Месяц: Апрель 2014

Встречи с самим собой, разговоры и споры, не философия, конечно, а соотношения образов… Что может быть интересней, не знаю. И тут никакой «фантастики» которую не люблю — все это состояния, образы сохранены в личной истории, их надо только извлекать и извлекать. И вся вселенная будет сюда ПРИСОБАЧЕНА, И ВСЕЛЕНСКАЯ ИСТОРИЯ — как фон, не более того.

Что делать…

Я много лет не был в тех местах, где родился, и вот недавно собрался и приехал. Меня вовсе сюда не тянуло. Все время новые события, на что-то надеешься впереди… Да и от того робкого мальчика во мне ничего не осталось. Он гулял в тех забытых мной местах. Столько, знаете, всего каждый день, ведь производство. Это жизнь. А прошлое… если не помнишь, то и нет его. И того мальчика уже нет, и место это я забыл, не вспоминал, вот и не ездил. Но тут получилось так по работе, что надо поехать. Я заспорил почему-то — все мне да мне, хотя обычно ни слова. Но чувствую, ехать надо. Вот и приехал. Ну, что я скажу… Стоит дом, стоит, действительно, я здесь жил, и площадка перед домом такая же, только заросла гуще кустами, и даже дерево появилось, новое, лет тридцати… Песочек для детишек, какие-то газончики… а дорогу заасфальтировали грубо, залезли на траву, как всегда у нас… Забор напротив снесли, зачем… домишки одноэтажные, они ведь требуют, чтобы заборчик, клочок земли под окнами, а тут словно голые… Стройка рядом, министерство какое-то, надвигается на эти несколько домишек, но пока они целы. Наш все такой же, желтый, грязный… но я не о том. Я стоял и думал. Нет, ни о чем не думал, просто хотел понять. Ведь это я, здесь, совсем мальчиком, в самом начале… Странно. Просто не может быть. А воздух все тот же. Железка рядом — углем, рельсами пахнет, и влагой, ведь море! я забыл, море за углом… Вот здесь я стоял. Скамейки не было. И куст, кажется, стал пониже, хотя, конечно, вырос. А в остальном все также. Но чувство такое, будто ужасное произошло событие — был я, и пропал. Как в песок затянуло — и нет следа. А дом, кусты, и этот запах — как ни в чем не бывало. Им наплевать, что не стало меня… Домик напротив тогда строили, стружки желтые, мы с ними играли. Нет, это был не я. Но что-то тянется оттуда. А дальше? — жизнь растворилась в пространстве. Уехал, переехал… — не в том дело, дальше она растворилась. Как в воду камень — сначала круги, что-то произошло ведь, а потом тишина. Это я на дно канул. А здесь сохранилось нечто, вопреки материализму, и, главное, без моего участия. Бывает, сажаешь зелень всякую, цветы, поливаешь их, даешь того-этого — и все равно они кое-как растут, а тут же рядом из камней лезет росток, пробивается, никто ему ничего, а он живет. Так и здесь. Меня не умиляет, может, даже ужасает, как здесь что-то могло остаться. Лучше бы я не знал…
Потом я в новый район отправился, дела, обычная жизнь у них, всем на все наплевать. Как устроили себе, так и живем. До вечера промотался, ночью самолет, вот и все, даже толком поесть не успел. Та улица… Больше туда не ходил. Там в одном месте трава была, мягкая, густая, я помню, лежал когда-то. Положили плиты, бетонные, одну на другую, и давно лежат, видно, с осени. ТАК ТРАВА ИЗ-ПОД ЭТИХ ПЛИТ, КОЕ-КАК… Я посмотрел — отвернулся. Ну, что сделаешь, не может все быть так, как было, не может. Это жизнь прошла, а ты — трава… Я сюда не стремился, так получилось. Попросили — приехал. И стройка эта… ну, зачем… Хоть бы сразу снесли, в один день, а то будут отрывать по куску, от живого… Крутишься целыми днями, все дела… А тут случайно совершенно прилетел, смотрю — дом, площадка перед окнами, трава… Завтра к девяти, как всегда. Что делать… Зажмуриться осталось — и дальше бежать, пробиваться… что делать…

Из серии «СтаканЫ»

Фрагмент посудного царства

Из серии «Любимые углы»

Характерная кошка

Сокровищница поколений

И у стен есть глаза и уши

Летний вечер

Яблоко

Куча в углу

Триумвират (отец, сын и дух семьи

Что за дела?!
…………………………………………………………….

Графика минимализма
……………………………………………………….

Синий совок
…………………………………………………………..

Яйца источник полноценного белка!
………………………………………………………

Туся наглецов не любит
………………………………………………………………

С левой ноги встала
………………………………………………………….

Пессимист и оптимист

Он ходил по комнате и переставлял местами слова. — Вот так произнести легче, они словно поются… А если так?.. — слышны ударения, возникают ритмы… И это пение гласных, и стучащие ритмы, они-то и передают мое волнение, учащенное дыхание или глубокий покой, и все, что между ними. Они-то главные, а вовсе не содержание речи!
Он и здесь не изменил себе — качался между крайностями, то озабочен своей неточностью, то вовсе готов был забросить смысл, заняться звуками.
Иногда по утрам, еще в кровати, он чувствовал легкое давление в горле и груди, будто набрал воздуха и не выдохнул… и тяжесть в висках, и вязкую тягучую слюну во рту, и, хотя никаких мыслей и слов еще не было, уже знал — будут! Одно зацепится за другое, только успевай! Напряжение, молчание… еще немного — и начнет выстраиваться ряд образов, картин, отступлений, монологов, связанных между собой непредвиденным образом. Путь по кочкам через болото… или по камням на высоте, когда избегая опасности сверзиться в пустоту, прыгаешь все быстрей, все отчаянней с камня на камень, теряя одно равновесие, в последний момент обретаешь новое, хрупкое, неустойчивое… снова теряешь, а тем временем вперед, вперед… и, наконец, оказавшись в безопасном месте, вытираешь пот со лба, и, оглядываясь, ужасаешься — куда занесло!
Иногда он раскрывал написанное и читал — с противоречивыми чувствами. Обилие строк и знаков его радовало. Своеобразный восторг производителя — ведь он чувствовал себя именно производителем — картин, звуков, черных значков… Когда он создавал это, его толкало вперед мучительное нетерпение, избыточное давление в груди и горле… ему нужно было расшириться, чтобы успокоиться, найти равновесие в себе, замереть… И он изливался на окружающий мир, стараясь захватить своими звуками, знаками, картинами все больше нового пространства, инстинкт столь же древний, как сама жизнь. Читая, он чувствовал свое тогдашнее напряжение, усилие — и радовался, что сумел передать их словам.
Но видя зияющие провалы и пустоты, а именно так он воспринимал слова, написанные по инерции, или по слабости — чтобы поскорей перескочить туда, где легче, проще и понятней… видя эти свидетельства своей неполноценности, он внутренне сжимался… А потом — иногда — замирал в восхищении перед собой, видя, как в отчаянном положении, перед последним словом… казалось — тупик, провал!.. он выкручивается и легким скачком перепрыгивает к новой теме, связав ее с прежней каким-то повторяющимся звуком, или обыграв заметное слово, или повернув картинку под другим углом зрения… и снова тянет и тянет свою ниточку.
В счастливые минуты ему казалось, он может говорить о чем угодно, и даже почти ни о чем, полностью повторить весь свой текст, еле заметно переиграв — изменив кое-где порядок слов, выражение лица, интонацию… легким штрихом обнажить иллюзорность событий… Весь текст у него перед глазами, он свободно играет им, поворачивает, как хочет… ему не важен смысл, он ведет другую игру — со звуком, ритмом… Ему кажется, что он, как воздушный змей, парит и тянет за собой тонкую неприметную ниточку, вытягивает ее из себя, выматывает… Может, это и есть полеты — наяву?
Но часто уверенность и энергия напора оставляли его, он сидел, вцепившись пальцами в ручки кресла, не притрагиваясь к листу, который нагло слепил его, а авторучка казалась миниатюрным взрывным устройством с щелкающим внутри часовым механизмом. Время, время… оно шло, но ничто не возникало в нем.
………………………………
Постепенно события его жизни, переданные словами, смешались — ранние, поздние… истинные, воображаемые… Он понял, что может свободно передвигаться среди них, менять — выбирать любые мыслимые пути. Его все больше привлекали отсеченные от жизни возможности. Вспоминая Аркадия, он назвал их непрожитыми жизнями. Люди, с которыми он встречался, или мельком видел из окна автобуса, казались ему собственными двойниками. Стоило только что-то сделать не так, а вот эдак, переместиться не туда, а сюда… Это напоминало игру, в которой выложенные из спичек рисунки или слова превращались в другие путем серии перестановок. Ему казалось, он мог бы стать любым человеком, с любой судьбой, стоило только на каких-то своих перекрестках вместо «да» сказать «нет», и наоборот… и он шел бы уже по этой вот дорожке, или лежал под тем камнем.
И одновременно понимал, что все сплошная выдумка.
— Ужасно, — иногда он говорил себе, — теперь я уж точно живу только собой, мне ничто больше не интересно. И людей леплю — из себя, по каким-то мной же выдуманным правилам.
— Неправда, — он защищался в другие минуты, — я всегда переживал за чужие жизни: за мать, за книжных героев, за любого зверя или насекомое. Переживание так захватывало меня, что я цепенел, жил чужой жизнью…
В конце концов, собственные слова, и размышления вокруг них так все запутали, что в нем зазвучали одновременно голоса нескольких людей: они спорили, а потом, не примирившись, превращались друг в друга. Мартин оказался Аркадием, успевшим уехать до ареста, Шульц и Штейн слились в одного человека, присоединили к себе Ипполита — и получился заметно подросший Глеб… а сам Марк казался себе то Аркадием в молодости, то Мартином до поездки в Германию, то Шульцем навыворот. Джинсовая лаборанточка, о которой он мечтал, слилась с официанткой, выучилась заочно, стала Фаиной, вышла замуж за Гарика, потом развелась и погибла при пожаре.
— Так вот, что в основе моей новой страсти — тоска по тому, что не случилось!.. — Он смеялся над собой диковатым смехом. — Сначала придумывал себе жизнь, избегая выбора, потом жил, то есть, выбирал, суживал поле своих возможностей в пользу вещей ощутимых, весомых, несомненных, а теперь… Вспомнил свои детские выдумки, и снова поглощен игрой, она называется — проза.

