День: 27.03.2011

С И Л А

Мой приятель мечтал о большой силе. Он знал всех силачей, кто сколько весил, какая была грудь, и бицепс, сколько мог поднять одной рукой и какие цепи рвал. Сам он ничем для развития своей силы не занимался — бесполезно…— только махал рукой и вздыхал. Он был тощий болезненный мальчик. Но умный, много читал и все знал про великих людей, про гениев, уважал их… но когда вспоминал про силачей, просто становился невменяем — он любил их больше всех гениев и ничего с этим поделать не мог. Он часами рассказывал мне об их подвигах. Он знал, насколько нога Поддубного толще, чем у Шемякина, а бицепс Заикина больше, чем у Луриха… Он рассказывал об этом, как скупой рыцарь о своих сокровищах, но ничего не делал для своей силы. Все равно бесполезно — говорил и вздыхал.
Как-то мы проходили мимо спортивного зала, я говорю — «давай, посмотрим…» Он пожал плечами — разве там встретишь таких силачей, о которых он любил читать. «Ну, давай…» Мы вошли. Там были гимнасты и штангисты. Мы сразу прошли мимо гимнастов — неинтересно, откуда знать, какая у них сила, если ничего тяжелей себя не поднимают. Штангистов было двое. Парень с большим животом, мышц не видно, но руки и ноги казались такими толстыми, что, наверное, сам Поддубный позавидовал бы. А второй был небольшой, мышцы есть, но обычные, не силач, видно сразу. Они поднимали одну штангу, сначала большой парень, потом маленький, накатывали на гриф новые блины и поднимали снова. Я ждал, когда маленький отстанет, но он все не уступал. Наконец, огромный махнул рукой — на сегодня хватит, и пошел в душевую. Похоже, струсил… А маленький продолжал поднимать все больше и больше железа, и не уставал. Наконец, и он бросил поднимать, и тут заметил нас.
— Хотите попробовать?..
Мы покачали головой — не силачи.
— Хочешь быть сильным? — спрашивает он моего приятеля.
— Ну!..
— Надо есть морковь — это главное.
— Сколько?..
— Начни с пучка, когда дойдешь до килограмма, остановись — сила будет.
Он кивнул и ушел мыться. Мы вышли. Приятель был задумчив всю дорогу.
— Может, попробовать?..
— А что… давай, проверим, ведь нетрудно.
Но надо же как-то сравнивать, что можешь сейчас и какая сила будет после моркови… Мы купили гантели и начали каждый вечер измерять силу, а по утрам ели морковь, как советовал маленький штангист. Через месяц выяснили, что сила, действительно, прибавляется, и даже быстро. Но я скоро махнул рукой — надоела морковь, а приятелю понравилась, и он дошел до килограмма, правда не скоро — через год. К тому времени он стал сильней всех в классе, и сила его продолжает расти… Но что дальше делать, он не знает — можно ли есть больше килограмма, или нужен новый способ?..
— Придется снова идти в спортзал,— он говорит,— искать того малыша, пусть посоветует…
Наверное, придется.

Дорога, по которой он шел и шел, уйдя в сторону от темного, плотно утрамбованного песка… она отходила от берега все дальше, но он еще долго видел эту серую пустыню, чуть вздыхающую воду, которая очистилась от льда и негромко праздновала весну. Было торжественно и тихо, даже постоянный в этих краях ветер улегся и не свистел протяжных песен. Людской жизни вокруг не было, справа от него проплывали чахлые кусты, сломанные деревья, выброшенные морем бревна, начинающая прорастать трава, отчаянно зеленая на сером унылом фоне, а на редких деревьях, которые он видел, уже возникал легкий коричневато-красный пух, или дым — роился над ветвями, это было предупреждение почек, они еще не открылись, но изменили цвет, и кроме обычного землисто-серого и темных пятен, возникло свечение более яркое и теплое… Рем всегда удивлялся этому явлению, откуда возникает, из самих вещей, а может из воздуха вокруг них?.. Это была тайна, которая ему досаждала.

