я никогда не сомневался, если увлекался всерьез. Определенность, которая теперь требовалась от меня, страшила — ведь будут утрачены все другие возможности!
Почему медицина… Я кое-что знал о ней, видел, как работает отец, вернее, как он ходит по клинике, слушает больных… Из-за болезней и природной сосредоточенности на себе, я много думал о человеческом теле, и это тоже подталкивало к медицине. Подходит ли это занятие мне? Подхожу ли я медицине? Об этом я не думал. Я твердо знал, что могу найти свой интерес в любом деле, что умею учиться, и хочу, а профессия… не так уж важно, какая будет. Все можно освоить и одолеть, так я был настроен.
Отношение матери к моему выбору было сдержанным, скорей одобрительным: я буду как отец, это понравилось ей. К тому же открывалась возможность учиться недалеко от дома. В Университете учился старший(сводный) брат, надежды на него было мало, но все-таки, в крайнем случае поможет.
Мысли о таких профессиях, как филолог даже не возникали у меня. К 16-и годам, я уже относился к гуманитарным наукам с легким пренебрежением. Мне хотелось более точного, строгого знания о человеке и о жизни. Я с восторгом читал научно-популярные книжки, обожал «глобальные» подходы, рассуждения обо всем на свете с самых общих позиций физики, а те разговоры, которыми занимались проза и поэзия, казались мне теперь слишком туманными. О художественном образовании я вовсе не думал, это было просто невозможно, учитывая мой опыт рисования в школе — не способен, и точка.
Было еще одно соображение в пользу медицины, как потом выяснилось, совершенно ошибочное. Врач знает человеческие «тайны», а я стремлюсь к тому, чтобы узнать людей, жизнь, и медицина мне в этом поможет.
И я поехал в Тарту, легко поступил на медицинский факультет, потому что был «золотым» медалистом. Это был мой первый самостоятельный шаг в жизни.

Не верьте давящим…
Глаз особый орган, для художника опасен. Нет ни-
чего проще, чем нарисовать печальный, веселый, пла-
чущий, смеющийся… Уголок туда, уголок сюда, лучик,
блик, морщинка… слезку подпустить… Зритель млеет –
тонкая психология!..
Не верьте художникам, «давящим на глаз». Анало-
гично поступают писаки, бьющие ниже пояса. Удар, об-
реченный на попадание. Манипуляция человеческими
слабостями. Наш век – время тотальных манипуляций.
Зритель, бдительней будь!
…………………………………………………………………
Предпочитаю…
Что приходит в голову, когда заглядываешь в неко-
торые прекрасные и умные сайты в Живом Журнале? С
чувством уважения и восхищения я бы сравнил их с жиз-
нью красивейшего насекомого – пчелы, пчелки, которая
перелетает с цветка на цветок, выбирая неслучайную
цель, и употребляя нектар и пыльцу не ради удоволь-
ствия только, но и на пользу, одновременно наслажда-
ясь и развиваясь.
К сожалению, и это в моем возрасте необратимый
факт, я устроен по-иному: мой способ жизни куда печаль-
ней, никакой красивости в нем нет. Дождевой червяк, вот
самое точное сравнение! Роя свою нору, он пропускает че-
рез себя всю дрянь, которая ему попадается на пути. Гово-
рят, он полезен, и даже его надо охранять, но труд и жизнь
его протекает в темноте, среди случайного хлама земли.
Вот так и я, каждый день, поглощая бездарные сериалы,
проходя по одной и той же дорожке, глядя в землю и замечая
только то, что живет и растет у ног моих, попадая в лужи, в
каких-то грязных углах ставя перед собой ничтожные не-
большие предметы, которые отброшены с успешного пути,
забыты на обочине… порой испытывая неловкость за то,
что не собираю созревшие плоды и красивейшие вещи…
– все же свой образ жизни всем другим предпочитаю.
Рядом с моим балконом вытянулась молодая вишня,
вторую, постарше, срубили, она мешала своей тенью
верхним этажам, а эта только-только доросла до второго
– моего. В этом году вишен много, и передо мной, на рас-
стоянии протянутой руки – красивые созревшие ягоды.
Но вместо того, чтобы радоваться сначала буйному цвете-
нию, а сейчас плодородной поре – я страдаю, и говорю де-
реву – не расти выше, в этом мире невозможно радостно
жить и плодоносить!..
……………………………………………………

Скромная закуска
………………………………………………..

Хитрые пришельцы. Осматривают деталь российского звездолета.
…………………………………………………

Осада. Защитники осени.
…………………………………………..

Натурщики на отдыхе
………………………………………………..

Между двух окон
……………………………………………….

Молодые, на пробу
………………………………………………..

Аристократка
………………………………………………

У зимней реки
………………………………………………

Пожилая пара
……………………………………………..

Русский натюрморт

……………………………………………..

………………………………………………

Границы вкуса…
Вкус – свойство зрителя-читателя. Тот, кто рисует
или пишет, этого не понимает. Вкус – взгляд со стороны,
сравнение разных точек зрения. Автор лишен вкуса. У
него другое свойство должно быть – верность себе. Ис-
кренность и точность.
…………………………………………………
В двадцатом доме…
Когда я жил в двадцатом доме, у меня был сосед Толя.
Не совсем рядом жили, я на третьем этаже, он на пятом. Но
он всем был сосед. У него привычка была бегать по дому
в шерстяных носках. Двери не запирались тогда, зачем,
и все знали Колин толчок в дверь, внезапный, быстрый и
мощный. Рано утром. Дверь ударялась ручкой о стенку, а
Коля уже над тобой стоит. У него очки с толстенными лин-
зами, подвязаны шерстяной ниткой к ушам. И уши осо-
бенные. Уши ему очень были нужны, Коля подслушивал
наши разговоры, и бегал к начальству, стучал на нас.
Но это мы потом узнали… Лицо приблизит к твоему
лицу, и – «дай рупь!»
Давали. Помогало, он исчезал на пару дней, а потом
снова – дай!..
Бегал он бегал, а носки-то шерстяные. Бесшумные,
это хорошо, зато скользкие, это опасно. Коля поскольз-
нулся и трахнулся о ступеньку копчиком. Орган незна-
чительный, но с характером – обиделся, и стал расти, уд-
линяться… покрылся жестким седым волосом… Атавизм
эволюции, говорят. Два раза удаляли, снова растет…Не-
правда? Ну, что вы, неизлечимая болезнь. Долго Коля му-
чился, а потом ученые нашли средство. Оказывается, по-
могает пить перекись водорода. Сначала у мышей дока-
зали обратный рост и отпадение хвоста. А потом добро-
вольцы понадобились. И Коля послужить науке решил.
И очень помог в этом вопросе. Оказалось, средство не
безвредное – есть побочный эффект. Уши отпадают. Так
что он, можно сказать, пострадал втройне – от несчастно-
го случая на лестнице, от врачебной ошибки… и лишился
многих привилегий, которые за тонкий слух имел.
Дело давнишнее, но история повторы обожает. Так что
имейте в виду – хвост спрятать легко, уши куда заметней.
……………………………………..
Красота – вздор…
Когда я учился в Тартуском Университете, филосо-
фию нам преподавал Столович. Толстенький жизнера-
достный малый, он занимался эстетикой. Даже написал
книгу о том, что такое красота, объективное ли свойство
материи или так себе нечто. Сейчас бы сказали – вирту-
альное… Его тогда ругали… непонятно за что, ведь он
считал красоту свойством объективным. Зато просла-
вился на весь Союз, и даже второй философ, Блюм, зави-
довал ему, хотя занимался куда более важным вопросом
– теорией революций.
Мне, как и всем студентам Столовича, пришлось
прочитать его книгу, иначе зачет повис бы в воздухе:
толстячок не был мстителен, но обижался, если его труд
не уважали.
Эта книга что-то у меня в голове оставила, хотя со-
всем не то, что хотел Столович. Я так и не поверил, что
есть «объективная красота». Но есть свойства – картин,
текстов, музыки, которые у людей, чувствующих культу-
ру, вызывают восторг, у некоторых дыхание перехваты-
вает, а одна женщина убеждала меня, что при виде пре-
красного что-то (или кто-то, может, автор?) хватает ее
за горло и цепко держит…
В конце концов, я перестал думать об этом, занялся
более достойными делами, как тогда считал.
А потом вдруг начал писать, рисовать, и все равно
не думал, в основном чувства кипели-бурлили…
Потом я постарел, стал писать-рисовать реже, хотя
умения прибавилось: когда что-то научаешься делать,
то это не всегда хорошо. Теперь у меня появилось время
думать, и я вывел для себя несколько свойств – одина-
ковых и для текстов, и для картинок, – для любой «вещи
искусства».
Это простые свойства, присутствие которых в значи-
тельных количествах и вызывало во мне… нет, не «чув-
ство прекрасного», я по-прежнему не знаю, что это…
– вызывало необузданный восторг, потому что я был че-
ловеком далеким от размышлений, и еще более далеким
от спокойного любования, разглядывания… я не эстет…
ВОСТОРГ! – другого слова не подберу. Восторг вызывает
вовсе не «красота»: красивенькие и довольно бессмыс-
ленные словеса, эффектные сравнения давно стали ба-
нальностью, и сейчас быстро осваиваются рекламой.
В ней такие перлы красивости, что лучше бы авторам
писать голо-голо… или точно, прозрачно-точно… или до
бессмысленности страстно… Ну, не знаю, но Столович в
моих глазах совсем съежился, хотя был довольно мяси-
стый мужчина…
Так вот, три слова я выделил для себя, и за много лет
ничего другого не придумал. Творческая вещь должна
быть Цельной. И Лаконичной. Без лаконичности цель-
ность не воспримется. А третье слово – Выразитель-
ность. Хотя, наверное, первое оно…
Написанная картина, если хороша, сначала лег-
ко вливается в глаз, вплывает со своим светом, тьмой,
а потом… застревает где-то между гортанью, началом
пищевода сверху и верхней частью грудины снизу – и
это чувство бывает утомительным и тяжелым. Цвет,
слова, звуки – у них должны быть такие негладкие, ше-
роховатые, иногда острокрючковатые части и стороны,
которые, зацепившись за что-то внутри нас, приводят
в движение давно проржавевшие зубчики и шестерен-
ки, и это внутреннее движение… оно распространяется
на весь организм, и я начинаю вибрировать, дрожать,
произносить что-то нечленораздельное, но по-русски…
плакать, – а потом чувствую – могу, наконец, дышать
полной грудью, как ни банально звучит, именно ею,
полной… и уже не так, как раньше. Мне уже не скучно
жить, вернее, скучность реальности никуда не девается,
но не касается меня! – и точка. Когда я в шестнадцать
пил с братом спирт, то ощутил впервые примерно такой
же отрыв, правда, он скоро кончился… а искусство…
оно… и так далее.
В общем, красота – вздор, вопросы вкуса волновать нас не
должны . Если вы сильны и безоглядны, то
люди воспримут и ваш вкус, и слова, и звуки, и ритмы…
И все само собой пойдет, само собой…

Начало
…………………………………………….

К свободе, к свету!
…………………………………………………

Отряд не заметил потери бойца…
……………………………………………….

Расстрел несогласных
……………………………………………..

Третий лишний
………………………………………………..

Общая могила

На том свете…
Событие! Я встретился со своим любимым котиком Хрюшей на том свете. Здесь тепло, нам предоставили небольшую комнатку, есть электрическая плитка, и я готовлю ему еду. Он по-прежнему любит рыбу, а мясо не ест. Тот свет это большой лагерь, оказывается. Но в нем есть достоинство, квартирный вопрос решен, и каждому дается отдельная каморка. Но в виде исключения можно вдвоем, нам с Хрюшей повезло…
И я написал картинку, на ней мы оба, снова счастливы вместе. Жаль, красок мало: черное и красное одолжил Стендаль, а желтое и немного белил у меня с собой было…
Проснулся. Жаль.
………………………………………………………..

Символы постоянства…
В ранней юности, рассматривая журнал «Ниву», увидел картину, называлась «Похоть». На ярком солнце на зеленой травке раскинулась роскошная женщина, на лице особая блуждает улыбка. Занята собой, ищет простого удовольствия.
Я ничего не понял, но картинку не забыл. Так было иллюстрировано понятие.
Но если всерьез, каждый рисунок – иероглиф, символ ряда явлений, воспоминаний, ощущений… путь в глубину, а не иллюстрация примитивности.
Помните, сказал поэт – «ночь, улица, фонарь…»
Для него это символы постоянства, против которого он, может, восставал, но они его жизнь поддерживали.
У вас свои, и у меня свои.
Ночь, улица, фонарь… И еще:
Дорога, дерево, забор…
Трава…
……………………………………………………………
Экспрессионисты…
Люблю этих художников, далеких от жизни, с их синими и красными лошадями…
Интересно, что они жили или очень мало или долго. В разных странах, разные люди… Смотрите сами.

1. Макс Бекман 84 года
2. Эрик Хеккель 87
3. Отто Дикс 78
4. Алексей Явленский 77
5. Василий Кандинский 78
6. Оскар Кокошка 94
7. Альфред Кубин 82
8. Август Макке 27
9. Франц Марк 36
10. А.Модильяни 36
11. Эдвард Мунк 81
12. Эмиль Нольде 89
13. Макс Пехштейн 74
14. Жорж Руо 87
15. Эгон Шиле 28
16.К.Шмидт-Ротлуф 92

Пруды, деревья, напоминающие водоросли, фигуры женщин без ничего, относящиеся скорей к мебели, чем к живым телам…
Вспоминается одно слово, сказанное женщиной по фамилии Бессонова, мне говорили потом – «классный искусствовед, как ты ее заполучил?»
И не старался, ей все было интересно, просто позвонил ей, и на моей выставке, на Вспольном 3, вечером мы пили чай, она смотрела… Говорит, немного похоже на покойного Алешу Паустовского, впрочем, другое… Потом я ездил к ней в музей, подарил первую книгу рассказов… Потом звонил, но никто не отвечал, и только через несколько лет узнал, что она умерла.
Я спросил ее на выставке, что это, имея в виду свой «стиль».
Сейчас мне смешно, а тогда не было. Она говорит — «это наш интимизм».
Мы отличаемся от немецких экспрессионистов — интимней их.
Зато они были открытей, свободней, жестче, деловитей…
И потому жили долго, а мы не можем.

