День: 28.02.2015

Не обсуждается.

ПАОЛО.
«Ну, что еще будет? А что еще может быть…» — подумал невысокий худощавый старик, проходя мимо зеркала и заглянув в прохладный полумрак, продолжение его комнаты. Свойство зеркал расширять пространство всегда его привлекало, и потому у него во всех комнатах стояли большие зеркала, средние висели на стенах, а маленькие, разные по форме, лежали тут и там. Он не любовался собой, давно знал, что не увидит ничего хорошего, и все-таки собственный образ всегда его привлекал. Он заглядывал у самого края, и находил каждый раз что-то новое. Он еще не устал от себя, от своих вечно ждущих глаз, неожиданной улыбки самому себе… иногда он подмигивал изображению и говорил шепотом:
— Ничего, ничего… посмотрим, что еще будет…
Сегодня он не подмигнул себе, глаза были печальны, в них метался страх. Ночью его разбудил приступ кашля, скрутил и подбросил с неожиданной силой. Он бы удивился своему телу, той энергии, которая еще дремлет в нем, если б не был так поглощен попытками вдохнуть хоть каплю воздуха и при этом не разбудить зверя — тут же набросится и вытолкнет из горла воздух вместе с кровавой пеной, тогда конец… Ночные приступы кашля и удушья были не раз и не два , но раньше быстрей проходило, отпускало, не кончалось таким бессилием и обильной розовой слизью с мелкими пузырями. И никогда раньше не было у него таких отеков на ногах… нет, бывали по вечерам, а ночью спадали… А сердце?
Под утро он впервые явственно услышал звон.
Сначала что-то шуршало и со скрежетом переворачивалось за грудиной, и воздуха было мало, так что он мог вдохнуть только коротко и поверхностно, а потом словно заслонка захлопнулась, щелкнула в груди, и он едва переводил дух, опершись о высокие подушки… Воспользовавшись минутой облегчения, он сел, спустил ноги на пол, на теплый ворсистый ковер, а ему бы хотелось — на простой дощатый пол, прохладный, шероховатый, с мелкими крупинками песка… как в детстве было?..
И тут сердце споткнулось, остановилось на долгое мгновение — и зазвонило в колокол. Звенящие удары били в голову и шею, минуту, две… Паоло крепко сжал виски обеими ладонями, звон постоял — и замолк. Он был образованным человеком, сколько помнил себя, учился, и знал, что так звонит сердце, когда дело плохо.
Предсмертный колокол, да?..
Паоло неловко ухмыльнулся, получилась жалкая гримаса. Он был подавлен, и презирал себя за трусость, не помнил с самого детства, чтобы так боялся. Он гордился своей жизнью и часто говорил себе с уверенностью, что когда настанет его миг, он встретит смерть с высоко поднятой головой, как любимые его греческие герои. У него были основания, всю жизнь работал, работал, и воспитывал в себе уверенность, что главное — так устать от жизни, чтобы не было больше страшно, чтобы «спокойно встретить», так он говорил, не чувствуя банальности — ведь многие до него пробовали, и не удавалось… Так что же остается, верить сказкам, зарывать голову в песок, прикидываться дурачком?.. Нет, он предпочитал спокойное мужество, а не суетливую беготню за прощением… и болтовню, как у этих философов — сплошь болтовня!.. Он всегда так думал, и учил себя не суетиться, а по крупному, с размахом устраивать жизнь.
«И все равно проиграл, доустраивался, дурак», — он сказал себе вполголоса, в огромных залах некому было его услышать. Взрослые дети давно поглощены своей жизнью, новые малы, два мальчика… Жена?.. Он повел плечом, нет, не жалел, что женился на шестнадцатилетней, по крайней мере не смотрю в еще одну морщинистую рожу, своей хватает… Она наверху, в спальне, спит до полудня, веселая, добрая, смешливая девочка… у нее будет все. А мне… до осени бы дотянуть, не умирать же в такое красивое время… В теплое время ему не писалось, а осенью он обычно просыпался, спадала живость, проходил «зуд общения», так он называл свое постоянное стремление быть на людях, много и умно говорить, чувствовать, что слушают и восхищаются…
«Скорей бы осень…», — так он всегда говорил себе, устав от лета, соскучившись по работе. Нет, он все время что-то черкал, вырисовывал, пробовал, но это так, не принимал всерьез.
— Дотянуть бы до осени… — он сказал.
И больше ничего не будет.
Впрочем, он годами, и всерьез, говорил себе летом — «ничего не будет», имея в виду осень и зиму. Боялся, что не получится, удача отвернется… но как только все кругом тускнело, сыпались дожди, он начинал, преодолевая страх, презрение к себе, сначала малевал мелкими мазочками, возил кистью по холсту, уже с отчаянием… бросался, как к спасению, к одному из постоянных сюжетов, благо ими забиты священные книги, и эти мифы, любимые его греческие выдумки… За что бы зацепиться?.. Все равно за что!
Начинал, и постепенно входил во вкус. И вдруг оказывалось — и это можно, и то… И уже не остановить. И он, без передышки, после одного холста, тут же утром следующего дня — новый эскиз, замысел, набрасывает главное — расположение фигур, композицию, в ней все!. И это он умел непревзойденно, природный дар.
Он всем телом ощущал, как собственную неустойчивость в пространстве, любые, самые мелкие неполадки с расположением фигур; умение уравновешивать силы, движения и пятна на ограниченном пространстве, на плоскости, было для него легким, естественным, врожденным. Он точно также играл в шашки, а в шахматы не получалось — его предвидения хватало только на несколько ходов, он чувствовал только то, что видел в данный момент, прирожденный художник. Его стихия — размах, порыв, масштаб, огромные пространства, могучие мазки, тела, тела, тела…
Но с каждым годом он ждал осень все с большим страхом, потом преодолевал, забывался… и так до весны.
А в этот раз другое — на самом деле конец.
Нет, все же до сегодняшнего утра он рыпался, бодрился, обманывал себя. «Посмотрим, каким путем от меня избавиться решили, подсунут случай, подвох?» Он допытывался, ему было интересно. А этой ночью допекло, и все любопытство тут же растерял. Сейчас он знал — осени не будет.
Ага, вот так и кончится. Не умом дошел, а в один момент проникся, словно ледяным ветерком повеяло… Прожитого всегда мало, и умирать всегда… не то слово — «страшно», пустоватое, мелкое словечко, это на войне страшно -подстрелить могут, но не обязательно, а здесь не страшно — невозможно вынести… Вот так.
«Я не избавился — он себе сказал. — Крутился, вывертывался, прятал глаза. Ну, бродяга, игрок, весельчак… теперь держись, осталась одна прямая.»
И все же, нашел в себе силы усмехнуться, приблизил глаза к одному из зеркал, и сказал спокойно, медленно, слыша свой подрагивающий хрипловатый голос:
«Допрыгался, живчик… И все же, посмотрим, посмотрим, как она возьмет меня, как это случится. Ей придется попотеть. Но мучиться не хотелось бы.»