Месяц: Март 2016

Домашний хаос. Все реже мне хочется выстраивать натюрморты правильно. Но все-таки… есть правила, которые не стоит нарушать.
……………………………………….

Лучший городок в Болгарии — Хисаря, Пловдивского района. Всего 7 000 населения, а все-таки немаленький город, частные дома, 2-3х этажные, две библиотеки, выставки частые, несколько школ… Римляне построили крепость, строили на века, получилось — на тысячелетия… Ветер редкое явление, горячая вода бьет из-под земли… Тепло… Рядом невысокая гряда холмов, дальше — выше, снежные вершины… Ни ссор, ни драк, ни пьяного раздолья…
………………………………………….

Стены двухметровой толщины и 10-12-метровой высоты
………………………………………..

Растительность, о которой заботятся, которую берегут
…………………………………………..

В общем, я рад, что здесь живу, еще работаю как-то, в меру сил, и видимо здесь умру. Некоторые не любят разговоров о смерти, знаю, но я никогда не избегал. Жизни без смерти не бывает, и нечего скрываться и глаза закрывать. Живи пока живой, ничего интересней не будет 🙂

Масяня. Ушки отморожены были
……………………………………………..

Балкон, веревка… Никакого скрытого смысла.
………………………………………………..

Разговор на улице. Рисунок «мышкой», и не штрихами, а точками
……………………………………………..

Мужчина с разорванным воротом. Живопись, в цвете. Но цвет был лишним, I think…
………………………………………………..

Дорога в горах
………………………………………..

Фрагмент картины «Завтрак котов» (Серпуховский музей)
………………………………………….

Фрагмент картины «Замок Эшеров»

Финики на тарелке
………………………………………

Бася, Мотькина дочка
………………………………………

Подмосковье, деревня Балково
……………………………………….

Из серии «УГЛЫ» (вариант)
………………………………………..

Две бутылки

Снег, снег…
……………………………………….

Кухонная графика.
…………………………………………

Холодный март
………………………………………..

Мечта о сыре
……………………………………………

Идущая

Несколько лет тому назад я поместил в Интернет довольно большое портфолио — графика Ч/Б и цветная, и живопись. И забыл. Вчера обнаружил в старых записях ссылку. Все работы помню, но когда они вместе… Мне было интересно. Все они остались в России, многие в двух музеях — Серпуховском и Наивного искусства в Москве. Нет только фотонатюрмортов, но их достаточно в ЖЖ и FB
Такая выставка получилась, считаю, почти посмертная 🙂
Даю ссылку
http://vatikam.com/profiles/565?locale=ru

ПЯТЬ ПИСЕМ ИЗ ПРОШЛОГО

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

Когда я был студентом, я любил стихи. Нет, не могу сказать, что очень любил, но многое помнил, и читал вслух. Читал плохо, монотонно, но мне хотелось. Причина была проста, мы с одним парнем, его звали Илья Г., охмуряли таким образом девушек. И соревновались между собой, кто больше знает. Тогда были такие девушки, они любили стихи, и обращали внимание на парней, которые их знают. А может нам так казалось…
Илья помнил больше, зато я знал «запрещенных» поэтов, были тогда такие. Эмигранты в основном. И мы читали стихи всю ночь, пока поезд тащился из Тарту в Таллинн. В Тарту мы учились, а в Таллинне жили наши родители. Расстояние небольшое, около двухсот километров, но поезд шел всю ночь, медленно, и замирал надолго на каждом полустанке. Время было такое, никто не спешил. Скамейки деревянные, и полки; таких вагонов, широких, громоздких, наверное, сейчас уже нет.
………………………..
Потом, когда мне было 29, я потерял память. От переутомления. Я уже занимался вовсю наукой, строил лабораторию, работал днями и ночами. Дома у меня был маленький ребенок, жена, и я метался как заяц, стараясь все успевать. Доигрался. По медицине полагалось отдохнуть, но я не мог себе позволить: наука удалялась, мне надо было бежать и догонять ее. Каждый день. И я вечерами писал себе на бумажке все, что нужно сделать завтра. Это я твердо знал, только к утру оставался ни с чем, такие были провалы. Но у меня в кармане бумажка, и там буквально по минутам все расписано…
И, конечно, забыл все стихи, и почти все книги, которые читал раньше. Я до шестнадцати лет многое прочитал, а потом – наука стала главной моей любовью. Так что беспамятство ударило в первую очередь по стихам и прозе. В юношестве читал и любил, заслуга моей матери, конечно.
Так я жил почти два года, потом память начала понемногу возвращаться. Мне почти всегда в жизни везло, выкручивался — оттого, что быстро бежал, вперед и вперед, и не оглядывался на ямы, из которых выкарабкивался. Не успевал ни подумать, ни испугаться.
Кое-что вспомнил из литературы, но смутно. Память у меня раньше была исключительной, а когда вернулась, стала обычной – неплохой. Пробовал читать прозу, стихи… Но не особенно пытался, времени, как всегда, не было.
Но вот интересно, обнаружил, что не все забыл. Вспомнил стихи молодого Бродского. Я жил в Ленинграде, когда его судили. Сотрудники лаборатории, в которой я работал, бегали к дверям суда, болели за поэта. Их в зал не пускали. Я не ходил. Тогда я считал, что он, как все поэты, бездельник. Нужно наукой заниматься, вот стоящее дело!.. Но я сочувствовал ему, потому что с детства ненавидел советскую власть и коммунистов. Мой отец на фронте вступил в партию. Я не говорю, какую, и так ясно. До войны он был либерал, демократ по-современному, и коммунистов терпеть не мог. Они до войны в Эстонии жили, в отдельной республике. Но все равно вступил, отказаться побоялся. Это было страшновато — отказаться, если тебе предлагали. Особенно на фронте. Многое можно рассказать из послевоенного детства, о страхе, который нашу жизнь пропитывал… Я, ребенок, чувствовал кожей – страшно и холодно жить… Потом отец умер от инфаркта, его выгнали с работы… долгая история, не хочется возвращаться.
Так вот, я сочувствовал этому парню, поэту без руля и ветрил, Иосифу, и читал его ранние стихи. Но на суд пройти не пытался, заранее знал, что не пустят, и что осудят его. Смотреть на это не хотел. А ребята, с которыми работал, надеялись, что пустят, они многого не знали, из того, что я знал с младенческих лет, вернее, чувствовал…
Возвращаюсь к тому времени, когда начал вспоминать. Почти все стихи забылись, а одно стихотворение Бродского вспомнил – сам, не искал и не читал.
«Ни страны, ни погоста не хочу выбирать…»
Звук пробился сквозь годы и потерянную память. И что я потом ни читал у Бродского, мне не нравилось так. Трагедия его жизни, мне кажется, в том, что, уехав, он получил поддержку одному своему началу, которое в нем дремало, когда он был молодым. Рассужденчество его, даже вполне умное, привело к гибели поэта. Сначала усталость в голосе, потом… Только мое мнение, непросвещенного человека, надеюсь, понимаете. Но мнение твердое, спорить ни с кем не буду. Иосиф погиб на чужбине. Потом, я долго не мог понять, как человек, написавший «ни страны ни погоста» мог умереть в другом месте. Наивно, конечно, но я всегда старался, чтобы не было стыдно перед своими героями. Быть не хуже их! Оказалось безумно сложно, потому что в искусстве обычно разворачивается лучшее, что есть в человеке, он вовсе не всегда живет на таком уровне. И никто его за это не может осуждать. Но понять я не мог. Честно говоря, и сейчас не могу. Пасую перед своим Костей Зайцевым, хотя почти моя жизнь. Но это «почти» отделяет меня от написанного прочной стеной. Необходимая защита, спасительное многообразие… чтобы не резать себе вены, как он… и как один дорогой мне человек, а жить дальше.

