Месяц: Март 2007

ПОНЯТЬ…


////////////
Понять, что ты хочешь, трудней, чем изобразить. Понимание — «задним числом». Пока понимаешь «то», делаешь уже — «это».
Но пока мысли «задним числом» — еще можно на что-то надеяться. Как только мысль рукой об руку с делом, все пропало.

ЕЩЕ ПРОБА

……….

Вот все уступки, на которые я могу пойти. Косточка еще ниже начинает слишком много весить. Когда она правей, то «размыкает» структуру, которую я размыкать не хочу.
Теперь это соответствует моему состоянию на данный момент ТОЧНО. (смайл, потому что подобные проблемы многим покажутся незначительными, но это не так, важней правильно — по внутреннему ощущению — расположенной косточки ничего нет)

ФРАГМЕНТ ПОВЕСТИ «БЕЛЫЙ КАРЛИК»

……………
Никто не знал, не видел, в том бою еще одно событие произошло. Десять минут всего.
Обожгло, резануло, но боли не почувствовал. Как таракана веником, смело с открытой брони, кинуло на обочину. Скатился в неглубокий овражек, по листьям сухим. Ноябрь, но край-то южный, предгорье, красиво, тихо. Если б не война…
Кровь из шеи струится, копаюсь в листьях. Хотел встать, никак, на левой ноге лодыжка вспучилась, на сторону вылезла, и кожа синяя над ней. Решил ползти наверх. Дорога рядом, подберут.
На другой стороне оврага, меж редких стволов, вижу — две тени, передвигаются плавно, бесшумно… Я замер. Но один уже заметил, ткнул в спину другого. Остановились, молчат, разглядывают меня сверху. Не вечер еще, но здесь, в ложбинке, сумерки. Первый что-то сказал второму, тот кивнул головой и ко мне. Бесшумно спустился. Я еще удивиться успел, как ему удалось, по листьям-то… Потом тень упала на лицо. Я глаза закрыл. Шея в крови, струйка живот щекочет. Может, думаю, примет за убитого, уйдет… А он стоит надо мной, разглядывает. Долго смотрел.
— Заец?..

***
Я, кажется, не сказал еще, моя фамилия Зайцев. Зовут Костя. Но где бы я ни появился, меня моментально Зайцем зовут. Среднего роста, худощавый, волосы темно-русые… Даже скучно, описывать себя. Ни одной выдающейся черты во мне нет. Да, шрам над верхней губой. Заяц с заячьей губой?.. Ничего подобного, упал в пятилетнем возрасте, тремя стежками зашили. Губу починили, а шрам остался. Кажется, все время ухмыляюсь. Пытался усиками скрыть, а на рубце волосы не растут. В школе за усмешку попадало, и в армии. Пока на войну не отправили. Там уже никто не удивлялся.
Я смотреть боюсь, но голос мирный. Глаза открыл. Узнал.
………………………………………
Пионерский лагерь. Прогулочка в сторону Кавказских гор. Три тыщи километров, но страна была единой, цельное свое пространство, и нас спокойно, не торопясь везли. Из разных городов свезли отдыхать. Мы ехали по степи полдня. Я раньше никогда не видел такого ровного пустого места. У нас в Прибалтике тоже равнины, но все время что-то мешает глазу, и пространство не наваливается внезапно – где-то кустик, кучка деревьев, холм зеленый… На юге Эстонии красивые круглые холмы, местность уютная, домашняя. За каждым холмиком что-нибудь новое, человеческое жилье или изгороди, пасутся черно-белые и рыжие коровы…
А здесь дикий простор, человеку делать нечего.
Но я слишком удалился, шесть лет прошло от того лагеря до наших игр с железом. Трудно поверить, что кто-то всерьез нацелился тебя прикончить. Наивная мысль все время – за что? Я ведь хороший.
Хороший, как же…
И мне уже двадцать, я в овраге лежу, а надо мной Давидка стоит.

***
Я случайно попал в тот пионерский лагерь.
Родители у меня погибли, сначала детский дом попробовал, потом родственники перебрасывали друг другу, я, видно, не подарок был. То у одних, то у других. Неплохие все люди, но чужие, свои у них дела.
И так, пока меня тетка, ссыльная, не нашла. Когда она меня взяла, ей сильно за пятьдесят было, не тетка даже, а матери седьмая вода на киселе. Она меня увезла в рабочий поселок за Чудским озером, и там я жил, а она в детском садике работала воспитателем. Ее в города долго не пускали, и она привыкла там жить. В небольшом местечке много лет, но своих не забывала. И вот нашла в столице, привезла к себе, хотя большая семья, дети, внуки уже были. Мужа нет, его давно в лагере бревнами задавило. Случайно узнал, не рассказывала никогда.
Путевку в лагерь ей предложил профсоюз, и она, оторвав от своих двух внуков — мне! Никогда не забуду, такие люди редко встречаются.
Ладно, зарапортовался…
А месяц получился радостный, яркий. Остался теплым пятном в жизни, таких немного, пожалуй, у каждого, да?..
И был там Давид.
В старшей группе всем по четырнадцати. Он сразу главным стал, хотя и опоздал. Главного сразу видно. Он боролся здорово. Особенно ему удавался мостик, лоб и ноги на земле, остальное в воздухе гибкой дугой. Говорит – “попробуй…” Прижать к земле, победить его. Я долго старался, не получается…
Он терпел, потом говорит – “Ну, Заец… ты мне ребра продавишь, локтем нельзя!” Но он мирно, и вообще дружелюбный парень. “Я родом с Кавказа, — говорит, — мы в горах раньше жили, нас мало осталось”.

