День: 13.06.2009

………..
И до завтра, удачи!

…………..
Домой теперь не ходит, ест вместе с бездомными, отощал, но окреп, набрался уверенности, шипит на слабых, бегает от сильных, но мечтает стать первым котом, я вижу. До осени, когда выясняется иерархия, есть время, так что все возможно.

……………
Серая кошка Марта родила в подвале четырех котят. Один умер почти сразу, трое выжили. В подвале было холодно, и Марта решила перетащить котят в подъезд, под лестницу, там всякий хлам, и можно спрятаться, она знала. Она перетащила двух, а потом что-то произошло, и третий котенок остался в подвале один, ему было тогда около месяца.
Он выжил, и выбрался из подвала на улицу. Он победил, и ему немного повезло. Это и был Стив, с которым мы дружим. Он решил вскарабкаться по дереву ко мне на балкон, оттуда он слышал писк, и думал, что это его братья. Об этом я уже писал, на балконе у меня был котенок Ассоли. Его мать умерла, а котенка, белого с темным пятном на ухе, спасли, сейчас он живет на 8-ом этаже, его кормит чужая кошка, и с ним все в порядке.
А два котенка Марты, которые оставались при матери, долго сидели под лестницей, это не пошло им на пользу. К счастью стало совсем тепло, и теперь они на улице живут, и с ними мать. Вот это они. Они гораздо меньше, чем Стив, которому куда трудней пришлось — одному, наверное трудная жизнь с детства закаляет… если выживешь, конечно.

Вспомнил вот что. Лет десять тому написал повесть «Паоло и Рем», и там к художнику Паоло приходят два «знатока», которым исп. король приказал сопровождать великую картину. Эти двое ни с кого не списаны, но плавали передо мной иногда две тени — оловянные глаза Пригова и честные усы Михалкова.
…………………………..
Гостей ждали завтра, и теперь еле успели подмести и слегка прибрать. Вошли двое.
Паоло обоих знал давно, можно сказать, всю жизнь. И они его знали тоже. Ненависти не было — глубокая закоренелая неприязнь. Он их не уважал, они его боялись и не любили. Он был выскочкой, они аристократы. Один считал себя еще и художником, второй — большим поэтом. Они теперь судили, их прислали судить, хороша ли картина. Прислал монарх, которому они служили, хотя усердно делали вид, что не служат. Художник настолько преуспел в этом, что порой забегал слишком далеко вперед в угадывании желаний и решений властителя, и преподносил их в такой язвительной форме, что это воспринималось троном, как возражение и критика, ему давали по шее, правда, несильно, по-дружески, а враги нации считали его своим. Потом события догоняли, и он снова оказывался неподалеку от руля, вроде бы никогда и не поддакивал, теперь с достоинством произносил — «а я всегда так считал…» Потом он находил новую трещину, предугадывал грядущий поворот событий и начальственных мнений, снова бежал впереди волны, и слыл очень принципиальным человеком. Настоящие критики — по убеждению, его недолюбливали, хотя признавали за ним проницательность. Разница была во внутренних стимулах — он никогда не имел собственного мнения, кроме нескольких совершенно циничных наставлений отца, придворного поэта, предусмотрительно держал их за семью замками, а то, что выставлял впереди себя, шло от такого обостренного умения приспособиться, что оно порой обманывало и подводило его самого. Он был высок, дороден, с большими длинными усами, наивно-прозрачными карими глазами, извилистым тонким голосом, округлыми жестами плавно подчеркивал значимость речи. Его звали Никита.
Второй – Димитри, сухой, тощий и лысый, как-то его довольно язвительно назвали усталым пожилым графоманом, писал всю жизнь нечто вроде стихов. Он был бездарен, потому что не был способен чувствовать, и заменял чувства мелкими, но довольно точными мыслишками о том, о сем, в основном о кухонных мелочах. Он считал себя гением, и говорил о себе не иначе как в третьем лице, а подписывался, неизменно подчеркивая отчество, не жалея на это ни чернил, ни времени. Он был уверен, что каждое его движение и даже физиологические акты представляют огромный интерес для мира, и запечатлевал свои ежедневные поступки, мысли и действия в бесчисленных виршах, поставил перед собой цель писать каждый день по десятку таких стихотворений и неукоснительно придерживался нормы. Каждое его извержение воспринималось поклонниками с неисчерпаемым восторгом. Так он поставил себя среди них, педантично и с хваткой ястреба, хотя не имел ни реальной силы, ни власти, кроме гипнотизирующего убеждения, что он должен и может влиять на судьбы мира. Иногда его призывали ко двору и давали мелкие поручения, а он, несмотря на оппозиционность, которую лелеял, тут же таял и бежал исполнять. Теперь его послали в далекую страну, бывшую колонию, забрать и привезти картину великого мастера, так ему сказали, а он тут же затаил обиду и злобу, потому что великим считал только себя.
И вот эти двое входят, а Паоло стоит и смотрит на них, вежливо улыбаясь, как он умел это делать — обезоруживающе доброжелательно. После недолгих приветствий и расспросов приступили к делу. Ученики стащили с огромного полотна тяжелое покрывало, которое едва успели навесить.

