День: 15.02.2015

Сделано маслом на деревянной дощечке, очень небольшой, сюжетик для меня необычный, я путешествия не люблю, тем более, морские, а новые места — люблю, и всегда мечтаю о ковре-самолете, который бы за мгновение перенес в новое место. А самолеты настоящие не люблю, слишком высоко и быстро летают, в них одно хорошее есть — там кормят и дают вино, хотя чаще плохое, но я и плохое люблю. И еду в коробочках, приятно, когда тебе ее приносят готовую, наверное, потому, что часто приходилось самому готовить, и к тому же самому подавать себе поесть. Но еще хуже — потом мыть посуду, а этого всего в самолете делать не надо.
…………………………………………….

Пастелька с колбой разрисованной, а главное — со сломанной электролампочкой. Теперь они ломаются скучно, вспыхнет и сгорает нить, а раньше цоколь мог отскакивать, давно этого не видел. Сгоревшую нить не изобразить, а цоколь вполне можно. Раньше любил писать пастельками, а потом разлюбил, уж очень муторно фиксировать, к тому же чем дальше, тем сложней — стал использовать и мел, и уголь, и местами жировые карандаши… все, что под рукой было, а было все больше, с годами накапливается дома всякая дрянь, а картинки писать можно любой дрянью. Это раньше я думал, что если акварель, то обязательно прозрачнейшая японская, а потом понял, чем хуже акварель, тем интересней получаются картинки. Многие не согласятся, особенно любящие чистоту и порядок и белую бумажку, но я не из таких, сначала сожалел, а потом забыл сожалеть.
………………………………………………

Можно брать натуральные цветочки, живые или сухие, и сочетать их с живописью на заднем плане, а потом понял, что можно и вперемешку всё, только чтобы с цветом не было вранья, объяснить это трудно…
………………………………………………

А это были у меня такие разделочные доски, большие, 40 см, я покрывал их черной краской, масляной (ну, до этого, конечно, проклеивал и все такое), потом на бумажке рисовал карандашом или перышком, и наносил рисунок на черные доски иголочкой, чтобы было видно, а на досках уже писал маслом как хотел. Эти доски непохожи были на разделочные доски, в тех особенный свой дизайн должен быть, а мне это было скучно, и я просто писал картинки. А наверху ведь там дырка, чтобы подвешивать, так я ее закрывал деревяшкой, это тоже нелегко, потому что необработанная деревяшка масло «тянет», значит, проклеивал ее, потом черным маслом, а потом на ней и часть рисунка можно поместить. Вообще это довольно глупое дело, не лучше ли брать просто доску, но дело в том, что то были очень хорошие настоящие доски, не клеенные фанерки, и я их ценил. Штук двадцать таких досок продали мои знакомые кооператоры на Гоголя в Москве, в фотоцентре, там внизу были магазинчики. А эту доску оставил себе, показалось, что смешная. Я думал, что это Христос и Магдалина, но они как-то не вышли по размеру, и христосик больно уж застенчивый, и бабища эта уж слишком для него велика… А недавно назвал картинку «Шарлик, не уходи!» В связи с разными событиями недавними скандальными, но получилось как-то очччень уж многозначительно, старый смысл с новым смешался. и все такое… Так что даже не знаю, что делать…
………………………………………………..

Старый сломанный зонт много лет на балконе лежал, и у него постепенно друзья появились, я не люблю вмешиваться в жизнь старых вещей, насколько позволяют обстоятельства собственной жизни, с годами своя жизнь и жизнь окружающих тебя вещей образуют совместное проживание, коммунальную такую квартиру, и чувствуешь себя среди друзей, с людьми гораздо хуже получается, объяснять не буду, может, книжку напишу, как я жил среди людей, зверей и вещей, такой книги еще нет, я знаю. Но жизнь еще задумается, нужна ли ей такая книга, а люди… они любят сегодняшний день, или ненавидят, но это одно и то же…
……………………………………………….

теперь дураков стало больше, чем было, и не потому, что генетика изменилась, а потому что появилось гораздо больше поводов и причин свою дурость показать и похвалиться ею. Теперь говорят «селфи», если человек себя изображает, а все потому что идиотизм оптики сильно развился — навел и щелкнул, и от удовольствия кряхтят. Автопортрет был всегда, и он не для моментального образа, а для вникания в собственную суть: самоисследование, с одной стороны — самое тяжелое трудное и горькое дело, а с другой — нет ничего ближе к себе, чем сам. Я знал человека, которому пришлось самому себе вырезать аппендикс, он был врачом, но не хирургом, оказался один в заброшенной доме, но у него была с собой книжка-справочник медицинский, а основы санитарии он, конечно, знал. И кое-какие средства с собой были, он думал, мало ли, придется лечить зверей, там у него жили две кошки и собака. И он все прочитал, прокипятил ножи и нитки, , и сделал себе операцию, иногда он терял сознание, и у него ушло несколько часов. Антибиотика было много, к счастью, он его прямо порошком засыпал внутрь… Потом я читал такую историю или видел в кино, не помню, но человек этот жил потом долго, Леонард… и умер недавно, сильно за 8о ему было. Операция в сущности ерундовая. Когда я был студентом, то на дежурстве старый хирург поспорил, что сделает неосложненный аппендицит за 11 минут. И сделал… Правда последние стежки мне отдал сделать. А было это…примерно 55 лет тому назад…
……………………………………………….

