День: 08.06.2015

ОКНА

и почему я их люблю. Мы видим весь мир через окна — ОКНА ГЛАЗ наших. И думаем, что мир именно такой, каким его видим, и окна наши не врут. Но они переводят падающий на них свет в электрические сигналы, которые потом переводятся, читаются… в темноте, знаете где. Это бессознательно, без нашей воли и умения происходит, мы недалеко ушли от оптики. То есть, она приблизилась к нам, и во многом перегнала. Но не во всем, не во всем, и в этом есть тайна… То, что происходит дальше — одинаково и для падавших в глаз изображений реальности, и для картин, написанных художником, и для фотографий… И что? Да ничего, просто люблю окна — все, и всё.
…………………………………….

Почему такие решетки на окнах, да? Как будто не знаете. Стекла постоянно бьют. Зачем? — а низачем. В России все время окна бьют, и не только окна. Инстинкт все сломать, откуда он? Когда вдруг видишь, что в Европе этого нет, что не ломают просто так, и мысли не возникает, и потребности… Это шок, как теперь говорят. Они не хотят ломать, не заведена внутри эта пружина. Деревья, скамейки, урны — все целое стоит. Свои проблемы есть, своя агрессия порой выливается, но вот стекла — стоят и стоят… дома стоят целехонькие, десятки лет владельцы где-то, и никто ничего не тронет. Но я о решетках, да?.. Думали, думали, и решили — пусть хотя бы бьют помаленьку, кусочками, не сразу всё, вот цель решетки. Но интересный объект получается, разнообразие придается окну. И не думая о причинах, любуюсь без зазрения совести, да-а-а…
…………………………………………….

Уходя насовсем, на пороге оглянись…
When Leaving for Good, Look Back Stepping over the Threshold…

…………………………………………….

Реальность, запертая в раму…
Reality As Locked Up Inside a Frame…

………………………………………………

Бешеный закат
Frantic Sunset.

…………………………………………….

Примирение с концом дня
Reconciling to the End of the Day

……………………………………………….

Заброшенное окно, жгли — не дожгли… Паук пришел — без сомнений поселился
An abandoned window, they had set it on fire – but failed to burn down completely… A spider came by – and without thinking twice made it his dwelling place

……………………………………………….

Запреты искажают мир
Bans distort world

………………………………………………….

Всё, что мы видим — изображение, и только
All we see is images, and nothing more

……………………………………………….

Терпеливое ожидание тепла
Patiently Waiting for the Warm Weather to Come
—

………………………………………………

Красное одеяло
The Red Blanket

………………………………………………….

Большая тишина
The Big Silence

………………………………………………………………………
перевод Е.П.Валентиновой

Dan Markovich 8 June 2015 LJ Windows
http://danmarkovich.livejournal.com/4275914.html
Windows
And why I like them. All the things in the world we see through windows – THE WINDOWS OF OUR EYES. And believe that the world is precisely like that which we see, and that our windows deceive us not. But they transform the light that is cast upon them into electrical signals, that are next to be transformed, to be read… in the dark, you know where. It is unconscious, goes on without our will or knowledge, we haven’t gone so very far from the optics. Or rather the optics has gained on us, and outdid us in many things. But not in all thing, oh no, not in all, and there is some mystery about it… That which happens further is the same both for the images of reality that have got into the eye, and for pictures painted by artists, and for photographs… Well, so what? Well, so nothing, it is just that I like windows – all windows, and that’s that.
—
Why latticed lights, would you ask? As if you cannot guess it yourself. People keep breaking glass panes all the time, that’s why. What for do they break them? – well, for nothing in particular. In Russia people break windows habitually, and not windows alone. This instinctive desire to break things, where does it come from? When you suddenly see, that they don’t have anything like that in Europe, that there people won’t break things for no special reason at all, that they are lacking the concept itself, the very need… it comes as a shock, people favor this word greatly nowadays. They don’t feel like breaking, they don’t have this coil wound up tight inside them. Trees, benches, garbage containers – everything continues undamaged. They have problems of their own, aggression does erupt from time to time, but glass panes – they continue whole… houses continue as they are, with the owners having been away somewhere for decades, but nobody touches a thing about them. But I was talking about the latticed lights, wasn’t I? Some hard thinking was done, and decision was reached – if they are to be broken, let it be gradual, done piece by piece, therefore the latticed lights. But it turned out to be also an interesting object, this way window acquires diversity. So, without bothering much about the reasons, I just shamelessly admire it, yeah, I do…

