Автор: DM

Сегодня наброски, за искл. 2-3х репродукций, несколько обработанных.
…………………………….

Автопортрет, в средние года, когда напора было куда побольше 🙂
……………………

На цветной бумаге, рыхлой, смеш. техника, вечерний городок, вид с колесом обзора у горизонта.
…………………

Старый муж. Жена и теща убивают немощного и ненужного, и прячут тело.
………………..

Улочка, дерево цветущее, породу не могу Вам предъявить
……………….

Одна из магазина, другая побогаче, гуляет… бывшие подруги. Как-то мать мне показала одну тетку в богатой машине, мимо проезжающей — до войны мы были подругами…
………………………

Для скорости пошли дворами — а где здесь выход, черт возьми!..
………………………

Купальщицы, здрасте, господин Сезанн!
……………………..

Две тетки с ведрами
…………………………..

Вечерняя прогулка, и собачку вывели в свет.
…………………………..

Гуляют среди заброшенных домов. По мотивам повести «ЛЧК». Кстати, самый большой тираж был — 50 000.
«Цех фантастов» потому что. Я не фантаст, так получилось, мрачное предсказание. Но не очень мрачное, есть идиллия в одиночестве, развалинах, тишине опустошенности, заброшенности… Подобное в «Машине времени» Уэллса, когда постепенно, понемногу. Не про Россию сказано-показано, здесь предварительно все кровью заливают.

………………….

………………….

………………………

……………………..

Стою за деревом, смотрю, как дикари разгуливают по моему треугольнику.
Вчера извели траву за домом, заасфальтировали площадку для своих жестяных коней, переставляют их на новые места и счастливы… Сегодня они не злобны, скорей доверчивы, простоваты. По сути несчастны в своей темноте, погруженности в минутные потребности, но этого не осознают. Иногда без видимых причин сердятся, но стычки ограничиваются криками… потом мирятся, хлопают друг друга по спине, пьют из белых и цветных бутылок… Снова раздражаются… Тогда вмешиваются женщины — приземистые, плотные, они разводят спорщиков в разные стороны.
Сегодня закат необычно долог, сумерки всё не кончаются, место на горизонте, где утонуло солнце, светится, свечение распространяется на полнеба.
Понемногу вспыхивает в окнах СВЕТ.
Он важней всего: цвет его качество, тон — количество…
Люблю темные работы, которые художник освещает своим взглядом. Важно распространение света по картине: он должен пульсировать от пятна к пятну, то ослабляться, то усиливаться, вспыхивать, и бежать по кругу, по кругу…
Тогда картина сохранит цельность, будет жить.
Жизнь — та же картина, ее пишем сами, пренебрегая мелочными обстоятельствами. Способность к обобщению важна. Время — барахло, тягомотина событий. Свет сохраняет цельность, соединяет, вопреки времени, всё, что было, есть — и будет.
Все самое важное — только в нас, освещенное светом из нашей глубины…
Вся моя надежда — на этот свет.

На днях произошло безобразное событие — премию ТЭФИ дали Дмитрию Киселеву. И Рыковцева, на «Свободе», которую уважал, провела передачу с какими-то хмырями, они все (и она!) одобрили — правильно, мол, дали премию, он самый профессиональный (не вникая в содержание передач!!), чисто формально, и все согласились, что правильно… Только Фанайлова, написала громко и правильно: странно, что дали этому монстру, и премию и жюри это не красит. Сколько было в истории высоко профессиональных мерзавцев… забыли! И в общем, я вернулся в FB, хотя мой вес там мизерный, но как бы «для положительной массы», буду по-прежнему помещать туда свои картинки и короткие тексты.
Но здесь по-прежнему все будет.
……………………………

……………………….

………………………….

………………………….

………………………….

……………………………..
Только что он насмешливо улыбался — пишите, мол, пишите, почитаем…
А здесь? — застыла улыбка — и «неужели все?» в глазах.
Сейчас лязгнет крышка…
Простая фигурка химеры, но сколько в ней всего уместилось…
Гениальность образа – разный под любым углом, и всегда интересный, всегда глубокий…

Профессионализм, мастерство — всего лишь ремесло в квадрате, ну, в кубе… но не более того. Многолетнее рассматривание картинок убедило меня в этом, да. И если ты продажный паршивец, то где-то обязательно вылезет твое мерзкое лицо. Так я раньше думал. А теперь другие времена — паршивец продажный со своим лицом не где-то случайно вылезет, а ничуть не сомневаясь, торжествуя, лицо свое показывает всем, а люди вроде бы неглупые и когда-то честные, скрипят о профессионализме, о мастерстве…

………………….
Поговорить все мастера – главное, чем живешь, а в этом всегда особенная странность: оказывается, разговоры разговорами, правила правилами, а жизнь сама по себе, из нее только и видно, кем ты вылупился в конце концов. Беседы, споры, кухни-спальни общие… а потом каждый идет доживать свое, и в этом главное – в одинокости любого существа, кота или цветка, или человека… О чем же говорить еще, если не об этой неразрешимой одинокости?..