……………………………………………………………………………………………..
ПИСЬМО ВТОРОЕ

Моя мама любила писателя Паустовского. И я его любил. У нас в доме было несколько томиков его сочинений. После смерти матери они остались у брата, все наши книги, которые мама покупала. Если у нас был всего рубль, а книга интересная, то она с нами советовалась, купить или не купить. И мы всегда советовали. Когда я уехал из дома учиться, мне было еще шестнадцать. Приезжал, конечно, каждый месяц, недалеко от Таллинна, Тартуский Университет, билет три рубля. Стипендия на первом курсе была 29, по рублю на день, и мы не голодали. Я покупал билет, и ехал домой. Дома мама, на полке Паустовский…
Когда мама умерла, в 1970-м… Я уже давно жил в России, приезжал в Таллин раз в несколько лет. А после ее смерти еще реже стал ездить. Россия и Эстония для меня всегда были разными странами. Я уехал из Эстонии в 63-м, в первый раз за границу, и насовсем. Через Ленинград, это смягчило перемену. Россия не сразу стала моим домом, но зато навсегда.
Лениград был тогда тихим интеллигентным городом, и наука в нем была тихая, но добросовестная, здесь не резали подметок на ходу, как с ужасом говорили о москвичах. Сейчас смешно вспоминать, при современном-то беге, хаосе и потере нравственных границ. Но я не обо всех, конечно. Меня всегда интересовали люди определенного толка, и мне повезло, они меня окружали. А остальное мимо проходило. Не потому что не знал – читал и все видел, но ни времени, ни внимания, ни сил не хватало на текущую, бьющую в лоб жизнь: днем институт, лаборатория, вечером трамвай, сплю до конечной остановки, иду, спотыкаясь, в общежитие по ночному парку, на улицу Тореза… А утром снова, и то же самое… Я был счастлив, что своими интересами живу.
Потом переехал в Подмосковье, и все почти также было. Иногда выбирался, на неделю в Таллинн, к брату — та же крошечная квартирка, книжная полка, на ней Паустовский стоит…
Помню его портрет, у матери на столике, рядом с кроватью. Жесткое лицо, суровые морщины вокруг рта, облик нерадостный и крутой, как теперь говорят. Фотографии часто обманывают, но я думаю, он таким был. Защищался прозой. У него ранние вещи неплохие, очерковые, а потом в сахаре расплывается. Так мне показалось, когда раскрыл томик. Зря раскрыл. Захлопнул… Во всяком случае, профессионал. И честный человек, пятки власть имущим не лизал…
Как уехал из дома, я надолго забыл про литературу. Не умел увлекаться сразу разными вещами, место искусства заняла наука, надолго. Потом начал рисовать, в семидесятые годы, но по-прежнему не читал художественного. И все равно, снова столкнулся с Паустовским. Как-то попал в компанию, где хорошо знали его сына, художника Алексея. Моя жена, художница Алена, брала меня с собой на сборища неформальных художников.
Там были разные люди, все не в чести у власти, которая любила и поддерживала одно течение, привычное ей. А эти ребята перебивались, как могли, кто дворником, кто еще как-то… Многие попивали, были и наркоманы, хотя это не часто встречалось в то время. Бунтарей среди них было немного, большинство отсиживалось по квартирам, подвалам, рисовали как умели, ругали власть, и справедливо… честные ребята, не подчинялись, но общая атмосфера затхлости, закрытости – была, и многих это сгубило… Я всегда держался подальше, нелюдим, а все способы одурманить себя мне претили. Ну, выпить… это я любил, мог довольно много выпить, но вообще-то я пил для того, чтоб закусить. Мой аппетит, и так неплохой, становился необузданным. Любил такие состояния, когда кажется – «все могу», и в еде, и в любви, и когда физически что-то делаешь, тянешь, тащишь или бежишь, или борешься… радость от собственного тела всегда на первом месте. Связано с бесконечными болезнями в детстве. Помню испуганное озадаченное лицо отца, он прослушивал мое сердце… Он не поверил себе, попросил приятеля, с которым работал в клинике. Тот, конечно, подтвердил. Митральный порок, клапан не плотно закрывается, сердце тратит дополнительную энергию, потому что кровь, после толчка, просачивается обратно в левый желудочек. И хорошо еще, что не сужение отверстия, синие губы, отдышка, бессилие, отеки… Проскочил, повезло. От сердца требовалось только – толкай сильней, и оно справлялось, толкало. И много лет, и до сих пор. Главное, не бояться, работать — и забывать о себе. Так говорила мать, — «делай, пока живой, о себе забудь, и сможешь…» Так и было. Она умерла, мы похоронили ее, пришли с братом домой, выпили. На полке книги, и Паустовский среди них.
Я говорю, почти не открывал. Как-то попробовал. Трудно признавать, против своей любви… Мало хорошего нашел. Но все-таки… честный человек, от власти на расстоянии держался, свои темы находил, про художников, про Грига. Про корзину с еловыми шишками…
Сын его, Алексей Паустовский, был наркоманом. Погиб от передозировки. Неумелые они были наркоманы. А художник хороший, душевный. Мрачноватый, странный, как полагается. И тогда мне нравилось, хотя что я понимал… Но его картинки я и сейчас могу смотреть, без скидок на время. У меня есть похожие, по настроению. Так говорила Марина, искусствовед в Пушкинском. Мы несколько раз с ней встречались, в конце восьмидесятых. Она была известным человеком, и понимала живопись. Лет пять тому назад начал искать ее по Интернету. Обнаружил, что умерла. Немного лет ей было. Небольшого роста, коренастая, крепкая… странно, что умерла, ей и пятидесяти не было… Привыкаешь, что вокруг тебя редеет.
Познакомился с ней случайно. Мои несколько картинок купили отъезжающие в Америку. Им нужно было пройти контроль. Комиссия на улице Чехова, раз в неделю кажется. Требовалась справка, что картины ценности не представляют. Художники смеялись. Но эти люди в комиссии иногда подбирались хорошие, знающие. И они понимали, что хорошие картины или нет, а человеку такую справку дать надо. И давали. Он же картинку у художника купил, уезжает, хочет вывезти, как же ему мешать. Мировые ценности туда не попадали, шли «выше», через посольства, например, свободно вывозили. И на Чехова бывали неплохие работы, но чаще хлам, и комиссия привыкла к хламу. И увидели мои работы, это не был хлам, я знаю точно. Может, не мировое достижение, но неплохие, честные, немного примитивные работки, тогда я их продавал, чтобы прожить. Я уже не работал в науке, нигде не числился, ко мне часто приходил милиционер – «когда будете работать?» Мне было странно, я же день и ночь тогда работал, писал картинки, но это не считалось.
Так вот, комиссия… Они увидели, написали, конечно, как надо, «ценности не представляют»… и говорят владельцу – «скажите художнику, есть такая Марина в Пушкинском, она понимает, пусть обратится…» Зачем, не сказали. Тогда не надо было объяснять, они показали мне честного понимающего человека, это было благо, — не затурканного властью, не продажного… к тому же искусствоведа в Пушкинском музее, а это «фирма» во все годы была. И ни на что кроме хорошего человека не рассчитывая, я пошел, познакомился, показывал свои работы… И рад, что сделал это, Марина оказалась настоящей. Тогда у меня лежали картинки в кооперативе «Контакт-культура», и я как-то вечером пригласил Марину туда в офис. Никого не было, кроме дежурного и нас, мы пили чай, она разглядывала работы…
Немного напоминает Алексея, говорит, показав на девочку в красном, есть у меня такая картинка. Осталась в кооперативе, они купили, там Саша Снопков, но о нем еще будет время поговорить.
Алексей это кто, я спросил. Паустовский-сын, она говорит. И я вспомнил ту компанию, квартиру… жена как-то привела. Мне тогда рассказали, там в задней комнатке он и сделал это. Что – это? Ну, укололся, но то ли ошибся, то ли сердце слабое… Ничего не слышали, его долго не было. Потом кто-то говорит – там же Алешка! Поздно.
Картинки есть хорошие у него, даже очень. Настроение понятное. Это главное – настрой, атмосфера, то что называется и в живописи, и в прозе, везде – интонация. Может, и не так, я необученный, сам придумал велосипед. Вобще-то, ученый, но не в этих делах. К тому же, все забывший, потерявший профессию, ученость. Так мне понравилась живопись, что все растерял. Но не жалел никогда. Думаю, Алексей бы меня понял. Но я наркотики – ни-ни, и мысли не было. Много такого видел в медицине…
Отец с Алексеем, говорят, был не в ладах. Но что ни говори, молодец, не скурвился, мало кто из писателей в те годы оставался на высоте. Не Платонов, конечно, но хорошо писал! По воспоминаниям… а лучше не заглядывать, честно Вам скажу. Лучше сохранить, как было. В памяти. Томики те, на полке у брата, его уже нет в живых. Лицо матери, как она, со слезами на глазах, — «Паустовский! корзина с еловыми шишками…» Когда говорят про объективность и все такое, мне не хочется слушать. И слышать. Время – это все мы, а что еще? Мама, брат, Паустовский Константин, томики на полке, Паустовский Алексей — на стене, в забытой квартире, где его не стало… Марина, которая понимала, тонко и умно говорила… А главное – атмосфера, тепло, дружелюбие — среди тоски, холода, лжи и суеты… Воздух, неяркий свет тех квартир и подвалов – они остались. Где жили-были наши картинки. И никакими залами не заменить.
Время это мы, и пока мы есть, и память живет – оно живо. Потом померкнет, что-то станет музейной пылью, что-то невидимо будет в воздухе летать, останавливая некоторых, мимо проходящих… редких, особого типа людей, их мало, но они всегда есть, и будут.

