День: 28.05.2009

//////////////
Есть у меня такой рассказик «Ночной разговор», он был переведен на франц. и англ. (Russes Lettres (Париж) и какой-то англ. журнал, не помню, какой. Напечатан в одном из сб. рассказов.
Я часто делал к нему якобы иллюстрации, тема привлекала. В одном из вариантов рассказа черт обещает бессмертие для картинок в обмен на имя: автор будет неизвестен.
В знак согласия, говорит, напиши хоть что-нибудь…
Деликатно исчезает на полчаса, краски-кисти оставляет — чудные!..
Автор думает, думает, все-таки, совсем исчезнуть не очень-то…
Но соблазняют замечательные краски, оставленные чертом.
Попробую, говорит, отчего не попробовать… Только разик махну…
Понимает?
А кто его знает, может, решился… Что такое имя — тьфу!.. А картинки — да!..
…………………………
На отглаженные иллюстрации у меня терпения никогда не хватало, уж как есть… 🙂

………….
Название на выбор: немного юмора, но серьезно.
Великий Паоло рассматривает картинку молодого Рема — про блудного сына. Голые грязные пятки сына его задевают. Хотя силу исполнения сразу уловил.
«А все-таки — пятки! Такое не купят…»
В этом его испорченность, продажность, которая среднему, серому не помешала бы, но чем выше талант, тем меньше прощаем…
И еще: Моэм сказал — «в сорок лет человек уже САМ отвечает за свое лицо».
Сквозь любое мастерство — просвечивает собственное лицо, и ставит ПРЕДЕЛ.

…………………

////////////////////////////////////

Спрашивали, а зачем вы там много здесь выставляете?
Я не выставляю, это мой процесс, а заодно здороваюсь, поскольку до нового утра дожил.
То, что Сезанн когда-то назвал — «кажется, я продвигаюсь…» Это важно. Ничто не происходит путем мысли, умозаключения, современное искусство тупиковое, если в картинку впускают разум. Путем ощупывания идет, путем почти спонтанного перебора того, что вчера или позавчера… Просмотра… Все равно процесс невидим, так почему внешнюю сторону людям не показать?.. Может, кто-то найдет свои крючки, зацепки, это и есть единственный возможный разговор — другое, ДРУГОЕ найдет. Самое беспросветное и глупое при смотрении картинок — это попытка угадать, а что же автор хотел сказать… Это нить в лабиринте, из которого выхода нет. Во всяком случае, автор не знает. Что же может узнать зритель, читатель? То, что ему ближе — СВОЕ может вспомнить, именно — вспомнить, потому что знание — воспоминание плюс маленькая деталь, о которой умолчим. Это как Марк, герой моего романа, входит в комнату без стены и потолка — и видит на полу — полумертвый лист… В нем что-то всколыхнулось. И этим движением его судьба была уже решена, хотя сам он только начал путь. Какой сюжет, глупость это — сюжет, жизнь уже была определена плюс некоторая случайность, от которой зависело, через год или десять лет главное произойдет. Подумаешь — год или десять! Ерунда, из-за которой не стоит и писать.
А пишу я сразу в нескольких открытых местах, и одном закрытом.
Вы презираете читателя, спрашивают. Да боже мой, что за ерунда! Просто я не жду ни от кого — ничего. «…от жизни ничеговоя…» как сказал поэт. Смысл создается ежедневной борьбой, мизерный, но смысл. Если его не «фиксировать»… Юрий Кувалдин прав — ничего не будет — наверняка. А если… то мизерный шанс, не потому что печать, конкурс и прочая чепуха на постном масле, читают-нечитают… а потому что — кто-то ОДИН вдруг ощутит свой «спусковой крючок». Если есть в искусстве какая-то функция помимо самопознания, то только эта мизерная вероятность.

И тут я услышал негромкие слова, они с трудом дошли до меня, прорвались через глухоту из другого мира. Наверное, сказаны были не в первый раз. Они были странными для того куска пространства, в котором я только что побывал, и не менее странны для места, в которое я обычно, после всех размышлений, скатываюсь, соскальзываю, сползаю…
— Эй, сосед, помоги…