Я несколько лет лепил, потом перестал, это долгая история… Любил лепить женщин без головы. Наверное, не случайно, мне женщины без головы всегда казались интересней. Нет, и головки бывают красивые очень, но это другое, совсем другое. Видимо, во мне эти две части тела так и не соединились, в моем воображении. Да и в самом себе, пожалуй, тоже. Наверное, поэтому очень умные книги не люблю, они насилуют собственный ум, а гениальная литература так устроена, что она пробуждает в тебе свое развитие, и ума, и тела…
………………………………………………

Старый мой дружок, старинный песик из Плимута, я сам там не был, мне его привезли. Наверное, если б я сам там был, и увидел его в антикварной лавке, то не смог бы увести в чужую страну. И он бежит, бежит, бежит, не уставая, но и без надежды домой прибежать. Я видел таких котов, которые возвращались домой за сотни километров, у них потом особенный был взгляд, немного чужестранный. Жить надо у себя дома… или уж становись другим человеком… Так было со знаменитым Марко Поло, который добрался почти до края замли…. много лет шел… а потом вдруг понял, что на обратный путь ему времени не хватит… Я думаю, со многими людьми, даже не путешествующими так происходит — хочет вернуться в детство, хоть в чем-то — и понимает, что не успеть.
……………………………………………….

Натюрмортик, в начала они у меня были жестковаты, потом я что-то понял про СЛУЧАЙ, но это уже не к живописи относилось.Искусство неотделимая часть нашей жизни, мы думаем, размышляем, решаем ОБРАЗАМИ, и все это в нашей голове, но есть люди, которым этого мало, и приходится образ снаружи рисовать, частично переносить. Но это все один и тот же процесс — как видим себя и мир, и как он нам представляется.
………………………………………………….

Примерно тоже, что и в прошлом, но немного устал размышлять, слова быстро надоедают.
………………………………………………..

А здеь еще и мой котик, небольшое сборище у них
……………………………………………….

А здесь я уж совсем запрезирал композицию, так захотелось, и всё это «КАК СТОЯЛО»
…………………………………………….

Автопртрет в сорок лет, тогда мне казалось, что я моложе и даже красивше был, но вот идут годы, и я все ближе, все ближе к своему изображению. Чудес тут нет, просто видимо какие-то черты нашей жизни в нас с детства заложены, иногда это догадка, иногда фантазия, объяснить не берусь.
………………………………………………..

А это совсем неприемлемое сочетание, но вот свет — таинственная штука, может связывать почти несвязуемые вещи
………………………………………………….

А это видно, что фрагмент, но еще живой, вот я его и оставил.
………………………………………………….

Ближе к живописи, вариантов было штук десять, а сегодня этот показался интересней.
…………………………………………….

И этот, есть совсем натуральный вариант, почти фотка, а потом пошел, пошел в сторону… эта середина пути…
……………………………………………

Коричневая такая штука… надоело писать… 🙂
…………………………………………………..

Простой такой немортик, здание, сооружение… И окно, конечно, окно…
ВСЁ, хватит слов на сегодня. Пока.

ДЕНЬ ПОЗАДИ

Перед сном Аркадий с робостью подступил со своими вопросами к чужеземному прибору. Тот, скривив узкую щель рта, выплюнул желтоватый квадратик плотной бумаги. Ученый схватил его дрожащими руками, поднес к лампе… Ну, негодяй! Мало, видите ли, ему информации, ах, прохвост! Где я тебе возьму… И мстительно щелкнув тумблером, свел питание к минимуму, чтобы жизнь высокомерного отказника чуть теплилась, чтоб не задавался, не вредничал!

Волнения по поводу картошки, будоражащие мысли, неудача в борьбе за истину доконали Аркадия, и он решил этой ночью отдохнуть. Сел в свое любимое кресло, взял книгу, которую читал всю жизнь — «Портрет Дориана Грея», раскрыл на случайном месте… Но попалась отвратительная история — химик растворял убитого художника в кислоте. Тошнотворная химия! Но без нее ни черта…

Чем эта книга привлекала его, может, красотой и точностью языка? или остроумием афоризмов? Нет, художественная сторона его не задевала: он настолько остро впивался в смысл, что все остальное просто не могло быть замечено. Там же, где смысл казался ему туманным, он подозревал наркоманию — усыпление разума. С другими книгами было проще — он читал и откладывал, получив ясное представление о том, что в них хорошо, что плохо, и почему привлекательным кажется главный герой. Здесь же, как он ни старался, не мог понять, почему эта болтовня, пустая, поверхностная, завораживает его?.. Если же он не понимал, то бился до конца.