………………………………………………………………………………………

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

Трое создали преступную организацию. Три студента – А., Б. и С. Двое, можно сказать, мои приятели, соседи по общежитию. Только они учились на физиков, а я на медицинском факультете. По вечерам встречались, обсуждали международную политику. Это был… 1959-ый год. Если ошибаюсь, то на год, не больше.
И я участвовал в создании преступного сообщества. Раньше за такие дела… разговор короткий был. А с нами гуманно поступили, другие времена.
Это все С., он нас вовлек! Сложный вопрос, нужно ли таких прощать… До сих пор не знаю. Недавно поинтересовался, жив ли он, заглянул в Интернет. Заслуженный учитель Республики! Лицо породистое, холеное, задумчивое. Что-то не похож на учителя…
Не хочу я этого С. по фамилии называть, не хочу, и все. Хотя не уверен, что поступаю правильно. Но столько лет прошло… И правильно ли я тогда поступил, до сих пор не знаю… Б. это я, мне нечего скрывать. А вот А. не назову, он умер недавно. Он бы не хотел, я знаю.
Поэтому для однообразия оставим три буквочки.
Мы на общей кухне сидели, у окна, за большим столом с клеенкой, пили чай. Говорил у нас обычно С., он красиво говорил. Знал множество стихов. И голос у него был низкий, звучный, не то, что у нас.
— Всё никак не учёт не встану… — говорит.
Ого, я подумал, год учимся, а он на учет не встал… Комсомольский, конечно, учет. Не встать на учет было опасно. А исправить ошибку тоже страшновато, ведь почти год!
Мы с А. в первую неделю на учет встали. Ничего делать не надо, собрание раз в полгода, и вся наша работа. Но на учете нужно стоять. Лежать в тетрадке, в сейфе у комсомольского начальника.
Мы молчим.
А почему не встал, спрашиваю.
Да ни почему, надоели они мне…
Это понятно, что надоели, но учиться хочется, – говорю, — ты все-таки попробуй, сходи, кинься на колени – болел, лежал в беспамятстве… Нет, мама болела, чуть не умерла. Может, обойдется…
А. ничего не сказал тогда, промолчал.
Вот и все дела.
Не было с нами никого, втроем на кухне. Думаю, по своим путям узнали. Все комсомольцы, а этот отщепенец… странно… Начали выяснять.
И вот собрание, на их факультете.
Меня завтра выгонять будут, С. говорит, — общим решением выгонят. Кто же против осмелится, ясно – никто.
И мы знаем, дальше путь ясен – выгонят.
Может, не выгонят… — говорю, — покайся… Беспамятное состояние. Пил. А потом лечился, вылечился. Алкоголизм — понятно, не выгонят.
Еще как выгонят, — С. говорит.
Меня не звали, я пришел. Хоть как-то поддержать надо, присутствием…
Пускать не хотели, комсорг говорит, зачем чужие, сами разберемся. Парторг поправил, право имеет, пусть сидит. Но чтобы молчал.
Так и решили, сидим. С. стоит, начал речь.
Стихов не было. И голос чужой. Но что он сказал, до сих пор помню:
— Я, конечно, виноват… Но прошу снисхождения, поддался уговорам. Меня так подучили поступить, посоветовали старшие товарищи. И называет нас, меня и А.
Шум в зале, все на нас смотрят, и парторг. Он неприятный был человек, если мягко сказать. Я его карьеру наизусть знаю, куда перевелся, чем кончил. Спился, и умер в канаве. Иногда случается справедливость, случайность никто не отменял.
И вдруг встает А., он ведь их студент, и говорит – «да, было, советовал…»
Так у Вас же преступная организация… — парторг говорит. — Поня-я-тно…
А я молчу, чужой, говорить запретили. На меня не смотрят. Но знаю, беды не миновать. Только не здесь, на своем факультете.
Но не выдержал. Что же этот С. делает! Он нас топит, сволочь, неправда это! А. юродивый, не понимает, всех нас выгонят!
Вскакиваю, кричу – не было! Никто не советовал ему.
Выгнали меня оттуда, не спеши, с тобой в другом месте разберутся.
И со всеми разобрались. С. из комсомола выгнали, сразу из Университета вылетел. Но через несколько лет восстановили, времена становились легче, мягче.
А нам с А. вынесли строгий выговор, оставили и в комсомоле, и в Универе.
Правда, потом отомстили. Когда мы в аспирантуру собрались. В характеристике такое понаписали… надежд никаких. Ну, несколько лет работали, забылось, учились дальше, оба наукой занимались… С А. я иногда встречался, и каждый раз вспоминали. Спорили. Мерзавец этот С. оказался, я говорю, ведь не было! А он мне, что мерзкая организация, нужно было как-то протест выразить, заявить о единстве в борьбе… Какая борьба… не было борьбы, это теперь кажется!.. Значит, пусть с мерзавцем, но против комсомола? Я тоже против был, но чтобы с мерзавцем заодно…
Я не отрицаю, он говорит, но мало ли мерзавцев… а выразить надо было! Очень хотелось.
Ну, поспорим… посмеемся, и расходимся.
А недавно он умер.
Про С. я долгое время не знал, не интересовался. Он в другом городе жил. Недавно в Интернете нашел его. Делать было нечего, решил посмотреть. Увидел. Узнать можно, но трудно. Почти полвека прошло. Говорят, забывается, стирается…
Ни черта не забывается!

…………………………………………………………………………………………

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

Можно год просидеть, ясно видеть картинки, сценки, о чем писать…
И ничего!
Все знаешь? Тогда зачем стараться?
Содержание ясно? Так это – ноль.
А если не ясно?..
Если ничего? Тоже некуда стремиться.
Тогда старые рассказики берешь. Перечитываешь… Может, что-то самому себе оставил, намекнул?.. Закинул в будущее. Не понимая. Не содержание. Не смысл. Что-то еще… А что, что?..
Найди то, не знаю, что…
Сидел, сидел, устал. Пошел к соседу, а у него аквариум стоит. Видно скучно стало без живых существ.
— Зачем они… Корми тараканов, если скучаешь…
— Нет, — говорит, — тараканы неорганизованные твари, приходят, когда хотят, общаться невозможно.
— А рыбы?..
— Они красивы. И не бегают, нервно и неодолимо, по моим припасам. Неторопливо ждут корма. И я их кормлю сам, получаю удовольствие от доброты.
— Не спорю, приятно. И все?..
— Они успокаивают. Смотрю, умиляюсь — можно ведь, можно! хоть кому-то живому неторопливо скользить и переливаться, блаженствовать на глубине…
— А ты отключи, отключи лампочку… увидишь, как забегают.
— Тьфу! — он плюнул с досады, — до чего ты циник и нигилист.
Но я шучу, пусть забавляется. Меня только волнует — как они добиваются спокойствия?.. Вот рыбка, в ней почти ничего, тельце прозрачно, позвоночник светится, желудочек темнеет, красноватый сгусток в груди пульсирует… и глаз — смотрит, большой, черный, мохнатый… Прозрачность — вот секрет! Все лучшее прозрачно, и не скрывается. Видно как будто насквозь… а тайна остается. Бывают такие люди, делают то же, что и мы, а получается — по-другому. Видно, как пишет, рисует… и что говорил до этого известно, куда ходил, что видел… А делать начинает — и первая же линия его выдает. Откуда взял?..
А ведь наше время суровое, умные мысли все сказаны, и даль веков просматривается на тысячи лет. Умри — нового не скажешь. Интеллектуалы перекладывают кирпичи с места на место. Э-э-э, пустое занятие… Только иногда, просто и спокойно вырастает новое слово. Как лист на дереве. Будто приплыла прозрачная рыбка — махнула хвостом… и все… Спокойно-спокойно, не огорчаясь, не злобствуя, не копаясь в себе до полного отчаяния… Вот так — приплыла и махнула, не отдавая себе отчета, что делает, как делает…
-Слушай, а чем ты их кормишь?
— Мотыля покупаю.
Ушел, вернулся к себе, сижу… Писать хочется, а не пишется. Полна коробочка, а чего-то не хвата… Знаю, знаю, не отнимай время у людей, коли неча сказать. Ну, потерпите немного – послушайте! Нечего сказать… Неплохо сказано. Но не совсем справедливо. Надо многое рассказать. Доверить! Нужно вам кое-что доверить. Это не стихи. И не песня. «Вы хочете песен — их нет у меня…» Дальше? «На сердце тоска легла…» Или по-другому?.. не помню уже… Вообразите, вчера была осень. Сегодня просыпаюсь — за окном зима. Градусы те же — около нуля, а пахнет по-новому, воздух резок, свеж. На фиолетовых листьях барбариса тонкие голубые кружева. Накинешь куртку, выйдешь в тапочках на снег… как на новую планету… Обратно скорей!.. Может, растает? Зима как болезнь — начинается в глубине тела, растекается болью… а все-таки думаешь — рассосется, сама собой исчезнет… Не рассосется. Признание неотвратимости — признак старения… Градусы те же — около нуля, а вот не тает и не тает. Барбарис не успели собрать, а плов без барбариса… Зато капусту заквасили. Крошили, перетирали с солью, и корочку хлеба сверху положили — помогает. Знаете, что такое зимой в кромешной тьме — горячая картошка, своя, да с квашеной капусткой? Это другая жизнь, каждый, кто ел, вам скажет.
Не интересно? Уходите… А я хотел вам еще рассказать. Послушайте! Содержание – тьфу! Можно год просидеть, все ясно… И ничего!
Выражение лица, вот что важно – выражение! Единый взгляд. Как на картинке. Колокольня, с которой смотришь. И не слишком стараться. Как будто мимо. Посматриваешь. Махнул хвостом… Вот рыбка… плыла, плыла… махнула – исчезла… Только взмах — и тает, тает… Или кот… Улыбка. Таяла, таяла… А взмах… он о чем? О хвосте?.. Или возмущении воды?.. Что-то случилось?..
Случилось — возник цветок. Из ничего возник. Не выращивали ничего в деревянных ящиках за окном, и земли почти не осталось — выдуло, смыло дождями… Только седая трава, случайно занесенная… Буйно росла, умирала, оставались сухие стебли, их заметало снегом, а весной снова… Много лет. Но однажды, в самом углу ящика, где и земли-то почти нет… Возник, стал вытягиваться тонкий желтоватый побег. Из него вырос бутон, и распустился цветок, оранжевый, нежный, довольно большой. Я смотрел на него с недоумением, а он — стоит… среди разбойной травы, не ухоженный никем, непонятно откуда взявшийся… Начались холода, а он все здесь. И трава полегла, по утрам иней, а цветок все живой…
Страшно за него… И ничем не помочь, стоит себе и стоит. На голом бесплодном месте вырос. Скорой нестрашной смерти ему желал, что таить. А он, ничего не объясняя, каждый год возникал, рос… Много лет.
А однажды, весной… Не возник.
Где искать, как вернуть?..
В памяти он. И мы ждем…
А его – все нет.
Просто как смерть.
Можно год просидеть, все видеть… И ничего!
Содержание? Ноль!..
Старые рассказики… Вдруг намекнул? Закинул в будущее. Самому себе. Не понимая… Чтобы найти… не знаю, что…
Не намекнул.
Плыл… махнул хвостом…
……………….
Так, о чем я, собственно, говорил?
…………………………………………………………………………….