Почему я больше сочувствую зверям, чем людям? Что скрывать, это так. Наверное — одна из весомых причин- потому что ощущаю в них то бессловесное, нерассужденческое, чувственное начало, которое меня больше всего интересует и волнует в себе, и к которому сознательные пути-объяснения темны и с трудом даются. Нет, не могу сказать, «я не люблю мысль» — я не люблю скакание по кочкам, под которыми темная глубина. Не думаю, что так наз. умозаключения где-то кроме науки приводят к весомым и безусловным выводам. Не люблю себя, рассуждающего», мне противны рассуждающие рты, я не верю никому из говорящих, в том числе и себе. Картинки не требуют слов, а когда требуют объяснений — это плохие картинки. Но в речи есть бОльшее, чем «ум» — в ней есть звук, ритм, и от того мои попытки не оставлять слова без внимания, или текст, так верней. К тому же иногда… Недавно слушал Седакову — о Пушкине. Некоторые фразы останавливали: не обдумывая их, моментально чувствую — здесь что-то есть… Потом снова минуты полной банальности, и снова… Такое редко бывает, и говорит об особом складе ума, об особой его самостоятельности, такой, что даже слова («кочки») выносят на поверхность отпечатки состояния, глубокого состояния… (далее в другой раз)

В один из весенних дней, когда нестерпимо слепило солнце, припекало спину, в то время как ветер нес предательский холодок, Марк отправился к избушке. Он шел мимо покосившихся заборов, снег чавкал, проседал и расползался под ногами. Но на этот раз на нем были сапоги, и он с удовольствием погружался по щиколотку в черную дымящуюся воду.

Показалась избушка. Дверь распахнута, замок сорван. Марк вошел. Все было разграблено, перевернуто, сломано — и кресло, и стол, и лежанка. Но стены стояли, и стекла уцелели тоже. Марк устроил себе место, сел, прислушался. Шуршал, гулко трескался снег, обваливался с невысокой крыши, струйка прозрачной воды пробиралась по доскам пола.

— Ужасно, ужасно… — он не заметил сначала, что повторяет это слово, и удивился, когда услышал себя. Разбой в трухлявой развалине больно задел его. До этого он был здесь единственный раз, зато с Аркадием; это был их последний разговор. Он давно знал, что живет среди морлоков и элоев, и сам — элой, играющий с солнечными зайчиками, слабый, неукорененный в жизни.

— Что же ты, идиот, ждешь, тебе осталось только одно — писать, писать! — он остро ощутил, как бессмысленно уходит время.

Будь он прежним, тут же отдал бы себе приказ, и ринулся в атаку; теперь же он медлил, уже понимая, как гибко и осторожно следует обращаться с собой. Чем тоньше, напряженней равновесие в нем, тем чувствительней он ко всему, что происходит, — и тем скорей наступит ясность, возникнет место для новых строк. Если же недотянет, недотерпит до предела напряжения, текст распадется на куски, может, сами по себе и неплохие, но бесполезные для Целого. Если же переступит через край, то сорвется, расплачется, понесет невнятицу, катясь куда-то вниз, цепляясь то за одно, то за другое… Поток слов захлестнет его, и потом, разгребая это болото, он будет ужасаться — «как такое можно было написать, что за сумасшествие на меня напало!»

— Это дело похоже на непрерывное открытие! То, что в науке возникало изредка, захлестывалось рутиной, здесь обязано играть в каждой строчке. Состояние, которое не поймаешь, не приручишь, можно только быть напряженным и постоянно готовым к нему. Теперь все зависит от тебя. Наконец, наедине с собой, своей жизнью — ОДИН!
………………………………
Он ходил по комнате и переставлял местами слова. — Вот так произнести легче, они словно поются… А если так?.. — слышны ударения, возникают ритмы… И это пение гласных, и стучащие ритмы, они-то и передают мое волнение, учащенное дыхание или глубокий покой, и все, что между ними. Они-то главные, а вовсе не содержание речи!

Он и здесь не изменил себе — качался между крайностями, то озабочен своей неточностью, то вовсе готов был забросить смысл, заняться звуками.

Иногда по утрам, еще в кровати, он чувствовал легкое давление в горле и груди, будто набрал воздуха и не выдохнул… и тяжесть в висках, и вязкую тягучую слюну во рту, и, хотя никаких мыслей и слов еще не было, уже знал — будут! Одно зацепится за другое, только успевай! Напряжение, молчание… еще немного — и начнет выстраиваться ряд образов, картин, отступлений, монологов, связанных между собой непредвиденным образом. Путь по кочкам через болото… или по камням на высоте, когда избегая опасности сверзиться в пустоту, прыгаешь все быстрей, все отчаянней с камня на камень, теряя одно равновесие, в последний момент обретаешь новое, хрупкое, неустойчивое… снова теряешь, а тем временем вперед, вперед… и, наконец, оказавшись в безопасном месте, вытираешь пот со лба, и, оглядываясь, ужасаешься — куда занесло!