Мамзер
По Эдгару

Люблю, люблю… воркуют, сволочи, нет, чтобы подумать обо мне! Я так им как-то раз и вылепил, лет десять мне было, что-то в очередной раз запретили, как всегда между прочим, в своих делах-заботах, сидели на кровати у себя, двери раскрыты, и я, уходя в свой уголок, негромко так — «сволочи…» Она тут же догнала, влепила оплеуху, он с места не сдвинулся, смущенный, растерянный, может, со смутным ощущением вины, хотя вряд ли — давно забыл, как все начиналось — «вот и живи для них, воспитывай…» — говорит. Тогда они давно уж в законном браке, и только бабушка, его мать, гладя по голове, говорила непонятное слово — «мамзер». Это она шутя, давно все забылось. Мамзер — незаконнорожденный, я потом узнал. Тогда, в начале, я был им ни к селу ни к городу, случайный плод жаркой неосторожной любви, зародился среди порывов страсти при полном безразличии к последствиям, а последствием оказался — я! И первая мысль, конечно, у них — избавиться, и с кровью это известие принеслось ко мне, ударило в голову, ужас меня обжег, отчаяние и злоба, я ворочался, беззвучно раскрывая рот, бился ногами о мягкую податливую стенку, она уступала, но тут же гасила мои усилия… При встрече с ней родственники шарахались, знакомые перестали здороваться, а его жена, высокая смазливая блондинка — у нее мальчик был лет двенадцати, их сын — надменно вздернув голову, рассматривала соперницу: общество не простит. Все знали — не простит. Оставлю — назло всем, решила она, и ходила по городу с высоко поднятой головой. И этот цепкий дух сопротивления горячей волной докатился до меня, даруя облегчение и заражая новой злобой, безмерно унизив: мне разрешено было жить, орудию в борьбе, аргументу в споре, что я был ей… И тут грянула великая война, общество погибло, ничего не осталось от сословной спеси, мелких предрассудков, сплетен, очарования легкой болтовни, интриг, таких безобидных, шуршания шелковых платьев — променяли платья на еду в далеких российских деревнях… Потом жизнь вернулась на место, но не восстановилась. Постаревшие, испуганные, пережившие проявления сил, для которых оказались не более, чем муравьями под бульдозерным ковшом, они еще тесней прижались друг к другу, и с ними я — познавший великий страх, родительское равнодушие — случайный плод, я родился, выжил, рос, но мог ли я их любить, навсегда отделенный этими первыми мгновениями, невзлюбивший мать еще во чреве ее, и в то же время намертво связанный с нею — сначала кровью, узкой струйкой притекавшей ко мне, несущей тепло, потом общей судьбой, своей похожестью на нее, и новой зависимостью, терпкой смесью неприязни и обожания, страха и скрытого сопротивления?.. Теперь они, наверное, любили меня, но тень, маячившая на грани сознания, отталкивала меня от них. Я взрослел, и начал искать причину своей холодности и неблагодарности, которые удивляли и пугали меня, вызывая приступы угрызения совести, своего напряженного и неприязненного вглядывания в этих двоих: они между прочим, занятые собой, пробудили меня к жизни, потом долго решали, жить мне или не жить, и оставили из соображений мелких и пошлых. Но все мои попытки приблизить тень, сфокусировать зрение, наталкивались на предел возможностей сознания, и только истощали меня… И тут отец умирает, унося с собой половину правды; часть тайны, оставшаяся с матерью, заведомо была полуправдой, я отшатнулся от нее, прекратив все попытки что-либо понять. И годы нашего общения, вплоть до ее смерти, были наполнены скрытым раздражением, неприязнью и острым любопытством. Она узнавала во мне его: он давно умер, а я повторял и повторял его черты, повадки, словечки, отдельные движения, причем с возрастом появлялись все новые знаки родства, откуда — я не мог ведь подсмотреть и подражать! Даже спина у меня была такая же, широкая и сутулая, и это радовало ее, и обувь она мне покупала на два номера больше, хотя отлично видела, что спадают с ноги — это казалось ей недоразумением, которое следует исправить, ведь у него была большая нога и у меня должна быть такая же…
Она умерла, не дождавшись разговора, который, она считала, должен все прояснить, и стена рухнет, а я боялся и избегал объяснений, не представляя себе, что ей сказать, только смутно чувствуя нечто в самом начале, разделившее нас. Как-то она, преодолев гордыню свою, все же спросила — «почему ты так не любишь меня?» — меня, все отдавшую тебе, это было правдой, и неправдой тоже, потому что не мне, а ему, и его могиле! Что я хотел у нее узнать? Она ничего не знает, также, как я. Да и что я мог бы понять тогда, в середине жизни, полный сил, совершающий те же ошибки, также как они, рождающий между прочим детей…
И только в конце, когда я, свернувшись в клубок от боли, сморщенный старик, теряя остатки сознания, уходил, то вдруг ясно увидел себя, связанного с ней цепью пуповины, испуганного и сопротивляющегося, злобного, ожесточенного… — и понял, откуда все, и не могло быть иначе.
…………..

Доктор, муха!

Мне влетела муха в правое ухо, а вылетела из левого. Такие события надолго выбивают из колеи. Если б в нос влетела, а вылетела через рот, я бы понял, есть, говорят, такая щель. А вот через глаз она бы не пролезла, хотя дорога существует, мне сообщили знающие люди. Приятель говорит — сходи к врачу. На кой мне врач, вот если б не вылетела, а так — инцидент исчерпан. Хотя, конечно, странное дело. «Ничего странного, — говорит мой другой приятель, вернее, сосед, мы с ним тридцать лет квартирами меняемся и все решиться не можем, — есть, говорит, такая труба, из уха в глотку, там пересадка на другую сторону и можно понемногу выбраться, никакого чуда. И мухи злые нынче, ишь, разлетались…» Но эта особенная, представляете, страх какой, она словно новый Колумб, он по свежему воздуху ехал, а она в душной темноте, где и крыльев-то не применишь, только ползти… как тот старик-китаец, который пробирался к небожителям в рай по каменистому лазу, только китаец мог такое преодолеть, только он. Муха не китаец, но тоже особенная — чтобы во мне ползти, надо обладать большим мужеством… И в конце концов видит — свет! Вспорхнула и вылетела, смотрит — я позади. А мы двадцать лет решиться не можем… или тридцать — не помню уже… Стыдно. Верно, но я все равно не стыжусь, я не муха и не Колумб, чтобы туда — сюда… легкомысленная тварь, а если б не вылетела? Тогда уж точно к врачу. И что я ему скажу? Мне в ухо, видите ли, влетела муха?.. Нет, нельзя, подумает, что стихи сочиняю: ухо-муха… Надо по-другому: доктор, мне муха забралась в ушной проход… В этом что-то неприличное есть. Лучше уж крикнуть: доктор, муха! — и показать, как она летит, крылышками машет — и влетает, влетает… Тогда он меня к другому врачу — «вы на учете или не на учете еще?..» Не пойду, я их знаю, ничего не скажу, пусть себе влетает, вылетает, летит, куда хочет, у нас свобода для мух…
Все-таки мужественное создание, чем не новый Колумб! Да что Колумб… Китаец может, а муха — это удивительно . Как представлю — влетает… ужас!
— А может все-таки не вылетела, ты обязательно сходи, проверься, — говорит третий приятель, вернее, враг, ждет моей погибели, я зна-а-ю.
— Ну, уж нет, — говорю, — на кой мне врач, вот если бы влете-е-ла…

Автопортрет. Мне сказали, что шарж, но я не верю.
………………………………………………

Портрет И.К.
……………………………………………….

Пущинская винерка
………………………………………………..

Портрет и букет. Это нарисовано на стекле, масляными красками, и сделаны отпечатки на бумаге, т.е. монотипия. Увлекался, но как почти все мои увлечения, страшно интенсивно, много — и быстрый конец, когда чувствую, что дальше уже «не то», а что «не то»… редко понимаешь. Сначала свободный рисунок кистью, но обреченный, потому что основа хрупкое стекло, да и краска на нем держится неважно. Потом «репродукция», причем интересней всех последние. Понятно, они больше всего отходят от оригинала — свободней, и иногда Случай подсовывает интересные моменты. Но, понимаешь… все-таки СЛИШКОМ (для меня!) случайны удачи, они и так уж случайны, но того случая, более творческого что ли… как бы достаточно, а здесь все-таки больше технический момент… Так и закончились мои офортные увлечения, почти не начавшись, ибо монотипия все-таки не полноценный «Офорт». Не знаю, может еще вернусь… когда просто останется жажда мазать краску, а что?..
…………………………………………………

Строго медицинская картина, изображающая нимфоманию и сатириазис. Это оправдает (надеюсь) ее фривольность в глазах думских правдорубов. Но какое счастье, оказывается, я не могу подозреваться ни в чем, у меня посещаемость небольшая. Нет, я не блогер, я другой…
……………………………………………………

Эта и ниже, картинки из серии «МОЯ ВСЕЛЕННАЯ». Она не широка, не глубока, в ней могут (в принципе, и при удаче) уместиться все мои начала и концы. И черная дыра меня не достанет, смайл…
……………………………………………………….