…………………………
Он ходил по комнате и переставлял местами слова.
— Вот так произнести легче, они словно поются… А если так?.. — слышны ударения, возникают ритмы… И это пение гласных, и стучащие ритмы, они-то и передают мое волнение, учащенное дыхание или глубокий покой, и все, что между ними. Они-то главные, а вовсе не содержание речи!
Он и здесь не изменил себе — качался между крайностями, то озабочен своей неточностью, то вовсе готов был забросить смысл, заняться звуками.
Иногда по утрам, еще в кровати, он чувствовал легкое давление в горле и груди, будто набрал воздуха и не выдохнул… и тяжесть в висках, и вязкую тягучую слюну во рту, и, хотя никаких мыслей и слов еще не было, уже знал — будут! Одно зацепится за другое, только успевай! Напряжение, молчание… еще немного — и начнет выстраиваться ряд образов, картин, отступлений, монологов, связанных между собой непредвиденным образом. Путь по кочкам через болото… или по камням на высоте, когда избегая опасности сверзиться в пустоту, прыгаешь все быстрей, все отчаянней с камня на камень, теряя одно равновесие, в последний момент обретаешь новое, хрупкое, неустойчивое… снова теряешь, а тем временем вперед, вперед… и, наконец, оказавшись в безопасном месте, вытираешь пот со лба, и, оглядываясь, ужасаешься — куда занесло!
Иногда он раскрывал написанное и читал — с противоречивыми чувствами. Обилие строк и знаков его радовало. Своеобразный восторг производителя — ведь он чувствовал себя именно производителем — картин, звуков, черных значков… Когда он создавал это, его толкало вперед мучительное нетерпение, избыточное давление в груди и горле… ему нужно было расшириться, чтобы успокоиться, найти равновесие в себе, замереть… И он изливался на окружающий мир, стараясь захватить своими звуками, знаками, картинами все больше нового пространства, инстинкт столь же древний, как сама жизнь. Читая, он чувствовал свое тогдашнее напряжение, усилие — и радовался, что сумел передать их словам.
Но видя зияющие провалы и пустоты, а именно так он воспринимал слова, написанные по инерции, или по слабости — чтобы поскорей перескочить туда, где легче, проще и понятней… видя эти свидетельства своей неполноценности, он внутренне сжимался… А потом — иногда — замирал в восхищении перед собой, видя, как в отчаянном положении, перед последним словом… казалось — тупик, провал!.. он выкручивается и легким скачком перепрыгивает к новой теме, связав ее с прежней каким-то повторяющимся звуком, или обыграв заметное слово, или повернув картинку под другим углом зрения… и снова тянет и тянет свою ниточку.
В счастливые минуты ему казалось, он может говорить о чем угодно, и даже почти ни о чем, полностью повторить весь свой текст, еле заметно переиграв — изменив кое-где порядок слов, выражение лица, интонацию… легким штрихом обнажить иллюзорность событий… Весь текст у него перед глазами, он свободно играет им, поворачивает, как хочет… ему не важен смысл, он ведет другую игру — со звуком, ритмом… Ему кажется, что он, как воздушный змей, парит и тянет за собой тонкую неприметную ниточку, вытягивает ее из себя, выматывает… Может, это и есть полеты — наяву?
Но часто уверенность и энергия напора оставляли его, он сидел, вцепившись пальцами в ручки кресла, не притрагиваясь к листу, который нагло слепил его, а авторучка казалась миниатюрным взрывным устройством с щелкающим внутри часовым механизмом. Время, время… оно шло, но ничто не возникало в нем.
……………………………………..

Постепенно события его жизни, переданные словами, смешались — ранние, поздние… истинные, воображаемые… Он понял, что может свободно передвигаться среди них, менять — выбирать любые мыслимые пути. Его все больше привлекали отсеченные от жизни возможности. Вспоминая Аркадия, он назвал их непрожитыми жизнями. Люди, с которыми он встречался, или мельком видел из окна автобуса, казались ему собственными двойниками. Стоило только что-то сделать не так, а вот эдак, переместиться не туда, а сюда… Это напоминало игру, в которой выложенные из спичек рисунки или слова превращались в другие путем серии перестановок. Ему казалось, он мог бы стать любым человеком, с любой судьбой, стоило только на каких-то своих перекрестках вместо «да» сказать «нет», и наоборот… и он шел бы уже по этой вот дорожке, или лежал под тем камнем.
И одновременно понимал, что все сплошная выдумка.
— Ужасно, — иногда он говорил себе, — теперь я уж точно живу только собой, мне ничто больше не интересно. И людей леплю — из себя, по каким-то мной же выдуманным правилам.
— Неправда, — он защищался в другие минуты, — я всегда переживал за чужие жизни: за мать, за книжных героев, за любого зверя или насекомое. Переживание так захватывало меня, что я цепенел, жил чужой жизнью…
В конце концов, собственные слова, и размышления вокруг них так все запутали, что в нем зазвучали одновременно голоса нескольких людей: они спорили, а потом, не примирившись, превращались друг в друга. Мартин оказался Аркадием, успевшим уехать до ареста, Шульц и Штейн слились в одного человека, присоединили к себе Ипполита — и получился заметно подросший Глеб… а сам Марк казался себе то Аркадием в молодости, то Мартином до поездки в Германию, то Шульцем навыворот. Джинсовая лаборанточка, о которой он мечтал, слилась с официанткой, выучилась заочно, стала Фаиной, вышла замуж за Гарика, потом развелась и погибла при пожаре.
— Так вот, что в основе моей новой страсти — тоска по тому, что не случилось!.. — Он смеялся над собой диковатым смехом. — Сначала придумывал себе жизнь, избегая выбора, потом жил, то есть, выбирал, суживал поле своих возможностей в пользу вещей ощутимых, весомых, несомненных, а теперь… Вспомнил свои детские выдумки, и снова поглощен игрой, она называется — проза.

Найден механизм в Интернете, который действует. Ну, разумеется, не петиции к Путину, а когда гораздо конкретней.

Компо 1
………………………….

Компо 2
………………………………

Мелкая графика. А часики потому, что почти всякое увлечение надо реализовать, несмотря на его возможную глупость. Глупость также многообразна, как ум, но гораздо интересней — неожиданней может быть.
…………………………

Один из вариантов «раннего утра», есть такая картинка, а где она… не помню. Размытие четкости в памяти на промежуточной стадии (неполного забытия) оказывается иногда полезным, смайл…
………………………………..

Родственницы. Одну из них, ту, что на фотографии статная и молодая, я еще застал в живых, в шестидесятые годы. Многие вещи в плане историческом трудно понять, по связям рода гораздо легче доходит. …………………………………..

Мотя. Живая память о доме №10, в котором Перебежчик спасал зверей. Надеюсь, что жива… Свобода нелегко дается.

Да о чем угодно можно написать, самые умные и полезные штуки… а текста нет. Нет обязательных свойств его — 1. ритмики, чем она многообразней, тем лучше… чем тоньше игра ритмов и незаметней, да, и все-таки заметна — по интонациям, слаженности, цельности, слитности, что ли… 2. И ассоциативности, тут тоже самое. А все описательные красоты, эпитеты да прилагательные… это как «обманки» в живописи, не стоят ни черта. Смысл? ну, какой-то должен быть, наверное, что-то очень простое, прозрачное, остальное оставьте философам. Когда они берутся за прозу, получается чудовищно-умственное, пример тому, проза Пятигорского.

