Не глядя по сторонам, Марк одолел два пролета лестницы и вышел на площадку. И тут же ему пришлось отвлечься от эгоистических мыслей — он натолкнулся на двух сцепившихся в настоящем сражении людей. Вернее, вцепился один, маленький, изворотливый и юркий, он старался вкрутиться штопором в живот оппоненту и произвести там разрушительные перестройки. Люблю я это слово и употребляю ни к селу ни к городу, простите… Второй, гигант, нескладный и безобразный, отчаянно оборонялся, защищая руками голову, локтями и коленями живот.
При всем высокомерии по отношению к власти, политике, экономике, даже истории, Марк не мог быть равнодушным к судьбам отдельных людей, особенно в подобных ситуациях. Унаследованное от матери чувство справедливости восставало в нем, при этом он терялся, переставал себя понимать, и говорил умоляющим голосом — «Ну, послушайте, хватит…» Только что он не желал вмешиваться, и тут же влезает с этим дурацким еврейским словом… ведь так обычно говорят евреи, когда их никто не слушает:
— Послушайте…
Малыш обратил к Марку плоское лицо с узкими глазками — и кинулся с кулаками, сходу сумел ударить в грудь. Марк принялся беспорядочно отталкивать нападающего, надеясь утихомирить малявку и удрать.
Но тут что-то изменилось, малыш отскочил и сделал вид, что занят пыльным пятном на брючине. Гигант, всхлипывая, вылез из угла, и, держась за стенку, похромал вдоль коридора. Марк стоял, потирая грудь. Появилась большая плотная дама в широком шумящем платье, с желтоватым лицом и злыми черными глазами.
— Ты опять, Гарик…
Гарик было вскинулся, но дама одним движением тяжелой руки задвинула его в угол и нанесла пару коротких хлестких ударов по щекам. Гарик сразу обмяк, сломался, дама, взяв его левой рукой за шиворот, положила на правую, согнутую под прямым углом, и, отставив от себя как мокрое полотенце, понесла. Гарик болтал ногами и руками, находясь в состоянии «грогги», хорошо известном боксерам. Толкнув ногой ближайшую дверь, женщина вошла, внесла, и, судя по звуку, уронила тело на пол. И тут же выплыла, прикрыв помещение, подошла вплотную к Марку — от нее пахнуло «Красной Москвой» и жареными семечками — извилисто улыбнулась, взметнула брови и тоненьким голоском сказала:
— Простите его, он увлекающийся человек, а тот — плагиатор и негодяй!
Она пыталась скрыть волнение плавными движениями рук и плеч, замаскированных пышными воланами. Марк еще не пришел в себя от потасовки и умелого усмирения Гарика. Он видел очень близко розовые пятна на зеленоватой коже, бугристые толстые щеки, угреватый нос… «Удивительно сильная женщина, интересно, как она выглядит, когда раздета…» — мелькнуло у него в голове. Он не ожидал увидеть прелестные черты, а только что-то необычайно большое и крепкое. Почтение и любопытство копошились в нем.
— Ничего… что вы, я понимаю… — только и мог он сказать, хотя ничего не понимал.
Оказывается, шла подготовка к диспуту, большому научному сборищу, на котором схватятся представители двух главных школ по кардинальным проблемам Жизненной Силы. Задвинув, наконец, в угол болтуна и демагога Глеба, они столкнутся в решающем поединке. Наказанный гигант — предатель и перебежчик, Гарик же ярый сторонник истинной науки, ученик Штейна.
— Того самого, ух ты! — вырвалось у Марка, — а кто главный противник?
— Есть тут один умелец, местный гений — Шульц, — женщина снисходительно улыбнулась. Кажется, ей даже нравился этот выскочка, посмевший спорить с великим Штейном.
Марк хотел узнать, что будет с Шульцем, когда он проиграет, но, вспомнив обмякшее тело Гарика, решил, что вопросы излишни.
— Приходите, — улыбнулась ему успокоившаяся дама, — будет интересно.
И, шурша тканью, уплыла в комнату, где лежало тело бедного Гарика.
Здесь она тяжело опустилась на стул и беззвучно заплакала.
…………………………………….
Ее звали Фаина. Фаина Геркулесовна. Отец татарин, умнейший человек, ректор университета, звали его Геракл. У татар принято давать такие имена — Венера, Идеал… Гарик, муж Фаины, замер на полу — притворялся спящим, чтобы опустить самую жаркую часть объяснений. Он был милейший человек, но болел типичной русской болезнью. Принял чуть-чуть с утра, пустяки, но пропитанный алкоголем организм не позволил новым молекулам равномерно рассеяться по органам и тканям, и все они ударили в самое уязвимое место — мозг. Гарик стал невменяем. Сейчас он частично отошел, и лежит, зажмурив глаза. Фаина плачет, большая слеза сползает по мясистой щеке. Она может запросто поднять Гарика, отхлестать по щекам, снова уронить, но это не поможет. Она вздохнула, встала и вышла в коридор, выяснить, не видел ли кто, а если заметили, тут же поставить на место. Она называла это — провести профилактику.
Гарик пошевелился, вставать ему не хотелось. И ничего не хотелось, вот только б не дуло с боков — от двери, из окна. Он тут же ученым умом придумал специальный сосуд, лежать в котором было бы уютно и тепло. Осталось рассмотреть детали, и тут ему пришло в голову, что ведь плагиат! Такой сосуд давно известен, архаичная форма погребения. Он же предпочитал развеяться тихим дымком, пролететь над утренней землей, не задевая ее своей химией… «Правильно, что накостылял — хитрый малый, высматривает, вынюхивает, а потом к Шульцу бежит докладывать — у них, мол, все надувательство и артефакт! Это у нас-то!.. — у него волосы стали дыбом от гнева, несмотря на горизонтальное положение тела. — У нас-то, слава Штейну, все в ажуре!»