И на сегодня хватит. Мой кот совершил подвиг, с 14 этажа по лестнице дошел до земли. Там грязно, дико, страшно — и прекрасно. Чертовски устал к шести утра, и я с ним, уговаривая все-таки вернуться к миске и покою… Завидую ему, у него ясное и простое понимание свободы, у меня его нет. Кто-то считает свободой возможность болтать, что в голову взбредет, правду-матку резать мерзавцам и ворам, а это даже не начало свободы, а коврик перед дверью, за которой работают мастера, и там за дверью, обычно закрытой почти для всех, случается хотя бы ШАНСИК сделать что-то стоящее в жизни.

…………………………………………..

НЕУДАЧА!
Аркадий вышел на балкон. Как кавалер ордена политкаторжан, реабилитированный ветеран, он имел на него непререкаемое право, также как на бесплатную похлебку и безбилетный проезд в транспорте. Поскольку транспорта в городе не было, то оставались два блага. Похлебки он стыдился, брал сухим пайком, приходил за талонами в безлюдное время. А балкон — это тебе не похлебка, бери выше! С высоты холма и трех этажей ему были видны темные леса на горизонте, пышные поляны за рекой, и он радовался, что людей в округе мало, в крайнем случае можно будет податься в лес, окопаться там, кормиться кореньями, ягодами, грибами…
Сейчас он должен был найти идею. Он рассчитывал заняться этим с утра, но неприятности выбили его из колеи. Опыты зашли в тупик, все мелкие ходы были исхожены, тривиальные уловки не привели к успеху, ответа все нет и нет. Осталось только разбежаться и прыгнуть по наитию, опустив поводья, дать себе волю, не слушая разумных гнусавых голосков, которые по проторенной колее подвели его к краю трясины и советовали теперь ступать осторожней, двигаться, исключая одну возможность за другой, шаг за шагом…
Он понимал, что его ждет, если останется топтаться на твердой почве — полное поражение и паралич; здесь, под фонарем не осталось ничего свежего, интересного, в кругу привычных понятий он крутится, как белка в колесе. И он, сосредоточившись, ждал, старательно надавливая на себя со всех сторон: незаметными движениями подвигая вверх диафрагму, выпячивая грудь, шевеля губами, поднимая и опуская брови, сплетая и расплетая узловатые пальцы… в голове проносились цифры и схемы, ему было душно, тошно, муторно, тянуло под ложечкой от нетерпения, ноги сами выбивали чечетку, во рту собиралась вязкая слюна, как у художника, берущего цвет… Конечно, в нем происходили и другие, гораздо более сложные движения, но как о них расскажешь, если за ними безрезультатно охотится вся передовая мысль…
Аркадий сплюнул вниз, прочистил горло деликатным хмыканьем, он боялся помешать соседям. Рядом пролетела, тяжело взмахивая крылом, ворона, разыгрывающая неуклюжесть при виртуозности полета. За вороной пролетела галка, воздух дрогнул и снова успокоился, а идея все не шла. Он все в себя заложил, зарядился всеми знаниями для решения — и в напряжении застыл. Факты покорно лежали перед ним, он разгладил все противоречия, как морщины, а тайна оставалась: источник движения ускользал от него. Он видел, как зацеплены все шестеренки, а пружинки обнаружить не мог. Нужно было что-то придумать, обнажить причину, так поставить вопрос, чтобы стал неизбежным ответ!.. Не просто вычислить, или вывести по формуле, или путями логики, а догадаться, вот именно — догадаться он должен был, а он по привычке покорно льнул к фактам, надеясь — вывезут, найдется еще одна маленькая деталь, еще одна буква в неизвестном слове, и потребуется уже не прыжок с отрывом от земли, а обычный шаг.
Мысль его металась в лабиринте, наталкиваясь на тупики, он занимался перебором возможностей, отвергая одну за другой… ему не хватало то ли воздуха для глубокого вдоха, то ли пространства для разбега… или взгляда сверху на все хитросплетения, чтобы обнаружить ясный и простой выход. Он сам не знал точно, что ему нужно.
Стрелки распечатали второй круг. Возникла тупая тяжесть в висках, раздражение под ложечкой сменилось неприятным давлением, потянуло ко сну. Творчество, похоже, отменялось. Он постарается забыть неудачу за энергичными упражнениями с пробирками и колбами, совершая тысячу первый небольшой осторожный ход. Но осадок останется — еще раз не получилось, не пришло!

МЕЛКИ
……………………………………………..

ЗЕРКАЛО, СТЕКЛО И АВТОР НА ЗАДНЕМ ПЛАНЕ
……………………………………………….

ВОСХОД СОЛНЦА
………………………………………………

СВЕТ ИЗ ОКНА
……………………………………………..

МАСЯНЯ НА ПРИНТЕРЕ
……………………………………………..

НАТЮРМОРТ С МАСЯНЕЙ (ч/б)
……………………………………………..

ОЧКИ С НАСТРОЕНИЕМ

Со своей диссертацией, переездом и прочими делами я потерял много времени, а, приехав, обнаружил не просто голое место, как было в Ленинграде, а вообще отсутствие места: еще целый год лаборатории просто не было. Я сидел в библиотеке и бесился, наблюдая за тем, как меня все больше обгоняют и удаляются… Наконец, мне дали пустую комнату, и все началось сначала. Я бегу по лестнице — вверх, вниз… Там дают, здесь обещали… Раскланиваюсь, улыбаюсь, всюду успеваю. Конечно, мне достаются только мелочи или самое плохое и дешевое, но все же кучи в комнате растут.
Я уже знал, что с трудом терплю жизнь учреждения, даже института — месткомы, профкомы и парткомы, колхозы и совхозы, неряхи-уборщицы и обманщицы-лаборантки, чванные заместители и надменные секретарши… Здесь к тому же на всем лежал плотный слой провинциальности — город сначала поглотил окружающие его деревни, высосал из них трудоспособное население, а потом деревенские отношения стали брать свое.
Впрочем, городка я почти не видел. Строится что-то вокруг институтов. Кругом поля и лес, но туда я ходил редко. Иногда приходилось — с приятелем, который любил гулять по лесам. Я откровенно скучал, глядя на подмосковные красоты. Еврейский городской человек — я не видел ни природы, ни животных, а люди меня интересовали постольку-поскольку связаны с наукой. За исключением нескольких, интересных и приятных, но времени на общение с ними не хватало. Все свои чувства я вложил в две несчастные комнаты, которые должны были, наконец, приобрести рабочий вид! Вокруг директора, Г.Франка., хитрого академика-интригана, крутились свои люди, улавливающие крохи с «барского стола», угождавшие, приятные ему, знакомые, ученики… М. В. он не любил и опасался, как возможного конкурента, и учеников его, естественно, не любил тоже.
Когда деньги могли пропасть, в конце квартала или года, их давали мне. Я бегал по Москве, пытаясь раздобыть хоть что-то стоящее, но обычно мне доставалась только рухлядь. Современное импортное оборудование, которое иногда появлялось в Институте, распределялось между «своими». В таком же, как я, нищенском положении мучилось большинство. М. В. не любил связываться с негодяями, а без них приобрести что-то путное было невозможно. Я мог его понять, но это не облегчало моего положения. У него в Москве была своя лаборатория, у нас он был совместителем. Ему дали большую двухкомнатную квартиру. Он приезжал к нам в основном отдохнуть и отвлечься от Москвы. Иногда я думал, глядя на него — «я бы так не мог… Ведь он видит, как я бьюсь!» У него всегда был безмятежный вид, он умно рассуждал о высоких материях, потом обедал в ресторане и уезжал на своей машине в Москву. А я оставался — в шестиметровой комнатке с беременной злой женой, в пустой лаборатории, с неясным будущим — я все больше отставал от науки, бесился из-за этого, но ничего поделать не мог.
Конечно, было не совсем так безрадостно. Я встретил здесь нескольких умных и знающих людей. Они поразили меня нестандартными мыслями. Рядом с ними я чувствовал, насколько узок и твердолоб. Основная же масса сотрудников состояла из недоучек и неудачников, которые не сумели «зацепиться» в Москве. Были здесь и откровенные мошенники, интриганы, люди, для которых этот городишко был временным трамплином наверх, наука их не интересовала.
Как бы то ни было, такого разнообразия лиц, судеб я раньше никогда не встречал. Мне было интересно. Я радовался своим мелким удачам и приобретениям, копался в рухляди, в старых приборах, которые уже полюбил. Кучи всякой всячины на столах и полу росли. Пусть не самое лучшее, но что-то я получил, и вот-вот начну работу!..
Но я так и не научился иметь дело с людьми «нужными», заинтересовывать своей работой власть имущих и влиятельных. Ждать, просить и «дружить» для дела я не умел. Так и не привык. Все во мне восставало против деланной любезности, расчетливых улыбок. Я это презирал и смотрел свысока на тех, кто отдавал силы и время таким ничтожным занятиям… а потом с изумлением наблюдал, как к этим ничтожествам устремляются деньги, приборы, люди… И все равно я считал себя выше и благородней, и не мог опускаться до такой мелкой игры: я занимался наукой, а истина должна была, по моим представлениям, сама пробить себе дорогу. В том числе и та истина, что я делаю дело, а эти, карьеристы и мерзавцы, — чепуху.
Как я теперь понимаю, они производили мусор, загрязняющий науку, а мы, честные и нищие, — то, что называется второй сорт, за редкими исключениями, конечно. Одни строили себе жизнь при помощи науки, другие тратили свою жизнь ради той же науки. И те и другие, в огромном большинстве своем, не оставили в ней следа. Кто-то удобно жил, вкусно ел и ездил по заграницам, а кто-то удовлетворял свое любопытство, получал удовольствие от интеллектуальной игры. Это полюса, между которыми разнообразие жизней. Но я тогда видел только полюса.
Я так и не полюбил научную среду, не самую худшую, не сумел сойтись с людьми, среди которых были неплохие и неглупые, может, только слегка однобокие, скучноватые?.. Но я-то чем был лучше их!.. Сейчас, после многих лет другой жизни, более естественной для меня, я понял, что не полюбил бы любую среду, любой круг людей — с общими интересами, привычными шуточками, жаргончиком, излюбленными темами, сплетнями, даже характерными интонациями… Все, в чем мой шеф с удовольствием купался. «Я человек общественный» — он говорил. А я одиночка, и всегда стараюсь обращаться к отдельному человеку, хочу видеть его собственное лицо.