…………………………………
— Дело в том… тема для взрослых, не слушай… жизнь кончается мерзко, печально, грязно, а если даже с виду пышно, важно, красиво, с лафетом и пушками, то все равно мерзко. Многие хотят забыть, прячут голову, притворяются… Скользят по льду, не думая, что растает. А некоторые убеждают себя и других, что смысл в самой жизни, неважно, мол, что впереди. Есть и такие, как я — ни сожаления ни страха, временность для нас, как рыбе вода. А у тебя… не понимаю, откуда у тебя такая сила, ведь зеленый еще… Да, решил твой портрет написать, знаю, что не пропадешь и без него, но пусть будет такое зеркало… Напомнит… Может понадобится… если скурвиться потянет… Предостережение, что ли…
И это я, наверное, хотел передать, но как, не понимал. Писал и не думал, что тут думать, если не знаешь, куда плыть!.. только “да? — да, нет? — нет, да? — да!..” как всегда, с каждым мазком, не мысли — мгновенные решеньица, за которыми ты сам… вершина айсберга…
Но я смотрел на портрет, на весь твой вид, и все было не то, понимаешь, не то!.. Я ждал…
И вдруг что-то проявилось, не знаю как, от подбородка шел к щеке, небольшими мазочками, то слишком грубо, то ярко, потом тронул чуть-чуть бровь… и вдруг вижу — приемлемо стало, приемлемо… вот, то самое выражение!.. — и я замер, стал осторожно усиливать, усиливать то странное, особенное, что проявилось…
Да? — ДА! Нет? — НЕТ!
И вдруг — Стой! СТОЙ!
Как будто карабкался и оказался там, откуда во все стороны только ниже. Чувствую, лучше не будет. И я закончил вещь.

…………………
Я И НАСТОЯЩАЯ ХУДОЖНИЦА
………………………..
Пришел, стучу, она с большим промедлением открывает, глаза заспаны, лицо помято, говорит, ночами теперь трудится, пишет новые темы. Везде листы, листы… никак не разгляжу, что на них, «что это», спрашиваю, а она — «авангардный эксперимент, темпераментная графика».
Ну, Малов, тут я понял, что от современности навсегда отстал. Похвалил, конечно, цвет красивый, пятна-кляксы симпатичные разбросаны… Увидал на одной картине вроде цветок, и дернуло меня, Малов, выскочить со своей новостью.
— Я тоже цветы рисую… — говорю. А она — «покажи», и так пристала, что я пошел к себе вниз, отобрал самые красивые, штук десять, и принес.
Она в это время в кухне чайник поджигала, «поставь у свободной стенки», кричит. Я расставил, она входит, смотрит…
Малов, Кис, ты мой единственный друг, скажи правду, чем я ей так насолил?
Она сначала ничего, вроде спокойно восприняла, «так — та-ак…» говорит, подошла, прошлась по ряду, потом обратно… еще раз…
И я вижу, что-то совсем нехорошее прорезается, сгущается и назревает…
— Что, очень плохо? — спрашиваю, голос неуверенный, самому противно стало. Но страшно, понимаешь, впервые смотрит не человек, а художник, ученый мастер, и что-то у меня совсем не то, понимаешь? Чувствую беду, сердце хлопает сломанной дверью на сквозняке.
— Это и есть твои цветы?
— Ну, да… — отвечаю, — чьи же еще, конечно мои.
Пусть самые плохие, не откажусь от них никогда!
— И ты э-т-о нарисовал сам?
Я не понял, как можно по-другому рисовать… Смотрю на нее и молчу.
А с ней странные вещи происходят, изменения в лице и всем теле… Вот ты, Малов, не смотришь по вечерам, презираешь телек, а зря, если б ты видел фильмы про вампиров, то сразу же понял меня, а сейчас объяснять и объяснять, а я долго не люблю, ты знаешь. Вечно ругаешь меня, — «опять спешишь, подробно расскажи…», а что рассказывать, обычно в трех словах все ясно. Но в этом месте, я понимаю, тебе совсем не ясно, а мне трудно объяснить…
Она превращаться стала, Малов! Ну, не так, конечно, чтобы рубашка трещала, шерсть на груди, морда волчья и прочее, но вижу, лицо рябью пошло, заколебалось, затряслись губы, обострился нос… зубы — и они заострились, хищными стали, и вообще, очень хищный возбужденный вид… волосы растрепались, хотя ветра никакого…
Я стал пятиться, пятиться, а она хочет высказаться, но звук застрял по дороге, не вылупляется никак… губы шевелятся, тонкие стали, черные, злые… И наконец, как закричит хриплым незнакомым голосом:
— Убирайся, идиот, уматывай с глаз долой, и цветы свои идиотские забери…
Малов, так и сказала — идиотские, почему?..
Я дрожащими руками собрал листочки, и к двери, к двери, а она уже меня не видит, бегает по комнате, что-то бормочет, ругается страшно неприлично, это уж я повторить не в силах…
Я выскочил за дверь, и слышу — ясным громким голосом сказала:
— Боже, за что наказываешь меня! За что этому идиоту дал все, что я так долго искала, трудилась не покладая рук, себя не жалела, никакой личной жизни, одни подонки… за что???
И зарыдала.
Малов, мне стало жаль ее, хотя ничего не понял. Ну, не понравилось, ну, понравилось, разве можно так биться и рвать себя на части, Малов?..
Пришел вниз, сел… Как-то нехорошо от всего этого, словно грязь к рукам прилипла, и чувствую, не смоется, хотя не знаю, в чем виноват. И жаль ее, и понимаю, что всё, всё, всё — мне с такими людьми невозможно вместе быть, я боюсь их, Малов. Я отдельно хочу. Мне так захотелось исчезнуть, скрыться с глаз от всех, стать маленьким, залезть в какую-нибудь щелку, схорониться, писать тихо-незаметно свои картиночки… Спрятать жизнь свою, понимаешь?..
И долго не мог успокоиться. А потом вдруг развеселился, вспомнил — она же меня из моей квартиры выгнала!..
Проходят дни, все тихо, она мириться не собирается, а я тоже не иду. Я такие вещи умом не могу, не умею, ты знаешь, просто тоскливо, скучно становится, и все тогда, конец, край. Будь как будет, а встречаться, опять слова… не получится, Малов. Только мне горько, что столько злости родилось от моих цветов, не думал, нет. Вот и обидно мне за них стало.

Красное одеяло
……………………

Место бомжей
……………………

Натюрморт с черным котом
………………………….