ПИСЬМО ПЯТОЕ

Бокс наводит на мысли. Наверное, не только бокс, но лучше конкретно. Многое нас наводит на мысли, обо всем не напишешь. А Бокс я смотрю регулярно. Можно сказать, «мировой бокс» одна из любимых программ. После нее плохой бокс смотреть противно. Еще я любил программу «Гордон». Этот Гордон талантлив, он умел слушать, и даже вопросы задавать очень умным людям. Я одно время думал, что он профессионал во многих областях. Недаром его программу загнали в ночь… А потом и вовсе закрыли. Он не исчез, но теперь ведет что-то другое. Я только глянул в лицо ему, и больше не хочу смотреть… Впрочем, ночные программы не все хороши. Татьяну Толстую я когда-то уважал, был немного знаком, она рецензировала мои рассказы в Новом мире. Советовала, куда пойти, кого попросить в разных журналах. Телефонное знакомство. Сейчас ее не узнаЮ, ведет по телеку склочную программу, и тоже ночью. Включаю, там Татьяна… и тут же ухожу с канала. Пишет она хорошо, если о словах, расставлять умеет их, но больше ничего. А ведь начало получилось! Наверное, не писатель. Взялась, засучив рукава, показать несчастным, как нужно – вот как! На этом запал кончился. Желания и возможности, и способности редко совпадают. Лебедь, рак да щука… Есть на телеке программа, которая оправдывает этот ящик в доме. «Жди меня». Нужная и добрая. И ведет ее человек подходящий, такое редко бывает. Он и артист хороший, и соответствует теме. Несколько раз видел там другого, наверное, заменял. Популярный следователь в очках, новая звезда. Откровенно скучал. А потом слинял, или его убрали. Иногда случается справедливость, случайность никто не отменил еще… И вернулся тот, кто нужен. Я фамилии не называю, память подводит. В старости с ней разные штуки приключаются, что-то расплывается, уходит. Но бокс и моих героев не забываю никогда. Старые уходят, а молодые им в подметки не годятся. Особенно сейчас. Нет, бывают ничего, но редко. Говорят, старикам так всегда кажется. Но сравните Роя Джонса младшего в расцвете – и Тарвера, который его победил. Хотя и Тарвер не молод, плохой пример… Но я о другом хотел сказать, вечный вопрос, как уходить. Совсем не спортивная тема… Но в боксе решается нараспашку, открыто. И как пример, годится. Мало кто уходит по своему решению, в силе и славе, а может даже непобежденным. Иногда нам кажется, что так, но это обстоятельства. А чтобы человек сам решил… Редко бывает.
Но что ты хочешь? Да ничего, просто вижу, как великих нещадно бьют в конце пути, как они падают… Как упал Чавес, Рой Джонс, как проиграл Костя Дзю… Мне не хочется на это смотреть. Но знаете, я думаю, они правы, те, кто не боится упасть в конце. Боится, конечно, но не избегает. Люди делятся на тех, кто любит дело, и кто любит себя в деле. Я не говорю о выгоде, значит, девять из десяти тут же отпадают. И пусть, мне с ними не интересно, с той девяткой, говорить о них нечего, не о чем. Я об этом – одном. Если любит дело, то идет до конца, пока чувствует силы и интерес. Побьют так побьют… Обгонят, забудут – неважно, как ты исчезнешь. Зато для себя остаешься интересным, и потому – непобедимым. Вообще-то жизнь не соревнование, каждый по своей дорожке… Но с самим собой всегда сравниваешь. Сам себя бьешь и побеждаешь. Проигрываешь и падаешь. А, все это ерунда, хотя… все мы люди, и сознавать поражения никто не любит. А вторые, вторые, Вы спросите – те, кто себя в деле любит? Ну, не обязательно любит, просто – интересуются. Занимаются самосовершенствованием, говорят. Иногда в самом деле, занятие им помогает. Я не против, но без интереса к делу они быстро вырождаются. И никакого совершенствования. Оно ведь не умение делать то или это, а что-то другое. И тогда они начинают рассчитывать, считать – шансы, места… денежки…
А вообще… все зависит от человека. Недаром Моэм говорил, что после сорока человек сам отвечает за свое лицо. Раньше много наносного, заимствования да подражания… попытки быть не собой. А некоторые не знают еще, кто они, в самом деле не знают. А некоторые так и не узнаЮт, хотя им кажется, что – вот!.. а на самом деле…
А где это «самое дело» не знают и не узнАют. Возможно, его и на свете нет. Возможно, было такое дело, но не в нашем веке…
К жизни этот вопрос – как уходить, тоже применим, ко всей жизни в целом. Я не из тех, кто думает, раз дано, тяни, хоть противно стало. Бывает, начал — и неудачно, а потом не вылезти из неудач. Еще хуже, если необратимое сделано – подлость большая или убийство… Некоторые верят, покаяться можно. Кому каяться? Убил, побежал прощения просить? Мне это не нравится, за все отвечать нужно.
И вообще… каждый право имеет распорядиться, как ему с жизнью быть.
Но вообще… мне нравятся те, кто надеется, не сдается до конца. Что хуже смерти может быть? Бьют в челюсть, и падаешь? Можно пережить. Если дело любишь, и сам себе интересен – два условия. И то и другое свыше не дается, а если есть, то не навек. Ежедневные усилия. Интерес к делу — и к себе!.. требует постоянной пищи, заботы. Некоторые начинают отвлекаться, например, смотреть телек и жрать. Некоторые – пить. Уходы и уловки разнообразны до бесконечности. Но в сущности… одно и то же — бежим от страстей и заблуждений, трудностей преодоления. Тренироваться надо, вот Рой Джонс – разве не мог еще? Мог! Ему не интересно стало. По лицу видно, было веселое, озорное, а стало… А Льюис каким был, таким остался, зато о нем не интересно говорить. Написать бы книжку о боксе… Нет, о еде, о еде! Зачем об еде, лучше об упражнениях, у меня система…
Но вообще… лучше помолчать. Самое лучшее. Что нам демонстрирует этот текст? Безумие болтовни. Когда разбалтывается винтик, пар выбивается мимо свистка… Шипящее зрелище бессилия. А вот в пении… говорят – пой мимо связок… Эт-то что такое? Да не в пении вовсе дело!..
В другой раз. Сегодня какой день?… (пауза, ищу…) А, среда. Ну, вот в среду – в следующую, и поболтаем. Чтобы неделю не портить словоизвержением. Пока!

Вариант
…………………………………………………

Алыча (давно было, ходила в народе песенка «Цветет в Тбилиси алыча, не для Лаврентья Палыча…) Кто-нибудь помнит, кроме меня?.. Неужто не помнит никто… это печально… Не потому что песенка хороша, не потому…

Лет двадцать тому назад я написал книгу, которую назвал «Монолог» (автобиографическое исследование). Ну, это конечно не «худлит»… Я ее прочитал, есть видео… не очень удачно, да…Что я думаю теперь о ней? Теперь я бы не стал ее писать. Но вот так получилось, что написана. Она мало кому может быть интересна, но это неважно.Я избегаю обычно говорить о ней. Во всяком случае, больше никому не придет в голову писать мою биографию… смайл!.. Несколько строчек из конца, почти из конца.
………………..
«Сквозь довольно редкий частокол запретов и внешних ограничений — то ли ограничений меньше, то ли мои желания увяли — становится все заметней другое, гораздо более серьезное препятствие. Не знаю даже, как его назвать. Собственно и не препятствие, а естественная преграда. У меня теперь есть время, но я не пишу гениальных картин, мои удачи редки. Я получаю удовольствие от того, что делаю, но продвигаюсь не так успешно, как мечтал. Я роптал на внешние ограничения, а теперь вижу — главные препятствия во мне самом. И это свобода? — постоянно чувствовать собственные границы, пределы возможностей? Теперь мои трудности удесятерились, стали почти непреодолимыми — я приблизился к собственным пределам. Я знаю теперь, иногда чувствую, насколько завишу от самого себя. Раньше обстоятельства останавливали меня задолго до собственных барьеров, а теперь, бывает, просто не хватает дыхания. Или смелости?..