Жизнь полосами шла. То лучше, то хуже, потом снова светлей, теплей… Опять потемнело… И так всегда.
Люди, которые вокруг нас жили, живые люди!.. разъехались, или умерли, или мы разошлись по разным путям. Говорят, в России надо долго жить, тогда что-то может получиться. Это про общую-то жизнь? Скучно ею жить, скучно — всё повторяется…
А что останется?..
Трава, холм, река течет за холмом…
Но этого достаточно, чтобы свою жизнь прожить.
А потом старость в дверях… или в окне?.. и уже неважно, что вокруг. Интерес еще есть, но участвовать не стремишься — слишком много знаешь о тщетности усилий. Тысячелетняя махина, ее разложение — неизбежная беда, заразная болезнь.
Мир меняется, но его не изменить.
Наверное, за это старых не любят, и поделом — слишком много видели и знают, повторы на лету узнают. Помню, на зачете по анатомии… Профессор шутить любил — едва появишься в дверях, швыряет в тебя костью — «правая?.. левая?» Того, кто замешкается, сразу выставлял.
Вот и нам, кидают современность, как кость, навстречу, в лицо…
И ты, немало поживший, сходу узнаешь — было!
Раньше за это, и не за это… стариков душили или оставляли умирать одних. И теперь оставляют, а если не оставляют, сами остаются. Приходит момент — пора… Рождается особое понимание того, что раньше — намеком, пунктиром, бесцельным разговором, неприложимой теорией… ведь любим поболтать о том, о сём… Нет, и раньше, иногда — ледяным сквознячком… но кругом смеются, по плечу хлопают… и забываешь… А теперь — изнутри: тихое, холодное, неподвижное, тяжелым комом в животе… оказывается, всегда там жило, только дремало… Родной ужас. И уже никому ничего, и тебе — никто ничего… Не стало спорщиков, попутчиков, провожатых, друзей, врагов…
Дальше одному, самому…
Одному так одному.
…………………………………
— Робэрт, Робэрт… — они зовут меня Робэртом.
Ничего не спрашивать, не просить, ничего не ждать от них…
Стало прохладно, ветер ожил, дождь покапал, здесь я живу. Далеко уходил, смеялся, бежал, разговаривал с собой, убеждал, спорил… но никуда не делся, обратно явился. Тех, кто даже на время исчезает, не любят, отношение, по общим меркам естественное — если мордой в лужу, значит, всё на своих местах.
Общее пространство легко захватывает, притягивает извне чужеродные частицы, фигуры, лица, звуки, разговоры… всё, всё — делает своим, обезличивает, использует… Сюда обратно как по склону скользишь… или сразу — обрыв… Наоборот, на Острове никого, чужие иногда заглянут и на попятную… как пловцы, нырнувшие слишком глубоко, стремятся поскорей вынырнуть, отплеваться, забыть… Жить общей жизнью безопасней, удобней, легче… Таких как я, которым здесь тошно, немного, встречаю раз или два в год. Если на улице, тут же на другую сторону перехожу; на расстоянии мы друг друга любим, а подходить остерегаемся — сразу обнаружатся различия, и друг может худшим врагом стать. Такова особенность нашей породы, нормальные в стае, ненормальные поодиночке бродят.
Но и одному… все тяжелей становится, наедине с печальными истинами, с памятью об ушедших… Оттого, наверное, на Острове прозрачней стало — когда назад зовут, слышу, а раньше внимания не обращал.
Из дома недавно вышел — руки пусты, ботинки без шнурков, без них недалеко уйдешь. Я постарел, ведь только идиоты, не чувствующие изменений, не стареют. На жизнь ушли все силы, видно по рукам. Наверное, и по лицу, но рядом нет зеркал.
Смотрю на кисти рук — тяжелые, с набрякшими сине-черными жилами, кожа прозрачная, светло-серая в кофейного цвета пятнах. Мои руки, попробовал бы кто-нибудь сказать, что не мои… И я понимаю, по тяжести в ногах, по этой коже с жилами и пятнами, по тому, как трудно держать спину, голову… и по всему, всему — дело сделано, непонятно, как, зачем, но всё уже произошло. Именно так, а не иначе!.. Жалеть?.. Слишком простое дело — об этом жалеть. И лучше не вмешивать окружающих в свои счеты с жизнью — у каждого свои.
Что нам осталось?.. Потихоньку, понемногу все то же, что и раньше — пробиваться к ясности, защищать свою отдельную жизнь, свой Остров. Перебирая в уме возможности, вижу, другого пути нет.
Можно, конечно, хлопнуть дверью… Но я не отчаянный, всегда возвращаюсь на «путь истинный», как они называют бдения и суету перед темнотой; наша судьба жить и там, и здесь… Но не могу обмануть себя, принудить к любви к сегодняшнему дню, а это непростительно в реальности, требующей увлеченности мелочами и занудной с ними возни. Сколько могу, притворяюсь, но остаюсь чужим среди своих.
Впрочем, трудно оценить степень собственной искренности, прочность упорства — где насмерть стояние, а где роль, игра… Сам себе загадка.
Когда подойдешь к краю — станет ясно.

Но вот что истинная правда — постоянно ощущаю шевелящееся под кожей спины чувство, вернее, предчувствие — беды.
Значит, живой еще… Но оказался в чуждом мире. Я не вздыхаю по тому, что было, начал в своей стране, родной, но страшной… а умру тоже в своей, но мерзкой, непонятной.
А если совсем честно?
Не жил ни здесь, сейчас, ни раньше — там: у себя жил, сам с собой разговаривал, на себя надеялся.
На Острове, да…
Писал картины

«Аллея» Оригинал смеш. техн. на серой бумаге, пористой, а варианты в «цифре», их много. По настроению.
………………………………………..

Бумажка сильно желтая, крошечный листок, 8-10см, тушь и акварель, плохая, прозрачную не люблю. «Хуторок в степи» ?
……………………………………………….

«Вид из окна» Б.смеш.техн. 90-ые годы прошлого века
…………………………………………..

ЛЭП через Оку
…………………………………………..

Вечерний пейзаж, приокские мотивы, думаю… давно было…
……………………………………………….

Около Оки. (как всё, по памяти и воображению) Это пастель на рыхлой темно-серой бумаге, немного мела (?)
……………………………………………….

Дорожка. Набросок, перо, чернила, акварель

НАМ С МУЗЫКОЙ-ГОЛУБОЮ…

Я завидовал младшему брату – у него был слух. Родители объявили, стоило ему только на свет появиться. Как только звуки начал издавать. А у меня слуха не было. Уши в порядке, я про музыкальный слух говорю. Мама считала, я в отца пошел, ему медведь на ухо наступил. Приятно, что похож, но все равно завидовал.
Какая ерунда, слух! Я вам лучше про молодежь, любимую песню старика… Пустая она, раньше говорили – потерянное поколение. Но раньше они из-за потерь грустили, пили с тоски. А у нас от радости скачут, и все поют! Без стеснения, а голоса… кто во что горазд. Отчаянно фальшивят. При этом уверены — самого лучшего достойны…
Эх, укусить молодого радость для старикашки. Пустое это. Но часто серьезное с мелочи начинается. Так уж память устроена, случайное слово выскочит, а за ним – человек. И целая эпоха. Начнешь с ерунды, а вспомнишь важное, хорошее…
Был у меня знакомый, ученый химик Берман. Рядом оказался, мне повезло. Везение на людей лучшая случайность. А может и не случай? Но это вечный вопрос… Он вдвое старше меня был, профессор, доктор, а я первого года аспирант. Так бывает, встречаются два человека, рядом стоят, а оказывается, один только лезет в гущу, полон сил, а другой… наоборот, к концу… Они временно рядом оказались. Печальное явление. Редко замечаем направление путей. А теперь и вовсе, поветрие — не в лицо, а на руки смотрят, что нам несешь…
Тогда я только-только приехал в аспирантуру, в Ленинград. Из Эстонии, там до этого жил, учился в школе, в университете … Там каждая шишка на ровном месте себя черт знает кем считает — глаза в небо, надуется, как лягушка… Ква-ква… Даже в школе к учителю нормального обращения нет. В России по имени-отчеству, а там не принято. По имени нельзя, отчества нет, по фамилии учителя неудобно, если много лет учит. Что делать? Говорят – ыпетая, то есть – учитель, и всем одинаково – ыпетая, ыпетая…
А Берман меня сразу поразил. Вижу, он мне в лицо смотрит. Гораздо выше меня ростом, но я не чувствовал, что сверху взгляд. Как это получалось у него, не знаю… Огромный мужик, а голова еще больше, чем должна быть при таком росте. Но если приглядеться, болезненный лоб, и вся башка кажется мягкой, надутой… Потом я узнал, он был тяжело болен. Рано умер. Способный человек. Но самолюбивый, тщеславный, и это ему отомстило, два ложных открытия сделал. Замахнулся на большие темы. И сходу, не проверив, выдает сенсацию! Потом каялся – дурак, поверил лаборантке. Всегда лаборантки оказываются виноваты, хотя и так бывает. А потом — еще раз! Вот так не повезло ему. И чутье было, и направление верное, но спешил.
Когда мы встретились, он между первой и второй неудачей жил, но все равно знаменит. Все равно много сделал человек, книги хорошие писал, полезные работы в генетике… Но сильно ошибаться в науке нельзя. Умные люди окружают, не простят — сами к открытию стремятся.
И вот, я к нему подхожу, в первый раз, прошу один реактив.
Я побирался, аспирантик первого года в хорошем ленинградском институте. Хорошем, но не по моей специальности и теме. Там почти все были физики, несколько химиков, а биологией занимались две величины — Берман и мой руководитель, Штейн. Мой был знаменитей, до увлечения биологией много сделал в оптике, даже сталинскую премию получил. Потом занимался полимерами, тоже преуспел. Полимеры были нужны, например, лаки, которыми научились самолеты покрывать, от этих покрытий, оказывается, скорость зависит. На лаки давали большие деньги, так что и на биологию немного оставалось. Но в биологии мой шеф был искренне любящим свое увлечение профаном. Не понимал, что делается она не только мозгами, но и кое-какая химия нужна. А Берман был грамотный химик, он это знал, и у него водились реактивы.
Он добрый был человек, с виду суровый, грубоватый, но за этим нежность и робость. Он свои ошибки понимал… и делал их снова… Но лучше вернемся.
Я стою на лестнице, широкой каменной, в Институте на Стрелке Васильевского острова, в здании, где когда-то была Биржа, а в мои годы располагались Институты Академии наук. Стою и прошу, в первый раз Бермана остановил. Он терпеливо слушает, сопит, молчит… Потом говорит: “Тебе что – это?.. Дам, конечно, это навоз!” Грубым басом, отрывисто, даже резко. Но стоит, смотрит, ему интересно, что за новая научная букашка появилась… Реактив этот не навоз, но много у него, и он рад поделиться. А если б мало?.. Покряхтел бы, скорчил рожу, повздыхал… и тоже дал бы, ведь мы общее дело делали. Хотя тут же выяснилось, я аспирант его постоянного соперника Штейна… Берман все равно поможет. Такие были тогда ученые в России. Ничуть не выпендривались перед аспирантом первого года, ничуть!
Сейчас крупных людей меньше стало, многие умерли, немногие оставшиеся продолжают вымирать. Мы вступаем в эпоху бури и натиска, только не культурного, а базарного.
Так вот, Берман мне тогда помог, и потом много раз помогал, даже защищал. Иногда другому помочь легче, чем самому себе. Он о себе многое понимал, но ничего поделать не мог.
— Я всю жизнь бежал за волной, — он говорил.
Удивительно, как до нас искренние слова доходят, пробиваются через вязкую и мелкую болтовню. Благодаря им далекий человек становится близким, понятным, время не помеха. Прошло почти полвека, а я про Бермана всё помню… Моему шефу жена рассказала, была знакома с дочкой Бермана, тоже химиком, и как-то разговорились. А наш шефуля в лаборатории – всем нам, мимоходом, между прочим сказал. Но не злорадствовал, с сочувствием вспомнил — Бермана тогда уже не было в живых. В те годы мало кто мог у нас похвалиться, что в первых рядах науки. В академической столовой, рядом, на Стрелке, часто обедал Лысенко. Он всегда один сидел, ученые брезгливо обходили его столик. И все же, тень страха в их взглядах была, как к зоопарке на тигра смотрят, вроде безопасен, да черт его знает… А вдруг вернется то время…
Но страх понемногу рассеивался. И я за надежными спинами – Штейна, Бермана и многих, любящих науку людей – самозабвенно копался, правда, частенько проклинал бедность нашу и отсталость… И, все-таки, с благодарностью вспоминаю то время.
Помню, как-то вечером…
Я тогда дни и ночи в Институте пропадал. Ходил по коридорам, ждал, пока реакция пройдет, химия времени требует.
Звуки негромкие… Скрипочка. Весь в закоулках дом, в одном из них лаборатория Бермана, пять небольших комнат. Оттуда музыка шла. Дверь полуоткрыта, я заглянул. Там сидело несколько человек, Берман стоял. Это он играл. Лицо запомнилось, он очень старался. Согнулся, покраснел… Даже я понял, плохо играет. Но играл!
Он вырос в детском доме, сын врагов народа. Никто его музыке не учил, а он хотел. Потом время стало добрей, он все-таки выучился. Но на химика, так надежней тогда казалось. А потом решил, буду все-таки музыку играть. Он даже нот не знал…
Я слушал Бермана, и думал, почему я не пытался, не пробовал, а только завидовал и мечтал… Так ведь слуха нет! Может, во мне музыка была, но выхода ей не было.
Прошло много лет, книги Бермана забыты, но я его помню. Мелодию, скрипку, его лицо… Лестницу, на которой мы с ним стояли… Его моментальное согласие помочь. Не согласие – желание! Ничто сильней и глубже не запоминается, чем доброта проходящего мимо человека. С добротой своих мы свыкаемся. А если чужой сказал доброе, или помог, или вдруг в неожиданном свете показался… Это важно. Пусть в другую сторону шел. Тем более, если в другую, особая печаль. Иногда имени не знаешь, только слово, мимолетно сказанное… И что за человек был, уже никто не знает, забыли все. В этом ужасное есть. Был, жил – и нет больше?..
Вот и говорю новому поколению, был такой химик Берман, добрый, умный, порядочный человек, а в его время не так просто было оставаться порядочным, как сейчас. Да что они понимают, современные молодые! Потерянное поколение… Но некоторые притворяются, а на деле не совсем пропащие. Врут, потому что искренность не в моде. Недавно прочитал, искренно пишут только эстеты… или идиоты. Сразу понял, кто я, потому что не эстет. Хотя музыку любил. Но вот слуха… Не было! И я завидовал брату своему. Правда, зависть была не злая – скорей уж напоминание самому себе. Ну, поколачивал, конечно, но это обычное дело, младший брат. Хотя напоминание тоже вещь тяжелая, постоянно помнишь, что не способен… Как отделался? Уехал, забыл, отвлекся… другие дела… Спасает. Но когда мне было восемь, а ему четыре… Переживал.
У него абсолютный слух обнаружили, можете представить?.. А я двух нот собрать не мог, два слова спеть. Потом мне сказали, внутренний слух есть у каждого, надо было только правильно учить. Но кто тогда этим занимался, сразу после войны… Брата собирались учить, но так и не отдали. Сначала думали – рано, потом дела, заботы, умер отец, и брат остался без учителя. Всю жизнь жалел, и своего сына отдал на скрипочке учиться, у того тоже абсолютный слух оказался. И что? Сын проучился несколько лет, и бросил. И у него не получилось, хотя время было куда спокойней…
А после аспирантуры уехал я, и про музыку редко вспоминал. Другие начались интересные дела. В себе столько всякого обнаруживаешь, разных завихрений, увлечений… Работал, женился, наука захватила… Стал самостоятельным человеком, можно сказать, ученым. Иногда жена водила на концерты, добросовестно слушал, нравилось. Любил популярные мелодии классики. Но спокойно относился. Как-то забылась моя детская болезнь, страсть к музыкальным звукам…
Однажды увидел впереди нас в кресле известного искусствоведа. Жена шепнула – смотри, Акимов. Мне тогда было лет тридцать пять, а ему пятьдесят с небольшим. Тогда он для меня был старик. Теперь я по-другому думаю… Он спал. Откинулся в креслице, голову на грудь… чуть слышно посапывал. Наверное, все это миллион раз слышал, может, знакомые упросили придти…
Но я другое увидел – узнал его!
Мы жили на даче, я, мама и брат. Это было… совсем в детстве, лет за двадцать пять до концерта. Дачи были недороги, мы снимали комнату на целое лето. Я дрался с местными ребятами. Они близко не подходили, кидали камни через забор. И я кидал в них. Мне попали по пальцу в тот день. Тот, кто кидал камни, понимает, это случайность, в палец попасть нелегко. Больно не было, удар, и тут же ноготь посинел. Но такое запоминается, я этот день точно помню, все, как было… Они убежали, я пришел в дом, а мама говорит, у нас новый сосед, из Ленинграда. Сосед оказался красивым, веселым, играл на рояле и пел – “у сороконожки народились крошки…” Очень здорово пел. Илья. Жена Нина. Мы потом в Таллинне жили рядом, иногда заходили к ним. Они весело жили. Мы не так, папа умер, мама боролась с жизнью за нас. А у них не было детей, оба работали, молодые, здоровые, музыканты, она пианистка, красивая… Я смотрел, и видел, что можно и так жить.
Это важно, особенно в детстве, увидеть, что можно жить не так, как ты живешь, и что жизнь не всех бьет по голове, хотя многих бьет. И если тебе плохо, ты болен или нечего есть, то не значит, что все сволочи. И это дает надежду, что дальше лучше будет. Особенно в молодости – дает.
Так вот, Илья тогда послушал, как брат песенки поет и сочиняет, и говорит, да у него же абсолютный слух…
— Знаем. Надо бы учить, да все никак…
Время такое было, то рано, то не до этого… а потом и вовсе поздно оказалось.
Так и не выучился брат музыке.
А я, глядя на старого Илью, все вспомнил. Хотя, конечно, никогда не забывал. Те чувства ожили, вот главное – чувства!.. Бермана вспомнил, с его скрипкой… Что-то в моей жизни пропущено, я думал. Но как мне было пробовать, если слуха нет! Вот я и не пытался, оставил музыку в покое. Отвлекся на другие интересные дела. Университет, потом аспирантура, я говорил. С хорошими людьми работал. Наука, она много может объяснить…
Так я себя утешал. Но чувствовал, что жива оказалась эта болезненная струна…
И снова много лет молчания.
А потом я бросил-таки науку, и начал писать картинки. Оказалось, что в этом занятии много общего с музыкой. Я нашел свой выход, наконец!
Все та же музыка, только через цвет и свет.
Но это уже другой рассказ