Так начался новый период моей жизни, он продолжался пять лет. Это были тяжелые годы. В Тарту я много работал, учился одновременно медицине, биохимии, химии и многому еще, но не чувствовал такой тяжести. Я все-таки «катился по рельсам» — у меня был план занятий и тот, главный план, который я составлял себе сам. Мой быт был стандартным бытом нищего студента. Выбрав биохимию, я надолго перестал беспокоиться, отложил на будущее ответственность за свою жизнь. Я был в восторге от науки, полностью поглощен… и ни за что не отвечал. Неудачи не казались трагедией: ведь я только учился, постигал методы, пробовал силы.
В Ленинграде я уже мучительно боролся за место в науке, и в жизни, что было для меня одним и тем же. Я должен был защитить диссертацию, чтобы стать самостоятельным, доказать свое право на профессию. В Пущино, казалось, стало проще — я защитил, получил место для работы и возможность делать то, что считаю самым интересным. Никто мне не помогал, но и не запрещал. И это уже было хорошо. Но я потерял время — переезд, начало на пустом месте — два года! Я приобрел старье, и много лет пытался компенсировать это отчаянными усилиями. Условия сковывали меня, не позволяли свободно выбрать дальнейший путь. Я вынужден был остаться со своими ферментами, хотя меня подбивали перейти «на мембраны», в область, где шло бурное развитие. Конечно, не только нищета остановила меня. Сместиться в сторону клеток?.. Я считал это отступлением, почти поражением: с такими трудами проник в молекулярную науку, а теперь займусь какой-то «зоологией»!.. К тому же меня безумно раздражала погоня за последними достижениями. Некоторые с утра пораньше бежали в Институт, чтобы первыми схватить новый журнал. Это было не только противно, но и смешно, потому что лучшие журналы мы получали с чудовищными задержками. Я уж не говорю о том, что написанное в журналах напоминает прошлогодний снег.
Я остался в области, где уже был специалистом и сразу мог делать профессиональные работы, полезные, скажем так. Как я теперь понимаю, выбор в пользу мембран по крупному счету ничего бы не изменил, наше отставание было тотальным и непреодолимым по многим причинам. Но я тогда об этом не думал. Да и не решал я в сущности ничего! Все произошло как-то постепенно, почти незаметно: мои колебания — «мембраны? — не мембраны?.. » — сами прошли, как только появились интересные результаты. Я просто забыл о сомнениях и остался со своими старыми проблемами.
Как я относился к отставанию от передовой науки? Я всегда надеялся, что прорвусь. Считал, что если вокруг себя вижу хотя бы одного человека, выросшего до мирового уровня, то значит это возможно и для меня. Я видел двух-трех таких людей и был уверен, что главные причины отставания только во мне. Значит, я работаю недостаточно хорошо. Такая точка зрения и сейчас мне гораздо симпатичней, чем постоянные кивки на «условия». Многие слишком охотно объясняют свои неудачи внешними причинами. Условия ставят нам планку, через которую прыгаем, она может быть выше или ниже, что из этого? Я с самого начала, со своего напряженного и нервного еврейского детства знал, что должен уметь прыгать выше других, вот и все. Я не знаю, чего бы достиг, будь у меня идеальные условия работы. Скорей всего, все равно ничего серьезного не сделал бы. Выдающихся способностей у меня не было, да и слишком многое во мне было против науки. Но об этом позже.
Через год я начал получать результаты, по здешним меркам неплохие. По большому счету они интереса не представляли. Я все время отставал, на год-два, но всегда надеялся на завтрашний день

Плывем!

У нас в ванной что-то испортилось. С виду все в порядке, но соседи жалуются — на них вода течет. Сначала капала, а потом струйкой начала течь. С потолка у них. Пришел сантехник, долго искал причину, наконец, нашел.
— У вас, — говорит, — вода вытекает из обвязки, надо новую ставить.
Обвязка — это небольшая трубочка, которая воду отводит из ванной в большую трубу, и вот она прохудилась. Не труба, конечно, а обвязка. Большую трубу чинить — большое дело, а обвязку сантехник вывинтил и положил в карман.
— Пока новой нет, ванной не пользуйтесь.
И ушел. Мы не пользуемся месяц, второй пошел, а обвязки нет. Встретил сантехника, он говорит:
— Мастер обвязку ищет. Он живет в вашем доме, зайди, может что-нибудь посоветует.
Мастер хмурится:
— Пока нигде нет, но я ищу и буду искать. Пока не найду.
В ванной дырка, в глубине вода поблескивает, но это в большой трубе, а до нее должна быть обвязка. Я говорю сантехнику:
— Давай, вкрутим старую, сосед потерпит, он долго терпел.
— Нет, — сантехник вздыхает, — раз уж дело вскрылось, мы не можем так поступить. Надо искать.
Я тоже считаю, что надо. И мастер так думает:
— Вот если б ты жил на первом этаже… — размышляет он, — мы бы воду прямо в подвал спускали, пусть себе в землю всасывается.
Сантехник не согласен:
— Не всосется, и дом может запросто поплыть, если каждый день будешь мыться.
— А что?.. Пусть себе плывет, — говорю. — Может, уплывет куда-нибудь подальше. Никакой обвязки тогда не надо.
Мастер подумал и говорит:
— А что?.. Вы мне надоели со своими обвязками вот так… Я с вами заодно поплыву.
Жильцы на пятом против — не хотим уплывать! Им говорят:
— Чудаки… никогда течь не будет!
— Если никогда, то запросто поплывем.
Тут же явились сварщики с толстой трубой, проделали в ванной большую дырку и запросто наладили водоспуск прямо в подвал. Все очень просто решилось — обвязки нет, зато толстая труба есть, сварщики при деле, и дело сделалось без громких слов и обещаний.
Но вот пришел главный инженер, осмотрел работу, головой качает:
— Чересчур быстро вода уходит, не поплывете.
Как же так, в наш дом уже народу набилось — ой-ей-ей — и не поплывем?..
Мастер спорит, сантехник тоже теперь за нас, но инженер, он с образованием все же, доказал:
— Чтобы поплыть, надо в подвале пол зацементировать.
Бросили на это бригаду, и цемент нашелся, работали день и ночь — сделали! Теперь обяза-а-тельно поплывем. И тут встречаю соседа, он в панике:
— Как же плыть, если нет гудка?.. Просто неприлично.
Решили посоветоваться с сантехником. Тот подумал, и говорит:
— Нет, ребята, без гудка дело не пойдет, я вам категорически не советую.
Пошли к мастеру. Тот подумал, и согласился:
— Без гудка неправильно будет.
Отправились к инженеру. Тот подумал — и решил:
— Тут двух мнений быть не может, будем ставить гудок. Надо только с начальником согласовать.
Начальник выслушал и даже удивился:
— Что вы, для гудка крутой пар нужен, иначе звука не будет. Надо с народом посоветоваться.
Собрался народ, думали-думали, и решили — пора котельную перестраивать, чтобы давала крутой и чистый пар. Дело сложное, вызвали консультанта.
— Что вы, — тот говорит, — у вас ни одна батарея не выдержит, надо менять, ясней ясного.
К тому времени наступило лето, самое время отопление ремонтировать. Батареи сменили, и трубы тоже пришлось, иначе технически неграмотное решение. К Рождеству управились. И тут встречаю сантехника, бежит, радостный:
— Завтра пар даем, так что плывете, ребята!
Пошарил в кармане:
— Я тебе, вот, обвязку раздобыл, она у меня в ящике валялась.
Я взял, конечно, на всякий случай. Но к чему мне обвязка?.. Завтра — плывем!

Предрассветный час (х.м. фрагмент)
………………………………………………………

Вместе теплей
………………………………………………………..

Султан и его кошки
…………………………………………………….

Прогулка у реки
…………………………………………………………..

Кормление котов в подвале (к.м. Серпуховский историко-художественный музей)
…………………………………………………….

Власть гвоздя
……………………………………………………..

Другой мир
……………………………………………

Перебежчик (повесть М.:Э.РА, 2009.)
………………………………………………………..

Вентиляция не повредит нам
………………………………………………………..

Окно мастерской
…………………………………………….

Богатырская застава
…………………………………………………………

Краски старой палитры
………………………………………………………..

Кончилось наше время

Масяню сыр пленил
…………………………………………………………..

Поле под городом Ч.
…………………………………………………………………

Композиция с глиняной собачкой
……………………………………………….

Масяня и черный кот
…………………………………………………

Зарисовка всякой всячины на полке
………………………………………………

Ночной путь (один из вариантов)
………………………………………………

Называлась почему-то «взлетная полоса», черт его знает, почему… И по цвету слишком уж была агрессивна, переделал… Теперь, как оно на самом деле — «окно за мусоропроводом и пустая пивная бутылка на нем». Вот что значит старость, куда делась романтика… И успокойтесь, войны не будет, только ползучие дрязги, мусорные кучи, мелкие придирки… обычные дела для медленно сползающих в никуда… А будет? — мусоропровод, пиво, рассветы и закаты, медленно тающие дни… Всё будет так, ночь, улица, фонарь… дорога, дерево,забор… трава, которая всех переживет… Но история никого не учит, хотя понятно, что как были Утрилло и Марке, так они и будут…

ПАМЯТНИК ЗАВОЕВАТЕЛЯМ
………………………………………..

