Небольшие рассказики стали получаться у меня о том, о сём, о детях и детстве, маленькие впечатления и радости, подарки и ссоры… о школе, в которой учился, об университете… Ничего особенного там не происходило — для начала какое-то слово, взгляд, звук, воспоминание, из них вырастает короткое рассуждение, оно тут же ведет к картинке… Передо мной открывалась страна связей. Летучие, мгновенно возникающие… На одной-двух страничках я становился владыкой этих, вдруг возникающих, наслаждался бегом, парением над пространством, в котором не знал других пределов, кроме полей листа. От когда-то подслушанного в толпе слова — к дереву, кусту, траве, цветку, лицу человека или зверя… потом, отбросив острую тень, оказывался перед пустотой и молчанием, и уже почти падая, ухватывался за звук, повторял его, играл им, и через звук и ритм ловил новую тему, оставался на краю, но прочней уже и тверже стоял, обрастал двумя-тремя деталями, от живой картины возвращался к сказанным когда-то или подслушанным словам, от них — к мысли, потом обратно к картине, снова связывал всё звуком… И это на бумажном пятачке, я трех страничек не признавал и к двум прибегал редко — одна! и та до конца не заполнена, внизу чистое поле, снег, стоят насмерть слова-ополченцы… Проза, пронизанная ритмами, но не напоказ, построенная на звуке, но без явных повторов, замешанная на мгновенных ассоциациях разного характера…
Такие вот карточные домики я создавал, и радовался, когда получалось. В начале рассказа никогда не знал, как история оборвется, и если обрыв произошел на верной ноте, то не мог удержать слез. На мгновение. И никто меня не видел. А рассказики почти ни о чем, и все-таки о многом, как мгновенный луч в черноту. Ведь игра словечками, пусть эффектными и острыми, фабрика образов, даже неожиданных и оригинальных… все это обращается в пыль после первого прочтения по простой причине, о которой как-то обмолвился Пикассо, гениальный обманщик и пижон, талант которого преодолел собственную грубость… «А где же здесь драма?..» — спросил он, приблизив насмешливую морду к картине известного авангардиста. И никогда не пересекал этой границы, хотя обожал быть первым. Нечего делать, кроме как путаться в напечатанных словах, если на странице никого не жаль. И этого никто отменить не в силах, тем более, какие-то концепты и придумки, игра ума и душевной пустоты. Но рассуждения не моя стихия. Эти рассказики я писать любил, и мне с ними повезло, сразу почувствовал — то самое, что нужно. Мысль — и чувство, спонтанность, импровизация — и прозрачная речь… все это соединилось в них… Я садился писать, еще не зная, о чем, сжимая ручки кресла, как перед американскими горками… Меня хватало на одну-две странички, и я чувствовал — конец! Еще не прочитав, знал — получилось!
Рассказы писались так, будто я выдыхал их, и ничего больше. Наверное, это было неспроста. Мое отношение к прозе созвучно с отношением к жизни. Я не умею планировать далеко вперед, живу сегодняшним днем, и точно также не могу выстраивать большие прозаические вещи, требующие предвидения и четкого плана, жесткого “каркаса”. А в коротких рассказах не знаешь, что случится в следующей фразе, в какую сторону потянет текст, его ритм и музыка. Рассказики эти требовали от меня импровизации, интонационной гибкости, тогда текст — свободный, живой разговор с самим собой, очищенный от примесей, которые засоряют наши рассеянные мысли…
Вот именно – свободный разговор! Монолог, единственное в прозе, что можно поставить рядом с картиной. Изображение свободно, а слово почти всегда несвободно. Только искреннее впечатление, и от своего лица…
Когда говорю о несвободе, то имею в виду не ежедневные заботы, мелкую суету, тщеславие, злобу, зависть, страх перед властью, принуждением, чужой волей… Мы хотим освободиться от пут и страхов, жить, как нравится? Чувство естественное, как голод.
Но значит ли это, быть свободным?..
Когда начинаешь жить, как хочется, только тогда и постигаешь самую безнадежную несвободу — давление собственных барьеров, своих пределов, границ… Дойти до собственных границ, и, если получится, еще один шажок…
………………………………………….
Снова стою за деревом, наблюдаю, как новое племя вытаптывает землю, где расположен мой дом. Он здесь, среди этих трех, я уверен, это мне поблажка, подсказка, фора дана — очерчены в памяти границы… Но пунктиром, расплывчато, туманно… память все дольше отсиживается взаперти… Детали ускользают — где мое окно, где дверь?..
Неужто действительность ждет моей любви?..
Ирония жизни!.. Стремление к обобщению, без которого картина невозможна, проникло в мой текущий день, а он ведь требует кропотливого педантизма, который ненавижу на холсте — в картине нет досадной мелочности, вся глубина на плоскости, и никакой тягомотины со временем, только сразу и сейчас!
Но все-таки… порой хочется поесть, поспать в тепле… такова моя слабость, нецельность, двойственность, что поделаешь…
Гуляю, жду озарения насчет жилья. Хромая память утешает, до сих пор не пропал, и теперь доберусь. В одном из трех почти одинаковых домов мое убежище, верю в это как в то, что земля не может даже на миг остановиться. Если б я верил в чудеса, сказал бы, что негласный договор заключен с непонятными мне силами. А взамен веду себя, как полагается нормальному человеку, подчиняюсь обстоятельствам, которые сильней меня. Руки вверх перед реальностью, она всегда докажет, что существует.
Но это только часть меня, слабосильная, опрокинутая в текущий день, а за спиной моя держава, в ней сопротивление живет, упорное, молчаливое… в траве, в каждом листе, стволе дерева, во всех живых существах, и я своею жизнью, нерасчетливым упрямством поддерживаю их борьбу.
Настоящая жизнь в нас, только в нас!
И незачем придумывать себе, в страхе, загробное продолжение. Нелепые басни о будущем блаженстве даже хуже, чем заталкивание в сегодняшнюю сутолоку и грязь.