Несовместны…
Период романтического увлечения якобы демокра-
тической властью давно позади. Кончился и период уме-
ренного доверия. Но обходимся пока без сияющих голе-
нищ. Незаметные ботиночки, убегающие глазки…
И снова вопрос «с кем Вы, мастера культуры?» реша-
ется двояко.
– Мы с вами, только дайте нам, дайте! – это одни.
– Назад, в подвалы! – другие.
Крайности, конечно, беру.
Но подвалы нормальней. Художник и власть несо-
вместны – были и будут.
……………………………………………………………………..
Умному трудней…
Почему умному образованному человеку трудней
писать «художественное», чем не очень образованному,
и, может, даже не очень умному?
Потому что умный обязательно хочет изложить свою
– правильную! – точку зрения на любой вопрос. При этом
охватить все стороны, не упустить из виду все противоре-
чия да исключения. Ему тяжко говорить чушь, ошибать-
ся… А если говорит, то от лица героя, который дрянь, и
обязательно нужно доказать, что дрянь и есть… И наста-
вить читателя на путь истинный, чтобы у того никаких
сомнений. Показаться дураком умному образованному
человеку смерти подобно. А художественное почти всегда
выдумки, чушь и ерунда, ошибки-заблуждения и прочий
бред сивой кобылы(простите меня, лошади). Никакого
тебе истинного понимания.
И потому умные так часто пишут занудно, скучно,
длинно…
…………………………………………………
Не раздувайте…
Простое наблюдение за много лет. Даже в науке лю-
бая теория, вплоть до явной подтасовки и надуватель-
ства, существует до тех пор, пока жив автор, который
всеми силами поддерживает свое учение.
Тем более, подобное легко и просто делается в ис-
кусстве. Пока у автора много сил, и он полон рвения
поддерживать представление о себе в умах читателей-
зрителей, – все идет как по маслу. Пока человек ходит,
ездит, следит, чтоб его называли по отчеству, почитали
– довольно много людей будут называть и почитать.
Читает свои стихи, умные, сухие, правильные — ничтожные,
а люди что? Слушают слова, а слова умные, ничего не скажешь.
У нас на базаре стоит парень, он грибы продает, и пишет стихи.
Замечательные строчки попадаются, каких у этих умников днем
с огнем не сыщешь. Он про Пушкина умную мысль высказать
не может, а про котят, которых понесли топить… эх, забыть
не могу, так сказано…
Люди внушаемы, неуверенны в себе, свои личные
предпочтения и вкусы не ценят, даже не знают и не пытаются у
себя спросить… Они ждут знатока. А тут сам автор является народу, кто же лучше его знает, да?..
И он вещает о себе самом и своих творениях, так, что все
не дыша внимают.
Но стоит автору умереть, исчезнуть кругу почитателей-
болельщиков, как многое становится ясней.
Так что надеяться на посмертное будущее не стоит.
И нет никакого смысла, кроме самого пошлого, про-
заического, – раздувать свой ореол, бегать, тусоваться,
сообщать на всех углах о том, что просто гений…
……………………………………………………..

Из которых видно, что не пейзажист я, и точка. Для меня что портрет, что пейзаж — все равно натюрморт, а это как хотите понимайте 🙂
……………………

………………………………………………

…………………………………………………

…………………………………………………

……………………………………………….

……………………………………………..

………………………………………………

…………………………………………….

…………………………………………….

Извините меня, старика, но я скорей соглашусь с Леной Зайцевой, чем с Вами, при всем уважении к Вашим талантам. Сейчас огромная масса прозы и поэзии (в ней я меньше уверен) направлена на эффективное затуманивание мозгов читателя — бешеным словоблудием, из которого ничего не высекается, никаких искр и образов, а просто говорится, говорится, для «красного словца», за этим говорением нет искренности, и главное — нет образа, который читателю впивался бы в мозг, а впивается ведь только то, что у самого автора, как рана, саднит и жжет… Не верьте болтунам, красавцам бездушным, надутым словами молодцам не верьте, ну, пусть себе шарики надувают, но даже тут надо помнить, что гелием нужно надувать, а не воздухом пер..чим.

Снова изменилось время года, в этот раз на какое-то неопределенное, от настроения, что ли?.. Утром осень, днем весна, а в иные вечера такая теплынь… А вчера проснулся — на окне вода в стакане, неподвижна, вязка… Встряхнул — и поплыли мелкие блестящие кристаллики. И вспомнился, конечно, Аркадий.
— Земля когда-нибудь очнется, — говаривал старик, — стряхнет нас и забудет. Старые леса выпадут, как умершие волосы, — вылезут из земли новые, разрушатся видавшие виды горы, как гнилые зубы — образуются другие… Что было миллион лет до новой эры? То-то… Снова миллиончик — и станет тихо-тихо, разложатся останки, окаменеют отпечатки наших сальных пальцев, все пойдет своим чередом.
Наступил день отлета. Все, кто собрался, явились в Институт с вечера, как в военкомат на призыв, взяв с собой мешки с продуктами. Кое-кто пытался протащить посуду и даже мебель, но бдительные стражи отнимали все лишнее и выкидывали за ограду. Зато многие забыли своих собак и кошек, и те с жалобными воплями мчались к Институту, цеплялись за ограду и провожали глазами хозяев, исчезавших в ненасытной утробе железной дуры.
— Дура и есть дура… — решил сосед Марка, здравомыслящий алкаш, который никуда не собирался, но приплелся поживиться отходами. — Устроили себе бесплатный крематорий, мудаки!
Марк, конечно, с места не сдвинулся, и думать забыл, уверенный, что ничего из этой пошлой выдумки не вылупится, а произойдет нечто вроде учебной тревоги, которых за его жизнь было сотни две — вой сирены, подвал, узкие скамейки, духота, анекдоты… снова сирена — отбой, и все дела. Не до этого ему было — муторно, тяжко, с трудом дышалось… Слишком много навалилось сразу, удача или наоборот, он еще не понимал. Перед ним, как никогда яркие, проплывали вещи, слова, лица, игрушки… старый буфет, в котором можно было спрятаться, лежать в темноте и думать, что никто не знает, где ты… Всю жизнь бы сидеть в этом буфере, вот было бы славно! Не получилось.
Он, как всегда, преувеличивает, берет и рассматривает, словно в микроскоп, какие-то одни свои ощущения, чувства, состояния… а потом, когда лопнет этот пузырь, качнется к другой крайности…
Занят собой, он совершенно забыл о событии, которое было обещано в то самое утро.
………………………
Неожиданно за окном родился гул, огромный утробный звук, будто земля выворачивалась наизнанку.
— Что это?.. Какое сегодня число?.. Неужели… Не может быть! — пронеслись перед ним слова.
И тут его всерьез ударило по голове, так, что он оглох, ослеп и беспомощно барахтался под письменным столом, как таракан, перевернутый на спину. Гул все усиливался, достиг невероятной, дикой силы… теперь он не слышал его, но ощущал всем телом, которое вибрировало, также как все предметы в комнате, дом, земля под ним, и даже облака в небе — сгустились и дрожали…
Вдруг что-то исполинское переломилось, хрустнуло, хрястнуло, будто поддался и сломлен напором стихийной силы огромный коренной зуб. Наступила тишина.
— Кончилось… — с облегчением подумал Марк, — хоть как-то вся эта история кончилась, пусть совершенно неправдоподобным образом. Пойду, посмотрю.
Он спустился, вышел, и увидел Институт. Величественное здание беспомощно валялось на боку, выдернуто из земли… как тот камень, который он в детстве решил вытащить. И только сейчас, кажется, одолел — сам, без отцовской помощи, не прибегнув даже к всесильной овсяной каше.
Обнажилась до самых глубоких подвалов вся Глебова махина, вылезли на дневной свет подземные, окованные массивным металлом этажи, из окон директорского кабинета валил коричневый дым, он сгущался, стал непроницаемо черным, ветер мотал клочья и разносил по полю… Из окон и дверей выкарабкивались оглушенные люди. Собаки и кошки отряхивались от земли и бросались своим хозяевам навстречу. Начали считать потери. И оказалось, что все на месте, исчез только Шульц! Как ни искали его, найти не смогли. Может, мистик, превратившись в тот самый туман или дым, вылетел из окна и отправился на поиски своей мечты?.. Некоторые доказывали, что его не было вовсе, другие говорили, что все-таки был, но давно переродился в иное существо… особенно странным им казалось превращение ученого в директора… Наверное, он был фантомом… или духом?.. Нет, пришельцем, конечно, пришельцем! Вспомнили его загадочное поведение, чудесные появления и исчезновения, а главное — уверенность в своем одиноком проценте, позволившем обосновать то, что никакой трезвой наукой не обосновать. Он прекрасно все знал и видел вещи насквозь без всякой науки, но должен был до поры до времени маскировать свое происхождение, чтобы подточить здание изнутри, такова была его миссия. Отсюда его слова, что «тяжко», хочу, мол, улететь, и прочие жалобы, услышанные Марком… Значит был среди нас истинный пришелец, дурил всем головы, и чуть не довел особо впечатлительных до самоубийства. Слава Богу, старый корпус выдержал все. Но основная масса счастливо отделавшихся этой догадки не оценила, а только ошарашенно топорщила глаза, и молчала, переживая неудачу.
— Теперь уж точно придется надеяться только на себя, — сказал бы весельчак Аркадий. Но Аркадия не было, он пропал бесследно, также как дух Мартина и других героев, которые вели с Марком нескончаемые разговоры. Говорили, говорили, и никакого тебе действия! И потому, наверное, исчезли основательно — не достучаться, не вернуть ни колдовством, ни блюдечками этими, ни самыми новомодными полями. Но кое-что в Марке изменили… А, может, он сам изменился, или просто — вырос?.. Значит, все-таки есть на свете вещи, которые на самом деле, и всерьез?
Марк досмотрел последнюю сцену и повернул домой. Вошел к себе, сел за стол и задумался. Потом поднял с пола ручку, положил перед собой чистый лист… и начал вить на нем ниточку, закручивать ее в буквы, буквы в слова, и ниточка вилась, вилась, и не кончалась.