Листья на подоконнике
………………………….

***
…………………………….

Любимое место

………………………………………………………………
Из жизни писателя)
Много лет жизнь казалась ему болотом, над которым бродят светила. Не ползать в темноте, а вскарабкаться туда, где сущность земных обманок!.. И вместо того, чтобы жить, постепенно поднимаясь, он стремился подняться, не живя — разбежаться огромными скачками, и полететь, как это иногда случалось в счастливых снах. Но наяву чаще выходило, как в дурных, тревожных — бежишь от преследователей, вяло отталкиваясь ватными ногами, в кармане пистолет, который в последний момент оказывается картонным… Марк все же заставлял его стрелять, а врага падать, и просыпался — усталый, потный, с победой, которая больше походила на поражение.
Иногда он чувствовал угрызения совести из-за того, что слишком уж вольно обращается с историей своей жизни, и с чужой тоже. «Не так!» — он восклицал, читая какой-нибудь кусок о себе. А потом, задумавшись, спрашивал — «а как же на самом деле было?..» Он мучительно пытался восстановить истину, но чем больше углублялся, тем меньше надежды оставалось. В конце концов герой превратился в «действующее лицо»… вернее, бездействующее… в персонаж, стал казаться ему настолько непохожим на него, что угрызения исчезли.
Но он был вынужден признаться себе, что мало понял, и создает в сущности другую историю — сочиняет ее, подчиняясь неясным побуждениям. Среди них были такие, которые он назвал «энергетическими» — словно какой-то бес толкал его под руку, заставлял ерничать, насмешничать, чуть ли не кривляться перед зеркалом, злить воображаемого читателя или пугать. В конце концов, вычеркнув все это, он оставлял две-три строки, зато выражающие истинные его чувства — грызущего нетерпения, горечи, злости, разочарования, иронии над собой, обломков тщеславия…
Среди других побуждений он выделял те, которые считал главными — они поддерживали его решительность, устойчивость, ясность суждений, немногословие, стремление к простоте и краткости выражения. Это были чувства равновесия и меры, которые прилагались к делу непонятным образом — как если б он измерял длину без линейки, да на ощупь, да в темноте. Иногда, вытягивая на бумагу слова, он чувствовал, словно за ними тянется линия, или слышится звук… где-то повышается, потом сходит на нет, и это конец фразы или рассказа.
Он узнавал в своих решениях, как и что писать, те самые голосочки, которые ему смолоду бубнили на ухо, но не радовался — ведь теперь он целиком зависел от прихотей этих тайных советчиков. А зависеть он не хотел ни от кого, даже от самого себя.
Он сильно постарел, борода клочьями, и женщина, которая продавала ему картошку, как-то приняла его за старика, а узнав испуганно охнула и перекрестилась.

////////////////////////////////////////
Я имею в виду наивное желание показать всё, что показываешь, в полную величину и рост, ничего не скрывая. Так было очень давно, но так и потом бывало, и даже у изощренных голландцев 17-го века вы можете увидеть перед роскошной вазой с цветами — выставленные напоказ и все по отдельности мелкие любимые вещицы, ракушки всякие, цветочки… без желания все это как-то собрать и объединить, придать окончательную цельность, стремление, получившее полное развитие у Сезанна. Хотя, если покопаетесь в его самом симпатичном раннем периоде темненьких картинок, то увидите, что его наивность и страсть тогда были сильней, а потом уж он начал строить свое величественное здание… Как всякий абсолют, стремление в окончательной цельности, к полному совершенству несколько иссушает вещь, лишает ее замечательной наивности и теплоты. Считается, что показать в таком «реальном» виде совокупность вещей большая заслуга живописца. А желание «показать всё», и ничто ничем не заслонить так и осталось в руках «наива». И мне лично симпатично. И то и другое, видимо, переживет все времена, и сохранится. Но в личном развитии… удивительная штука, если взять, к примеру, поздние картинки Марке, то видно его непрерывное движение от изощренности к простоте и наивности.
Смотрю на эти цветочки, приятно, что это было, пусть в несовершенном виде…

Красный лист и прочие (красный в интерьере)
………………………………………

Блюдечко с кошачьей едой в подвале (коты любили это иерусалимское блюдечко)
………………………………………..

Соус, орех и фрукт (Там, где возможно перечисление, нет натюрморта)
………………………………………..

Сухие цветки в интерьере (когда что-то немного мешает…)
……………………………………………

Красиво умирать не запретишь
……………………………………………

Здесь были двое… прерванный разговор.
………………………………………………

Чифир

Бессонница.
…………………………………

Хокусай и Гюльчатай
…………………………………..

Вечер
…………………………………..

Хлам
……………………………………….

Русалка в лесу
……………………………………….

Ночной автобус
…………………………………..

Девушка в желтом (монотипия)
…………………………………….

Автопортрет (без зеркала)
…………………………………………

Натюрморт (смеш.техника)
………………………………………

Ветреный день
………………………………

Размолвка
………………………………………

***
……………………………………….

Ветреный день на реке

…………………………
Мне говорил учитель про цвет — должен такой быть, чтоб невозможно было назвать имена пигментов. Такая степень обработки мне не по плечу, но все-таки цвет не купишь в магазине даже самых прекрасных красок и пигментов. И еще. Неважно, с чего начинается, каким путем получено изображение, — через фотографию, натуру или рисунок трещин на потолке.

Некоторые варианты:

Письмо
………………………………………….

Забор
……………………………………………

Натюрморт
………………………………………………

Мы были!
…………………………………………….

Вид из окна дома №20
……………………………………………….

Фрагмент картины «Прогулка в полдень»
……………………………………………..

Натюрморт на фоне пейзажа
…………………………………………..

Цветок на активном фоне
…………………………………………..