СОСТОЯНИЕ
………………………………………..

ПРОГУЛКА ПОД ДОЖДЕМ. (Кошки повредили потом рисунок, но прежняя репродукция сохранилась
………………………………………………….

ДОРОГА В РАЙОННЫЙ ЦЕНТР (из окна автобуса)
………………………………………………..

Фотонабросок старья всякого, но с эстонским жировым карандашом, они меня много лет выручали.
……………………………………………….

ТОЖЕ НАБРОСОК — КРУЖКА, ПРОБКА… Стремление обобщать разрушает фоторепортажи. Фотографы кривятся, а фотохудожники стремятся одолеть педантизм оптики. ………………………………………………..

СЛИШКОМ ПЕДАНТИЧНАЯ(и несвободная) КОМПОЗИЦИЯ. (хотя свет-окно-стакан потом мне пригодились, поэтому вывесил в ЖЖ как документ попыток и проб)
……………………………………………………….

ЗИМОВАЛИ НА ОТКРЫТОМ БАЛКОНЕ. (Меня долго не было, пришел -увидел… я переживаю за вещи, которые мне помогали, они для меня живые. При этом не считаю себя хорошим человеком — за многих людей так не переживаю, как за зверей, растения и дорогие мне вещи; а люди сами за себя должны отвечать, и часто виноваты в том, что с ними происходит)

Резиновый клей

Я люблю резиновый клей, у него прекрасный запах, и держит неплохо. Я вклеиваю им рисунки в паспарту, нужно клеить уголками. Он не пачкает, снимается тонкой пленкой, и бумага становится даже чище, чем была. И держит довольно хорошо. Правда, через год рисунки отваливаются, но я их снимаю гораздо раньше. Повисят немного, и складываю в папку, наклеиваю новые. А запах просто замечательный…
— У него извращение, — говорит мама, она обожает цветочные запахи.
— Слишком сладко, — говорит папа, он нюхает ее духи и морщится, — искусственные запахи лучше, но, конечно, не этот клей…
А мне клей нравится, и бумага после него не коробится, как после этого, казеинового… ну и запах у него!
— Люблю природные вещества, и вообще все натуральное, — говорит мама, она даже стены в комнате обила каким-то материалом, ни капли синтетики в нем. Я тоже люблю сирень, особенно ее цвет, а запах лучше у клея, у резинового. Я им вклеиваю рисунки в паспарту, как сосед, художник, он постоянно устраивает дома выставки для знакомых, и то и дело меняет картинки.
— Хорошая картинка сразу бросается в глаз, — он говорит. — Очень плохие тоже бросаются, но тут же съеживаются и отступают, а хорошие запоминаются. Очень хорошее и очень плохое похоже — на первый взгляд.
Мои рисунки не очень хорошие, но я люблю рисовать.
— У него нет способности, — говорит мама, — смотри, ему даже прямой линии не провести.
У нас в классе есть мальчик по фамилии Горбулин, он проводит длинные линии без линейки, совершенно ровные и прямые. Наш чертежник, он рисование ведет, качает головой, прикладывает линейку и говорит — «ты гений, Горбулин!» А Гена улыбается и каждый раз краснеет, он знает, что не гений, а двоечник. У него рука как куриная лапка, длинная, тощая…
— Это какой-то феномен, — говорит Анатолий Абрамович, чертежник, — от руки так невозможно провести.
Горбулин рисует дома и города ровными прямыми линиями, зато у него не получаются самолеты, их надо криво рисовать. Потому он не любит изображать морской бой, это моя любимая тема — корабли сражаются с самолетами.
— Пусть рисует, — говорит папа, — он нюхает духи и морщится, — далась тебе эта сирень!..
— Он меня достал со своим клеем, — жалуется мама, — пусть рисует, но зачем такой запах…
А я рисую морской бой и вывешиваю у себя над столом. Мои рисунки сразу бросаются в глаза, наверное, очень плохие. И все-таки я люблю рисовать. Я нарисовал сирень на восьмое марта и подарил маме. Цвет получился хороший, а с запахом как быть?.. И я придумал — кругом цветков нарисовал маленькие кудряшки, похожие на лепесточки, только мелкие. Это я для мамы старался, а вообще-то я сиреневый запах не люблю, он очень сладкий. Я люблю резиновый клей. Художник посоветовал — бумага не коробится, и становится даже чище. Я попробовал — здорово получилось. До этого я клеил казеиновым, много грязи и бумага морщится, а запах у него… Резиновый совсем другое дело! В школе про него никто не знает. Мама говорит, он не для детей. Запах синтетический, разъедает легкие, и обои наверняка испортишь. Правда, у нас не обои, а гладкий материал с цветочками, как в музее. Мама говорит — натуральный, пре-е-лесть. Но у меня над столом она не клеила, все равно испачкаешь, говорит. И я здесь вывешиваю морской бой, вклеиваю в паспарту — и на стенку. Клей не какой-нибудь, резиновый! Повисят , и снимаю, другие вклеиваю, и снова…

ТУСЯ
……………………………………………..

ОКНО НА ЛЕСТНИЦЕ
………………………………………………..

СТЕКЛО НА ЛОДЖИИ В УГЛУ
…………………………………………

«БЕСЧИНСТВУЙТЕ, КОМУ ОХОТА…»
……………………………………………

С ДОБРЫМ УТРОМ!
……………………………………………

ЧЕРНОМУ МОРЮ ОТ МЕРТВОГО МОРЯ — ПРИВЕТ!
……………………………………………

ЛИЗОЧКА СЕРДИТСЯ
…………………………………………….

ДЕТСКИЙ САД ЗИМОЙ
………………………………………….

РАЗГОВОР НА ЛЕСТНИЦЕ
…………………………………………….

ИЗ СЕРИИ «ЛЮБИМЫЕ УГЛЫ»

Мне все равно, что брать в качестве объекта для изображений, часто бутылка интересней лица, а мусор удивительно красив… Но если на миг отвлечься от художественной стороны… Мусор по объему и разнообразию — главное, что после нас останется, если не считать искалеченной природы, но она все-таки довольно быстро восстановится. От могучей растительности миллионов лет остались нефть и газ, которые мы быстро истребим, оставив в земле пустоты. А что через сотню миллионов лет останется от нашего мусора? Возможно, тоже густая жидкость с особым запахом, от которого люди будущего будут пьянеть… кто знает…

………………………….

………………………………

…………………………………………

Ночной портрет Масяни
……………………………………….

Старый пес
…………………………………….

Земля горит под ногами
……………………………………..

В гости пришел
…………………………………..

Мои друзья.
…………………………………

Лук
……………………………………

Композиция NNN
……………………………………

«Журнал серой мыши» Был у меня такой в «Перископе», рисунки пером, кистью, «мышкой»… Мне тогда хотелось делать журналы, печатать рисунки на бумаге, и я печатал, собирал в книжечки, дарил… Что-то еще дома осталось, но нет уже желания печатать, да и выставлять — на-до-е-ло. К людям стал по-другому относиться, показывать не хочется, разве что некоторым, но это всегда можно, и не трудно: некоторых становится все меньше, смайл… Многое отдал в Серпуховский музей, по их выбору. Продавать не люблю. Дарить?.. так некоторых все меньше, я же говорю… Наследников, подходящих для картинок, у меня нет. Думаю, надо поступить, как Миша Рогинский перед тем, как из России уехать. {Вдруг и я еще уеду… если успею, смайл… Печально смотреть, страна становится прибежищем идиотов и негодяев, и вокруг немногим лучше: миру видимо пришла пора сходить в туалет, но многим не добежать, смайл… Бывало и страшней здесь жить, но так противно никогда не было, видно старость делает человека нетерпимым, хотя… многие удивляют, слишком многие… } Взять с собой ему разрешили ограниченное количество работ, а остальные он отдавал знакомым за 50 рублей, не совсем даром, но и не за деньги, в сущности. Неплохое решение, только теперь деньги другие, думаю, 3 000 были бы нормальной ценой. Но желающим придется ехать в Пущино, то есть, потерять день и еще 400 рублей на автобус. Думайте, господа-товарищи, пока я еще живой, и здесь, смайл…
……………………………………

Так выглядит городок из моего окна на 14-ом этаже.

Думаете, она глупей вас? У них другой разум.
……………………………………….

Отдых после еды
………………………………………..

Слегка поддатые
………………………………………..

Утренняя прогулка в заброшенном городе
………………………………………….

Погоня за мячом. Не пикассы мы, в конце какой-то дьявол за руку хватает, он совершенству не друг, не брат…
……………………………………….

90 лет тому назад
………………………………………..

Один из вариантов. Резкость надоедает.
…………………………………………..

Ночная стирка
…………………………………………

В основе рисунок, а далее одно, другое… не запоминаю…
…………………………………………..

Из серии «Любимые углы» Много понакручено, но не от ума 🙂
………………………………………….

Действительность слегка плавится, и недаром, но это уже другая тема…
…………………………………………

Вход в подвал десятого дома, про который повесть «Перебежчик». Вчера ходил туда — жизни там больше нет, только кое-какие люди…
……………………………………………

Как выберешься из поселка, дорога в никуда… хмурый рассвет…
…………………………………………….

Сестры.
……………………………………………

Дорога среди полей. Вот что интересно, городскому жителю некоторые … нет, не чувства, — СОСТОЯНИЯ — просто неизвестны, не потому что он другой — подавлены городом. Это другая порода становится — городской человек. Тому, кто жизнь прожил в небольших городках… и то тяжело, сначала шок от безумного простора и одиночества… Потом привыкаешь… лет через пятьдесят…
…………………………………………..