Я шел по улице и увидел человека, который нес на плече щенка. Мне понравился щенок — шерстяной, пушистый, палевого цвета, а лапы большие — видно, что вырастет крупный пес. «Это кавказская овчарка, — говорит хозяин, — давай, продам за трешку». Он был сильно навеселе и уронил щенка, тот завизжал, хозяин стал поднимать его за одну лапу, переднюю, и щенку стало еще больней. Я пожалел щенка — не взять ли себе, думаю. «У меня еще один есть» — говорит хозяин. Мне захотелось посмотреть и второго. Мы пришли в школу, в подвал. Там была слесарная мастерская, и жили щенки. Первый щенок уже не жаловался, и смотрел весело. В углу сидел второй, такой же, но поменьше ростом и с печальными глазами. Я подошел к нему. Он тут же перевернулся на спину и замер, а сам поглядывал на меня одним глазом. Столяр говорит: «Веселый зовется Заморский, а тот, который лежит — Еврей». Пришел еще один рабочий и его послали за бутылкой. Тот щенок, который был евреем, встал и направился к блюдцу, но не успел — заморский тут же оттеснил его и сам начал чавкать. Заморский не пропадет, и я решил взять второго щенка. Столяр обрадовался — «с заморским веселей, по городу ходить можно, а еврей высоты боится — визжит…» Я взял своего щенка и пошел. По дороге я опускал его на землю, и он бежал за мной, но быстро уставал, и я снова брал его на руки…
Я назвал его Васькой, и с тех пор он живет у меня.
……………..
P.S. Вася прожил долгую жизнь(1976-1993гг), я много писал о нем, это был особенный пес. Независимый, он любил только свободу, а меня не любил. Привязан, привык, конечно, но не более того. А я его любил и уважал, именно за его свободолюбие, мне оно было понятно. И Васе немного повезло, с его характером жизнь могла быть хуже. И мне все-таки повезло, и с моим характером… я счастливо избежал больших передряг 🙂 Однако, смотрю вокруг, и под старость многое стал замечать — как люди чихнули раз-другой, и тут же записывают себя в гении, и пробиваются!.. Все это ерунда… но за «Перебежчика» и еще пару повестей да рассказики… мне иногда обидно, я им цену знаю. НО справедливая плата за независимость, я считаю. За творчество и свободу нужно платить. И еще… всегда помню, как мама мне говорила в моем болезненном и хилом детстве — — «не умер, так делай!» Что я могу еще сказать… До завтра.

Я не портретист. Но иногда писал портреты. Вернее, использовал свое лицо и лица близких мне людей… Чтобы выразить Состояние. Идея сходства меня не посещала. Хотя со временем, исподволь, немного стало получаться. Но все равно — только состояние! Собственное, конечно. Лицо как любая вещь — бутылка, яблоко — живое отражение внутренней сущности художника, один из ракурсов… его портрета, да. Но все равно — не портретист. Это как в прозе у меня: пишу «я», хотя вроде бы совсем не я… Но если глубже, то я, конечно, и только я 🙂
……………………………………………………

Девочка в красном платье. Оригинал, если так можно сказать, или лучше — первое изображение, главное — собственность А.Е.Снопкова, коллекционера, он живет в Москве, основатель кооператива «Контакт-Культура».
…………………………………………..

Портрет А.
……………………………………………..

Автопортрет в мастерской, в двадцатом доме было. Лучшая в моей жизни квартира, кухню превратил в помойку, как мне говорили. Неправда! просто неудачные рисунки сбрасывал туда, их было по колено… А портрет — в Серпуховском музее теперь.
……………………………………………..

Думаю, что автопортрет
……………………………………………….

Портрет И.К. В начале 80-х было.
…………………………………………………

У окна. Окна любил и люблю, глаза тоже окна, а сам внутри, и оттуда на мир смотрю…
………………………………………………..

Портрет И.К.
………………………………………………..

Женский портрет. Рогинский говорил — «надо, чтобы плохо…»
Надо, чтобы не- красиво! 🙂
………………………………………………

Портрет А. НЕ репродукция, а сильно испорченное изображение. Так хотелось!
………………………………………………..

Автопортрет с лишним ухом, без него было бы лучше. Не из-за подражания, а из-за изображения…

Обратное возможно…
Рисовать можно чем угодно, на чем угодно… и даже
не рисуя – рисовать. Мне говорил старый художник –
«рисование в голове, идешь по улице, и все превраща-
ешь в рисунок. Это главное».
Если хотя бы чуть-чуть обратное происходит – со
зрителем: рисунок с его жизнью сливается, то это что-то
значит…
Относится и к прозе.
………………………………………………………………………..
Легенда о натюрмортах….
Писать натюрморты нервное занятие.
Каждый предмет или тело занимает в пространстве
место, которое не может быть занято другим предметом
или телом. Основной закон жизни, если хотите. Пока мы
живы, наше место никто, ничто занять не может, когда
умираем – прорастаем травой, землей… Напряжение
между вещами, по мере вникания-вглядывания все на-
растает… Где свобода? Только силовые поля, да связи ве-
щей. И если даже лежат – раскидисто, стоят спокойно,
вальяжно… Все равно! – никогда не забывая о соседе…
друге, враге – неважно: есть вещи поважней дружбы,
вражды – отталкивание, притяжение… Врастание…
При видимом спокойствии, все напряжено, проник-
нуто взаимным дружелюбием или отрицанием. Траге-
дия спички. Предательство карандаша. И нет ни капли
– без-раз-личия. Живые вещи – натюрморт.
……………………………………………………………………………….
Хотя безопасней…
Мой шеф поехал в Германию на конференцию, а
вернувшись, со смехом рассказывал нам, как в час ночи
на безлюдном переходе, при полном отсутствии машин,
стоял немец и ждал зеленого света. И мы все смеялись.
Приехав в Серпухов на электричке, мы сигали с пер-
рона и бежали через пути на автобус, пренебрегая пере-
ходом. Собственно, автобуса не было – крытый грузовик
с привинченными скамейками вдоль бортов. Карабка-
лись в кузов по железной лесенке. Час трястись на моро-
зе не слишком уютно.
Привычка бежать через пути неистребима. Это
опасно. Но стоять на безлюдной улице и ждать зеленого
света по-прежнему кажется мне идиотизмом. Хотя бла-
горазумно.
……………………………………………………………………
Про пирамиды…
…египетские пирамиды – из камней не выше чело-
веческого роста…
…………………………………………………………….
Вежливость королей…
Бабка в повести говорит мальчику – «должен не бо-
яться…»
Она не говорит «не должен бояться», так сказала бы
другая бабка – другому мальчику.
…………………………………………………………………
Правило эксцессов…
Лучше сразу съесть килограмм конфет, чем десять
дней съедать по сто граммов. То же относится ко мно-
гим другим сферам человеческой деятельности
…………………………………………………………………………..
Внутреннее дело…
Не люблю театр.
Вроде бы похоже, на сцене герой умирает, и в пове-
сти тоже, одинаково всерьез.
Но пока занавес не опустится.
Потом все другое. В театре зажигают свет, выходит
актер, жив-здоров, раскланивается, ему аплодируют…
Игра закончена.
Я против.
Повесть кончается, занавес опущен, герой лежит на
полу. Он не воскреснет под аплодисменты, убит всерьез.
Тишина, темнота…
Все ушли. Он кое-как поднимается, ковыляет в свою
нору, по дороге соскабливая с щек грим, превращаясь
в автора. А что с ним происходит дальше… Внутреннее
дело, не на людях оно происходит – для читателя герой
умер, история закончена. Автор невидим, недоступен,
связь его с героем остается тайной.
Оттого и не люблю театр, поначалу он всерьез, а в
конце, при ярком свете, говорит – «понарошку я!..»
……………………………………………………

Время – барахло…
В жизни важны ТЕМЫ, их развитие и затухание.
Чем ближе к концу, тем ясней, что все важное на
одинаковом расстоянии – вычерчен круг ТЕМ. Жизнь
– блуждание по собственным темам, насыщенное
страстями, предрассудками, заблуждениями,
намерениями… Время тут ни при чем, оно –
барахло…
………………………………………………
Неразрешимое желание…
С легким шорохом кровь в голове омывает склеро-
тические бляшки – музыка потери памяти, способности
к различению, которую на востоке называют умом.
В этом процессе, на пути распада, наверняка есть
точка или небольшая область, площадка, где сухое ум-
ствование уже ограничено, а распад чувственных ассо-
циаций еще не зашел слишком далеко…
Вот тут бы остановиться…
……………………………………………………………….
Истинно верует…
Ольга, моя соседка, целыми днями одиноким и
больным людям помогает. Недавно встретил ее, тащит
огромные тюки своим старухам. Спрашивает, сколько за
электричество плачу. Я сказал, она обрадовалась:
– Немного. Это Бог для людей электричество ворует.
– Зачем воровать, лучше бы дешевле сделал.
– Не может. Власти не имеет. Но помогает людям –
ворует понемножку.
………………………………………………………
Что-то остается…
В старости нет преимущества перед молодостью,
одни потери и мелкие неудобства.
Результат жизни мизерный, как бутылка с запиской,
выброшенная на обочину, в канаву. И что-то себе оста-
ется, хотя непонятно – зачем… Умирать лучше опусто-
шенным, полностью исчерпанным, иначе жаль не вы-
шедших из строя частей организма, а также умственных
приобретений, которые истлеют, в пустой мусор обра-
тясь. Все-таки, два мелких приобретения я бы отметил.
Первое – странная способность понимать по лицам,
по глазам гораздо больше, чем раньше. Приходит само,
никого не научить, к тому же, опыт горький, потому что
много видишь – мелкого. Человеки все, и ты такой…
Второе не греет, не обнадеживает, может придти, может
и миновать. Особое понимание. Мой учитель Мартинсон
любил слово МАКРОСТРУКТУРА – он первый стал говорить
о макроструктуре белков. Сколько верных слов уходит
в неизвестность вместе с людьми их сказавшими… А потом
эти же словечки, мысли возникают снова, и ни в одном
глазу – никто не вспомнит, а человек за это слово, может,
жизнь отдал…
Так вот, жизнь имеет макроструктуру. Архитектуру все-
го здания, общую форму, если проще. Откуда она берет-
ся, структура эта, чтобы в случае удачи развернуться?
Думаю, из внутренней нашей энергии, страсти жить,
которую мы наблюдаем в каждой травинке, а вовсе не
являемся исключением во Вселенной. Такова химия жи-
вого тела. Она живет в малейшем микробе, в червяке…
и в нас с вами. Возможно, мы в недрах гигантского меха-
низма, который ищет способы развития, и мы – одна из
возможностей, может тупиковая. Биофизик Либерман
считал, что всем этим движением управляет вычисли-
тельная машина, она перебирает нас и бесчувственно
удаляет, если не выпеклись, как хотела. Такая
сволочь бездушная, как говорил мой герой Аркадий в
романе «Вис виталис». Сволочь, не сволочь, но ясно, что
лишена и проблесков любви и интереса к нам, когда мы
кончиками лапок, коготками или пальчиками за нее це-
пляемся, в попытках выжить и сохраниться. Как детиш-
ки в концлагере – «я еще сильный, могу кровь давать…»
Какая тут любовь, сочувствие, жалость – нас отбирают
по принципам более жестоким и бездушным, чем наших
друзей, которых по глупости «младшими» называем…
Наши лучшие и худшие порывы составляют периоды
и циклы, витки спирали. Вот такое понимание. Может
возникнуть. Однако, чаще и намека нет, одна мелкая
предсмертная суета. Но сама возможность – радует…
Но чтоб это заметить в большом масштабе, и что
особо важно – на себе! – требуется большой кусок вре-
мени. Пожалуйста, тебе его с охотой выдают. Но не бес-
платно – стареешь… и теряешь возможность воспользо-
ваться «макроструктурным» взглядом: ни ума, ни талан-
та, ни сил дополнительных на это уже не дадено.
Но есть небольшое утешение – можно рассказать.
………………………………………………………..
time is over! или свинство старости
Молодые, не верьте, когда бодренькие старички бу-
дут лапшу вешать про старость, мол, золотое время му-
дрости. Время дрянь. Бывалые старики поддерживают
миф, а новенькие боятся выглядеть дураками.
Не видел ни одного молодого дурака, который бы от
старости поумнел. Опытней-хитрей становятся, но не
мудрей. И все, что не успели сделать и выяснить до старо-
сти, так и останется – не сделанным, не выясненным…

Одноглазый кот…
Он приходит к дому, где моя мастерская, каждую
весну, остается на месяц-полтора, потом исчезает. Мно-
го лет. Я выяснял в ближайших домах – никто его не
знает, даже не видели. Значит, именно к нам идет. Все
наши его ждут, с радостью встречают. Коты уважают,
кошки до сумасшествия любят. Он меня узнает, не бо-
ится, но близко не подходит.
Возможно кошачий пришелец, а может мессия?..
…………………………………………………………………………
Туся и Масяня…
Туся и Масяня не ладят. Тусе восемь лет, худая трех-
цветка – черный, палевый и яркий розовый на ней
мелкими пятнышками-мазочками, а мордочка – выли-
тая Нефертити. Но больная – язвенница, нервная, и не
может терпеть несправедливости и хамства. А Масяня
большая красивого мышиного цвета молодая кошка,
ушки круглые, кончики отмерзли в самые холода. Мы ее
тогда спасли, крошку, потом оказалось, не совсем крош-
ка, от голода не росла. Быстро выросла – разбойница,
глаза желтые… когда злится, косит одним глазом, и веко
дергается. Со всеми она неплохо, потому что уступают,
а Туська не может уступить. Хотя на многие наскоки не
отвечает, рычит и убегает. Но наступает момент, когда
ей становится невмоготу. И она, метЯ по линолеуму хво-
стом, сгорбив спину подступает к Масяне, и тоненьким
голосочком спрашивает – «ты чего???»
Масяня на самом-то деле не всерьез, ей кажется, так
интересно погонять старушек!..
А тут видит, старая кошка не шутит, вплотную под-
ступила – ты чего?
А я – ничего… А я просто так… – Масяня отвечает, и
боком, боком… Спасается. И долго потом сидит в угол-
ке, молчит…
А мы с Туськой сидим. Она не любит, когда гладят по
голове, зато разговариваем мордами и носами. Потрем-
ся, и понемногу успокаиваемся.
– Брось, Туся, я говорю ей, – здоровье дороже, а то
снова язва откроется. Ну ее, Масяньку, дура она еще…
Да-а, Туся вроде соглашается, но до очередного раза.
Снова вспылит. И надежда только на то, что повзрослеет
Масяня, поймет, что старших уважать надо…
…………………………………………………………………………

Ничего особенного…
На темно-серой бумаге, шершавой, скупо – пастель,
туши немного или чернил…
Сумерки, дорожка, ничего особенного.
Смотрю – иногда спокойно там, а иногда – тоска…
А кому-то, наверняка, ничего особенного.
Так что, непонятно, от чего тоска…

………………………………………………………………..