Сумерки (к.м.)
…………………………………………

Как лежало, и зимняя река
……………………………………………

Приглашение к разговору (избыточность потом ликвидировал)

……………………………………
Люди всегда были…

Когда я учился медицине, в Тарту, полвека тому назад… психиатрию читал профессор Кару, по-русски, медведь, он веселый был человек и честный, известная величина. Больные его любили. Проходит по двору, там в луже больной сидит, пальцами воду загребает…
— Рыбку ловишь… ну-ну, — профессор говорит.
А потом случилось, схватили одного нашего професора, биохимика, — приехали ночью на скорой, с милицией, как же без нее, сломали дверь и отвезли в психушку, привязали к кровати… Тот профессор не был болен, он против власти выступал. А было это не много не мало, весной 1963 года, кому-нибудь расскажешь, не поверят, ведь оттепель, да? Какая к черту оттепель, если очень надо посадить!
Утром приходит профессор психиатр Кару на обход, смотрит, его коллега привязанный к кровати лежит.
— Ты что здесь делаешь, — спрашивает, хотя все понял.
— Развязать, говорит, — и выпустить.
Хотя понимает, чем для него кончится. Он честный был врач, клятву Гиппократа не забыл.
Недолго потом Кару служил психиатром, возраст предельный, тут же на пенсию отправили. Говорили, счастливо отделался, потому что европейская известность.
И ушел он рыбку ловить, только настоящую, в реке, тогда там много рыбы водилось.
Я его видел, говорили…
— Учитесь, — спрашивает, — ну-ну…
А потом я уехал, не знаю, что дальше было. Говорят, психиатрия стала другая, даже люди из клиники Сербского, которые придумали для диссидентов «вяло текущую шизофрению», стали добрыми, раскаивались.
Но я не верю. Придет время, снова воспрянут, вспомнят своего Снежневского, начнут орудовать, как тогда.
Страна, где врачи сволочи, долго не продержится.

Я надеюсь… надеюсь, что если станет еще хуже, то здравый смысл в России начнет преобладать, ведь это анекдот, сортиры грязные — и американы виноваты 🙂 Но надежда невелика, несколько поддерживает то, что самые умные и интересные (для меня) люди стоят твердо (еще). Люди, которых уважал и уважаю, не такие, как безмозглая российская масса. Антиамериканизм был всегда, и в 70-ые он был, и в Европе он есть… только там нет идеологии осажденной крепости — люди привыкли надеяться на себя и жить своим умом. Тут не столько ум, сколько само-воспитание, а основы с детства такие или другие. Ничего не поделаешь.
Какое значение для почти любой власти имеет мнение народа, ну, и т.д. неохота вникать. Конечно, наша интеллигенция показала многое, но есть и высокие примеры. Власть у нас «конгруентна» самым отсталым и злобным в социуме, опирается, уговаривает, насаждает, размножает… а ту часть социума, которая создает и созидает — прижимает, угрожает ей… Все-таки даже власть бывает разной. В общем, это была «первая попытка», она неудачная в России, но по-другому вряд ли могло быть, Гавела у нас никогда бы президентом не сделали.
Имейте в виду, что отношение к событиям сегодняшним — это временно все, и даже более временно, чем наша короткая жизнь, и есть вещи, которыми нужно дорожить куда больше, чем представлением о власти, о народе… «И это пройдет» — и в первую очередь то, что громко гремит и запутывает людей, отвлекает от своей жизни. У Вас своя жизнь, а где мы оказались, в какой момент истории, в какой стране — гораздо более случайно, и не должно влиять на наши личные свойства. Только пожелание (и самому себе тоже)
Мы еще живы, это важно 🙂

…………………………………..
Из встреч
Меня студентом приютил один человек, я писал о нем в повести «Ант», он был настоящим филологом, то есть словами заворожен. Он мне говорил, что может написать все, что угодно, его легкости и свободе нет предела. И, действительно, я некоторые отрывки читал, он пушкинского племени был, по глубине и прозрачности, и легкости необычайный слог… Но он, подвыпив, а он часто тяжело напивался, говорил мне, что чем легче написать, тем меньше потребности этим заниматься, и в конце концов придет к тому, что вовсе замолчит, настолько противно общаться с людьми… Но не успел, в снежную морозную ночь замерз, выпил сильно, ушел еще добавить, а потом до дома не дошел метров сто. Я поздно вернулся, ночью, вернее, уже утром, опыт был неудачный, и почти у ворот наткнулся на твердое тело. А записи куда-то исчезли, да.

Натюрморт со сломанной лампочкой ( в основе пастель)
………………………………………

Масяня болеет
…………………………………….

Конец вечности
……………………………………….

Тетка в красном кресле (пластилин)
……………………………………….

Отдохнешь и ты…
……………………………………..

Начиная с 19-го года…
………………………………………..

Вместо палитры

Художник, писатель никому ничего не должен, кроме как себе — рисовать и писать в меру своих сил и способностей, честно. Он не должен ходить, просить, чтобы напечатали, всякой шушере в редакциях и галереях улыбаться, и предлагать «свой товар», пусть этим занимаются коммивояжеры, а в делах искусства — издатели, коллекционеры, устроители выставок и покупатели, желательно, чтобы не дураки 🙂 Мне говорят — должен, должен, улыбаться, ходить на шоу всякие, и прочую чепуху слышу со всех сторон. Глупость и вранье, и поддаваться этому базару нельзя, свое достоинство и понимание истинных ценностей выше, дороже. Значит, будете нищенствовать, говорят. Ага, раз время такое б…ское, то буду. Разумеется, нужно делать какие-то усилия, чтобы тексты и картины сохранились, тут делать нечего, надеяться не на кого — сохранность! но это всё. О популярности, широкой известности и деньжат в кармане… и не надейтесь. И не стоните, не жалуйтесь, ваш выбор. Или идите торговать дрехами (одежда по болгарски), есть с кого брать пример 🙂

/////////////////////////////
Да, забыл сказать: впереди несколько несколько 🙂 дневниковых файлов, ну, не совсем дневниковых, спрячусь лучше за своих героев, и в этом много правды, хотя не вся.
……………………………………………..
Году в 90-м…
Я пытался публиковать свои тексты, но делал это… непрофессионально. Иногда ездил в Москву, приходил в редакции, спрашивал… Мне улыбались, обещали, разводили руками.. я уходил…
Была хорошая редакторша, в Новом мире, Наталья Михайловна:
— Что вы хотите, Слава П. ходил ко мне 14 лет, даже устроился в соседний журнал редактором. Не помогло… Уволился, стал к нам как на работу приходить — профессионально. Зато теперь его все знают.
А мне за сорок было, заниматься этими хождениями стыдно, и времени мало. Начал издавать себя на принтере, крохотными тиражами, сам переплетал, делал обложки… Любимое занятие было — рисовать обложки. Некоторые сохранились.