Аркадий прочитал страничку и заснул — сидя, скривив шею, и спал так до трех, потом, проклиная все на свете, согнутый, с застывшим телом и ледяными ногами, перебрался на топчан, стянул с себя часть одежды и замер под пледом.

……………………………………

И Марк этой ночью видит сон. Подходит к дому, его встречает мать, обнимает… он чувствует ее легкость, сухость, одни кости от нее остались… Они начинают оживленно, как всегда, о политике, о Сталине… «Если б отец знал!..» Перешли на жизнь, и тут же спор: не добиваешься, постоянно в себе… Он чувствует вялость, пытается шутить, она подступает — «взгляни на жизнь, тебя сомнут и не оглянутся, как нас в свое время!..» Он не хочет слышать, так много интересного впереди — идеи, книги, как-нибудь проживу… Она машет рукой — вылитый отец, тоже «как-нибудь»! Негодный вышел сын, мало напора, силы… Он молчит, думает — я еще докажу…

Просыпается, кругом тихо, он в незнакомом доме — большая комната, паркетная пустыня, лунный свет. Почему-то кажется ему — за дверью стоят. Крадется в ледяную переднюю, ветер свищет в щелях, снег на полу. Наклоняется, и видит: в замочной скважине глаз! Так и есть — выследили. Он бесшумно к окну — и там стоят. Сквозит целеустремленность в лицах, утонувших в воротниках, неизбежность в острых колючих носах, бескровных узких губах… Пришли за евреями! Откуда узнали? Дурак, паспорт в кадрах показал? Натягивает брюки, хватает чемоданчик, с которым приехал… что еще? Лист забыл! Поднимает лист, прячет на груди, тот ломкий, колючий, но сразу понял, не сопротивляется. Теперь к балкону, и всеми силами — вверх! Характерное чувство под ложечкой показало ему, что полетит…

И вдруг на самом краю ужаснулся — как же Аркадий? А разве он… Не знаю. Но ведь Львович! У Пушкина дядя Львович. Спуститься? Глаз не пропустит. К тому же напрасно — старик проснется, как всегда насмешлив, скажет — «зачем мне это, я другой. Сам беги, а я не такой, я им свой». Не скажет, быть не может… Он почувствовал, что совсем один.

Сердце отчаянно прозвонило в колокол — и разбудило.

……………………………………

Аркадию под утро тоже кое-что приснилось. Едет он в особом вагоне, плацкартном, немецком, что появились недавно и удивляют удобствами — салфетки, у каждого свой свет… Но он знает, что кругом те самые… ну, осужденные, и едем по маршруту, только видимость соблюдаем. С удобствами, но туда же. На третьей, багажной полке шпана, веселится уголовный элемент. Рядом с Аркадием женщина, такая милая, он смотрит — похожа на ту, одну… Они о чем-то начинают разговор, как будто вспоминают друг друга по мелочам, жестам… Он боится, что за новым словом обнаружится ошибка, окажется не она, и внутренним движением подсказывает ей, что говорить. Нет, не подсказывает, а как бы заранее знает, что она должна сказать. Она улыбается, говорит все, что он хочет слышать… Он и доволен, и несчастлив — подозревает, что подстроено им самим — все ее слова!.. И все же радость пересиливает: каждый ответ так его волнует, что он забывает сомнения, и знать не хочет, откуда что берется, и кто в конце той нити…
— Арик!

Этого он не мог предвидеть — забыл, как она его называла, и только теперь вспомнил. У него больше нет сомнений — она! Он ее снова нашел, и теперь уж навсегда.

Ее зовут с третьей полки обычным их языком. Он вскакивает, готов бороться, он крепок был и мог бы продержаться против нескольких. Ну, минуту, что дальше?.. Выхода нет, сейчас посыплются сверху… мат, сверкание заточек…

Нет, сверху спустилась на веревочке колбаса, кусок московской, копченой, твердой, черт его знает, сколько лет не видел. И вот она… медленно отворачивается от него… замедленная съемка… рука протягивается к колбасе… Ее за руку хвать и моментально подняли, там оживление, возня, никакого протеста, негодующих воплей, даже возгласа…

Он хватает пиджачок и вон из вагона. Ему никто ничего — пожалуйста! Выходит в тамбур, колеса гремят, земля несется, черная, уходит из-под ног, убегает, улетает…

Он проснулся — сердцебиение, оттого так бежала, выскальзывала из-под ног земля. Привычным движением нашарил пузырек. покапал в остатки чая — по звуку, так было тихо, что все капли сосчитал, выпил залпом и теперь почувствовал, что мокрый весь. Вытянулся и лежал — не думал.