Событие в самом деле значительное. Во-первых, сказано «эй», то есть довольно доброжелательное обращение, хотя и не помогает мне определить положение тела в пространстве. Зато второе слово просто бесценно – «сосед»! Значит, я чей-то сосед, и возможно, если повести себя умно, моя первая задача будет решена просто и красиво. Правда, один раз меня назвали «сосед», а потом оказалось, что сосед сам не знает, куда его вести домой, разум полностью растерял… Потеря разума здесь, куда я возвращаюсь, повсеместное явление, и не вызывает особого сожаления или осуждения. Потерять память о ближайших событиях гораздо опасней, особенно, если это касается расположения тела и имущества, принадлежащего телу.
О третьем слове и говорить не хочу, оно для меня как боевой клич, «помоги» — и я тут как тут. И в этом смысле я неприличен и смешон, и по-настоящему болен, благодаря…
Старое образование восстает, как можно говорить об этом – «благодаря»… А, может, все-таки… Пусть!
…благодаря тому событию, к которому я всегда возвращаюсь, и не могу понять, понять… Живем бездумно и бесцельно, к этому каждый привык, так легче, куда деваться, но встречаются дела, случайные, кратковременные, они поворачивают землю… хотя она не поворачивается, это я сам — скольжу, бегу…

У дороги, под боком левого катета стоит женщина средних лет, в платке, в тяжелых рабочих сапогах, а перед ней две сумки, на мокром асфальте. Я спешу к ней, лихорадочно обдумывая первые слова. Оказывается, не нужны, большая радость, смотрю в ее лицо, оно мне понятно и дорого, я сам такой.
Беру сумки, несу, удивляясь женской выносливости, стараюсь держаться чуть позади, как бы под влиянием груза, и на самом деле тяжело, но, главное, она должна мне дорогу указать, так, чтобы не было сомнений и подозрений. И все получается естественно, не спеша, она поворачивает к тому из красных домов, что был слева от меня, а теперь справа, и значит, половина задачи решена. Она болтает о всякой чепухе, какие-то огороды, дети, шурин упал с лошади… я внимательно вслушиваюсь, поддакиваю, своих коронных вопросов не задаю, и без этого все как по маслу…
— Как твоя дочь? – она спрашивает, — как дочь, наверное большая выросла?..
Задача непосильная, не знаю ничего про дочь, делаю вид, что задыхаюсь, останавливаюсь, вытираю пот… – «ничего, в порядке…»
Она говорит:
— Замок-то как?.. Мой, говорит, старался…
О, замок!.. Сразу объясняется загадка ключа, отчего нет заветной бумажки и нарушено привычное расположение.
Мои восторги по поводу замка безмерны…
Идем, приближаемся к подъезду… Будет лифт или не будет? Это чертовски важно, если не будет, то первый или второй этаж, и здесь тоже нельзя промахнуться… Не делать резких движений…
Начинаем подниматься, значит первый отпадает… Важный момент, я отстаю на несколько ступенек, и вижу – она проходит мимо лифта! Значит, второй?.. Иду за ней. Направо или налево решилось мгновенно – направо, и не останавливается. Пройдя три шага, поворачивается и говорит:
— Ну, спасибо тебе, помог…
Берет сумки и идет прямо, а передо мной проблема – две квартиры, одна с окнами на улицу, другая к оврагу, и я не могу рисковать. Наклоняюсь, делаю вид, что завязываю шнурок… но она уже скрылась за дверью, и я спешу вниз, посмотреть на окна с той и другой стороны.
Со стороны улицы все сразу ясно – полная иллюминация, но я не рискую, иду вокруг дома и убеждаюсь, что окна другой квартиры беспросветно темны. Теперь можно проверить, как работает ключ. Он особенный, трехгранный, с многочисленными бороздками, чтобы всунуть его в узкую щель, нужен навык, у меня его нет, и я торчу у двери, ковыряюсь, идут минуты, а я все еще не у себя, и боюсь, что выйдет соседка, это уж ни к чему…
И она выходит!.. В руке у нее большое розовое яблоко, она молча подходит, сует его мне в карман и уходит, это одновременно трогательно и странно… Впрочем, все может быть, замок новый, моя возня подозрений не вызывает…

Наконец, ключ в самом сердце, дверь дрогнула, медленно, бесшумно распахивается темнота, и только в глубине слабо светится окно. Тут уже знакомые запахи – пыли, старой мебели… и тепло, тепло…
Я все моментально вспоминаю, рука сама находит выключатель, вспыхивает лампочка на длинном голом шнуре, я стою в маленькой передней, прямо из нее – комната, налево – кухня…
Память оживает, здесь все мое, собрано из многих дней и лет. Вчерашний день? – черт с ним!.. Большая двуспальная кровать, на ней когда-то лежал отец, над его головой гравюра японца, вот она!.. На полке старая лампа, я зажигаю ее раз в год, но она мне нужна. На столе мои листы, история Халфина еще не закончена, я все помню…
Нет большего счастья, чем обнаружить, что ожидания сбываются, особенно, если это касается места в пространстве, через которое неуклюже плыву.
По-прежнему неясно, куда я шел, зачем, что было нужно…
Зато на месте гравюра, кровать и другие вещи, напоминающие о многом.
И все-таки что-то беспокоит…
А-а, булавка, карман, в нем кусочек картона, который я прощупывал с обеих сторон, но добраться до него не сумел. Свет и свое жилье делают чудеса, легко справляюсь с булавкой и вытаскиваю на свет фотокарточку.