У меня суммировано почти всё, что записал про искусство — мои соображения, голоса героев повестей… Для читателей моих текстов и ЖЖ, наверное, нового мало, а может ошибаюсь — почти в каждой из повестей было немного, и мне захотелось все это собрать воедино, и картинки сохранить. Не знаю, как это называется, скажем «ПРО ИСКУССТВО» Если кто-то хочет все сразу получить, тоже можно, скачать отсюда:
www.periscope.ru/искусство.doc
А для желающих помучится — буду понемножку. 🙂

Картина «Путники» (фрагмент, вариант) Оригинал — собственность Серпуховского историко-художественного музея
…………………………………

Думы
…………………………………..

Дождливое лето
…………………………………….

Такой запомню Россию. Не страна, и не государство, не империя — мир, целый мир, который уходит в прошлое. И я с благодарностью, с неприятием, с жалостью буду вспоминать
………………………………………..

Вид из окна дома 20В, в котором начинал и живопись, и прозу…

////////////////////////
В какой-то степени «подводя итоги» периода фотонатюрмортов (2007-2015)

Минута любования……………………………………

И газета на что-нибудь сгодится…
…………………………………….

Масяня. Для меня пример сопротивления, и силы жизни.
И как все равно жизнь и случай ее смяли.
…………………………………….

Симочка умней всех была, ошибок не делала. Старость, однако, безжалостна и к самым лучшим. Теряла зрение, и друзей от врагов не отличала. Знакомая беда.
……………………………………..

Алиса, великая кошка, всю жизнь спасала чужих котят. Ее сынок со мной живет.
……………………………………

Туся в старости, когда всё причиняло боль
…………………………………………….

Великий кот Борис, в страсти и гневе страшен был.
…………………………………………….

Ночная кошка Лизочка
…………………………………………….

Старшая кошка Соня всегда возмущалась нахальством Масяни
……………………………………………

Блудный сын вернулся в родной дом
……………………………………………

Так его встретила мать, у нее давно другие дети…
…………………………………………….

Но история эта закончилась неплохо.
…………………………………….
Кому-то не хватает настойчивости, а кому-то легкости и «самотека» — мудрости. Иногда думаю, что просто короткий даден срок… Не так. Смерть часто спасает от полного разгрома, дает возможность сказать — «времени-то не хватило…» Нет, нет…

www.periscope.ru/kukisy6.pdf
Проверил, вроде легко скачать. Жаль, уже не хватает ни рук ни времени всерьез заняться Перископом, своим первым журналом. И объем у него сильно ограничен, а убирать старое… убирал, убирал… больше рука не поднимается, память все-таки, прошлый век…

Крым

Когда мне было тридцать, я впервые попал в Крым. Другие, знакомые мои, часто ездили, рассказывали, как там, а у меня времени было мало. Я работал изо всех сил, особенно летом — в лаборатории тихо, прохладно, места много, приборы свободны — твори, дерзай, или как там сказал поэт, не помню, я поэтов с детства не читал. Приезжали сотрудники, загорелые, усталые, веселые, и рассказывали, что за чудесная земля — Крым, а я им не верил… нет, верил, но мне и здесь хорошо, да и времени нет.

И вот, наконец, я развелся, и оказалось — времени-то уйма, и работать летом не обязательно. «Едем» — говорит приятель, он там дважды в год, весной смотрит, как все цветет, осенью — как зреют плоды, а иногда и зимой успевает отдохнуть. Что ж, едем, говорю — действительно, оказывается времени много, в лаборатории сыро и темно, и творить я устал, а Крым, говорят, чудесная земля.

Поездом всего одна ночь. Вышли на перрон, ранее утро, не особенно тепло, даже прохладно, во всяком случае, ничего удивительного, и у нас так бывает по утрам. Но воздух… Нет, запах, конечно, запах — это другой мир, вдыхаешь без конца и не устаешь…

Мы долго ходили, искали подходящее жилье, приятель знал в этом толк, а я молчал, смотрел по сторонам. Поселок низенький, грязный, везде канавы, мусор, на дороге в пыли лежат собаки, отдыхают от жары… кухоньки, в крошечных садиках на грядках кое-какая зелень натыкана, и, представьте — растет!.. заборы перекошены, везде хибары, хибарки, хибарочки, отовсюду голые ноги торчат, очки, носы… движение, беготня — собираются к морю… Кругом невысокие холмы, песок, пыль, камень, дальше — повыше, одна вершина, поросшая зеленым лесом, рядом скалистый утес, и еще, и в море круто обрывается вся гряда. Солнце начало уже припекать, но удивительно приятно, я хотел, чтобы оно меня насквозь пропекло, чтобы я стал как этот камень, песок, пыль — сухим, горячим… А воздух — он другой, у нас тоже чистый воздух есть, но здесь он еще простором пахнет, как на краю земли. Это и есть край, ведь дальше только море. И все страшно беззаботно кругом, здесь дел никаких быть не может, творить невозможно, зато можно почти не есть.

Наконец, мы нашли дом, он стоял на высоте, над морем. Внизу, еще ближе к воде, тоже поселок, но нет такого простора, приятель говорит — здесь лучшее место. Мы бросили вещи и пошли на берег. Там кучами лежали тела, мне это сразу не понравилось, я говорю — давай, отойдем. Мы шли довольно долго вдоль воды, людей становилось все меньше, и здесь сели на песок. Море оказалось выше головы, горизонт поднялся, изогнулся… Я дышал. Так мы сидели часа два или три, потом приятель говорит — неплохо бы поесть, а завтра начнем купаться. Мы прошли еще дальше, начались рощицы с кривыми деревцами, которые торчали из камней, здесь уже не было никого. Постояли, море начало плескаться — поднялся ветерок. Здесь нельзя жить постоянно, я подумал, также как в раю…

Мы нашли кафе — длинный сарай, железный, голубого цвета, там был суп, второе, творог и компот, народу мало — все еще греются. Мы поели, и я захотел спать, ужасно, неодолимо, мне стыдно было признаться, потому что еще утро.

— Неплохо бы отдохнуть, — говорит приятель, — первый день всегда так, я этого воздуха не выдерживаю.

Вернулись на квартиру, легли, он сразу заснул, а я подошел к окну. Вижу — все как золотом облито, сверкает вода, по краям картины темные горы, и все вечно так, вечно, было и будет здесь… Потом я лег и заснул — до вечера. Приятель несколько раз уходил, приходил, а я все спал. Так я приехал в Крым.