Его поле зрения было ограничено земляной дамбой, которую нарастили на всякий случай, зная коварство плоской и мирной воды. Так что видел он немного, метров на пятьдесят вправо он видел, а дальше почва поднималась и закрывала горизонт, но он знал, что за этим валом пустые плоские поля, кое-где группами, стадами деревья, за ними одинокие крыши… Народ начинался где-то подальше от воды, и там жизнь шла по-другому, а здесь простиралась зона напряженного ожидания подвоха. Они всегда готовились, и никогда не были готовы. Обычные люди, будничная жизнь, такой она и перетекла на картину, на его “Снятие с креста”.

Да, она была против Паоловской роскошной диагонали, мускулистых старичков, спящего упитанного молодца, подглядывающего свою смерть, дебелых красоток, матери и проститутки, которую ОН якобы приручил… против роскоши тканей, восточных халатов, париков, просеянного через мелкое сито песка, дистиллированной воды… Рем был восхищен и напуган, когда увидел впервые это созданное Паоло торжество. Оно подавило его, и оскорбило тоже, потому что сам он жил в ожидании боли и потерь, хотя не знал об этом, и всегда был непримирим и косноязычен, когда встречал нечто, сильное — и другое… Чужое.
Так не могло быть!
А как было?
Он не мог сказать, да и слова ничего не дали бы ему. Он только знал – совсем по-другому происходило!.. Нет, больше, чем знал – он видел.
И он начал почти без наброска, сухой кистью прочертив линии креста, смертельным для себя образом, обрекая свой замысел заранее на неудачу — почти посредине, без всякого наклона или, как они говорили, перспективы, — взял и начертил, непоправимо разбив пространство, ничего не стараясь усложнять, а потом выпутываться из трудностей, демонстрируя мастерство… Первые капли белил на коричневом, почти черном квадрате холста… он надеялся, они вызовут движение, возникнут пятна и тени, среди которых он будет угадывать то, что приемлемо ему, как говорил Зиттов, “пиши, и пусть будет приемлемо — тебе, вот и все”.
И он изобразил главного героя — жалкую фигуру с торчащим слабым животом, падающей головой, спутанными редкими волосами… потом несколько фигур в лохмотьях, двух женщин в углу картины, пучеглазых и лобастых, все местный народец… толстяка трактирщика с вечно расстегнутыми штанами — Рем поместил его изображение в нижнем левом углу, почти у рамы. Трактирщик заказал картину, обещал купить. Это было интересно, необычно, у Рема никогда еще не покупали. Его картины имели отвратительный вид — кривые подрамники, неровные края холста, Рем обрезал его старыми тупыми ножницами… нитки, смоченные клеем, жесткие и ломкие, вызывающе и грубо торчали по краям… А беловатые пятна то здесь то там? — следы белил, пролитых в темноту, он не удосужился спрятать их, прикрыть, замазать… Но если присмотреться, оставлены не случайно — отойди зритель метров на пять-шесть, увидел бы от этих пятен свет.
Нет ни неба, ни огня, откуда же свет?..
“Должен быть, вот и есть”, — понятней Рем объяснить не мог.
А трактирщик подлец, — глянул на картину и говорит – “не куплю, это не я!..”
И эта сухая и неприветливая картина, и линии, повторяющие края, и всаженный в самую середину нелепый крест, и сползающее вниз под действием собственной тяжести, с повисшими руками сломанное тело с морщинистым животиком… толпа оборванцев, глазеющих в ужасе… две старые потрепанные бабы, толстяк, заказавший весь этот вздор,- и он сюда затесался, в углу холста…
Все это безобразно, ужасно, землисто, — и безысходно, смертельно, страшно, потому что обыденно, сухо, рассказано деловито, без торжественного знания – через века, без подсказок, какой особенный и неожиданный отзвук будет иметь эта обычная для того времени история…
Паоло будет оскорблен в лучших чувствах, говорят, он преданный католик, молится, бьется лбом об пол, старый дурак, а как грешил!.. носит свечку, и вообще…
Зачем идешь?..

……………..