После одного из занятий Халфин говорит:
— Д-давайте. З-запечатлею.
Достает фотоаппаратик «Смена», мы, смеясь, выстраиваемся, девять человек, три парня, шесть девушек, два ряда, он щелкает, долго переводит кадр, щелкает снова, потом говорит мне:
— Щелкни меня. С д-девушками. Л-люблю с ними. С-сниматься. — И смеется.
Вот я и щелкнул. Сутулый худощавый парень, он всегда выглядел младенцем, даже по сравнению со мной. Ничего особенного, добрый рот, глаза… Ничего не говорят глаза, смотрят выжидающе, ждет чего-то от меня.
Вот и дождался…

Наверное, дело идет к концу. Игры памяти имеют один конец. Дальше за тебя начнут решать другие, не стоит дожидаться.
Только допишу…
Жаль, не верю в продолжение, не выйдет встречи.
Я бы сказал ему…
— Прости, я не знал…
Нет, неправда!
— Прости, я не думал, не хотел…
И это так.
А он тогда, может быть, ответил бы:
— Д-да ладно. П-парень. Я-я-я п-п-понимаю…
И простил бы меня.

…я не ушел сразу, вышел в двор и остановился. За углом одноэтажный домик, морг, и там лежал Халфин, я знал это, и не мог уйти. И увидеть страшно, и уйти невозможно тоже. Разумом я это дело понять не мог, и теперь не понимаю, а вот чувствовал, что уйти нельзя. Разум говорил мне, что мертвое тело, труп, все уже решилось, не на что смотреть — и ни с места. Не успел он умереть, как его теория дала о себе знать: я думал одно, а чувствовал другое, и должен был выбрать, но выбор произошел раньше, чем я это осознал. Ничего не решив, я стал медленно двигаться к углу здания, меня притягивала туда неодолимая сила.
Тяжелые двери, обитые жестью, каменный пол, бетонные стены, пустота, табуретка, на ней старик, носом в газету, за его спиной широкие двери в холодильник.
— Родственник, что ли?..
— Ну, да…
— Значит, один ты у него был.
У стен столы, на них лежали тела, покрытые простынями, десять или двенадцать столов, а один стоял посредине помещения, и я знал, что на нем лежит Халфин, именно на нем!.. И, действительно, старик подвел меня к этому столу, только скорей, говорит, а то воспаление легких схватишь. Он в телогрейке, а я в тонкой куртке, но не чувствовал, какой там мороз.
Взял краешек простыни и отодвинул. И увидел лицо, синеватое, худое, с резко торчащим носом. Это был не он. Не мог быть он, ничего общего. Я стал медленно сдвигать простыню, мне было трудно, я боялся. В один момент я хотел все бросить и уйти, выйти на осенний прохладный воздух и навсегда забыть. В моих действиях не было ничего разумного, ничего справедливого, они не были нужны никому, Халфину уж точно, а мне… почему-то нужны. Я должен был побыть с ним, хотя бы миг, и объяснить это не мог, и не могу. Лицо было не его, жизнь вытекла, осталось серая непримечательная тень, контур лица. И дальше все также — чужое, худая грудь… руки… Над руками он основательно потрудился… Нет, не знаю насчет смысла. В таких случаях иногда говорят «проститься», я не верю.
Если б я умел говорить с ним, то обязательно спросил бы:
— Зачем?.. стоило ли из-за этих стеклышек?..
А он, если б мог ответить, пожал бы плечами:
— Стоило — не стоило… как это можно сосчитать?.. на каких весах взвесить?.. И не в этом дело…
Вот именно, вовсе не в этом, в конце концов, наработал бы снова, ведь идея жива… Как могли так с ним поступить?.. Он не смог этого понять. Гордый человек, тонкий, нежный, одинокий… и оказался непоправимо сломлен. Все кругом ползали, а он не захотел. Говорят, время такое было… А другого не было, и нет.
Может, бредни, выдумки мои, не знаю…
Я не умел разговаривать с тенью, мне надо было увидеть. Я увидел. Ушел. Потом старался забыть. Забывал… Так и не забыл..