Что и говорить, лучше зависеть от себя, чем от кого-то, особенно от СЛУЧАЯ — от обстоятельств и людей, с которыми никогда не был лично связан, а просто «попался» — попался в такое вот время, в такой разрез истории, к таким вот людям, даже родителям… Вначале я люто ненавидел Случай. Могу даже так сказать, — ненавидел реальность, то есть, первый и самый грубый, поверхностный пласт жизни, мимо которого пройти трудно, пренебречь почти невозможно… Реальность — еще не жизнь, это среда, болото, руда, то, с чем мы имеем дело, когда жизнь создаем в себе. Но со временем мое отношение к Случаю менялось — я стал различать благоприятный случай, даже счастливый. Понял, сколько в творчестве от «подстерегания случая», как не раз говорил мне мой учитель живописи, Женя Измайлов… Все-таки мне повезло — я встретил нескольких настоящих, высокой пробы людей, которые исподволь, не навязчиво — — а я только так и могу учиться — учили меня. Чему? Я не говорю о конкретных вещах, которые важны в определенные моменты, для ограниченных целей. Я имею в виду довольно общие и не очень определенные выводы, может, просто тот настрой, с которым жизнь воспринимаешь.

Глядя на них, я понял, что человек может и должен распорядиться своею жизнью так, как считает нужным. Что никогда не следует жалеть себя… и о том, что непоправимо потеряно. Что мы живем той жизнью, которую создаем себе сами или должны к этому стремиться всеми силами, даже если трудно или едва возможно. Что надо думать самому и слушать только немногих, очень редких людей. И вообще, ценить редкое и высокое, а не то, что валяется под ногами на каждом шагу. Что надо стараться не испортить свою жизнь… как вещь, которую делаешь, как картину — грубым движением или поступками, последствия которых трудно простить себе. И что нужно прощать себя и не терять интереса и внимания к себе. Что есть вещи, которые даются страшно трудно, если хочешь шагнуть чуть выше, чем стоишь — это творчество, самопожертвование, мужество и благородство. Можно даже стать чуть-чуть умней, хотя это спорно, но неимоверно трудно быть мужественней, чем ты есть, и благородней… создать нечто новое, настаивая только на своем… и любить, забыв о себе. Но это все главное, главное

Приглашение к игре
…………………………………………..

На Севере диком…
……………………………………………

Принуждение к миру
………………………………………….

Ключ и спички
………………………………………….

… Не искушай меня без нужды…
………………………………………….

— И где же здесь хра-а-м?..
…………………………………………..

Счастливый день
……………………………………………..

Баба с вёдрышком
……………………………………………….

Принуждение к любви

Ночная улица, пиво… (каз.-масл. темпера, 1978г)
…………………………………………..

С обложки к онлайновому журналу графики Grey mouse gallery
http://www.periscope.ru/gallery/gmg/index.htm
…………………………………………….

Прогулка по берегу Финского залива (кисть-тушь)
………………………………………….

Прогулка
…………………………………………..

Заставка между главками в повести «Перебежчик»
http://www.netslova.ru/markovich/pere/cat1.htm
…………………………………………

Вася обижается (из графики 90-х годов)
……………………………………………

Портрет Александра Марковича

А тут объявили собрание, решается, мол, судьба науки. Не пойти было уж слишком вызывающе, и Марк поплелся, кляня все на свете, заранее ненавидя давно надоевшие лица.
На самом же деле лиц почти не осталось, пусть нагловатых, но смелых и неглупых — служили в других странах, и Марка иногда звали. Если б он остался верен своей возлюбленной науке, то, может, встрепенулся бы и полетел, снова засуетился бы, не давая себе времени вдуматься, — и жизнь поехала бы по старой колее, может, несколько успешней, может, нет… И, кто знает, не пришла ли бы к тому же, совершив еще один круг, или виток спирали?.. Сейчас же, чувствуя непреодолимую тяжесть и безразличие ко всему, он, как дневной филин, сидел на сучке и гугукал — пусть мне будет хуже.
И вот хуже наступило. Вбегает Ипполит, и сходу, с истерическим надрывом выпаливает, что жить в прежнем составе невозможно, пришельцы поглотили весь бюджет, а новых поступлений не предвидится из-за ужасного кризиса, охватившего страну.
Марк, никогда не вникавший в политические дрязги, слушал с недоумением: почему — вдруг, если всегда так? Он с детства знал, усвоил с первыми проблесками сознания, что сверху всегда исходят волны жестокости и всяких тягот, иногда сильней, иногда слабей, а ум и хитрость людей в том, чтобы эти препоны обходить, и жить по своему разумению… Он помнил ночь, круг света, скатерть, головы родителей, их шепот, вздохи, — «зачем ты это сказал? тебе детей не жалко?..» и многое другое. В его отношении к власти смешались наследственный страх, недоверие и брезгливость. «Порядочный не лезет туда…»
— Наша линия верна, — кричал Ипполит, сжимая в кулачке список сокращаемых лиц. Все сжались в ожидании, никто не возражал. Марк был уверен, что его фамилия одна из первых.
«Вдруг с шумом распахнулись двери!» В полутемный зал хлынул свет, и знакомый голос разнесся по всем углам:
— Есть другая линия!..
………………………………
— В дверях стоял наездник молодой
— Его глаза как молнии сверкали…
Опять лезут в голову пошлые строки! Сборища в подъездах, блатные песенки послевоенных лет… Неисправим автор, неисправим в своей несерьезности и легковесности!.. А в дверях стоял помолодевший и посвежевший Шульц, за ним толпа кудлатых молодых людей, кто с гитарой, кто с принадлежностями ученого — колпаком, зонтиком, чернильницей… Даже глобус откуда-то сперли, тащили на плечах — огромный, старинный, окованный серебренным меридианом; он медленно вращался от толчков, проплывали океаны и континенты, и наш северный огромный зверь — с крошечной головкой, распластался на полмира, уткнувшись слепым взглядом в Аляску, повернувшись к Европе толстой задницей… Сверкали смелые глаза, мелькали кудри, слышались колючие споры, кому первому вслед за мэтром, кому вторым…
— Есть такая линия! — громогласно провозгласил Шульц, здоровенький, отчищенный от паутины и копоти средневековья. — Нечего стлаться под пришельца, у нас свой путь! Не будем ждать милостей от чужих, сами полетим!
Марк был глубоко потрясен воскресением Шульца, которого недавно видел в полном маразме. Он вспомнил первую встречу, настороживший его взгляд индейца… «Еще раз обманулся! Бандитская рожа… Боливар не вынесет… Ханжа, пройдоха, прохвост…» И был, конечно, неправ, упрощая сложную натуру алхимика и мистика, ничуть не изменившего своим воззрениям, но вступившего на тропу прямого действия.
Оттолкнув нескольких приспешников Ипполита, мальчики вынесли Шульца на помост.
— Мы оседлаем Институт, вот наша ракета.
Ипполит, протянув к Шульцу когтистые пальцы, начал выделывать фигурные пассы и выкрикивать непристойности. Колдовство могло обернуться серьезными неприятностями, но Шульц был готов к сопротивлению. Он вытащил из штанин небольшую штучку с голубиную головку величиной и рьяно закрутил ее на веревочке длиной метр или полтора. Игрушка с жужжанием описывала круги, некоторые уже заметили вокруг высокого чела Шульца неясное свечение…
Раздался вскрик, стон и звук падения тела: Ипполит покачнулся и шмякнулся оземь. Кто-то якобы видел, как штучка саданула директора по виску, но большинство с пеной у рта доказывало, что все дело в истинном поле, которое источал Шульц, пытаясь выправить неверное поле Ипполита. Горбатого могила исправит… Подбежали медики, которых в Институте было великое множество, осмотрели директора, удостоверили ненасильственную смерть от неожиданного разрыва сердца и оттащили за кафедру, так, что только тощие ноги слегка будоражили общую картину. И вот уже все жадно внимают новому вождю. Шульц вещает:
— Мы полетим к свободе, к свету… Нужно сделать две вещи, очень простых — вставить мотор, туда, где он и был раньше, и откопать тело корабля, чтобы при подъеме не было сотрясений в городе. Мало ли, вдруг кто-то захочет остаться…
— Никто, никто! — толпа вскричала хором. Но в этом вопле недоставало нескольких голосов, в том числе слабого голоса Марка, который никуда лететь не собирался.
— Никаких пришельцев! Искажение идеи! Мы — недостающие частички мирового разума!
Тем временем к Марку подскочили молодые клевреты, стали хлопать по спине, совать в рот папироски, подносить к ноздрям зажигалки… Потащили на помост в числе еще нескольких, усадили в президиум. Шульц не забыл никого, кто с уважением слушал его басни — решил возвысить.
— Случай опять подшутил надо мной — теперь я в почете.
Он сидел скованный и несчастный. И вдруг просветлел, улыбнулся — «Аркадия бы сюда с его зубоскальством, он бы сумел прилить к этому сиропу каплю веселящего дегтя!..»
Так вот откуда эти отсеки, переборки, сталь да медь — ракета! Секретный прибор, забытый после очередного разоружения, со снятыми двигателями и зарядами, освоенный кучкой бездельников, удовлетворяющих свой интерес за государственный счет. Теремок оказался лошадиным черепом.
Понемногу все прокричались, и разошлись, почти успокоившись — какая разница, куда лететь, только бы оставаться на месте.