Бутылка с вином, без нее никак. А что вы хотите — моя вертикаль, в ней некоторое безумие и отрицание власти.
…………………………………

Один из российских символов, но я с интересом, больно уж мощная структура!..
………………………………….

Кухонный инструментарий, важная часть жизни, как ни крути-верти…
…………………………………….

Шел мимо искалеченных почтовых ящиков, которые в каждом почти доме… и показалось… Да, показалось, вспомнилось — 70-ые, несчастные отъезды в небытие, в пустоту, и безвозвратно, так тогда казалось. Я-то сам никуда, увлечен своими игрушками, черт с ними, со второгодниками, хулиганами у власти… пусть бесчинствуют как хотят, так я тогда думал… Уверен был, что по сути, по глубинному содержанию, жизнь не изменить, чуть лучше-хуже… а, ерунда… Главное в себе носим, свою печать. Но сочувствовал, конечно, тем, кто думал не так, и уезжал как мог, через преследования всякие…
……………………………………….

Перед дорогой дальней. Первые пробы, сочетание живописи и графики с фотографией. Все, что мы видим, в жизни и в изо-искусстве — изображения, а жанры, границы их — ерунда на постном масле…
И жизнь вся не более реальна, чем картины.
…………………………………………

Ночной путь. И на сегодня хватит, удачи всем.

Три первых — из цикла «Сухие травы»
…………………………………………..

…………………………………………………

…………………………………………….

Вентиль
……………………………………………….

Не спи, не спи, художник…
………………………………………………..

Поражение восставших

……………………….
Симпатичное мне состояние художника — это оживление не совсем живого, тогда мир представляется теплым и уютным. А есть и другой путь, который иногда приводит к высокому результату — это умственное «омертвление» предметного мира, для того, чтобы проявить и усилить художественную сторону того, что мы видим и ощущаем. Это изображение пожалуй намекает на второй путь. По этому пути, например, шагал Кандинский, но не шагал Шагал, извините, случайно получилось, я такие ужимки не люблю, это цирковые номера, а для меня что цирк, что театр — непонятны и чужды. Я склонен завидовать полной бутылке, неядовитой завистью, а опустошенную — жалеть. Не применяя никаких усилий и умственного напряжения… не всегда, но часто — брошенная старая вещь вызывает сочувствие… или не вызывает, и разделение людей по наличию или отсутствию такого вот отношения к миру… оно фундаментально, да…
Люди, оживляющие весь мир в своем восприятии… часто, вернее, почти всегда, называются чудаками… или идиотами, и это читал. Иногда думаю, что книга о Простаке, если искренне написана, это то самое, что сейчас отталкивается огромным большинством, и просто не будет понята, более того, вызовет раздражение: нам ближе история, в которой в мире появляется умный Черт, оценивает и учит, вернее, рад проучить. Простительно и понятно, когда такие книги появляются от большого страха у больших талантов, например известный всем «Мастер». Приход в мир Простака почти равносилен акту творения… или материализации умного Черта. Но Простак никого не проучит, и ничего не исправит… но может быть позволит увидеть мир в несколько ином измерении, в других пропорциях, да… 🙂 Не принимайте слишком всерьез написанное после дождя…

Никогда не спорю с ортодоксальными фотографами, которые судорожно держатся за оптику, мечтая компенсировать ею (замечательной!) отсутствие художественного видения. Увы, бесполезно… И все-таки, иногда спорю, винца хлебну малость, и вперед. Зачем?!!! Щитаю, что после 70 лет, каждый имеет право… Глупость, конечно! И все равно… Да, жалость толкает — ребята, не тратьте попусту дни драгоценной жизни, как я их тратил, не считая…
………………………………………

Красный стул с кожушком на нем.
…………………………………………….

Родители. Теперь на полке, пластилин облюбовали пауки. Давно ушли… Теперь говорят величественное — ушли… А я не уйду — подохну, три жизни прожил, и разрешения у боженьки не спрашивал, я его ликвидировал почти с рождения в своем сознании. Как мой оппонент блестящий и уважаемый — Сергей Капица, я бы не пуха ему желал, а увидеть кусок вселенной побольше, чем нам удавалось, он был бы рад, но… слово воющее — увыыы..
…………………………………………….

Иногда прощаешь себе превращение в Буриданова осла — и картинка на стене, и цепочка… Но есть такая непростительная штука — сентимент, и картинка жить осталась…
……………………………………………….

А ну-ка мальчики… есть здесь фотка, есть оптика, но варварски раскуроченная. Как ненавижу я фотографию, она топчется в дверях искусства, оптика замечательная тянет назад… эх, а мы вперед, невзирая на…
……………………………………………..

Мой дружок… Давно это было, и поздно я в его жизни появился. Как впрочем часто бывало…