***
Несколько минут в полном молчании… Холст был так велик, что просто охватить взглядом события, изложенные кистью, оказалось непросто. Первый из двух, Никита, был виртуозом средней руки — умелый в мелочах, сегодня один вам стиль, завтра другой… холодный и мастеровитый, он во всем искал подоплеку, и с возрастающим недоумением и раздражением смотрел, смотрел… Он не мог не заметить дьявольского, другого слова он найти не мог… просто дьявольского какого-то умения так вбить в этот прямоугольник… нет разместить, именно разместить, разбросать, если угодно, без всякого напряжения, легко и просто — более сотни фигур людей, животных, пейзажи переднего и заднего плана, отражения в окнах, пожары тут и там, пустыни и райские кущи… а лиц-то, лиц… И все это не просто умещалось, но и двигалось, крутилось и вертелось, было теснейшим образом взаимосвязано, представляя единую картину то ли праздника, то ли другого непонятного и только начинающегося действа. Что это?..
— Вот это… видимо бог, не так ли? – наконец разразился специалист.

***
— Марс. — объяснил Паоло. — Он стремительно двигается, готовясь к схватке, к битве, бог войны и разрушений… — Паоло знал, что не следует молчать, лучшее, что он может сделать, дать кое-какие объяснения, пусть формальные; его опыт подсказывал, не так важно, что он будет говорить, следует проявить уважение.
Вообще-то он любил объяснять, ведь это все были дорогие ему герои и боги, и то блаженное время… то время, когда высшие силы разговаривали с людьми, спорили и ссорились с ними, иногда боролись и даже проигрывали схватку. Это время грело его теплотой своего солнца, самим воздухом безмятежности и согласия, несмотря на великие битвы и потери. Люди еще могли изменить свою судьбу, или верить в это, например, что могут даже спуститься в ад и вывести оттуда любимую, а боги могли ошибаться, проиграть … а потом махнуть рукой и засмеяться… Да, он понимал — фантастическая история, но за ней реальный и очень современный смысл, если подумать, конечно…
………………..

Пикассо был всемогущим художником. И великим пижоном – любил удивлять. Но остановился перед абстракцией, хотя был куда мощней Кандинского.
«Где же тут драма?» – он как-то спросил, стоя у одной из абстрактных работ.
Не так уж важно, темно или светло, конкретно или абстрактно, а вот есть ли драма…
Ван Гог говорил, чем ему хуже, тем светлей картины.
Для Рембрандта драма была борьбой света и тьмы.
А как же Рубенс? Радость жизни так и бьёт фонтаном.
Но быстро надоедают его тётки, набитые ветчиной.

У меня была теория, которую я так и не сумел доказать – проверять надоело.
На табуретку с крутящейся ножкой тщательно ставил натюрморт из пяти-шести простых предметов.
Его вам никакая машина не просчитает.
Не потому что слишком много предметов и всяких признаков – и не то считает.
Здесь непонятно, что считать, что важно, чтобы возникло это – чувство ансамбля…
Так вот, я ставил натюрморт на табуретке с крутящейся ножкой, делал набросок, потом, не меняя положения глаз, чуть-чуть поворачивал табуретку, рисовал снова…
И еще, еще, пока не проходил полный круг.
Пришел к выводу, что хорошо скомпонованный натюрморт можно рисовать под любым углом, он будет хорош всегда.
Скорей всего, я ошибался, но теория не обязана быть верной – должна помогать развитию.
Для этого стоит табуретку покрутить.

Есть у меня один житейский рассказик, бытовой. Событие, действительно, имело место с моим знакомым АБ. Но и с БА что-то похожее случилось, и с XZ, совсем в другой стране, нечто подобное произошло. И потому я этот рассказик не разорвал, как многие другие, («бытовушные», я их называл) а оставил. Хотя он для меня ценности не имеет. Но что-то остановило.

В жизни каждого бывает, растет внутри тела или головы пузырь, а может гнойник, надувается, тяжелеет… В нём страхи всякие, зависимости, долги и обязанности…
И вдруг лопнул. И много воздуха вокруг! Хотя вроде стоишь на той же улице, и машина-поливалка рогатая – та же, что вчера, снова поливает мокрый асфальт… Раньше мог только сюда, и в мыслях другого не было, а теперь, оказывается, могу ещё и туда, и в третью сторону, и вообще – ко всем чертям! Это чувство, беспечно-аморальное, по-детски радостное… Оно должно когда-нибудь придти, хотя бы раз в сто лет.
Потом вспоминаешь, морщишься, улыбаешься… – вот мерзавец!.. Вот злодей!..

//////////////
Собираю изображения котов и кошек для выставки, проблема в том, что надо отобрать штук 50 из многих сотен. Выразительных!.. и удовлетворительных по качеству, хоть я и люблю плохие фотографии, но меру надо знать 🙂
Просматривая сотни изображений, все больше убеждаюсь, что лица котов и кошек, многих — куда умней и выразительней, чем лица почти всего нашего адиминистративного начальства, включая академических лиц (предавших в сущности академгородок и науку), мэрию, совет депутатов, и уж конечно УЖКХ… Поэтому есть предложение — поскольку мы выбрать более достойных представителей homo не в состоянии, практика показала, что не можем… то не выбрать ли нам в руководство города котов и кошек — результат будет по крайней мере не хуже… :-))