«Я вам не верю… и себе тоже…» 🙂 Найти доверие к себе — особая работа, к «поискам истины» отношения не имеет. Еще одну книжку, пожалуй напишу… пишу, но пока что слишком злая получается, нехорошо-о-о-…
…………………………………………..

Была такая серия -«Король ЛИР» На сером картоне светлым восковым мелком рисунок, потом заливается чернилами черными или тушью (разные дела!), а потом слегка смываешь, на воске водная краска не удерживается, а картон впитывает и неохотно отдает. Градаций миллион.
…………………………………………..

Старенькие-грязненькие, да и вокруг черт знает что… Люблю. Соответствует, значит.
…………………………………………..

Компо с одной ошибочкой, конечно, но чем-то доволен в ней, и показывать не стыжусь.
………………………………………….

Было такое страшное лето, они не долетали до воды…

Итак, в очередной раз вернулся в нелюбимую реальность. И как часто со мной бывает, не в собственных стенах оказался, а именно в этом треугольнике земли, между тремя домами.
Здесь мое место, на лужайке, местами заросшей травой, местами вытоптанной до плоти, до мяса — слежавшейся серой с желтизной земли. И небольшими лохматыми кустами, над ними торчат четыре дерева, приземистые, с растерзанными нижними ветками, их мучают дети, «наши потомки», а дальше с двух сторон дорога, с третьей земля круто обрывается, нависает над оврагом.
Стою, прислонившись к дереву, тепло, я одет как надо, шарф вокруг горла и прикрывает грудь, ботинки в порядке, тупоносые, еще прочные, правда, без шнурков. Важная черта характера — ходить без шнурков… Теплая для наших мест осень, листья еще живы, но подводят итоги, солнце фланирует по небу, его лучи крадутся, осторожно ощупывая кожу, будто я необычное существо.
Справа дом, девятиэтажный, с одним подъездом, слева, на расстоянии полусотни метров — второй такой же, а третий — немного дальше, у одной из дорог. Я нахожусь на длинной стороне прямоугольного треугольника, на ее середине, забыл, как называется… но вот короткие стороны — катеты!.. они с двух сторон, а с третьей, за спиной, овраг. Мои три стороны света, мое пространство, треугольник земли.
О траве говорил уже, главный мой союзник, еще в одном месте песок, дружественная территория, детская площадка, но мешают дети, существа с пронзительными без повода выкриками. Рядом поваленное дерево, вот бы посидеть… но я не подхожу: оно затаилось, три обрубка, три аргумента грозными стволами нацелились на меня — не простит, никогда, ни за что, пусть я ни при чем, но из той же породы, они не различают нас…
А скамеек нигде нет. Для сегодняшней жизни важно, чтобы люди стояли. В стоящих бредовые идеи легче влезают.
Сколько меня не было, миг или часы?.. Сходу не скажу… никаких в памяти деталей и подробностей, напряжение во всем теле да неясные воспоминания…

………………………………..
Вот так всегда: побуду в своей настоящей жизни… и меня отшвыривают обратно, сюда, где все живут, и где я старик. Нет, не считаю, что живу здесь — влачу существование, постоянно в поисках покоя, тепла…
Принудить можно к миру, но не к любви.
Жить реальностью не хочется, но возвращаться в нее приходится, тело не переспоришь, законы физики не обогнешь. Ведь сколько ни ругай текущий день, приходится признать, что размещение человека в определенном куске пространства имеет особую силу и значение. Каждый владеет своим местом, оно не может быть занято другим лицом, или предметом, или деревом, или даже травой. А когда владелец места умирает, он прорастает — травой, деревьями… Признак смерти — прорастание?.. Не такой уж плохой признак. Для кого-то моя смерть — путевка в жизнь, это вдохновляет. Прорастание жизнью — свойство присущее даже таким текучим и непостоянным существам, как вода — когда умирает, она цветет, чего не скажешь о наших телах, у нас не такое приятное прорастание. Но поскольку вода быстро перемещается, о ней трудно судить. Легче и приятней говорить о деревьях, они имеют корни и растут из своего места. Они почти вечны, по сравнению с нами, поэтому дружба с деревьями имеет большое значение для меня. Их трудная вертикальность — загадка… и пример для жизни, ведь таким образом и мы живем и растем: пересекаем слои времен, преодолевая притяжение сегодняшнего дня.

……………………………
Мне было лет десять, я оставлял записки в стволах деревьев самому себе, будто предвидел бегство из реальности. А может, чувствовал, что встретить самого себя особенно нужно, когда понимаешь — больше никого не встретишь. Хотя бы себя встретить хочется, прежде чем упасть в траву, «стать листом — свободным, безродным, не помнящим начала, не боящимся конца…» Так я писал в юношеском дневнике, а в этих посланиях в стволах, конечно, короче, и не так красиво:
«Я был…»
Найти бы их сейчас…
Это важно, потому что прошлого в мире нет, и если не найдешь его в себе или другом живом теле, то непрерывность прервется — распадется на мгновения, часы, дни… Но если даже оставишь память о себе в живом теле, ведь дерево живое тело, и потом найдешь эти стволы, те несколько деревьев в пригороде, у моря, то что?.. Смогу только смотреть на них, носящих мою тайну. Но и это немало — смотреть. Убедиться в достоверности воспоминаний…
Я аккуратно вырезал куски коры перочинным ножом, это были невысокие прибалтийские сосны… сочилась прозрачная смола… отодвигал ее, резал дальше, проникал во влажную живую ткань… доходил до белой блестящей, скользкой сердцевины, и в ямку вкладывал бумажку со своими письменами, потом покрывал сверху кусочками отскобленной ткани, заново накладывал кору, перочинным ножом, рукояткой придавливал, придавливал, кора приклеивалась смолой… На следующий день проверял, и часто не мог даже найти того места на стволе, или находил крошечные капли смолы по границам прямоугольника… Способность деревьев забывать завораживала, также как умение травы, примятой, раздавленной, подниматься, выпрямиться, снова жить, шуметь о своем…
Деревья эти выросли, и живы. Тяжело расти, вопреки силе тяжести, тянуться постоянно ввысь… Ценю и уважаю.
И листья люблю, особенно багряные, осенние, красиво и мужественно погибающие… смотрю на них со смешанным чувством — восхищения, испуга, непонимания… Будь я мистиком, естественно, усмотрел бы в появлении багряного вестника осени немой знак. Будь поэтом… — невозможно даже представить… Художник я, мне главное — свет и цвет…. огненный, и яркость пятна, будто заключен в нем источник свечения, так бывает с предметами на закате. Зубчатый, лапчатый, на осенней темной земле или коричневом, занесенном пылью линолеуме… Одинокий лист особые чувства вызывает — он знак сопротивления, поддерживает во мне непокорность времени, погоде, случаю, выходкам людей, населяющих мой треугольник.
Чем привлекает нас одиночный предмет? Взгляни внимательней — и станет личностью, под стать нам, это вам не кучи, толпы и стада! Какой-нибудь червячок, переползающий дорогу, глянет на тебя печальным глазом — и мир изменится…

БАЗАР
……………………………………..

Шнурок в серых тонах
……………………………………

Похоже на любое наше учреждение, и даже на FB
……………………………………..

1914г. Он погиб, она жила долго
……………………………………….

Бомжи
……………………………………….

Автопортрет
………………………………………

Подруга матери
……………………………………….

Кран в интерьере
……………………………………..

Любовь до гроба
………………………………………..

Доехали
………………………………………….

Утренняя тоска
………………………………………..

Подруга матери
………………………………….

Мезальянс
…………………………………………..

Зарисовка
……………………………………….

Ночная прогулка (рис. «мышкой»)
…………………………………………

Сухие травы
……………………………..

Туся в молодости
……………………………..

Осень как сон
……………………………………

Масяня перед окном
………………………………………

ПТИЧКА

Еще немного терпения, и папка «current» кончится. Тогда перерыв с «ассорти» до конца лета.
……………………………………………………………

Набросок с двумя женскими фигурами (80-ые)
………………………………………….

Автопортрет в очках. Уже лет двадцать не ношу их, мешают.
………………………………………….

Из «странных» пастелей, улица- не улица, дом — не дом…
Надолго спрятал эту серию, цвет грубоват.
…………………………………………..

Натюрморт с мертвой бабочкой ночной. Всегда хочется их спасти, но как?
………………………………………….

Хокусай и Гюльчатай ждут меня, готовятся к встрече.
…………………………………………

Взгляд их подвала. Несколько лет мы с ним общались, потом в один день исчез.
…………………………………………

Две фигуры, занятые друг другом.
………………………………………….

Вчера читал про генетика Раппопорта, и вспомнил этого кота.
Запредельная смелость это генетика. И с ней не справляется даже наша жизнь, хотя очень старается. Песни им поет, и могилы роет одновременно.
…………………………………………..

Чем проще, тем трудней, а свет особенно коварен, смайл…
…………………………………………..

Русалка в домашней рабстве.
…………………………………………..

Прогулка.
……………………………………………

Морской берег, беглая зарисовка. С натуры? — никогда!
……………………………………………

Читал повесть «Остров». Вообще-то лучше прочитал «Последний дом», а здесь только лицо, а образа не было, чтец с героем не слился. И все из-за отсутствия летнего колпака! В «Доме», как только надел его, так дело пошло:

……………………………………………

Слева моя мать. С подругой она. До 40-го года было у них счастье.
…………………………………………..