ПАОЛО — Рубенс плюс мой учитель М.В.
Все добросовестно, с достоинством и высоким мастерством. Чего не хватило?
Ну, человек такой. НЕ ХВАТИЛО ГЛУБИНЫ, все просто — ГЛУБИНЫ НЕТ. Потому и вечный праздник, бравурный, дохлопышный. Безмерная радость МЯСА. Что само по себе неплохо… иногда, по ночам… Но раз за разом, год за годом, ясным днем… о-о-о… Но не так просто. Он рационален, но не до геометрии сухой, умеет и чувствовать… Но его переживания не идут глубоко, он никогда не теряет ощущения реальности, стремится все привести в систему, объяснить рационально. Отсюда и его отношение к картине, к свету. Не-ет, в нем живо художественное начало — гениальное, но оно подчинено идеалам, идеям гармонии и порядка, содержанию вещи, ее идее. Художественный вкус спасает от мелкой пошлости, он не способен ВПАСТЬ В КИЧ, но остается поверхностным, и не по соображениям жизни и практики — угода покупателю, и прочее, нет, он независим — он просто НЕ СПОСОБЕН К ГЛУБИНЕ, которая для художника его уровня — ИРРАЦИОНАЛЬНА. На это способен со своими деревенскими мозгами РЕМ, его мысли похожи на бессвязный лепет, зато образы, возникающие перед ним — самостоятельны и СТРАННЫ. РЕМ странен и глубок, ПАОЛО блестящ и образован… Оба героя «ПОЛОЖИТЕЛЬНЫХ» и противопоставлены «ЖИЗНИ», которая враждебна и мерзка. И ОБА побеждают обстоятельства — дорогой ценой, но разной: один остается блестящим, почти гениальным, талантливым воспевателем роскошной жизни, ее радости, без глубины и простого искреннего чувства («великие страсти» — никакие страсти, театр и мишура). Второй — достигает истинной гениальности в передаче простого глубокого чувства… и теряет в реальной жизни всё, умирает не только бедным, нищим, но еще и с горечью поражений и обид… и без понимания того, что Удалось ему.

Ученик Франц: Паоло смеется над беднягой, тот повторяет и повторяет жесты, стал фанатиком эффектного жеста, говорил, что жест — гораздо больше, чем движение рукой, имеет сакральный смысл, и далее… Как нашего времени стихотворец П., обозленный пожилой графоман, утверждал, что стоит назвать человека дураком, как совершится нечто с ним такое, что в самом деле станет дурак… и получится стихо… Паоло смеется над Францем — а сам?.. думает, если много солнца и мясОв, то это и будет счастье? Ну, пусть, пусть… иногда посмотришь, отляжет от сердца — наивный все-таки чудак… А может мудрый, заговаривал жизнь, чтобы стала такой — ярким летним полднем, навечно и всегда… И не была другой — ни-ког-да! А умер от усталости ума и предчувствия бессилия своих жизнелюбивых построений?..
Итак, Паоло умен, рационален, но натура двойственная. Радость жизни – главная черта, она побеждает рациональность. Пример равновесия, гармонии, но достигается за счет скольжения по поверхностям. Понимает это, но изменить себе не может.
Рем – меланхолик, идет в обратном направлении, от мрака к свету. Он более цельная натура, думает по особенному – не словами. По сравнению с Паоло – темен, необразован, но чувствует гениально верно.
Паоло – «да, мир ужасен, но все-таки, ВСЕ-ТАКИ…» А Рем? Не рассуждает Рем, он — изображает.
Что Паоло дает Рему? Намекает — «радость жизни» – тоже бесценный дар.
Дураку бесполезно намекать и даже талдычить упорно, а такому как Рем… достаточно намека…
А что Рем дает Паоло? Надежду на продолжение, веру в то, что он — звено великой цепи, и это старику знать важно. Гений окружен миром дураков и тупиц, и это временами угнетает. А тут — кто-то махнул рукой, обменялись улыбками… другой, но с пониманием связи времен, и это чертовски важно.
……………………………………
…………………………………………..

10. Хрюшин порядок.

Еще не зима, еще не конец, еще не начало стремительного спуска в темноту и холод… Сегодня на листьях снова Макс. Я сразу сую ему кусочек мяса с лекарством от глистов. Он кашляет, эти твари проходят через легкие, прежде чем развиться в кишечнике. То ушные клещи, то какие-то вирусы… я не успеваю поворачиваться, мои дикие звери хватают заразу направо и налево, только успевай… Но главная опасность — люди. Потом собаки. Только потом болезни. С людьми мне все ясно. Я о них много передумал всякого, можно сказать, переболел, и больше не хочу говорить. О собаках тоже говорить неохота, я помогаю им, но требую дружелюбия. Немного погонять кота никто не запрещает, но не кусать и не душить! Почти все понимают мои правила, а с теми, кто не понял, приходится разговаривать отдельно.

Макс моментально глотает мясо с отвратительно горькой начинкой, и еще облизнулся. Тут же отчаянный вопль — опаздываю?! — появляется Люська, глазки блестят от алчности, но время упущено. Впрочем, отнять у Макса не удалось бы — мясо! Все, что угодно Люська может отнять у Клауса и Макса, но только не сырое мясо… Люська припустила за нами, не забывая кокетничать с Максом, пихая его боком на ходу. Макс не понимает таких тонкостей, он относится к Люське по-товарищески, может огреть лапой, но не выпуская когтей. Они часто сидят рядышком и облизывают друг друга.

