День: 08.02.2013

Иногда мне присылают прозу и даже стихи — дайте совет или даже оцените. Если без наглости написано, то я полон сочувствия, но ничего сказать не могу. Обнаружил, что гораздо легче дают советы те, кого как-то учили — рисовать, писать… неважно. Вообще-то писать картинки научить нельзя, но можно посоветовать приемы, которым тебя самого учили. Не могу сказать, что это ничего не дает — мне кажется, это страшный вред наносит. Мой учитель живописи ни разу не показал мне свои картинки, специально, чтобы сказать — «вот как нужно!» Он мне показывал какую-то точку на репродукции Ван Гога, и говорил — «смотрите, с каким напряжением он эту крошечную красную посадил среди серо-бурой зелени…» Нельзя учить, но можно чуть-чуть направить внимание, открыть глаза на напряженность… Но если шкура толстая, простите, то никакой напряженности не почувствуешь. Значит, должна быть внутренняя готовность, напряженная чувствительность… Одному сказал — приди с картинками, которые пишешь день и ночь. Тогда Поговорим!!! Оказывается, он не пишет, он учиться собирается, а уж пото-о-о-м… и для этого ко мне ходить, чтобы я за спиной стоял, и пальчик протягивал…
Ну, еще чего не хватало…
Вообще, я устал, это слишком сложный разговор. Ничего не советую, я сам не знаю, что завтра буду делать, и как! Нет, как-то раз ошибся, с жаром говорил, а на меня странно посмотрели, что-то не то от меня хотели… А, вспомнил, «как сделать так, чтобы картинку заметили?» что-то в этом роде… НЕ ЗНАЮ!!! это делается специальными усилиями, для них нужно быстро и бодро головой крутить по сторонам, ловить взгляды… это совсем другое! Перестал говорить. Один раз сказал — сходи к Шилову. А другому — смотри Веллера… или Прилепина. Мне хватило абзаца этих умельцев, чтобы книгу закрыть. Ничего плохого не скажу, просто марсияне для меня. А о себе… много плохого могу о себе сказать, только я не пацан, и никогда им не был, и современные доблести мне кажутся полукриминальными байками, вот пусть по тюрьмам их и поют-рассказывают. А мне говорят — «жизнь такова!» Она не такова, не туда просто смотрите, это раз. Ну, и что с того, если по-вашему такова, это два? А потом другая, а потом третья будет… идите к черту! Нет, нет, никому так не говорю, а просто отвечаю, что сам не учился, и не умею учить, и не думаю, что можно научиться… так, сам не умею, копаюсь в свое удовольствие, и в окно стараюсь не смотреть, ну, если за хлебом в лавочку — да, и только.

Отношение к прошлому всегда содержит ошибки зрения, но кажется, раньше не все были так придирчивы и злы. Правда, ко мне частенько заглядывал милиционер – «работать будете?» С утра до ночи писал картинки, но это не работа. Землю копай, канаву вокруг дома рой без смысла и цели, и будешь понятным человеком.
Такое было время всю жизнь. Сейчас не страшней, но мерзей стало. Все на свете измерить решили, ко всему прицениться, простой цифрой обозначить. Провальная затея.
Когда-то, в начале наших перемен я спорил с Василием Александровичем, просидевшим много лет в сталинских лагерях. Он уже тогда лагерным чутьем ухватил, куда покатилось дело, и говорит – «какая разница, откуда ужас…»
Я не мог понять, ведь больше не сажают…
Он усмехался, «превратить человека в нечеловека… не обязательно стрелять-сажать… А если надо будет – посадят, не сомневайся…»
Его давно нет в живых.
Он прав оказался.

Вокруг меня болтают про любовь, она, мол, спасет мир. Чем злей болтуны, тем больше слов о любви. Не слишком высоко это чувство ставлю, в нем много эгоистического, «гранатовый браслет» редкий случай. Но бывает, одна жизнь врастает в другую, как неотъемлемая часть. «Главное — укорененность и врастание» — когда-то сказал мне один человек, с которым я общался полчаса, попутчик случайный. Бывают встречи… Спасались от мороза, выпили бутылку и разошлись. В провинциальном городке на вокзале. Можно забыть, где живешь, но такие слова не забываются. Из врастания рождается сочувствие, главное человеческое чувство. А теперь оно поставлено в один ряд с дерьмом, измеряется наглыми бумажками…
……………………………………
Люди быстрей чем вещи, меняют внешний облик. Но те, кого я помню или быстро вспоминаю, они сохраняют свое лицо, я это высоко ценю. Всегда радуюсь им, что еще здесь, и мне легче жить. При встречах о себе не говорю, слушаю, вспоминаем прошлое, текущая жизнь нас мало интересует, хватит того, что мимолетно замечаем, и ужасаемся. Иногда из разговора узнаю, что такого-то уже нет, так мой Остров беднеет. Тогда я думаю, скорей бы и меня унесло хоть куда, хоть в никуда! А вдруг мы там –ТАМ, в свободной спокойной обстановке встретимся, поговорим… Неважно, о чем будем болтать, пусть о погоде, о ветре, который так непостоянен, об этих листьях и траве, которые бессмертны, а если бессмертны те, кто мне дорог, то это и мое бессмертие…
Хотя ясно понимаю и другое: эти слова — утешение перед бесчувствием и темнотой; бессмертия нет нигде, есть только то, что есть, и что в моей голове роится.
Но если сравнить мою судьбу с жизнью бабочки или муравья, или даже кота, то я могу считаться вечным, ведь через меня проходят многие поколения этих существ. Если я знаю о них один, то это всегда печально. То, что отразилось хотя бы в двух парах глаз, уже не в единственном числе. То, что не в единственном числе, хоть и не вечно, но дольше живет. Я в это верил, а теперь все меньше, потому что вижу — мало надежды на людей, отражаться в их глазах немногим важней, чем смотреть на свое отражение в воде. Важней смотреть на листья и траву, пусть они не видят, не знают меня, главное, что после меня останутся жить.

……………………………..
Но мы еще живы, поговорим лучше о вещах, которые окружают нас, они многое могут рассказать. Пространство вещей и сами вещи. Если только вещи, то скука плоская, если только пространство — то скука и тоскливый страх, особенно русское пространство, низкий ровный горизонт, опустевшие поля… Но если есть между ними связь, между вещами и пространством, то чем еще ее можно уловить, запечатлеть, кроме как простым изображением, теплым чувством?.. Что еще поможет выжить, если отношения людей ничтожны, холодны, почти все существующее неразумно, но место имеет?.. Главный признак распада жизни — вытеснение чувства, исчезновение сочувствия.
Может, поэтому мы любим некоторые вещи, которыми давно владеем, считаем их друзьями, родным окружением, пусть небольшой, но теплой оболочкой – и не так остро до нас доходит, что мы уйдем, истлеют наши игрушки… Когда-нибудь начнется серьезный разговор больших пространств, но о нем не узнаем – ни-че-го… И это к лучшему, вечность да бесконечность жизни чужды и ненавистны.
Но мы и в своих пределах больно уж мельчим, мало кто обладает дальним зрением.
В живописи не так. Бывает, даже крохотные подвижки, отдельные мазки пробуждают давно дремавшие воспоминания, движение вглубь, и пределов ему нет. Результат заступания художника за грань привычного. Тогда что-то новое, возможно, возьмет да выскочит из-за угла!..