Иногда он раскрывал написанное и читал — с противоречивыми чувствами. Обилие строк и знаков его радовало. Своеобразный восторг производителя — ведь он чувствовал себя именно производителем — картин, звуков, черных значков… Когда он создавал это, его толкало вперед мучительное нетерпение, избыточное давление в груди и горле… ему нужно было расшириться, чтобы успокоиться, найти равновесие в себе, замереть… И он изливался на окружающий мир, стараясь захватить своими звуками, знаками, картинами все больше нового пространства, инстинкт столь же древний, как сама жизнь. Читая, он чувствовал свое тогдашнее напряжение, усилие — и радовался, что сумел передать их словам.

Но видя зияющие провалы и пустоты, а именно так он воспринимал слова, написанные по инерции, или по слабости — чтобы поскорей перескочить туда, где легче, проще и понятней… видя эти свидетельства своей неполноценности, он внутренне сжимался… А потом — иногда — замирал в восхищении перед собой, видя, как в отчаянном положении, перед последним словом… казалось — тупик, провал!.. он выкручивается и легким скачком перепрыгивает к новой теме, связав ее с прежней каким-то повторяющимся звуком, или обыграв заметное слово, или повернув картинку под другим углом зрения… и снова тянет и тянет свою ниточку.

В счастливые минуты ему казалось, он может говорить о чем угодно, и даже почти ни о чем, полностью повторить весь свой текст, еле заметно переиграв — изменив кое-где порядок слов, выражение лица, интонацию… легким штрихом обнажить иллюзорность событий… Весь текст у него перед глазами, он свободно играет им, поворачивает, как хочет… ему не важен смысл, он ведет другую игру — со звуком, ритмом… Ему кажется, что он, как воздушный змей, парит и тянет за собой тонкую неприметную ниточку, вытягивает ее из себя, выматывает… Может, это и есть полеты — наяву?

Но часто уверенность и энергия напора оставляли его, он сидел, вцепившись пальцами в ручки кресла, не притрагиваясь к листу, который нагло слепил его, а авторучка казалась миниатюрным взрывным устройством с щелкающим внутри часовым механизмом. Время, время… оно шло, но ничто не возникало в нем.

………………………………

Постепенно события его жизни, переданные словами, смешались — ранние, поздние… истинные, воображаемые… Он понял, что может свободно передвигаться среди них, менять — выбирать любые мыслимые пути. Его все больше привлекали отсеченные от жизни возможности. Вспоминая Аркадия, он назвал их непрожитыми жизнями. Люди, с которыми он встречался, или мельком видел из окна автобуса, казались ему собственными двойниками. Стоило только что-то сделать не так, а вот эдак, переместиться не туда, а сюда… Это напоминало игру, в которой выложенные из спичек рисунки или слова превращались в другие путем серии перестановок. Ему казалось, он мог бы стать любым человеком, с любой судьбой, стоило только на каких-то своих перекрестках вместо «да» сказать «нет», и наоборот… и он шел бы уже по этой вот дорожке, или лежал под тем камнем.

И одновременно понимал, что все сплошная выдумка.

— Ужасно, — иногда он говорил себе, — теперь я уж точно живу только собой, мне ничто больше не интересно. И людей леплю — из себя, по каким-то мной же выдуманным правилам.

— Неправда, — он защищался в другие минуты, — я всегда переживал за чужие жизни: за мать, за книжных героев, за любого зверя или насекомое. Переживание так захватывало меня, что я цепенел, жил чужой жизнью…

В конце концов, собственные слова, и размышления вокруг них так все запутали, что в нем зазвучали одновременно голоса нескольких людей: они спорили, а потом, не примирившись, превращались друг в друга. Мартин оказался Аркадием, успевшим уехать до ареста, Шульц и Штейн слились в одного человека, присоединили к себе Ипполита — и получился заметно подросший Глеб… а сам Марк казался себе то Аркадием в молодости, то Мартином до поездки в Германию, то Шульцем навыворот. Джинсовая лаборанточка, о которой он мечтал, слилась с официанткой, выучилась заочно, стала Фаиной, вышла замуж за Гарика, потом развелась и погибла при пожаре.

— Так вот, что в основе моей новой страсти — тоска по тому, что не случилось!.. — Он смеялся над собой диковатым смехом. — Сначала придумывал себе жизнь, избегая выбора, потом жил, то есть, выбирал, суживал поле своих возможностей в пользу вещей ощутимых, весомых, несомненных, а теперь… Вспомнил свои детские выдумки, и снова поглощен игрой, она называется — проза.