…
размещение человека в определенном куске пространства имеет особую силу и значение, с этим никто не спорит, не осмеливается, как c общепринятой истиной. Редко случается, что все согласны и сходятся на одном и том же, такие истины отличаются от всех других. Вот истина – каждый сидит в определенном куске пространства, владеет своим местом, оно не может быть занято другим лицом, или предметом, или деревом, или даже травой, а когда умирает, то прорастает – травой, деревьями.. Признак смерти – прорастание, не такой уж плохой признак. Он относится даже к текучим и непостоянным существам, как вода, даже ее возможность перемещаться и освобождаться не безграничны. Когда умирает, она цветет, чего не скажешь о наших телах… Но поскольку вода быстро меняется, о ней трудно говорить. Если же говорить о деревьях, то все они имеют корни и растут из своего места. В частности те, которые я знал. Они почти вечны, по сравнению с нами, поэтому дружба с деревьями имеет большое значение для меня.

Мне было лет десять, я оставлял записки в стволах деревьев самому себе, будто предвидел пропасть, исчезновение, Остров… может, чувствовал, что встретить самого себя особенно нужно, когда понимаешь, что больше никого не встретишь. Нужно хотя бы встретить самого себя, прежде, чем упасть в траву, стать листом – свободным и безродным, не помнящим начала, не боящимся конца, чтобы снова возродиться… так будет всегда, и незачем бояться… Я писал записки, теперь бы их найти, пусть в них ничего, кроме,
«Я, РОБИН, СЫН РОБИНА, здесь был.»
Это важно, потому что прошлого нигде нет, и если не найдешь его в себе или другом живом теле, то непрерывность прервется, прекратится, распадется на миги, мгновения, листья, травинки, стволы, комья земли, их бросают на крышку… на тот короткий стук, хруст, плавающую в воздухе ноту, смешанную с особым запахом… важно, что запах и звук смешиваются в пространстве… Но если оставишь память о себе в живом теле, ведь дерево – живое тело, и даже найдешь эти стволы, те несколько деревьев в пригороде, у моря, то что?.. Смогу только смотреть на них, носящих мою тайну. Но, может, в этом тоже какой-то смысл, трудная горечь, своя правда – и есть, и недостижимо?..
Я оставлял памятные записки в стволах, аккуратно вырезал куски коры, перочинным ножом, это были невысокие прибалтийские сосны… сочилась прозрачная смола… отодвигал ее и резал дальше, врезался во влажную живую ткань… доходил до белой блестящей, скользкой сердцевины, и в ямку вкладывал бумажку со своими письменами, потом покрывал сверху кусочками отскобленной ткани, заново накладывал кору, перочинным ножом, рукояткой придавливал, придавливал, кора приклеивалась смолой… на следующий день проверял, и часто не мог даже найти того места на стволе, или находил крошечные капли смолы, расположенные по границам прямоугольника. Способность деревьев забывать всегда меня завораживала, также как способность травы, примятой, раздавленной, подниматься, выпрямляться, снова жить, шуметь о чем-то своем…
Деревья эти выросли, и живы, я уверен. И я еще не исчез.

У меня есть повесть «Остров». Вообще, я не стилист. Теперь ведь, кажется, так называют парикмахеров? А стилем — приукрашенную морду. Такие я на фотках вижу иногда, довольно жирные морды. Ресторанные писаки, например. На Герцена. Я там на втором этаже картинки выставлял когда-то. Японцы останавливались, почему-то японцы…
Я не стилист, но «Островом» горжусь. Хотя там есть хаос, который время от времени хочется прибить к земле, как дождем пыль прибивается. Вот говорят много про поиски смысла. Нет никакого смысла. Я про жизнь. Есть борьба за смысл. Я это видел на своих родителях, дедах, прадедах, это то, что я знаю — точно. Я знаю историю до начала 19-го века. Их историю, и мою…
Про смысл говорил и Сезанн — я ставлю пятно, когда знаю точно. Это знание не объяснить — просто надо поставить пятно…
Так вот, в повести герой, старик, говорит об одном законе природы, который заступается за самых обиженных жизнью. Надо бы найти… Если найду — тут же вывешу.
Что такое искусство — это связи, ассоциации, ДАЛЕКИЕ ассоциации. То, чего не может наука, а если делает, то получается почти самое высокое достижение. Вот мой шеф по науке… За это я его уважал. Вышел за свои пределы. Нашел связь между белковой молекулой и идеальным газом, почти невероятная вещь. Выше этого в науке только самый простой вопрос, который задал себе Эйнштейн.
Впрочем, боюсь, это уже отношения к Вашему комменту не имеет. Вот за это спасибо Вам, это важно. Когда в ответ на что-то возникает нечто, как бы связь с пред-идущим не имеющее. А на самом деле связь есть. Только она не очевидна была. Искусство — пыль придорожная, если не вскрывает неочевидные связи, зачем оно тогда? Наука умеет много гитик, и эту умеет тоже, я имею в виду выстраивание очевидностей. А неочевидное… Вот Шредингер и Эйнштейн… уважаю, да…
Сейчас поищу, сейчас…
……………………………..

юююююююююююююююююю
И хватит, удачи всем!