Чистосердечное признание…
Есть такие кошки, их спокойному достоинству мож-
но позавидовать. Как-то, разговаривая с одной из них
бессонной ночью, я понял, что терпеть не могу литера-
туру… если она не голос человека или любого другого
живого существа – в одиночестве, холоде, темноте…
Остальное – искусственные бредни

…………………………………………………………………….

Что-то внутри…
Старый художник Паоло два раза предал молодого
Рема.
Сначала он, посмотрев на картину начинающего,
сказал:
– Никогда не купят.
Впрочем, он предал и себя.
А второй раз, сказал:
– Парень не умеет рисовать.
А дальше он понял, третьего раза не было.
– …почему у него трепещут листья? Передать рукой тре-
пет листа – нехитрое дело, но настоящего страха перед непо-
годой не получится. Внутренний трепет нужен. Он непонят-
ным образом переходит в руку, а рука делает, не зная, как…

………………………………………………………………….
Так и машут…
Недели машут пятницами
Как строчки запятыми
Солнце по небу катится
Я забыл свое имя…
Может, графоман, этот мой герой, но про недели
верно сказанул.
Так и машут, могу подтвердить. Так и машут…

ОКНА

и почему я их люблю. Мы видим весь мир через окна — ОКНА ГЛАЗ наших. И думаем, что мир именно такой, каким его видим, и окна наши не врут. Но они переводят падающий на них свет в электрические сигналы, которые потом переводятся, читаются… в темноте, знаете где. Это бессознательно, без нашей воли и умения происходит, мы недалеко ушли от оптики. То есть, она приблизилась к нам, и во многом перегнала. Но не во всем, не во всем, и в этом есть тайна… То, что происходит дальше — одинаково и для падавших в глаз изображений реальности, и для картин, написанных художником, и для фотографий… И что? Да ничего, просто люблю окна — все, и всё.
…………………………………….

Почему такие решетки на окнах, да? Как будто не знаете. Стекла постоянно бьют. Зачем? — а низачем. В России все время окна бьют, и не только окна. Инстинкт все сломать, откуда он? Когда вдруг видишь, что в Европе этого нет, что не ломают просто так, и мысли не возникает, и потребности… Это шок, как теперь говорят. Они не хотят ломать, не заведена внутри эта пружина. Деревья, скамейки, урны — все целое стоит. Свои проблемы есть, своя агрессия порой выливается, но вот стекла — стоят и стоят… дома стоят целехонькие, десятки лет владельцы где-то, и никто ничего не тронет. Но я о решетках, да?.. Думали, думали, и решили — пусть хотя бы бьют помаленьку, кусочками, не сразу всё, вот цель решетки. Но интересный объект получается, разнообразие придается окну. И не думая о причинах, любуюсь без зазрения совести, да-а-а…
…………………………………………….

Уходя насовсем, на пороге оглянись…
When Leaving for Good, Look Back Stepping over the Threshold…

…………………………………………….

Реальность, запертая в раму…
Reality As Locked Up Inside a Frame…

………………………………………………

Бешеный закат
Frantic Sunset.

…………………………………………….

Примирение с концом дня
Reconciling to the End of the Day

……………………………………………….

Заброшенное окно, жгли — не дожгли… Паук пришел — без сомнений поселился
An abandoned window, they had set it on fire – but failed to burn down completely… A spider came by – and without thinking twice made it his dwelling place

……………………………………………….

Запреты искажают мир
Bans distort world

………………………………………………….

Всё, что мы видим — изображение, и только
All we see is images, and nothing more

……………………………………………….

Терпеливое ожидание тепла
Patiently Waiting for the Warm Weather to Come
—

………………………………………………

Красное одеяло
The Red Blanket

………………………………………………….

Большая тишина
The Big Silence

………………………………………………………………………
перевод Е.П.Валентиновой

Dan Markovich 8 June 2015 LJ Windows
http://danmarkovich.livejournal.com/4275914.html
Windows
And why I like them. All the things in the world we see through windows – THE WINDOWS OF OUR EYES. And believe that the world is precisely like that which we see, and that our windows deceive us not. But they transform the light that is cast upon them into electrical signals, that are next to be transformed, to be read… in the dark, you know where. It is unconscious, goes on without our will or knowledge, we haven’t gone so very far from the optics. Or rather the optics has gained on us, and outdid us in many things. But not in all thing, oh no, not in all, and there is some mystery about it… That which happens further is the same both for the images of reality that have got into the eye, and for pictures painted by artists, and for photographs… Well, so what? Well, so nothing, it is just that I like windows – all windows, and that’s that.
—
Why latticed lights, would you ask? As if you cannot guess it yourself. People keep breaking glass panes all the time, that’s why. What for do they break them? – well, for nothing in particular. In Russia people break windows habitually, and not windows alone. This instinctive desire to break things, where does it come from? When you suddenly see, that they don’t have anything like that in Europe, that there people won’t break things for no special reason at all, that they are lacking the concept itself, the very need… it comes as a shock, people favor this word greatly nowadays. They don’t feel like breaking, they don’t have this coil wound up tight inside them. Trees, benches, garbage containers – everything continues undamaged. They have problems of their own, aggression does erupt from time to time, but glass panes – they continue whole… houses continue as they are, with the owners having been away somewhere for decades, but nobody touches a thing about them. But I was talking about the latticed lights, wasn’t I? Some hard thinking was done, and decision was reached – if they are to be broken, let it be gradual, done piece by piece, therefore the latticed lights. But it turned out to be also an interesting object, this way window acquires diversity. So, without bothering much about the reasons, I just shamelessly admire it, yeah, I do…

Почему я больше сочувствую зверям, чем людям? Что скрывать, это так. Наверное — одна из весомых причин- потому что ощущаю в них то бессловесное, нерассужденческое, чувственное начало, которое меня больше всего интересует и волнует в себе, и к которому сознательные пути-объяснения темны и с трудом даются. Нет, не могу сказать, «я не люблю мысль» — я не люблю скакание по кочкам, под которыми темная глубина. Не думаю, что так наз. умозаключения где-то кроме науки приводят к весомым и безусловным выводам. Не люблю себя, рассуждающего», мне противны рассуждающие рты, я не верю никому из говорящих, в том числе и себе. Картинки не требуют слов, а когда требуют объяснений — это плохие картинки. Но в речи есть бОльшее, чем «ум» — в ней есть звук, ритм, и от того мои попытки не оставлять слова без внимания, или текст, так верней. К тому же иногда… Недавно слушал Седакову — о Пушкине. Некоторые фразы останавливали: не обдумывая их, моментально чувствую — здесь что-то есть… Потом снова минуты полной банальности, и снова… Такое редко бывает, и говорит об особом складе ума, об особой его самостоятельности, такой, что даже слова («кочки») выносят на поверхность отпечатки состояния, глубокого состояния… (далее в другой раз)

В один из весенних дней, когда нестерпимо слепило солнце, припекало спину, в то время как ветер нес предательский холодок, Марк отправился к избушке. Он шел мимо покосившихся заборов, снег чавкал, проседал и расползался под ногами. Но на этот раз на нем были сапоги, и он с удовольствием погружался по щиколотку в черную дымящуюся воду.

Показалась избушка. Дверь распахнута, замок сорван. Марк вошел. Все было разграблено, перевернуто, сломано — и кресло, и стол, и лежанка. Но стены стояли, и стекла уцелели тоже. Марк устроил себе место, сел, прислушался. Шуршал, гулко трескался снег, обваливался с невысокой крыши, струйка прозрачной воды пробиралась по доскам пола.

— Ужасно, ужасно… — он не заметил сначала, что повторяет это слово, и удивился, когда услышал себя. Разбой в трухлявой развалине больно задел его. До этого он был здесь единственный раз, зато с Аркадием; это был их последний разговор. Он давно знал, что живет среди морлоков и элоев, и сам — элой, играющий с солнечными зайчиками, слабый, неукорененный в жизни.

— Что же ты, идиот, ждешь, тебе осталось только одно — писать, писать! — он остро ощутил, как бессмысленно уходит время.

Будь он прежним, тут же отдал бы себе приказ, и ринулся в атаку; теперь же он медлил, уже понимая, как гибко и осторожно следует обращаться с собой. Чем тоньше, напряженней равновесие в нем, тем чувствительней он ко всему, что происходит, — и тем скорей наступит ясность, возникнет место для новых строк. Если же недотянет, недотерпит до предела напряжения, текст распадется на куски, может, сами по себе и неплохие, но бесполезные для Целого. Если же переступит через край, то сорвется, расплачется, понесет невнятицу, катясь куда-то вниз, цепляясь то за одно, то за другое… Поток слов захлестнет его, и потом, разгребая это болото, он будет ужасаться — «как такое можно было написать, что за сумасшествие на меня напало!»

— Это дело похоже на непрерывное открытие! То, что в науке возникало изредка, захлестывалось рутиной, здесь обязано играть в каждой строчке. Состояние, которое не поймаешь, не приручишь, можно только быть напряженным и постоянно готовым к нему. Теперь все зависит от тебя. Наконец, наедине с собой, своей жизнью — ОДИН!
………………………………
Он ходил по комнате и переставлял местами слова. — Вот так произнести легче, они словно поются… А если так?.. — слышны ударения, возникают ритмы… И это пение гласных, и стучащие ритмы, они-то и передают мое волнение, учащенное дыхание или глубокий покой, и все, что между ними. Они-то главные, а вовсе не содержание речи!

Он и здесь не изменил себе — качался между крайностями, то озабочен своей неточностью, то вовсе готов был забросить смысл, заняться звуками.

Иногда по утрам, еще в кровати, он чувствовал легкое давление в горле и груди, будто набрал воздуха и не выдохнул… и тяжесть в висках, и вязкую тягучую слюну во рту, и, хотя никаких мыслей и слов еще не было, уже знал — будут! Одно зацепится за другое, только успевай! Напряжение, молчание… еще немного — и начнет выстраиваться ряд образов, картин, отступлений, монологов, связанных между собой непредвиденным образом. Путь по кочкам через болото… или по камням на высоте, когда избегая опасности сверзиться в пустоту, прыгаешь все быстрей, все отчаянней с камня на камень, теряя одно равновесие, в последний момент обретаешь новое, хрупкое, неустойчивое… снова теряешь, а тем временем вперед, вперед… и, наконец, оказавшись в безопасном месте, вытираешь пот со лба, и, оглядываясь, ужасаешься — куда занесло!

Иногда он раскрывал написанное и читал — с противоречивыми чувствами. Обилие строк и знаков его радовало. Своеобразный восторг производителя — ведь он чувствовал себя именно производителем — картин, звуков, черных значков… Когда он создавал это, его толкало вперед мучительное нетерпение, избыточное давление в груди и горле… ему нужно было расшириться, чтобы успокоиться, найти равновесие в себе, замереть… И он изливался на окружающий мир, стараясь захватить своими звуками, знаками, картинами все больше нового пространства, инстинкт столь же древний, как сама жизнь. Читая, он чувствовал свое тогдашнее напряжение, усилие — и радовался, что сумел передать их словам.

Но видя зияющие провалы и пустоты, а именно так он воспринимал слова, написанные по инерции, или по слабости — чтобы поскорей перескочить туда, где легче, проще и понятней… видя эти свидетельства своей неполноценности, он внутренне сжимался… А потом — иногда — замирал в восхищении перед собой, видя, как в отчаянном положении, перед последним словом… казалось — тупик, провал!.. он выкручивается и легким скачком перепрыгивает к новой теме, связав ее с прежней каким-то повторяющимся звуком, или обыграв заметное слово, или повернув картинку под другим углом зрения… и снова тянет и тянет свою ниточку.

В счастливые минуты ему казалось, он может говорить о чем угодно, и даже почти ни о чем, полностью повторить весь свой текст, еле заметно переиграв — изменив кое-где порядок слов, выражение лица, интонацию… легким штрихом обнажить иллюзорность событий… Весь текст у него перед глазами, он свободно играет им, поворачивает, как хочет… ему не важен смысл, он ведет другую игру — со звуком, ритмом… Ему кажется, что он, как воздушный змей, парит и тянет за собой тонкую неприметную ниточку, вытягивает ее из себя, выматывает… Может, это и есть полеты — наяву?

Но часто уверенность и энергия напора оставляли его, он сидел, вцепившись пальцами в ручки кресла, не притрагиваясь к листу, который нагло слепил его, а авторучка казалась миниатюрным взрывным устройством с щелкающим внутри часовым механизмом. Время, время… оно шло, но ничто не возникало в нем.

………………………………

Постепенно события его жизни, переданные словами, смешались — ранние, поздние… истинные, воображаемые… Он понял, что может свободно передвигаться среди них, менять — выбирать любые мыслимые пути. Его все больше привлекали отсеченные от жизни возможности. Вспоминая Аркадия, он назвал их непрожитыми жизнями. Люди, с которыми он встречался, или мельком видел из окна автобуса, казались ему собственными двойниками. Стоило только что-то сделать не так, а вот эдак, переместиться не туда, а сюда… Это напоминало игру, в которой выложенные из спичек рисунки или слова превращались в другие путем серии перестановок. Ему казалось, он мог бы стать любым человеком, с любой судьбой, стоило только на каких-то своих перекрестках вместо «да» сказать «нет», и наоборот… и он шел бы уже по этой вот дорожке, или лежал под тем камнем.

И одновременно понимал, что все сплошная выдумка.

— Ужасно, — иногда он говорил себе, — теперь я уж точно живу только собой, мне ничто больше не интересно. И людей леплю — из себя, по каким-то мной же выдуманным правилам.