Один их вариантов натурмордика «МЕЛКИ» На полке в шкафу, который подарил мне Яков Сметанич, уехавший в Димону ии недавно умерший там. Очень много спорили с ним, о свободе, конечно. Он приверженец Бердяева был. А я всегда знал, что никакой свободы нет, ну, если не считать, конечно, свободу от внешнего тиранства, что о ней говорить, банальная штука. А все остальное — вопросы и ответы. Случай нас спрашивает, мы в соответствии со своим устройством отвечаем. Честность — аксиома.
……………………………………..

Воспоминание о друге Хокусае.
………………………………………..

С такими плашками можно возиться бесконечно; если всерьез, то потрудней отдельной картинки. А если не совсем — то ясно, что получится. Как всегда.
…………………………………………

Самое большое напряжение — ожидание. Если, конечно, получится. Никакое не действие, а именно напряженное бездействие.
…………………………………………

Модифицированная слегка страничка из журнала «ФОТОДОМ»
……………………………………………….

А здесь я просто собрал шесть картинок, которые люблю.
Властители разные думают, что их самые заклятые и могущественные враги те, кто кричат и машут руками. Потому что боятся уничтожения. Но самую глубокую могилу — забвение — им роют (совсем не думая об этом, не желая) те, кто занят своим делом, люди ТВОРЧЕСТВА, они связывают порванные идиотами нити времени, и превращают потерянные времена в отдельные узелки, едва заметные… Смайл.

У меня так всегда, как завещано мне Эдуардом Эдуардовичем Мартинсоном, моим первым учителем, трагически погибшим… скорей всего, выдумки, и слов таких он мне не говорил, а то, что я придумал — через тридцать лет возникло. Но я верю в неузнаваемые связи, в дальние ассоциации, на них единство и цельность личности и держится… Но это совсем тут лишнее, я хотел сказать, что всегда начинал какие-то дела, когда там был забытый угол, потом он населялся, а я не обращая внимания, сам по себе, но ничего особенного, копошился… личные какие-то сложности с картинками, потом, например… И вот когда уходят, уходят, уходят… тогда у меня просыпается азарт, и кажется, что всё только начинается. Свойство Мартинсона — он занимался вопросами желудочной секреции, когда все ринулись в нуклеиновые кислоты, но завещал мне остаться с белками, и там через десять лет появились Жакоб и Моно, и аллостерия, и настоящие структурные работы. И он говорил о «макроструктуре белков» когда еще шел спор о конкретной структуре — глобула ли, спираль, и прочее. То есть, влезать когда забыто и запущено, скучать, когда народу прорва, и оживляться, когда уходят, убегают…
Это смешно. НО спасибо, Эдуард Эдуардович, может быть, благодаря Вам, я никогда не бежал за волной. И что? А НИ-ЧА-ВО!..

Масяня
……………..

Мир слишком, слишком велик!
……………………………………………………………

Знай свое место, скво…
…………………………

Страсть кота Бориса
……………………………………….

От меня! Секреты! ну-ка покажи!
…………………………………………

Возвращение блудного сына
……………………………….

Не ух-ходи, еще не спето столько песен…

………………………………
Была такая серия, одна женщина сказала — как мои сны…
Действительно, похоже на сон, хотя, может, бессонная ночь. Мелками на пористой сине-зеленой бумаге. Жирные мелки, восковые. Если подержать над пламенем, прогреть с обратной стороны, то воск вплавится в бумагу, а она от нагрева становится светло-желтой. Если это проделать местами, да там, где нужно, то получится интересно. А иногда загорается картинка, и так бывало…
Там что-то происходит на ней, какая-то игра всерьез, или ссора… Я сам не знаю, да и неважно это. Есть ощущение, и достаточно. Кто-то стоит у выхода, кто-то смотрит в окно, ожидает рассвета. Может, придет, может — нет.
Рисунки эти отдельно от меня живут. В разных странах они. Сами по себе, а я сам по себе. Постоянная страсть художника — населять пространство своими ощущениями.
Когда рисуешь, передаешь моментальное чувство, не думаешь, надолго ли… Часто оно мгновенно, иногда — до конца с тобой, через годы смотришь, и что-то вспоминается.
А у зрителя… слово не люблю — зритель… у другого, смотрящего на холст или бумагу человека — свое чувство возникло, и хорошо, хорошо…

Превратившиеся в камни
…………………………………………….

Когда людей не станет, земля зарастет цветами
……………………………………….

Некомпонованная серия (1)
……………………………………….

Утром
…………………………………………..

Портрет в интерьере
………………………………………..

Только о своем…
………………………………………….

ЖЖ приближается к идеалу: заброшенный дом, хозяин-старик не думает о порядке и как, чем встречать гостей… и гость случайный на этом пути… Это вам не газету покупать на бойком углу, просматривать фотки событий и список имен. Если всерьез смотреть — мир пустеет.

Если я думать не люблю, то это не значит, что за меня можно думать. Много лет занимаясь наукой, привык, что под думанием понимаю в основном логическую цепь умозаключений. Нет, иногда приходили какие-то предложения, фразы, что ли… но они возникали странным образом — вспоминается, как в темной ванной комнате с крохотным красным фонариком на стене, мы с приятелем печатали фотографии… И как возникали изображения — из ничего, из простой химии. Думаю, что химия везде… А мне говорят, камень отодвинуть не могли… Ой, не люблю я этих выдумщиков… И огонь могу получить сотней способов, так что не надо так со мной… И еще — не люблю, когда поют, что мир насилья мы разрушим… И точно такой же построим снова, мы на это обречены.

Что остается, когда совсем ничего нет? Хитрый вопрос, смайл. В живописи вместе с ним можно посмеяться, а с прозой серьезней дело?.. Но вообще-то, для красного словца сказано, и вопроса-то нет…
/////////////////////////////////////////////////////

Так получилось…
////////////////////////////////////////////////////

Как коньяк скрыл неприличную картинку…

За нашим домом овраг, в нем живут коты. Утром и вечером к оврагу приходит старая женщина с сыном. Они приносят котам еду. Он несет кастрюлю, а она — несколько алюминиевых мисок и черпак. Слабых и робких они кормят из отдельной миски, не позволяют их обижать. Она — с узким темным лицом, в старомодном пиджаке с острыми плечами, широкой черной юбке и больших сапогах. Он -высокий полнеющий мужчина с бледным лицом, в клетчатой рубашке, старых спортивных штанах и тапочках на босу ногу. Старуха курит папиросу за папиросой и вытирает слезящиеся глаза. Сын стоит неподвижно, хлюпает носом. Как-то я разговорился с ней. Она воевала, муж погиб на фронте. Остался сын, он вырос и пошел в армию. Надо было прыгать с парашютом. Он боялся, и его вытолкнули из самолета. Парашют открылся автоматически, но на землю упал совсем другой человек. Несколько лет его лечили, а потом отдали матери. Он тихий, почти все время сидит у окна и молчит. Сам ходит в магазин, берет хлеб и отдает зажатые в кулаке копейки. Но подняться выше первого этажа не может, — бледнеет, дрожит, начинает по-детски хныкать. Из-за этого они поселились внизу, в квартире дворника и убирают перед домом и в подвале. На работе числится мать, а он помогает ей, делает всё, что она велит. Поработает — и снова к окну — смотрит в овраг. Сюда со всего города приносят котов, которые не нужны — и взрослых, и совсем крошечных котят. Старуха встает в шесть утра и варит котам густую похлебку из дешевой рыбы, крошит в нее хлеб и выставляет на балкон охлаждаться. Запах вареной рыбы разносится далеко. Коты выбегают из оврага, выбираются из подвалов, прыгают с балконов — и выстраиваются перед окном дворницкой. Сын стоит у окна и смотрит, как коты собираются на завтрак, что-то бормочет и почесывает лысину на затылке. Вот они вышли с едой и стоят, осаждаемые сворой котов.
— Мать, мать… Рыжий пришел… — он дергает ее за рукав. Их любимец Рыжий враждует с большим серым котом Маркизом. У Маркиза хозяева, но иногда он удирает и присоединяется к вольным котам. Только разживется на воле, приходит хозяйка и уносит его. Коты смеются над ним — маменькин сынок… Два черных кота, отец и сын, приходят из соседнего дома. Они держатся вместе, их побаиваются, но они ведут себя смирно и только Маркиза изводят, — загонят в кусты и сидят, как ни в чем не бывало, а тот выглядывает из зарослей и жалобно мяукает… И все-таки прибегает снова и снова…
— Мать, Маркиза снова забижают… Мать наливает в отдельную миску.
Вот черные поели и ушли в свой дом, поели и убежали в овраг новые, которым еще неуютно у мисок, — и остались свои — драчливый Рыжий с кривой задней лапой… «лечили-недолечили…», трехцветная кошечка, красотка, из-за которой Рыжий бьет Маркиза и всех, кого может… полосатый толстый кот, которого Рыжий не бьет, потому что толстяк равнодушен к женщинам… черный котенок с длинными белыми усами, плод случайной любви трехцветки и одного из черных соседей… «недоглядел Рыжий…», белая кошечка с темными пятнами на морде, страшная из-за этого — будто без носа и смеется, кокетливая и блудливая… странный кот желтого цвета с коричневыми носочками по имени Пуштун… и отчаянно смелый тигровый котенок на высоких лапах и с вечно выгнутой спиной… Старуха улыбается — «постоянных семь… остальные приходящие…»
— Мать, а мать… новый пришел… Из оврага показывается новый невиданный зверь — откормленная туша килограммов шесть.
— Ну и бу-у-дка… мать, мать, он супа просит…
Новый наелся и скрывается в овраге. Мать прикуривает папиросу от папиросы. Денег на котов стало не хватать. Она пошла по совместительству в уборщицы, в больницу, полставки — тридцать пять, но там заездили ее. Лаборантка — важная птица, заставляет делать чужую работу, управы на нее нет. «И это за тридцать пять…»
Коты ушли, мать с сыном работают. Он быстро устает, останавливается, смотрит на небо, деревья, плывущие белые облака… «Иди домой…» Он послушно идет, садится перед окном, достает с полки тетрадь, огрызок карандаша — и начинает выводить:
— … севодня Рыжий пришел с еще одним… черные поели… у белой котенок будит…

Портрет художника средних лет (ч/б вариант)
……………………………..