Вот Алиса, Клаус, Хрюша, Костик, о котором я еще ничего не сказал… толкаясь бегут гурьбой вверх по лестнице, и я, спотыкаясь, проклиная возраст и коленные суставы, спешу за ними. Мы должны промчаться, пока не появился кто-нибудь из соседей. Вот, наконец, наш закуток, и дверь. Из передней в кухню ведет узенький коридорчик, тут наш хозяин и повелитель Хрюша. Он вообще считает себя хозяином дома и всем указывает, что можно, что нельзя. А в этом коридорчике он торжествует, настало его время! Все бегут, спешат на кухню к мискам, только Хрюша сидит в самом узком месте и не торопится — он раздает оплеухи. Направо, налево… Все стараются быстрей проскочить, ускользнуть от Хрюшиных крепких лапок, но не тут-то было! Хрюша редко промахивается. Иногда возражает Макс, он встает на задние лапы и беспорядочно машет передними, он возмущен… Но Хрюша бьет ловко и точно, а на Макса напирают те, кому попасть на кухню важней, чем восстанавливать справедливость; они безжалостно пинают Макса, и он, наконец, сдается, увлекаемый потоком. Вбежав в просторное помещение все тут же забывают про Хрюшин порядок и бросаются к еде.
Здесь, несмотря на роль хозяина и распорядителя, Хрюша почему-то оказывается последним. Как дело доходит до мисок с едой, — он сзади всех, беспомощно бегает за широкими спинами и кричит. Его никто не обижает из больших котов, просто тихонько, незаметно оттесняют: ты наш, но не лезь в серьезную компанию. В мелких стычках ему дают возможность отвести душу, и терпят оплеухи на кухне, но как дело серьезней, его словно и нет! Это страшно возмущает его, он бежит за поддержкой ко мне, у него обиженный вид, курносый носик наморщен… Он сидит на коленях, бьет обрубком хвоста направо и налево и недовольно ворчит. Я глажу его и успокаиваю — «ничего, Хрюша, еще найдется кошка, которая тебя оценит… » Алиса любит его и жалеет, облизывает, когда Хрюша позволяет ей; если он сильно раздражен, то может и оплеуху залепить. Она только потрясет головой и не ответит, хотя может хлестнуть незнакомого кота, есть еще сила у старой кошки. Хрюша для нее сынок-неудачник, хотя, может, вовсе не ее сын.
Хрюша начал наводить порядок недавно. Раньше он молча возмущался суетой и шумом в его владениях, а теперь приступил к делу. С детства на улице ему приходилось хуже всех, его профиль вызывал недоумение даже у видавших виды — маленький, но не котенок, хвост вроде бы есть, но очень уж короток… и ведет себя странно — бегает, кричит и говорит на особенном языке. Тогда еще главным был Вася, большой серый кот с белыми щеками. Вася бросался на Хрюшу без предупреждения, молча, и загонял в какую-нибудь щель. Поворачивался и уходил, и на морде у него было что-то вроде насмешки. Он забавлялся! А бедный Хрюша мчался во весь дух от Васи, жалобно визжа, выпучив глазенки, и за ним стелилось, блестело на солнце полной радугой облако мокрой пыли… До ночи просидев в душной щели, он выползал наружу… или не выползал, я находил его по жалобным стонам под балконами первого этажа, в узких щелях, среди битого стекла и всякого мусора, и долго упрашивал выбраться ко мне… Это продолжалось месяцами. И вдруг в один из дней Вася, коротко глянув на Хрюшу, отвернулся. Ему стало скучно… но главное, он признал, что существует такой странный кот, имеет право быть, и не какой-нибудь чужой, а наш, значит нужно защищать его от пришельцев так же, как других своих. Вася был насмешлив, но справедлив…
Вырос Хрюша, стал быстрей и ловчей старого Васи, но до сих пор, как увидит, останавливается, и осторожно обходит стороной. А Васе не до него, он занят своею жизнью; как всякой сильной личности, коту или человеку, все равно, ему тяжело стареть, но иногда я вижу все тот же короткий взгляд, и мне чудится усмешка на его изрытой оспинами и шрамами физиономии.
Что же касается Серого, то когда он появляется, в первый момент на роже глубокое смирение и
сладость. Главное, чтобы я его не замечал. Я и не замечаю, но стараюсь все же отпихнуть к
отдельной миске, подливаю побольше супа, только бы не лез в общую кучу. Его щербатая физиономия вызывает оторопь у всех, знающих о его бесчинствах внизу. Там лучше не попадайся Серому… А на кухне главный я, и не допущу драк.
Если еда вкусна, то раздается рычание и чавканье, все заняты у мисок, только Алиса, слегка поклевав, садится в сторонке и смотрит на толпу черных и серых. У нее почти нет голоса, зато звуки, которые она произносит с закрытым ртом, мелодичны и разнообразны, так она созывает котят. И все это стадо считает своими котятами, каким-то чудом выросшими и сохранившимися.
Они, действительно, выжили чудом, и каждый, если б помнил и хотел, рассказал бы довольно печальную историю. Но они не расскажут, для этого есть я, не совсем кот. Безопасность, еда и тепло — вот что им нужно от меня. Лучше всего с едой, хотя и плохо. Хуже с теплом, в подвале теплые трубы… полутеплые… а дома наши батареи еще холоднее труб, зато есть я, еще одна печка… Еще хуже с безопасностью. Каждый год у нас потери. Они вольные ребята, но за свободу платят щедро. В этом году Шурик… Люди спрашивают — «это ваши?» Непонимание! Они не могут быть мои, они со мной. Мы помогаем друг другу жить. Они имеют право на дом и землю вокруг него, тем более, на подвалы.
А вот Клауса и Стива сегодня нет, и это меня беспокоит. Иду искать.
………………………..
…………………………
перевод Е.П.Валентиновой
10. Khriusha’s Order
It is not winter yet, it is not yet the end, not yet the beginning of the swift descend into the dark and cold… Today Max again was on that heap of dead leaves. I immediately offered him a piece of meat with the deworming pill inside. He is having this cough, these creatures, they pass through lungs before going to the intestine to mature. It’s always either the ear mite, or some viruses with us… I hardly know which way to turn first, my wild-roaming pets catch diseases right and left, and each time I manage the treatment by the skin of its teeth… But the main menace is humans. Next come dogs. Diseases rate only the third. As to humans I am by no means of two minds on their account. I have given them some pondering, consecutively believing them to be this, that, and yet another thing, and eventually getting them out of my system altogether, one may say I have convalesced from them as from an ailment, and don’t want to go into the matter anew. I don’t feel much like talking about dogs either, I do help them, but demand some friendly attitude in return. Nobody forbids cat chasing in reasonable limits, but no biting and no strangulations! Almost all of them understand my rules perfectly well, and those who fail to do so, they get some special talkings-over to make them understand.
Max instantly swallows the meat with the disgustingly bitter pill for the stuffing, and even lickes his mouth with his tongue. At once comes a desperate yell – am I late?! – and Liuska makes her appearance, her eyes glittering with greed, but the moment is over. Though it is of little importance, she would never have been able to take the treat away from Max – it was meat! Anything can Liuska take away from Klaus or Max, except raw meat… Liuska sprinted to join us, not failing to flirt with Max meanwhile, pushing him with her shoulder from time to time. Max doesn’t understand such niceties, he treats Liuska as a comrade, he can hit her with his paw, though with the claws drawn in. They often sit side by side and lick each other.
And now Alice, Klaus, Khriusha, Kostik about whom I haven’t yet said a word so far… the whole crowd of them, are jostling up the stairs, and I, stumbling, cursing my age and my knee joints, lag in the rear striving to keep up with them. This stretch we must cover racing like the wind, lest some of the neighbors come out. At last we make it to our corner of the landing, and here it is, the door. Leading from the hallway to the kitchen is a narrow passage, and while in it we are in the power of our lord and master Khriusha. He generally believes himself to be the master of the entire house, and keeps telling everybody what they ought or ought not to do. But in this passage he holds his triumphs, he is having the best of time! Everybody is rushing on, eager to get to the kitchen where the bowls are, Khriusha alone is holding his seat in the narrowest part of the passage and shows no eagerness to get anywhere – he is busy distributing slaps. He slaps right, he slaps left… Everybody tries to dart by, evading his small, but mighty paws, but fat chance! Khriusha rarely misses. Sometimes Max attempts to rebel, he arises, he is rampant, and waves his front paws chaotically, he is boiling with indignation… But Khriusha delivers his slaps deftly and with accuracy, and Max is pushed from behind by those for whom getting to the kitchen is more important than restoring justice; they kick Max mercilessly, and at last he gives up, carried forward along with the rushing crowd. Having reached the spacious kitchen everybody promptly forgets about Khriusha’s order, and jumps at the food.
And here, in spite of his role of the lord and the master of ceremonies, Khriusha for some reason invariably turns out to be the last one. When it comes to the bowls with food – he is sure to be in the rear, he runs helplessly hither and thither behind the wide backs, and shouts. Not one of the big tom-cats would hurt him, they just quietly and unobtrusively crowd him away from the bowls: you are one of us, but stay away from serious people minding serious business. He is allowed to vent himself in petty skirmishes, and they put up with his slapping in the kitchen, but when it comes to something more serious, he is ignored as if he were something non-existing! His indignation is enormous, he runs to me for support, he looks hurt to the quick, his little snub nose is wrinkled… He sits in my lap, lashing his stub of a tail to the right to the left, growling from his discontent. I pat him, and comfort him – “never mind, Khriusha, you are sure to meet a cat yet that will appreciate you at your true value…” Alice loves him, and pities him, and licks him when Khriusha allows her to do so; when he is badly irritated he is capable of responding with a slap. She would only shake her old head, but never hit back, though she may go with her claws at a stranger tom-cat at times, this old cat has yet that much strength in her. For her Khriusha is a misfit little boy of hers, though as likely as not, he is not her son at all.
Khruisha fell into that order establishing practice of his only of late. Before his indignation about the fuss and bustle on his premises was silent, but now he has taken to action. Since childhood he was having it the hardest in the street, his profile puzzled even those who had seen a thing or two in their lives – small, but not a kitten, with something like a tail, but a very short something… and odd as to his behavior too – is ever running about, shouts, and speaks a peculiar language of his own. It was the time when the chief cat about here was Vasia, a big gray tom with white cheeks. Vasia would charge at Khriusha without warning, in silence, and chase him into some narrow hole. Then he would turn around and go away, with something very much like a sneer on his face. He thought it amusing! And poor Khriusha would flee from Vasia burning the wind, squealing piteously, with his eyes bulging, and trailing behind him would spread, would shine in the sun with pretty rainbows, a sprayed cloud of wetness… Having stayed in his stuffy hole till darkness, he would crawl outside… or wouldn’t, in which case I would locate him by his doleful moans coming from under the balconies of the first floor apartments, in some narrow crevice, among broken glass and odd trash, and commence on the lengthy business of persuading him to come out. It went on like this for many months. And then one day Vasia, having given him one short glance, turned away. He grew bored with it… and, which was more important, he had accepted as a fact that there does exist an odd cat like this, has a right to be, and not some strange cat, but our cat, which means he is to be defended from strangers just like the others of our gang. Vasia might sneer, but he played fair… Khriusha grew up, became both faster and quicker than old Vasia, but even now whenever he spots him, he stops in his tracks, and then gives him a very wide berth. And Vasia does not take any notice of him at all, all his concerns are with his own life; like any strong personality, human or feline, he takes growing old hard, but sometimes I see him cast the same short glance, and fancy that a sneer still lingers on his pork-marked and scarred face.
As to Gray, when he appears, the expression of his villainous mug is that of greatest humility and sweetness. The main thing is to go unnoticed by me. Well, I refrain from noticing him, but try to steer him away to a separate bowl, and give him an extra helping of the soup, anything to prevent him from getting into the midst of the common crowd. The sight of his scarred mug badly jars anybody wise to the outrages he commits down there in the street. It’s much better never to meet him at all down there… But here I am the boss, and I will not allow any fighting.
If the food is tasty, then what follows is some growling and munching, everybody is busy, only Alice, having just pecked at the food, will take her seat aside and watch this crowd of the blacks and the grays. She has practically no voice, but the sounds that she produces with her mouth shut are melodious and various, that’s her way of calling her kittens. And she believes this entire crowd to be her kittens that by some miracle have grown to their adulthood and persisted. And indeed all of them survived by some miracle, and each, if caring to recall and share, could tell rather a sorrowful tale. But they won’t tell, for that there is me, who is not exactly a cat. Safety, food, and warmth – that’s all they want from me. Best of all we fare in way of food, though we fare badly. As to warmth, the situation is worse, there are warm pipes in the basement… more or less warm… at home our radiators are even colder than these pipes, but there is me, an additional heating device… With safety it is even worse than that. Every year we have new losses. They are free fellows, but they pay for their freedom generously. This year it was Shourik… People ask me: “Are these yours?” Incomprehension! They cannot be mine, they are with me. We help each other live. They have a right for that house and the land about it, more so for the basements.
But Klaus and Steve were absent today, and it worries me. I am going to search for them.