— Неправда, — он защищался в другие минуты, — я всегда переживал за чужие жизни: за мать, за книжных героев, за любого зверя или насекомое. Переживание так захватывало меня, что я цепенел, жил чужой жизнью…

В конце концов, собственные слова, и размышления вокруг них так все запутали, что в нем зазвучали одновременно голоса нескольких людей: они спорили, а потом, не примирившись, превращались друг в друга. Мартин оказался Аркадием, успевшим уехать до ареста, Шульц и Штейн слились в одного человека, присоединили к себе Ипполита — и получился заметно подросший Глеб… а сам Марк казался себе то Аркадием в молодости, то Мартином до поездки в Германию, то Шульцем навыворот. Джинсовая лаборанточка, о которой он мечтал, слилась с официанткой, выучилась заочно, стала Фаиной, вышла замуж за Гарика, потом развелась и погибла при пожаре.

— Так вот, что в основе моей новой страсти — тоска по тому, что не случилось!.. — Он смеялся над собой диковатым смехом. — Сначала придумывал себе жизнь, избегая выбора, потом жил, то есть, выбирал, суживал поле своих возможностей в пользу вещей ощутимых, весомых, несомненных, а теперь… Вспомнил свои детские выдумки, и снова поглощен игрой, она называется — проза.

Умники, понимаешь…
Мне говорил учитель живописи:
– Пробуя еду, сразу знаешь, вкусно или нет. Так и
цвет…
Художник берет «вкусный» цвет, в этом его ум про-
является.
А книжник умный… ищет на картинке библейскую
рыбу или мальчика в кустах.

……………………………………………….
Темы…
Есть темы бесконечные, у каждого свои. Мои про-
сты – прогулка да разговор. Гуляют со зверьми. Ино-
гда застолье, простая еда. Если помещение, то подвал,
огромный, в полутьме, со многими ходами, чтобы на-
дежда выбраться была. Там сидят, спят, едят, и вся жизнь
проходит. Вроде подвала, в котором картины Миши Ро-
гинского смотрел, его последнее пристанище до отъезда
из России.
Но еще чаще, картины без людей – дерево, трава,
река… Поваленный забор, дорога – заросшая, разбитая.
Чем сильней заросшая, тем ближе и дороже мне. При-
ветствую траву, прорастающую меж камней, запусте-
ние, гибель асфальта, победу всего растущего свободно.
………………………………………………….

Две скудных мысли…
Я много имел дел с пауками, искренне любя их в
течение всей жизни. Никогда не боролся с паутиной, и
всегда помогал другу выбраться из ванны, делая вид, что
у него само собой получилось. Он, не оглядываясь, уда-
лялся, а я был счастлив, что остался безымянным…
Поэтому особо ценю людей, которые мне помогли,
и молча удалились. Это многого стоит.
Так вот, эти пауки выбирали удобные для них углы,
и начинали плести сеть. Уверен, при этом они не думали
о мухах, не знали, для чего их любимое дело делается, и
что от этого может быть еда.
Еще вспоминается гениальная сказка про суп из то-
пора: голодный солдат приходит к жадной старухе и уго-
варивает ее сварить щи из топора, добавив по ходу дела
всякой малозначительной мелочи… Этот процесс мне о
многом говорит.
………………………………………………..

Не упирайся…
Как сказал мне один старый художник – «ты не зырь,
не упирайся зенками, не ешь глазами – ходи себе, да по-
сматривай, поглядывай…»
…………………………………………………

Скурвились…
Бывает неприятие плодотворное, отстаивание свое-
го. Бывает враждебное, но талантливое. Но бывает не-
приятие крысиное, обнюхивание… – и понимание, что
нечего сожрать…
Наш новый класс уже обнюхал интеллигенцию, и
понял: поживиться почти нечем, кроме как проглотить
тех, кто, дрожа от страха или счастья, сам лезет в глотку.

Бомжи
…………………………………………….

На закате
……………………………………………….

Сухие цветы
…………………………………………………

Композиция NN
………………………………………………

Почти ч/б

Три девицы
………………………………………………

Россия зимой, во мгле…
…………………………………………………..

Автопортрет (набросок)
…………………………………………….

При переезде пропал кот. Или кошка, не знаю. Возможно, найдется еще,
если в старом доме забыл, тогда найдется. Он подождет меня, я знаю. Мы с ним вместе лет двадцать уже, и он не должен пропасть. Затерялись еще многие диски с программами и картинками, но черт с ними, а кот должен найтись. Пес здесь, с которым он дружен, и ждет.
………………………………………………

Прощай, окно.
…………………………………………….

И ступеньки в подвал, наверняка переживут меня, и хорошо.
…………………………………………………

Лист на снегу.
…………………….
………………………..
Марк медленно открыл дверь в комнату — и замер. Посредине пола лежал огненно-красный кленовый лист. Занесло на такую высоту! Он смотрел на лист со смешанным чувством — восхищения, испуга, непонимания…
С чего такое мелкое событие всколыхнуло его суровую душу? Скажем, будь он мистиком, естественно, усмотрел бы в появлении багряного вестника немой знак. Будь поэтом… — невозможно даже представить себе… Ну, будь он художником, то, без сомнения, обратил бы внимание на огненный цвет, яркость пятна, будто заключен в нем источник свечения… так бывает с предметами на закате… Зубчатый, лапчатый, на темно-коричневом, занесенном пылью линолеуме… А как ученому, не следовало ли ему насторожиться — каким чудом занесло?.. Ну, уж нет, он чудеса принципиально отвергает, верит в скромность природы, стыдливость, в сдержанные проявления сущности, а не такое вызывающее шоу, почти стриптиз! Только дилетанту и фантазеру может показаться открытием этот наглый залет, на самом же деле — обычный компромисс силы поднимающей, случайной — ветер, и другой, известной туповатым постоянством — силы тяжести. Значит, не мог он ни встревожиться, ни насторожиться, ни восхититься, какие основания?!
Тогда почему он замер — с восхищением, с испугом, что он снова придумал вопреки своим догмам и правилам, что промелькнуло в нем, застало врасплох, возникло — и не открылось, не нашло выражения, пусть гибкого, но определенного, как пружинящая тропинка в чаще?.. Он не знал. Но не было в нем и склеротического, звенящего от жесткости постоянства символов и шаблонов, он был открыт для нового, стоял и смотрел в предчувствии подвохов и неожиданностей, которыми его может встретить выскочившая из-за угла жизнь.

Одни люди, натолкнувшись на такое небольшое событие, просто мимо пройдут, не заметят, ничто в них не всколыхнется. Это большинство, и слава Богу, иначе жизнь на земле давно бы остановилась. Но есть и другие, они вспомнят тут же, что был в их жизни случай, похожий… а дальше их мысль, притянутая событиями прошлого, потечет по своему руслу — все о том, что было. Воспоминание, также как пробуждение, подобно второму рождению, и третьему, и десятому… поднимая тучи пыли, мы оживляем то, что случилось, повторяем круги, циклы и спирали.
Но есть и еще, некоторые, их мало, сравнения с прошлым для них не интересны, воспоминания скучны… Они, глядя на лист, оживят его, припишут не присущие ему свойства, многое присочинят… Вот и Марк, глядя на лист, представил его себе живым существом, приписал свои чувства — занесло одинокого Бог знает куда. Безумец, решивший умереть на высоте…
И тут же с неодобрением покачал головой. Оказывается, он мог сколько угодно говорить о восторге точного знания — и верил в это! и с презрением, тоже искренним, заявлять о наркотическом действии литературы… но, оказавшись перед первым же листом, который преподнес ему язвительный случай, вел себя не лучше героя, декламирующего с черепом в руках…
Чем привлекает — и страшен нам одиночный предмет? Взгляни внимательней — и станет личностью, подстать нам, это вам не кучи, толпы и стада! Какой-нибудь червячок, переползающий дорогу, возьмет и глянет на тебя печальным глазом — и мир изменится… Что делать — оставить, видеть постепенное разложение?.. или опустить вниз, пусть плывет к своим, потеряется, умрет в серой безымянной массе?.. «Так ведь и до имени может дело дойти, если оставить, — с ужасом подумал он, — представляешь, лист с именем, каково? Знакомство или дружба с листом, прилетевшим умереть…»
«К чему, к чему тебе эти преувеличения, ты с ума сошел!» Выдуманная история, промелькнувшая за пять минут, утомила его, заныло в висках, в горле застрял тугой комок. Он чувствовал, что погружается в трясину, которую сам создал. Недаром он боялся своих крайностей!
Оставив лист, он осторожно прикрыл дверь и сбежал.

Тот самый дуб…
В Таллинне, если идти со стороны улицы Лейнери,
в самом начале парка Кадриорг на углу растет не-
охватный дуб, в нем дупло, залитое цементом. К этому
дереву меня водил отец, когда мне было четыре. Мы
только-только вернулись из эвакуации, 1944 год, еще
шла война.
К этому дубу отца водил его отец, мой дед, а деда во-
дил его отец, это было в 70-х годах 19-го века.
Дерево помню с детства, оно до сих пор живет.
Трудно представить себе жизнь без этих признаков
постоянства. Как бы я мог утверждать, что мальчик,
который гулял в том парке, и я сегодняшний – один и
тот же человек?.. Какое чувство может объединить та-
кую разнородность? В нашей памяти остаются вот такие
столбики полосатые, их, может, сотня или две, не боль-
ше, – самые сильные впечатления жизни. И память еже-
дневно, ежечасно, а может и ежесекундно обегает их, и
даже во сне… а может особо значительно, что во сне…
И мы постоянно чувствуем единство судьбы с тем
человеком, который шел через время, шел, шел – и это,
оказывается, я…
………………………………………………….

Звали Райка…
Художница одна, звали Райка, толстуха средних лет,
писала на длинных холстах голых баб, лежащих, двухме-
тровых. Потом расписывала им кожу крохотными едва
различимыми цветочками.
Говорят, признак шизы, но я ничего особенного в
ней не замечал. Кроме огромного рта, ни на миг не за-
крывала, болтать она, да-а…
Посмотрела мои рисунки, говорит:
– Еврейская графика.
– Я не нарочно.
– Значит, генетика.
Чуть что, генетика, генетика…
…………………………………………………………….

Немалые голландцы…
Люблю голландцев за их рисуночки, простые, есте-
ственные… Умелые, но не выпячивающие мастерство.
Скудная природа. Довольно грязная жизнь, кабачки хле-
босольные, питие, расстегнутые штаны…
Люблю старые вещи братской любовью, оживляю,
сочувствую, а фрачность парадных обеденных столов не
терплю. Обожаю хлам, подтеки, лужи, брошенный сто-
ловый инвентарь с засохшими ошметками еды… и чтоб
после обеда обязательно оставалось…
Чтобы пришел через окно голодный кот и не спеша
вылизал тарелку.
………………………………..
Осыпь при луне…
Когда я начал рисовать, мой учитель, глядя на пор-
трет, спросил:
– Вот это здесь – зачем?..
Это была щека. Я ответил:
– Это еще и каменистая осыпь при луне.
Он кивнул – «зрительные ассоциации, вот главное…»
………………………………………………………..

Крылов – и Тринчер…
Был у меня друг Василий Александрович Крылов,
физик, он у Вавилова-физика еще до войны собрал пер-
вый в России ускоритель частиц. Потом стараниями
своих друзей был отправлен в лагерь, далеко
на север. Вышел еще не старым человеком, но стоявшие
высоко академики-предатели держали Васю подальше
от столиц, чтобы их некрасивые поступки не стали из-
вестны. Путь в большую науку был закрыт ему. Были и
такие, кто хотел помочь, но эти всегда слабей.
Через много лет, добравшись-таки до хорошего Инсти-
тута, В. А. решил доказать свою веру, в которой укрепился
на Колыме, спасаясь жеванием еловых иголок. Он верил,
что малые дозы ультрафиолетовых лучей, не рак вызыва-
ют, как большие, а наоборот – способствуют жизни. И его,
Василия, телесная и духовная крепость объясняется еловы-
ми иголками и малыми дозами облучения. Он начал иссле-
довать на себе, раздобыв небольшую ультрафиолетовую
лампу, разработал контроль, измерения доз. И то же самое
делал в Институте на водорослях. Водоросли не захотели
поддержать открытия. Вася честно вел статистику, и ему
всегда не хватало какой-нибудь единички для доказатель-
ства. Зато в опытах на себе он преуспел – жил, несмотря на
подорванные почки, до 91 года. Но как ученый понимал
– не доказательство: его сестра пережила три страшных
голода – российский, колхозный и послевоенный, а жила
95 лет, и вовсе не при малых, а при самых опасных дозах
ультрафиолетовых лучей на колхозной работе.
В. А. был честен, и вера его подточилась. Печалился че-
ловек, но циферки ставил честно.
Другой человек, не друг мне, его звали Тринчер, он тоже долго
жил в лагере, как немецкий коммунист. И он еще там решил,
что у биологии особые законы, им подчиняется все живое. Достижения генети-
ки и биохимии прошли мимо него, он верил в Живую Силу.
Он был новым виталистом. Но не был честным человеком –
брал формулу какого-нибудь Шредингера, и путем путаных
рассуждений да нечестных умозаключений вводил в нее ко-
эффициентик, нужный, как он говорил, для жизни…
Долго и нудно его разоблачали, а он, отступая, втыкал
свой коэффициент в другое место… Наконец, он всем на-
доел, благополучно умер, и был забыт со своими приду-
манными коэффициентами. Лженаука умирает со смер-
тью своего создателя, не раньше – ведь ни один серьезный
ученый не положит свою жизнь, чтобы побороть этого
летучего голландца, свои дела дороже. Вот, собственно и
все. Еще два слова о тех, кто считает земную жизнь коря-
вым коротким отростком бесконечного сияющего пути.
Часто они неплохо здесь устроены, истово живут, и столь-
ко сил кладут на жизненное устройство, что разговоры о
вечной жизни остаются в разговорах. И пахнут фальшью.
Но это уж совсем между прочим сказано.
……………………………………………………..
Десерт и получите…
Прекрасна жизнь или ужасна – к качеству искусства
отношения не имеет. Жизнь и такая, и другая, и третья
– всякая, важно, насколько вы в своем убеждены, и мо-
жете до читателя – друга, собеседника, спорщика, – свою
правду или неправду волнующе и страстно донести. А
если Вы свою истину как бабочку – повертим и так, и
сяк, посмотрим отсюда, оттуда… ах, красота!.. Полю-
бовались… и прикололи в альбом… Тогда на что надее-
тесь? Получится то, что хотели – десерт к реальности. А
потом говорят – «писатель больше не властитель дум…»
Но это еще цветочки. Эра возрождения и разума позади,
властвует госпожа Альбина, привораживающая к реаль-
ности по фотографии. При чем тут властитель дум, Вы
собеседника-спорщика и друга-врага теряете…
Но если глубины и драмы не хотите, то получите, о
чем мечтали – светский разговор о ненаписанной книге
или легкое подражание прошлому времени.