Помнишь ли ты… (ни черта не помнишь!)
……………………………….

Кончается ваше время…
……………………………………

Забытая. Живая судьба.
…………………………..

Взрослая дочь. (Женская доля)
…………………………………

В воображении и на самом деле…
…………………………………..

Братские народы
………………………………………

Мусор
……………………………………..

Все песни пропеты… (преддверие зимы)
…………………………………….

Суховатая композиция
………………………………………..

Есть ощущения, проходящие через всю жизнь. Всего лишь чувство, но на нем основная жизненная нить натянута.
Поздней осенью 1963 года я ехал на автобусе из Ленинграда в Тарту. На свадьбу к родственнику. В Тарту я раньше учился, а в Лениграде жил несколько месяцев, и еще не привык к новой жизни. Старенький автобус тащился всю ночь. То ночное ощущение всегда со мной. Затерянность. Не только в просторе, во времени. Особой силы ощущение, оно до сих пор со мной.
Через двадцать лет я написал крохотный рассказик об этой ночи — «Не ищите».
Как всякий текст, всего лишь слова, очерчивают круг значений, касаются немногих сторон того ощущения. Живопись, мне кажется, точней.
………………
«Я возьму билет и сяду в старый ночной автобус. Я уеду из жизни, к которой не привык. Оторвусь от нее, надоевшей мне до тошноты. Непрерывно передвигаясь, исчезну, стану невидим и недоступен никому. Как посторонний поеду мимо ваших домов. Старенький автобус переваливается через ухабы, темнота окружает меня — никто не знает, где я, меня забыли… Смотрю из окна на улицы спящих городков, пытаюсь проникнуть в сонные окна — «может здесь я живу… или здесь?… вот мой порог?..» — и еду дальше. Луна освещает печальные поля, заборы одиноких жилищ, листва кажется черной, дорога белой… Автобус огибает холмы, будто пишет свои буквы. Я — в воздухе, невидим, затерян в просторе… Еду — и эти поля, и темные окна, и деревья, и дорога — мои, я ни с кем не делю их. Не хочу ваших привязанностей, вашего внимания, я сам по себе. Не ищите меня — автобус исчез в ночи. Совсем исчез. Совсем.»
………………….
Когда я начал рисовать, мой учитель Женя Измайлов, глядя на портрет, спросил:
— Вот здесь — что?..
Это была щека. Портрет. Но не только, я тогда начал это понимать. Ответил:
— Еще… каменистая осыпь при луне.
Он кивнул — «да, зрительные ассоциации, вот главное…»
Затерянность, когда движешься вроде бы в общем пространстве, и в то же время- на пути собственных ассоциаций. В живописи это зрительный ряд, в прозе — звуковой, и зрительный тоже: если слова не вызывают в нас картины, то нет прозы.
И тут обычно спрашивают — а где же смысл?
Он слишком на поверхности, очевиден, что о нем говорить. Мне хотелось — показать. То ощущение… Оказалось, не просто.
Всю жизнь рисовал ТУ дорогу, но так, как хотелось, передать не мог.
Дорогу, на которой я затерялся.

«Вокруг да около» — не потому, что прямо и точно трудно, если бы просто трудно, то было бы легко. «Вокруг да около» для слов сказано: важно, и с большим трудом, но все-таки возможно — очертить круг значений. А точней словами?!.. невозможно, они имеют свои круги значений, значит, точность словесная — свой предел. А в живописи — можно, и даже наоборот!.. как Зиттов говорил Рему — «если нужно поточней, бери кисть потолще того, что изобразить хочешь».

Свет, с некоторым пренебрежением к вещам, смайл…
\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\

………………………………..

…………………………………..

…………………………………..

……………………………….

…………………………………..

……………………………………

…………………………………………

…………………………………….

……………………………………..

Мне как всегда лень развивать свои нечаянные мысли, хотя подозреваю, на это у меня чего-то нужного не хватает, и я списываю на лень, избегая саморазоблачения. Может быть, потому огромные тома, забитые словами, кажутся мне скучными?.. не знаю… Я говорил про «столбики сторожевые», которые помогают нам сохранить о себе представление как о цельной личности. Две-три сотни особо ярких моментов и переживаний, которые выступают из темноты без особых усилий с нашей стороны. А может одно-два?.. и достаточно? Костыли нужны: события внешней жизни — другой город, новая жена, работа, улица другая… Представьте, ничего этого нет, стоит человек тридцать лет на одной ноге на столпе. Крайность, конечно, так, для понимания… Что остается? — только внутренний процесс. Я не любитель крайностей, ввожу в такую жизнь одно-два сильнейших переживаний… Прага-68 у моего героя в «Последнем доме», она перевернула его жизнь. Ян Палах, то самосожжение, конечно. Ум мешает, он позволяет представить себе КРАЙ, не подходя к краю. Талант умного человека ограничивается умом. Хорошая литература не дает уму простора. Как только начинается умничание, искусство пропадает… Значит, два-три момента. И никаких других воздействий. Преувеличение? на заострениях и преувеличениях искусство и держится. Но это между прочим, здесь не место для развития мысли… слава богу… Далее?.. События внешней жизни раздробляют единое представление о внутренней жизни, что же остается, если нет никаких событий? Ну, не бывает никаких, но вокруг какого-то детского восприятия можно выстроить всё-всё… И без всякой мистики, параллельных жизней и прочего барахла, одиночество есть в каждом, и мы бежим от него, раздробляя свою внутреннюю цельность. В живописи?.. это грань между предметным и беспредметным. Я вижу, как несколько моментов сделали конкретную жизнь. Укоренились во внутренней структуре. Как выработался механизм исчезновения внешних специфических рецепторов на яйцеклетке — всех! в один момент! после того как первый, случайный, соединился с белком на сперматозоиде, тоже случайном. Который проникает, а для других уже нет необходимого контакта, дело сделано! Кооперативный процесс. Странное дело, но жизнь, если не мешают чересчур частые внешние обстоятельства тоже процесс кооперативный, цельный… то, чем обладает слепо-глухо-немой гениальный физик…
А вообще, без частностей и крайностей… жизнь такая помойка…

Наука умеет много гитик, как говорится в одной карточной угадалке, а вранье еще больше. Врут священники, спускаясь в подштанниках в подвал и вытаскивая оттуда зажженные свечи. Я чуть-чуть утрирую, но не вру. Миллионы в восторге. Вранье должно быть крупным… как и воровство, тогда тебя похвалят, и даже могут объявить гением или святым… если повезет. Но я не про это, а про вранье мелкое, начиная, скажем, с президента и кончая моим соседом. Есть вранье серое, тебе не верят, но все равно, пусть врет… Есть классное вранье, когда с выражением естественным, и глаз не выдает, не смотрит в угол. Есть вранье оччень профессиональное, когда взгляд простой, прямой, а глаз даже моргнуть может, но не часто, часто нельзя моргать! И наконец, есть вранье великое, честное и художественное, оно от радости и легкости бытия, оно весело и без всякой натуги произносится… но это высшая лига, тут должна быть еще и удача, и никаких обязанностей, никаких задач и целей, а просто так! Вот на такое уже неспособен чиновник, и даже писака, если цель имеет, ну, может быть, может только редкий поэт… И художник, он чаще может, потому что слов не говорит.

……………………………
Культурой у нас ведал баянист Шлычков, он осматривал выставку, разрешал или запрещал.
— Эт-то что у Вас?
— «У магазина».
— Что-то похоже на наш «Спутник»… Снимите!
— А эт-то что за формализьм?
— Это «Толедо».
— А-а, Толедо… Тогда понятно. А «Спутник» убери, нечего, понимаешь, распитие пропагандировать.
Потом «У магазина» уехала в США, а «Толедо» — осталась. Хотя, почему Толедо?..

Раздражен и возмущен!
………………………………….

У миски
……………………………………

-Мама, я люблю женатого…

ч/б вариант картинки «У магазина». Где-то она гуляет по свету, если жива еще.
………………………………….

Из упражнений.
……………………………………

Висела такая картинка на кухне, давно. И тряпочка, потому что второй глаз явно лишний был. Живопись не «зеркало жизни», если лишний глаз, то так и говорит.
…………………………………….

Такой дом в глуши — мечта аутиста… хомяка с гнилыми зубами
…………………………………….

Идет весна, и скоро загорится земля, у нас ее так много, что не нужна, хотя прикарманить не отказываемся…
…………………………………………

Робинзон на своем острове, смотрит, как пируют дикари. Выжидает… Хомяк! не понимает, что не уедут никуда они, и следующим он на шашлык пойдет.
…………………………………………

Никогда я чужие картинки не вывешивал: где сотня висит моих, где и тыщи (например в Фотодоме), чужого не трогал. А сегодня решил «процитировать» — отличного художника, умершего молодым в 70-ые душные годы — сына тоже замечательного человека, который спину не гнул в более трудные годы — писателя К. Паустовского, помните такого? Многим современным хомякам не дурно бы вспомнить, мне кажется.
………………………………………..

Страсть старика, в 67 лет взял в руки фотоаппарат, правда, как вспомогательный инструмент, но с большим любопытством. Все-таки, пришлось мне в жизни и более сложную технику осваивать, и даже собирать, поляризованной флуоресценцией, например, занимался, круговым дихроизмом специфических на ферментах меток… Давно, правда, это было, но сентимент остался… по тому времени, когда на науку в России еще надежды были.
……………………………………….

Романс
………………………………………

Надеюсь еще появиться разик в этом замечательном месте…