о людях надо…
Иногда меня учат.
О чем надо писать, и вообще, как жить. Разговоры.
А я никак. Обижаются — не хотите с нами разговаривать…
Темы надоели. Все говорим, говорим… — о том, чего не знаем: о боге, свободе, о счастье и вечной жизни.
Я не буду об этом говорить.
///////////////////////////////////////////////////////////
чтоб не сдох…
Два принципа, или правила для прозы есть. «Гласность» и «Бритва». Текст, который легко читается в голос, легко и глазами читается. Чтобы лился, без запинок и затычек, а сложности потом. Чтение вслух — последняя проверка.
А «Бритва» — никакого избытка, нервных клеток мало.
Осёл, всего меж двух стогов, и то от голода сдох.
///////////////////////////////////////////////////////
жизнь страшна…
Грубая кисть, разноцветная тушь. Бумажка грубая, шершавая. Две фигуры, и что-то между ними происходит. Размашистыми пятнами — напор женщины в нелепой шляпке. Беспомощность, растерянность мужика, прижатого к забору. Агрессия — и недоумение. Однажды видел похожую сцену, она закончилась чудом. Женщина, чем-то похожа… только без шляпки, трясла мужика, приговаривала — аванс, аванс… Он говорить не мог, не сопротивлялся, только мычал. Она его не обыскивала, просто трясла и трясла. И вдруг из него начали вываливаться деньги, сначала несколько бумажек, а потом мелочь посыпалась… Она бросила трясти мужика, подобрала деньги и ушла. Он постоял, потом сел на землю у забора, заплакал. Весной было. Там, где он сидел, новая трава пробивалась, зелень, режущая глаз.
А я тогда другое вспомнил. Хотя природа чувства одна — ужас перед жизнью. Рождение жизни внушает почтение… — и ужас. Приходят без приглашения. Постоянно жрущие чмокающие младенцы. Вспоминается длинный розовый червяк, движение земли в нем от начала до конца, так он питается, задерживая в себе съедобное… Еще я как-то рассмотрел ростки, розовые, из старой сморщенной картофелины. Три головы слепого чудища. Уменьшенного, и все равно — страшны слепой силой прорастания через что угодно, хоть дерево, хоть камень…
Ужас к жизни приходит сам… а уважение — по мере собственного роста, мучительно тяжелого. Оттого уважение ценней ужаса.
Но все равно, пообещай жизнь удлинить за счет детства, юности — отказался бы.
Такой ужас остался.
/////////////////////////////////////////////
Не поэт, и не брюнет…
Писатель, поэт — неудобные слова. Я, когда начинал, спросил одного хорошего поэта — «вы поэт?» Он смутился, пробормотал — «пишу иногда… бывает…»
В общем, случалось с ним, иногда, порой…
Столяру, если плохо сделал стул, можно сказать — «твой стул дерьмо!» А читателю, если показывает наглость и дурость, ничего не скажешь — личность оскорблять нельзя, стула сделанного нет, одни ругательные слова.
Писатель профессия уникальная, если хороший. И даже если всех собрать, то больше чем столяров не наберешь. Писатель обижается, когда ему говорят неприличные слова. Но я думаю, зря. Чтобы на стуле сидеть, требуется иметь только известную часть тела. Она может немного различаться у разных читателей, но стул для многих сделан, на средний размер годится. А чтобы понять хорошую книгу, нужно более тонкие места иметь. Не у каждого находятся. А писатель, если человек интеллигентный, начинает недостатки в себе искать. Мучается… Зря! Писатель, поверь, если человек твою книгу купил или даже прочитал, это ничего не значит. Подожди лет десять, а там посмотрим — или читатель умрет, или ты…
Или книга.
///////////////////////////////////////
испугалась чума …
Говорят, у нас чумы нет, полностью побеждена.
И народ веселый стал — жуть!.. Пляшет да поет. Но есть еще небольшая печаль-тоска.
— Без царя-то проживем, — говорят, — а вот старшего брата — дайте нам, ну, дайте!
— Брата дадим, — отвечают народу. — Вот тебе выбор, хочешь брата защитника или уж сразу — охранника?
И в думах этих начинается нетрудовой воскресный день…
Про чуму у меня картинка была смешная, стол прямо на улице, сидят дурачки и выпивают. И тих-хо кругом, ничто не страшит, не угрожает…
Наверное, чума за углом стоит, сама их беспечностью устрашена.