Банальные слова…
Было лучше, потом хуже, и опять – светлей, теплей…
И снова потемнело… И так всегда.
Люди, которые вокруг нас жили, разъехались, или
умерли, или мы с ними разошлись по своим путям. Го-
ворят, в России надо жить долго, только тогда что-то
может получиться. Но долго жить скучно, здесь все по-
вторяется.
Остается только – трава, холм, река течет под холмом…
Но этого достаточно, чтобы жить.
…………………………………………………..
О том, о сём…
Был у меня приятель, старше меня лет на двадцать,
он сидел в лагере в сталинские времена. Когда входил в
столовую, то обязательно выбирал столик в углу. А я мог
обедать в середине зала. Он это понять не мог. А я его не
понимал.
А теперь и я – хочу в угол, подальше от хамства, вну-
шений, наскоков, всучивания ненужного товара и про-
чей наглости.
Назад к закрытости.
Мне говорят, против времени не получится.
Время делают люди. Если сильно захочешь, то полу-
чится. И время чуть-чуть изменится…
А многим думается, что можно и невинность соблю-
сти, и капитал приобрести…
…………………………………………………….
Своя Тамань…
Давно мерещится, жизнь – навязанная командировка.
Поездка из ниоткуда в никуда, в середине городок,
своя Тамань – пятнами лица, глубокое пропитие, неча-
янная любовь, еще несколько событий…
И пора на окраину, где пусто, глухо, дорога в черноту…
Что-то мешает написать, ведь что-то мешает?..
Сначала пристальное разглядывание своих прыщей,
от чрезмерной привязанности к себе. Потом… уста-
лость, чувство ненужности, да с холодком по спине…
………………………………………………
Неожиданный вывод…
Плохая память имеет массу недостатков, зато одно
достоинство: с самим собой не так скучно.
……………………………………………………………
Тогда зачем…
Перечислю ряд причин, который вызывают во мне
печальные чувства – по восходящей к концу списка.
1. через пятьдесят лет России в настоящем составе не
будет
2. через пятьсот лет русского языка не будет
3. через пять тысяч лет человечества не будет
4. через пять миллионов лет жизни на земле не будет
5. через пять миллиардов лет солнца и земли не будет
6. через пятьдесят миллиардов лет Вселенной не будет.
Чем ниже по списку, тем сильней горе и печаль.
Если Вселенной не будет, то я зачем был?
А если скажут – «проживешь еще пять лет», то слегка
вздрогну, но завтрак съем без колебаний.
А если скажут, «десять гарантируем», то весело по-
бегу по своим делам.
……………………………………………………
Ксерокс и Зося…
Пока Зося не поест, Ксерокс сидит рядом, смотрит в
окно. Большой черный кот, лохматый, всю жизнь на улице
прожил. И Зося с ним, маленькая, злющая, тоже черная…
Любовь на всю жизнь.
Умер Ксерокс, ушел в подвал, и умер. Я нашел его,
положил в ящик. Мороз, он окоченел, черная шерсть за-
индевела, а глаза – смотрят. Земля закоченела тоже, я
не мог закопать кота. Принес на балкон, положил ящик,
прикрыл. Пока мороз, полежи с нами, Ксерокс. Каждый
день выхожу на балкон, зову друзей поесть, и Зосю, ко-
нечно. Они пробегают мимо ящика, спешат к еде. А я
говорю Ксероксу – «не думай, не оставлю твою Зосю».
Все понимаю, знаю, что нет его, а все равно говорю.
/////////////////////////////////////////////////////////////////
Брезгливость, элементарная брезгливость должна побеждать всякого рода «соображения» многообразной пользы и безопасности. Бессознательная привычка не жрать дерьмо 🙂 Если мама не внушила, то плохо дело…
И не надо мне про толерантность и лояльность, я дикий, необученный привычкам современным 🙂
(к вопросу об «Эхе Москвы»)

Мотькин младшенький, год 2007-ой
……………………………………………….

Осенняя пора, картинка, какой была изначально
……………………………………………..

Цветки, геометрия жизни
……………………………………………….

Семейство у меня в мастерской, где-то в конце прошлого века.
……………………………………………..

Труба за мусоропроводом, и цветок в ней, как было
………………………………………………

Набросок для «подвальной» серии пастелей. Условно говоря, потому что наброски не использовал никогда, заново рисовал. Но в голове видимо что-то оставалось 🙂 Двадцать лучших пастелей — собственность семьи Барановых в Пущино. Недоступно по трагическим причинам, объяснять не хочется.
…………………………………………….

Аптечный городок. Всего-то полка в аптечке, но не должно ничто быть «всего-то»… 🙂

Меланхолия. Подзабытое чувство, но полезное
………………………………………..

Защитники осени от грядущих перемен
……………………………………………….

Где твоя улыбка?..
……………………………………………..

Русско-еврейский мотив
……………………………………………….

Как лежало… И ключ от убежища без замка.

Когда-то ходил по мастерским. Многие лица стерлись в памяти, но картинки помню, начиная с семидесятых. Тут же привиделась одна — московский ночной переулок, парадные наглухо заколочены, тупик… Тогда казалось, вот он, единственный тупик, только бы выбраться — на волю, на простор… Теперь понятно, тупиков тьма, и мы в очередном сидим. Не так уж много времени прошло, но будто ветром сдуло ту жизнь, и хорошее в этих переменах есть, но слишком много печального, главное — живых людей мало осталось. Кто уехал, кто погиб, а кто и процветает, но все равно мертвец. Чувствительность восприятия притуплена, кричащий звук и цвет одолели всех, что в этом гаме может остановить, привлечь? Одних останавливает мерзость, других — странность.
Процветает, конечно, мерзость, но что о ней говорить. А странность — особый взгляд, простирается от сложности до ошеломляющей простоты. От сложностей устал, в обществе они — признак неважного устройства, а в человеке от неясного ума. Я не о глубине, о запутанности говорю… Чем хуже живем, тем больше законов да деклараций. А умные да разумные… тут же наваливают кучу объяснений. Не терплю этих, умных да разумных, слишком много бессильных слов!.. Кто-то мудрит от страха, кто-то от мудрости своей пьян… не хочу разбираться, хочу отсюда убраться поскорей.
Нет, не уехать, от себя не убежишь… а к себе, к себе удрать!
Так что со мной остается, как старый верный пес, только она — странная простота. В моих любимых картинах нет идей, только свежий взгляд на простые вещи, и я люблю их больше всего, даже больше жизни, хотя, конечно, предпочту жизнь картине, но только из-за животного страха смерти, что поделаешь, это так.
……………………………………
Удрать-то мечтаю, но вот по-прежнему торчу на клочке земли между трех домов. Родное место… но всё вокруг разрыто!.. Чудовищный вид! Новые трубы, говорят, нужны… Злодеи, не верю никому! Нормальных людей не вижу, ни одного бомжа…
А за своей дверью я спокоен — мой Остров!.. живу как хочется.
Но значит ли это, быть свободным?..
Когда начинаешь жить, как хочется, только тогда и постигаешь самую безнадежную несвободу — давление собственных барьеров, своих пределов…
Достойная цель — дойти до собственных границ… и еще шажок!
Есть счастливцы, у которых нет ощущения предела. Однако они почти всегда, сознательно или интуитивно, выбирают темы, посильные для них, дающие им видимость беспредельных возможностей и свободы. А сами в пределах своей ограниченности остаются. Какая же тут свобода…
Но тут же себе напоминаю — рисунки Рембрандта… в них нет предела. Тогда молчу. То, что для гения простор, для нас лес густой. А я…
Все чаще топчусь на месте, повторяя несколько спасительных истин, как миллион имен бога, в которого не веришь… Но иногда на вытоптанной почве рождается простое слово, новый жест, или взгляд. Растет как трава из трещин. Потерять надежду на прорыв хуже, чем свой дом потерять. Дом найдется, а где найдешь талант? Спокойствие? Уверенность в себе?..
Достичь своего предела в любом занятии, и особенно в искусстве, мешает инстинкт самосохранения. Когда он в обществе, в людях слабей обычного, тогда и начинает получаться что-то заметное, особенное. Оттого, наверное, во времена неравновесия искусство пробуждается.
Если так, то нас ждет невиданный подъем.
Надежды юношей питают, а мне, вроде, не к лицу…
И тем не менее, еще надеюсь.
…………………………………..
Завидую коту, идет себе домой, знает все, что надо ему знать, и спокоен. Я тоже хочу быть спокоен, это первое из двух трудных счастий — спокоен и не боишься жить. Второе счастье — чтоб были живы и спокойны все близкие тебе существа, оно еще трудней, его всегда мало, и с каждым днем все меньше становится — близкие рассеиваются, исчезают…
Если долго в своих воспоминаниях, думах и мечтах, то новости не пробиваются ко мне. Гуляя, далеко не отхожу, и после возвращения обычно обнаруживаю кого-нибудь, кто меня знает, из постоянных обитателей, тогда задаю им свои странные вопросы. Не все они оказываются уместными, поэтому каждый раз непонятно, чем кончатся беседы. Нужно уверенно двигаться, спокойно говорить, тогда они перестанут нервно косить глазами, спокойствие заразительно. И если не науськают их, то останутся равнодушны, вроде ни пользы от меня, ни вреда… Но если скажут им — «не наш!» — тут же кинутся истреблять. Они не злы, скорей темны, доверчивы, легко внушаемы. Поэтому нужно спрашивать как бы вскользь, не придавая значения, и лучше, если при этом в руке бутылка пива, полупустая… это они сходу понимают… А заподозрят что-то, тут же окрысятся, обычный ответ на непонятное, и последствия непредсказуемы.
Но в самом начале, сразу после возвращения, я не гляжу на людей, чем меньше на них смотришь, тем лучше: не пристают с вопросами. Так что лучше глаза в сторону, успеется, погуляю — пусть привыкнут, мне их ответы нужны, а не вопросы.
Но некоторые все равно спросят, будьте уверены — «о чем мечтаешь, почему здесь?.. ведь ТАМ вас кормят задарма… Ведь там ты свой, а здесь чужой, мы все другие!»
А есть такие, кто не прощает сам вид фигуры, профиль, наклон головы, одежду, и сразу бдительно пристают. Тогда я молчу и улыбаюсь.
Я нигде не свой.

Что делать…
Мир безумен, что же нам делать…
Один отвечает – жрать, жрать и жрать. Кошка ест, она
голодна. Загорается дом. Кошка ест все быстрей, ее тре-
вога усиливает действующее желание, это физиология.
Другой отвечает, не жрать, а рисовать. Если мир без-
умен, нужно безумней его стать.
А третий говорит – кошку забыли, вытащите кошку
из огня.
……………………………………………….

Мой Хрюша…
Хрюша был особенный кот, не могу его забыть.
С ним одна была жизнь, после него – другая.
Он умел разговаривать. Бежит рядом, и длинными
фразами взволнованно объясняет. Не мяукал, короткие
звуки, очень разные, с большим выражением.
Я его понимал.
А в один год исчез мой Хрюша, в один день и вечер.
Прихожу утром – нет его.
Я искал его везде, не нашел.
А дальше… другая жизнь, я же говорю…
Потери накапливаются в нас, как тяжесть, и в конце
концов, подтачивают жажду жизни. Если б у меня была
душа, я бы нарисовал ее как моего Хрюшу, бежит рядом,
говорит, говорит… Если б на свете было счастье, то так
бы его нарисовал.
Но нет ни души, ни счастья.
Но Хрюша был. И никто не убедит меня, что жизни
не было.
Из таких моментов складывается жизнь.
……………………………………………………………………………

Живи, не живи…
Блок видел символы тоскливого постоянства:
… улица, фонарь, аптека…
Городской человек.
А что видел я последние сорок лет?..
дерево
забор
дорога
Помру, через сто лет все то же:
… дорога, дерево, забор… Трава…
Хорошо бы, если б остались они жить…
…………………………………………………………………..

Разасто…
Мне сказал один старый художник в Коктебеле:
– Федотов говорил – «рисуй раз за сто, будет все просто»
А я не понял, что за «разасто»…
Вспомнил через лет десять, и вдруг стало ясно!

Жизнь как столкновение двух случайностей, а может диалог, а может — интервью… Да, парализующая идея. Вернее — чувство, какая уж тут идея, банальность сплошная. Но в приложении к отдельной жизни — другое дело. Говорили, чего не можешь изменить, с тем лучше примириться. Еще лучше — забыть. («энергия заблуждения») Говорят, обобщать надо. Обобщение только путь, и где-то стоит остановиться. Иначе — черный квадрат, и вылетаешь из-изобразительности в сторону деклараций…
А вообще, наплевать на кривые усмешки, что делать — хаос кругом, и снаружи Случай, и внутри — Случай, пусть внедренный родом… А что НЕ случай. Если не копать глубоко (тогда всё случай), то не случай — наши ответы на вопросы, которые нам подставляет Случай — история и жизнь. Если честные, то предсказуемые и определенные, и скука в придачу… (( с одной поправкой, то есть, разьяснением — даже мама и папа — Случай 🙂 ОН — ВСЁ, что не зависит от нас. И причинность тут ни при чем, живет и здравствует, смайл… А вообще-то всерьез написано, потому что мешает жить… Что мешает? — всё самое ценное и значительное — глубокое — мешает жить, увы…

Не в стихах дело…
Выступал престарелый графоман со стихами. Сти-
хи… да ладно, не о них разговор. Закончил читать – и
снова! Точь-в-точь – все сначала!
Забыл, что уже один раз прочитал.
Все обомлели, что делать… Нашлась ведущая – «не
сделать ли нам перерыв…»
Я ушел, что было дальше – не знаю.
К чему это я…
Все-таки, свинство – старость…
……………………………………………………………………

Бежать некуда…
Пес Вася жил со мной 16 лет, и не любил меня. Он не
любил нас, людей – никого. Не было в нем собачьей пре-
данности, терпеть ее не могу. За это уважал и любил его.
Он уживался с нами, терпел… и ускользал, когда только
мог – исчезал. Прибежит через несколько дней, поест, ото-
спится, и снова убегает. Я думаю, он и собак не любил.
Обожал, правда, маленьких злющих сучек, но это не в счет.
Мне всегда хотелось узнать, что же он делает, один,
когда устает бежать. Он не уставал…
А когда состарился, все равно убегал. Только тогда
он перестал убегать далеко, и я часто видел знакомую
голову в кустах, лохматые уши. Большой пес, с густой
палевого цвета шерстью, с черной полосой по спине. Он
лежал, положив голову на лапы – и смотрел, смотрел –
на деревья, траву, дорогу, небо…
Он умер, а мне понадобилось еще много лет, чтобы
его понять.
……………………………………………….