…были люди в наше время…
…………………………………….

Споры на выставке
………………………………………..

За шитьем
……………………………………….

Финики
…………………………………………..

Композиция с корочками
………………………………………….

Ассоль
…………………………………………….

Которые не доехали
……………………………………………..

Мой друг Василий
……………………………………………..

Ночной путь
……………………………………………

Кот обиделся

Не отнимай время у людей, если нечего сказать.
Нечего сказать — хорошо сказано! Но не совсем справедливо. Ведь многим хочется что-то рассказать… или признаться… Если время имел подумать. А если не думал? И об этом бывает интересно поговорить… А мне нужно вам кое-что доверить. Это не стихи. И не песня. «Вы хочете песен — их нет у меня…». Я о другом хочу поведать. Вообразите, вчера была осень. Сегодня просыпаюсь, градусы те же — около нуля, а пахнет по-новому, воздух резок и свеж. На фиолетовых листьях барбариса тонкие голубые кружева. Запахнешь куртку, выйдешь из дома в тапочках… Первый снег. Зима, что ли?.. Думаешь о ней, как о болезни — вдруг рассосется, сама собой исчезнет?.. Правильный ход событий порой раздражает, покорное признание неотвратимости — признак старения… Градусы те же, а вот не тает и не тает… Барбарис собрать не успели, а плов без барбариса… Зато капусту вовремя заквасили. Крошили, перетирали с солью, и корочку хлеба сверху положили — помогает. Знаете, что такое зимой, в холоде и кромешной темноте — горячая картошка, своя, да с квашеной капусткой? Это жизни спасение, каждый, кто ел, вам скажет…
Вам не интересно? Думаете по-другому? Уходите… А я хотел вам еще рассказать… Послушайте…

Художница и критик
…………………………………………..

Темные фонари
……………………………………………

После еды
…………………………………………..

Автопортрет, 90-ые годы
………………………………………….

Мытьё ноги
………………………………………..

Незаконченная повесть
…………………………………………

Мотькин старший
………………………………………….

Укоризна Серого
…………………………………………

Первый снег
………………………………………….

Фото и живопись в одном флаконе

Два-три раза возникала идея присобачить к главному герою стишок, от его имени, конечно… но к счастью, быстро улетучивалась. У меня есть запись, почти дневник, но ничего личного, всё о текстах, к ним относящееся. В конце прошлого века… Написал за год то ли три, то ли шесть повестей уже не помню, а запись эту… не могу читать, чувство тягостное, может, зависть самому себе… или тягомотина там такая, что держусь подальше. И чтобы не открывать… не в первый раз такое… привожу стишок, который — странно! помню наизусь. Да и не стих это, а так… черно-белая композиция, смайл… Она меня излечивает от глупости многословия и лжетворческой демагогии…
…………………
Я не умру. Февральским хмурым утром
Я вдруг проснусь неизлечимым
Очнусь от сна непоправимо старым
И тут же пойму, что больше не боюсь.

И сразу дверь посторонится, темноту впуская
И на пороге тень знакомая возникнет.
Я сразу его узнаю. И все же шепотом
Спрошу, чтобы услышать имя:
— Феликс… за мной?..

Он молча шевельнет хвостом
Лохматым, старым — непобедимым:
— Идем.

Я встану и не чувствуя ступнями
Ни ледяного пола, ни камня лестниц
Ни наста хрупкого и жесткого — февральского,
Пойду за ним.

Он приведет меня в огромные подвалы,
Где вечный полумрак, и трубы теплые
А по углам большие миски с мясом и рыбой.
И нет людей.

И мне навстречу выйдет Крис — отравленный,
И Шурик, мой любимый, из последних,
Рыженький, растерзанный собаками,
И та костлявая растрепанная кошка,
Что мне навстречу радостно скакала,
А потом исчезла… И та, которую я бросил…
И другие…

И Феликс — старый, суровый, молчаливый
Мой первый друг, которого я предал —
Главный среди них.

Все, кого я убил, забыл или бросил,
Кому не помог —
Придут и останутся со мной.

Они не простят — они забудут.
И довольно. И я, тогда забуду.
Про тяжесть, подточившую основу жизни.

И с ними — останусь.

Хокусай и Вася
……………………………………………..

Послеобеденное перемирие
……………………………………………..

Вечерние крыши
……………………………………………..

Туся в старости
……………………………………………..

Сломанный зонтик на балконе
…………………………………………..

Кася и квадраты
…………………………………………..

Ягоды на земле
…………………………………………

Сухие цветы (вариант)
…………………………………………

Вечерняя прогулка
…………………………………………..

Спички
…………………………………………

Утренняя гимнастика

Река зимой
……………………………………………

Минута любования
……………………………………………

Масяня в джунглях
……………………………………………

Свеча в ночи
………………………………………….

Отдых
………………………………………….

Из серии про яйца
……………………………………….

Старение
…………………………………………..

Хойя, или восковой плющ
………………………………………………

Старость Туси

Спуск в подвал десятого дома «Г», где Перебежчик котов и кошек кормил.
……………………………………………..

Воспоминание о городе на самом высоком месте Московской области, все остальные прелести он в моих глазах потерял.
……………………………………………

Мама уходит!..
…………………………………………….

Мусоропровод и окно за ним
…………………………………………….

Композиция
…………………………………………….

Композиция (Коварство и любовь)
…………………………………………..

Вечером у окна
……………………………………………..

Натюрморт с нитками
…………………………………………….

Меланхолия. Говорят, ее больше нет, но я не верю — прекрасное состояние не может пропасть бесследно…
……………………………………..

Ретро, 20-ый век, а кое-кто из 19-го даже.

Тема, которую никогда не трогал, потому что про литературу, которая мне не интересна, будь она в десять раз лучше моих историй, да. Иногда открывал, было, но не читал подряд, и от начала до конца. Впервые?.. не помню, кажется что-то про яблоки, про книжку, которая не была написана, а просто разговоры про нее, сплетни-болтовня, якобы звезда сезона, а писательница Сарот, хоть фамилию запомнил, и то хорошо. Тут все ясно, ты мальчик, приблизившийся к горе, которая и есть современная литература, а твои историйки, они, как теперь говорят? — не катят, впрочем, этот язык мне не по душе, вот и не умею на нем… Но это начало только, а вчера посмотрел фильм, который «Закрытый остров», хотя перевод не такой, но так мне кажется лучше и точней. Двое полицейских едут на остров, где закрытая психушка для самых опасных преступников, у которых, спецы сказали, крыша съехала. Там одна психованная убежала, а это невозможное событие, оттуда сбежать никак, да… На острове странные психиатры, один явно фашист, другой хитрюга… И все, включая главного героя, отличные артисты, а главный ДиКаприо, которого считал смазливеньким мальчиком… он оказывается вырос, потускнел, оброс немного, и стал хорошим артистом, серьезным, а я и не знал, пропустил как безнадежного. Не великий, конечно, но недурно играет, и кажется серьезный человек, за природу болеет… И вот психушка, две-три личности даны пунктиром, но выразительно, с высоким лаконизмом, это есть. И красивые виды, часто слегка банальные, но иногда в глаза остро бросаются, как отличные натюрморты, можете мне поверить. Ну, вот, эти двое хотят проникнуть, им как бы мешают врачи… но моментами странно становится, ДиКаприо ведет себя, ну, не как псих, а как сильно задетый войной, концлагерем чувствительный человек, какие-то видения… Настораживает, хотя удачно уводит в сторону от банального боевичка… А дальше? Дальше начинается то самое, что не люблю — игра, по-моему высшей пробы выпендреж. И конец… Так и не знаешь, то ли хитрые психиатры, используя тяжелое прошлое ДиКаприо, уверяют его, что псих именно он, а их преступность ему только померещилась… то ли он в самом деле псих опасный, и давно у них лечится… Вот так, если очень кратко. Я тут же представил себе, как тот малолетний идиот разбил голову моей любимой кошке… Просыпаюсь в поту — а она рядом со мной сидит… или мне кажется, только сон другой теперь?.. И читателю непонятно, то ли я псих, то ли малолетка этот действительно Зоську мою убил… Ну, что за мерзость была бы, выпендриваться на серьезном месте! Убил он, убил, и это было.
И дальше примеривать стал к своим историям, и вижу: действительно, как было сказано когда-то, — идиот, и писательство, литературность всякую — не люблю. Кстати, мне кажется, эти игры к литературе отношения и не имеют, только красивый, может, даже талантливый, профессиональный… фигурный выпендреж. Не, я не реалист, но поле для выдумки и сильного текста — огромное и без этих сюжетных и прочих двусмысленностей… Наверное, мне хочется, чтобы в голове у автора была ясная картина, пусть на сто процентов выдумка… и чтобы он своими выкрутасами мозги не туманил ни себе, ни окружающим… Простите за неясности, на такие тексты мне всегда времени не хватает…