(продолжение: «Первые лица»)
Марк нюхом чуял — двери все казенные, не милые его сердцу, из-под которых, будь хоть самая малая щелочка, попахивало бы каким-нибудь дьявольским снадобьем, ипритом, или фосгеном… или мерцал бы особенный свет, сыпались искры, проникал через стены гул и свист, от которого становится сладко на душе — это делает свое дело суперсовременный какой-нибудь резонатор, или транслятор, или интегратор, и в мире от этого каждую минуту становится на капельку меньше тьмы, и на столько же больше света и разума.
Нет, то были свинцовые двери, за ними шел особый счет, деньги делились на приборы, приборы на людей, а людям подсчитывали очки, талоны и купоны. Бухгалтерия, догадался Марк, и ускорил шаг, чтобы поскорей выйти из зоны мертвого притяжения; казалось, что слышится сквозь все запоры хруст зловещих бумажек.
И вдруг коридор огорошил его — на пути стена, а в ней узкая дверка с фанерным окошком, в которое, согнувшись, мог просунуть голову один человек. «Касса?» — с недоверием подумал Марк, касс ему не приводилось еще видеть, денег никто не платил. Стипендию выдавали, но это другое: кто-то притаскивал в кармане пачку бумажек, тут же ее делили на всех поровну, чтобы до следующего раза «никакого летального исхода» — как выражался декан-медик, главный прозектор, он не любил вскрывать студентов.
Делать нечего, Марк потянул дверь, вошел в узкую пустую конурку, а из нее проник в большую комнату. Там сидели люди, и все разом щелкали на счетах. Марк видел счеты на старых гравюрах и сразу узнал их. Вдруг в один миг все отщелкали свое, отставили стулья, завился дым столбом. Перерыв, понял Марк, и двинулся вдоль столов к выходу, за которым угадывалось продолжение коридора. Его не замечали до середины пути, тут кто-то лениво обратился к нему с полузабытым — «товарищ… вы к кому?..» и сразу же отвернулся к женщине в кожаной куртке, мордастой, с короткой стрижкой, Марк тут же окрестил ее «комиссаршей». Комиссарша курила очень длинную сигарету с золотой каемкой, грациозно держа ее между большим и указательным пальцем, и если б не эти пальцы, мясистые как сардельки, она была бы копией одной преподавательницы, которую Марк обожал и ненавидел одновременно — умела также ловко курить в коридоре, пока он, студент, выяснял, какие соли и минералы она тайком подсыпала в его пробирку, это называлось качественный анализ. Подойдешь к ней — хороша! — уговариваешь — «это? ну, это?.. откройся!…» а она лениво щурится, сытая кошка, с утра, небось, наелась, — и молчит, и снова идешь искать катионы и анионы, которые она, без зазрения совести, раскидала ленивой щепотью…
……………………………..
Номера продолжались, но двери стали веселей, за ними слышались знакомые ему звуки. Эти особые, слегка запинающиеся, монотонные, как бы прислушивающиеся к бурчанию внутри тела голоса, конечно же, принадлежали людям, чуждающимся простых радостей жизни и предпочитающим научную истину ненаучной. Не глядя друг на друга, упершись взорами в глухие доски, они, как блох, выискивали друг у друга ошибки, невзирая на личности, и, окажись перед ними самая-пресамая свежая и сочная женская прелесть, никто бы не пошевелился… а может раздался бы дополнительный сонный голос — «коллега, не могу согласиться с этим вашим «зет»… И словно свежий ветер повеял бы — ухаживает… А коллега, зардевшись и слегка подтянув неровно свисающую юбку, тряхнув нечесаными космами — с утра только об этом «зет» — порывисто и нервно возражает — «коллега…» И видно, что роман назрел и даже перезрел, вот-вот, как нарыв, лопнет… Но тут же все стихает, поскольку двумя сразу обнаружено, что «зета» попросту быть не может, а вместо него суровый «игрек».
Здесь меня могут гневно остановить те, кто хотел бы видеть истинную картину, борения глубоких страстей вокруг этих игреков и зетов, или хотя бы что-то уличающее в распределении квартир, или простую, но страшную историю о том, как два молодых кандидата наук съели без горчицы свою начальницу, докторицу, невзирая на пенсионный возраст и дряблое желтое мясо… Нет, нет, ни вам очередей, ни кухонной возни, ни мужа-алкоголика, ни селедки, ни детей — не вижу, не различаю… Одна дама, научная женщина, как-то спросила меня — «почему, за что вы так нас не любите?» Люблю. Потому и пишу, потому ваша скромность, и шуточки, и громкие голоса, скрывающие робость перед истиной, мне слышны и знакомы, а ваша наглость кажется особенной, а жизнерадостность ослепительной, и чудовищной. Именно об истине думаю непрестанно, и забочусь, преодолевая свой главный порок — как только разговор заходит о вещах глубоких и печальных, меня охватывает легкомысленное веселье, мне вдруг начинает казаться, что в них не меньше смешного и обыкновенного, чем во всех остальных — несерьезных и поверхностных делах и страстях.

Из серии «Царство кривых гвоздей»
………………………………………………..

МелкИ на полке
………………………………………………..

Кот, финики, картина…
……………………………………………….

Оччень смешанная техника
………………………………………………..

Если бы молодость знала… (один из вариантов)

Говорят, лепить трудней, чем рисовать, а мне кажется — легче
Рисуешь с одной стороны, говорят, а лепишь все стороны сразу,
И каждая должна быть интересной, неважно, затылок или лицо…
Может и так, а все-таки лепить легче.
Рисуя, создаем пространство и объемы на плоскости,
А для этого нужны навыки и условности.
Если линия под углом на плоскости, мы говорим — уходит вдаль,
Хотя никакой дали нет на плоскости.
У японцев не так.
Зато у них свои условности.
Чтобы использовать условности необходимо мастерство,
То есть, навыки, доведенные до совершенства.
Я не люблю мастерство,
В нем что-то скучное проглядывает.
Я уважаю мастеров, изобретающих новые условности.
Это симпатичный народ.
Но и они со временем повторяются…
И все-таки, интересней тех, кто полагается
На старое мастерство…
Но, как ни крути, без навыков не рисуется.
А если лепить?..
Пространство перед тобой, и масса — вот,
Ком пластилина.
Слеплю- ка голову…
Но тут же задумался — маленькую?.. — носик, ротик…
В мелочах запутаешься…
Большую?.. Откуда пластилина взять…
И я придумал!
Помещу-ка в голове коробочку,
Облеплю ее слоем пластилина,
Приделаю уши, нос — и голова готова!..
Стал сбивать дощечки —
То маленький ящик получается,
То углы наружу вылезают,
Никаким пластилином не залепишь…
Прибиваю все новые дощечки…
Ящик больше живой головы стал!..
Даже тонко облепить, пластилина не хватит…
Сломал. Надо делать заново!
Стал внимательно смотреть на головы, знакомые и чужие…
Оказалось — в каждой коробочка особая!
Посмотрел на себя в зеркало —
Сверху — яйцо!
Сзади — квадрат!
Сбоку — прямоугольник!
Ой-ой-ой…
Пришлось найти карандаш, голову нарисовать.
И даже второе зеркало поставил, рассмотреть затылок.
Потом взял рисуночки и начал по ним сбивать
Коробочку…
И, странное дело, — получилась!
Неуклюжая, но верная.
А дальше просто — залепил все дерево,
Принялся выпуклые части прилеплять,
И тут же что-то стало вырисовываться,
Похожее на чью-то голову, знакомую…
А вы говорите — лепить трудней, чем рисовать…

Старые газеты, мусор… Для художника нет мусора, есть только цвет и свет.
……………………………………………

……………………………………………….

…………………………………………….

……………………………………………….