Все равно ложь…
Иногда найдешь котенка, вылечишь, откормишь, но
в мастерской его судьба определена – он быстро освоит
путь на землю. Держать их взаперти нет возможности.
Далее жизнь его будет интересней, нормальней, чем у
зверей, запертых в четырех стенах – он научится лазить
по деревьям, прятаться в траве, подкрадываться к пти-
цам… он будет свободным, а захочет поесть, вскараб-
кается наверх, ко мне. В холода отсидится у полутеплой
батареи на кухне.
Все бы хорошо, если б не люди и машины. Эти сво-
бодные звери до старости редко доживают. Поэтому я
пытаюсь их отдавать в дома.
Но прощаться тяжело, и жизнь, которая у них будет,
мне не нравится.
И я каждому говорю – «прости, но так тебе спокой-
ней, безопасней, сытней…»
И презираю себя, потому что не верю в то, что гово-
рю. Для себя такой жизни никогда не выбирал.
С картинами точно также, знаю, у чужих им луч-
ше, чем в холодной мастерской, но все равно, избегаю
встречаться с ними – не хожу, не смотрю…
…………………………………………………………….
Открывая двери…
Кошка открывает дверь, толкает или тянет на себя,
при этом проявляет чудеса изобретательности, заново
открывая рычаг.
Но закрыть за собой дверь… Никогда!
Но этого и многим людям не дано.
…………………………………………………………

Одна и сто…
Искренность – форма бесстрашия. Бывают и другие
формы, например, ярость неразумная, благородные по-
рывы, самоотверженность… да мало ли… Искренность
– форма бесстрашия, которая к искусству имеет самое
близкое отношение. А вычурность формы, нарочитая
сложность, высокопарность, грубость, словесный по-
нос, заумь, выдаваемая за мудрость, ложная многозна-
чительность – все это формы страха. Что скажут, как
оценят, напечатают ли… в ногу ли со временем идешь
или отстал безнадежно… Достаточно ли мудро… И еще
сто причин.
Вопрос искренности центральный в искусстве, пото-
му что без нее… Можешь дойти до высокого предела, но
дальше ни-ни.

Не поэт, и не брюнет…
Писатель, поэт – неудобные слова. Как-то спросил
одного хорошего поэта – «вы поэт?»
Он смутился – пишу иногда… бывает…
В общем, случалось с ним, иногда, порой…
Так что стоит пару слов сказать – про писак и про
читак.
Писака обижается, если ему говорят неприличные
слова. Но, я думаю, зря, – профессия уникальная, если
хороший. Даже если всех писак собрать, то больше чем
столяров не наберешь. Столяр знает, чтобы на стуле уси-
деть, требуется известная часть тела. Хороший стул на
все размеры годится.
А чтобы хорошую книгу понять, другие места нуж-
ны, они не у каждого находятся.
Писака, если интеллигентный, начинает недостатки
в себе искать. Мучается…
И часто сдается, решает – «надо как они»: жизнь их-
нюю описать, как чай утром пролил, сморкнулся, фор-
точку открыл, запах стереть… Детёнка в сад водил…
Про училку, про редактора зловредного…
В общем, хочет подать читаке знак – писака такой
же перец, такой же кактус как ты, милый-дорогой!..
Чтобы, буквы перебирая, не рассерчал, не зевнул не-
нароком…
Какая глупость!
Писака, не гадай, чего читака чешется, на всех не
нагадаешься.
Дунь-плюнь, поверь, – если читака книгу твою ку-
пил или даже прочитал… ничего не значит. Не радуйся,
не огорчайся. Подожди лет десять, а там посмотрим –
или читака умрет, или ты…
Или книга.
………………………………………………..
Ко всем чертям…
Есть у меня один житейский рассказик, бытовой.
Событие, действительно, имело место с моим знакомым
АБ. Но и с БА что-то похожее случилось, и с XZ, совсем
в другой стране, нечто подобное произошло. И потому
я этот рассказик не разорвал, как многие другие, («бы-
товушные», я их называю) а оставил. Хотя он для меня
ценности не имеет. Но что-то остановило.
В жизни каждого бывает, растет внутри тела или го-
ловы пузырь, а может гнойник, надувается, тяжелеет… В
нем страхи всякие, зависимости, долги и обязанности…
И вдруг лопнул. И много воздуха вокруг! Хотя вро-
де стоишь на той же улице, и машина-поливалка рога-
тая – та же, что вчера, снова поливает мокрый асфальт…
Раньше мог только сюда, и в мыслях другого не было, а
теперь, оказывается, могу еще и туда, и в третью сторо-
ну, и вообще – ко всем чертям! Это чувство, беспечно-
аморальное, по-детски радостное… Оно должно когда-
нибудь придти, хотя бы раз в сто лет. Потом вспомина-
ешь, морщишься, улыбаешься… – вот мерзавец!.. Вот
злодей!..
………………………………………..
Законами по головам…
К старости лишаешься иллюзий, картинка обще-
ственной жизни представляется мрачноватой. Одни про-
ходимцы сменяют других, а на волне их грызни некото-
рые преступления вскрываются и наказываются, людям
даются обещания… Первое время новые чуть осторож-
ней, потом то же самое. Главное достижение демократии
в том, что в борьбе за первые места новые проходимцы
используют, кроме обычных средств, еще и законы –
бьют тяжелыми томами по головам самых засидевшихся
и проворовавшихся, и освобождают места себе…
А потом все снова…
……………………………………………………….
Три правила…
Я повторю вам правила, которые знают все коты – к
опасности лицом, особенно если знаешь ее в лицо. К нео-
жиданности – боком, и посматривай, поглядывай, чтобы
неожиданность не стала опасностью. А к хорошим ново-
стям задом поворачивайся. Пусть сами тебя догонят.

Вот так всегда: побуду в своей настоящей жизни… и меня отшвыривают обратно, сюда, где все живут, и где я старик. Нет, не считаю, что живу здесь — влачу существование, постоянно в поисках покоя, тепла…
Принудить можно к миру, но не к любви.
Жить реальностью не хочется, но возвращаться в нее приходится, тело не переспоришь, законы физики не обогнешь. Ведь сколько ни ругай текущий день, приходится признать, что размещение человека в определенном куске пространства имеет особую силу и значение. Каждый владеет своим местом, оно не может быть занято другим лицом, или предметом, или деревом, или даже травой. А когда владелец места умирает, он прорастает — травой, деревьями… Признак смерти — прорастание?.. Не такой уж плохой признак. Для кого-то моя смерть — путевка в жизнь, это вдохновляет. Прорастание жизнью — свойство присущее даже таким текучим и непостоянным существам, как вода — когда умирает, она цветет, чего не скажешь о наших телах, у нас не такое приятное прорастание. Но поскольку вода быстро перемещается, о ней трудно судить. Легче и приятней говорить о деревьях, они имеют корни и растут из своего места. Они почти вечны, по сравнению с нами, поэтому дружба с деревьями имеет большое значение для меня. Их трудная вертикальность — загадка… и пример для жизни, ведь таким образом и мы живем и растем: пересекаем слои времен, преодолевая притяжение сегодняшнего дня.

……………………………
Мне было лет десять, я оставлял записки в стволах деревьев самому себе, будто предвидел бегство из реальности. А может, чувствовал, что встретить самого себя особенно нужно, когда понимаешь — больше никого не встретишь. Хотя бы себя встретить хочется, прежде чем упасть в траву, «стать листом — свободным, безродным, не помнящим начала, не боящимся конца…» Так я писал в юношеском дневнике, а в этих посланиях в стволах, конечно, короче, и не так красиво:
«Я был…»
Найти бы их сейчас…
Это важно, потому что прошлого в мире нет, и если не найдешь его в себе или другом живом теле, то непрерывность прервется — распадется на мгновения, часы, дни… Но если даже оставишь память о себе в живом теле, ведь дерево живое тело, и потом найдешь эти стволы, те несколько деревьев в пригороде, у моря, то что?.. Смогу только смотреть на них, носящих мою тайну. Но и это немало — смотреть. Убедиться в достоверности воспоминаний…
Я аккуратно вырезал куски коры перочинным ножом, это были невысокие прибалтийские сосны… сочилась прозрачная смола… отодвигал ее, резал дальше, проникал во влажную живую ткань… доходил до белой блестящей, скользкой сердцевины, и в ямку вкладывал бумажку со своими письменами, потом покрывал сверху кусочками отскобленной ткани, заново накладывал кору, перочинным ножом, рукояткой придавливал, придавливал, кора приклеивалась смолой… На следующий день проверял, и часто не мог даже найти того места на стволе, или находил крошечные капли смолы по границам прямоугольника… Способность деревьев забывать завораживала, также как умение травы, примятой, раздавленной, подниматься, выпрямиться, снова жить, шуметь о своем…
Деревья эти выросли, и живы. Тяжело расти, вопреки силе тяжести, тянуться постоянно ввысь… Ценю и уважаю.
И листья люблю, особенно багряные, осенние, красиво и мужественно погибающие… смотрю на них со смешанным чувством — восхищения, испуга, непонимания… Будь я мистиком, естественно, усмотрел бы в появлении багряного вестника осени немой знак. Будь поэтом… — невозможно даже представить… Художник я, мне главное — свет и цвет…. огненный, и яркость пятна, будто заключен в нем источник свечения, так бывает с предметами на закате. Зубчатый, лапчатый, на осенней темной земле или коричневом, занесенном пылью линолеуме… Одинокий лист особые чувства вызывает — он знак сопротивления, поддерживает во мне непокорность времени, погоде, случаю, выходкам людей, населяющих мой треугольник.
Чем привлекает нас одиночный предмет? Взгляни внимательней — и станет личностью, под стать нам, это вам не кучи, толпы и стада! Какой-нибудь червячок, переползающий дорогу, глянет на тебя печальным глазом — и мир изменится…

Что-то с маслом…
Я часто позволяю своим картинкам повисеть в чу-
жом доме. На время отдаю. Никогда не предлагаю –
только если просят. Иногда мне их быстро отдают обратно,
поняли – слишком груба ткань, изображение будоражит нервы.
А им хотелось, чтобы в интерьере спокойненько, стандартно,
рамочки приличные…
Но иногда не отдают, стесняются, и мучаются. Я
прихожу, молча снимаю и уношу, ребенок возвращается
в свой дом, пусть не такой красивый, но к старым дру-
зьям.
Но бывает, повесят так, что на погибель. И не сразу-
то узнаешь, не каждый день, не каждый месяц заходишь.
Предупреждал ведь, но кто помнит… Картина под
прямыми солнечными лучами, даже в нашем климате,
стареет в 100-200 раз быстрей, чем при рассеянном све-
те. И, значит, год ей засчитывается за двести лет.
Я пришел через год – и увидел. Говорить бесполез-
но, недоумевали, плечами пожимали, – «что-то с Вашим
холстом…»
Теперь дома висит. В ней своя прелесть – столетняя
среди молодых. Особое выражение осени…
Пройдет смутное спешащее время, и вернется тоска
по старым темным картинам.
Не зуд в кошельках, а настоящая тоска…
…………………………………………..
Чтоб не слезло…
За последующие после ухода из Института десяти
лет я не написал о науке ни единого слова. Странно,
половина жизни не могла пролететь незаметно от самого
себя…
Наконец, понял – у меня нет стилистики для книги
про науку. Что такое стиль? Это выражение лица. Важно
найти то выражение, с которым хочется написать.
И чтобы не слезло от начала до конца вещи.
Однажды почувствовал, вот! – то самое выражение.
Случайно получилось. С ним мне интересно будет
рассказать.
Так я написал роман «Vis vitalis», почти 100 000 слов.
Правда, странная у меня наука получилась. Оказалось,
все равно, какая истина добывается, главное, чтобы
люди были живые…
Но больше о науке не писал.
……………………………………..
Чтоб не сдох…
Два принципа, или правила для прозы есть. «Глас-
ность» и «Бритва». Текст, который легко читается в го-
лос, легко и глазами читается. Чтобы лился, без запинок
и затычек, а сложности потом. Чтение вслух – последняя
проверка.
А «Бритва» – никакого избытка, нервных клеток
мало.
Осёл, всего меж двух стогов, и то от голода сдох.

http://www.netslova.ru/markovich/beda.html
В повести этой придумал себе (хотя вряд ли я первый и здесь) пижонский приемчик — каждая новая главка(абзац) начинается с отрицания утверждения, которым заканчивается предыдущая. Сделал, а потом долго кривился, бросился переделывать, хотя бы так, чтобы не слишком в глаза бросалось, ведь если прием вылезает то это конец. Совсем убрать? Показалось не интересно, в принципе писать можно как угодно… было бы хорошо написано. Слегка подчистил, и оставил. Иногда посматриваю в ту сторону, да. Но, вообще-то я за многообразие связей.

Кошмар золотой рыбки.

В подвале 10-го дома. Про котов этого дома (и кошек) написана повесть «Перебежчик»
http://www.netslova.ru/markovich/pere/cat1.htm
……………………………………………

Мастерская в 10-м доме «Г», где жили Хрюша и вся моя компания
……………………………………………….

Лестница в подвал 10-го дома «Г» (северный вход, сейчас его заперли. Подвалы — сама свободная зона в сегодняшней России, там свободные звери живут.
………………………………………………

Южный вход в подвал 10-го дома «Г», теперь он тоже заперт.
Из-за недоступности подвалов стоит уехать отсюда, да-а-а…
……………………………………………….

Археология царства гвоздей. 71-ый век, раскопали возвышенность, 120 м над уровнем моря, самая высокая точка в джунглях средней полосы. И нашли — здесь было царство кривых гвоздей. Темные века…
………………………………………………………..
Почему я не фантаст? Противна сама идея, о текстах и не говорю, фиговые почти все. Один из вариантов зависимости от реальности сегодняшнего дня: кто к ней стремится, прославляет или критикует, кто тужится уйти… Одно и то же, в сущности — зависимость от времени слишком надоедлива. Вселенная — это человек.