***
Это он передо мной был.
И нам обоим по двадцати, мы в чужой стране. Теперь и дураку ясно, что в чужой. А тогда не думал, спасался, старался выжить.
А он, похоже, своим стал?..
Как он здесь оказался?
Наверное, так же, как я, только с другой стороны.
Лежу, а он надо мной с автоматом стоит. Глушитель у него, так что никто не узнает, не услышит. Найдут, может, через год обглоданный скелет. Собаки, шакалы, птицы… всем достанется.
Его ни с кем не спутаешь, не то, что меня. Глаза разные. Правый светлый, серый, а левый яркий, карий глаз. И весь как плотная кубышка, ноги коротковатые, сильные… Короче, узнал его, сомнений нет. А как он меня вспомнил, ума не приложу. Ничего особенного во мне. Наверное, по губе, по улыбке моей вечной.
Я даже про страх забыл, так удивился. Война домашняя оказалась, все рядом, снова пионеры встретились. Какой он враг, непонятно.
А потом мысль мелькнула – как же он свою жизнь искалечил, ведь ему обратно пути нет!..
— Нет, — говорю, — не помню тебя.
Ему словно легче стало, посветлело лицо.
— Правильно думаешь, Заец. Забудь, что встретились.
Автомат, я говорил, с глушителем, щелкнул несколько раз. Рядом с головой земля разлетелась на мелкие частицы, по щеке мазнуло грубым наждаком. Он к лицу наклонился и говорит, негромко, но отчетливо:
— Замри. Потом уходи отсюда, Костя. У-хо-ди… И забудь.
Поднялся ко второму, они расплылись в сумерках.
Я все отлично понял. Только куда уходить… и как уйдешь тут…
Подождал немного, пополз наверх. Почти сразу подобрали, хватились уже, искали. Весь в крови, ранен в шею, и щека раздулась, на ней мелкие порезы, много, не сосчитать. Хирург удивлялся, что за чудо такое… Шею зашили, а порезы сами зажили, только сеточка белесая осталась на щеке. Тонюсенькие рубчики на загорелой до черноты коже. Памятка от Давида, чтобы не забывал его. Я часто вспоминал. Что с ним, где пропадает?.. На земле слишком часто убивают, но еще чаще пропадают люди, и для других, и для себя.
Он смешливый был парень.
Да, приезжали ко мне из части, рассказывали, что был еще налет, похоже, та же банда. “Жаль, тебя не было, какой-то ловкач с той стороны автоматными очередями песню выстукивал. Ребята, кто понимает, по ритму различили — “расцветали яблони и груши…”
У меня сердце дернулось, словно куда-то бежать ему, а некуда. Но я виду не подал.
— Басни, — говорю, — показалось. Так ни один человек стрелять не может.
Потом еще раз встретились с Давидом, но это в конце истории.

Мне всю жизнь нравились темные картинки. Мой шеф М.В.Волькенштейн говорил — «как Вы мрачны, Дан…» Сам он любил прятать среди написанной густым маслом травы да в солнечный день — пенисы, раскрашенные мелкими узорчиками. Крупный физик развлекался в воскресные яркие утра.
«Что-то у Вам темновато на душе, Дан…»
Представление о том, что темная живопись мрачна, пошло от импрессионистов. Коро не блистал яркостью, Констебль тоже, и темные краски они демонстративно не выбрасывали.
Экспрессия такая штука… всегда можно еще — погромче, поярче… Всегда есть такая возможность. Если нет глубокой системы, которой наплевать на зрителя — взаимоотношения пятен, цветов. У Сезанна не возникало вопроса, — «а не залимонить ли поярче…», он был занят важными вещами, яркость получалась та, которая из всего остального — вытекала…
Приходишь в гости, у них шкаф забит альбомами… тогда привозили много-много… Всем казалось, что им интересно. Постепенно прояснилось, оказывается, живопись любят совсем не все, имеющие сотни две альбомов. Это для гостей. Стол еще не накрыт, куда гостей девать?!
Возьмешь альбомчик, и легче становится, не нужно разговаривать, стоишь и ждешь, когда же накроют на стол…

КАЛЕЙДОСКОП

(фрагмент из романа «Вис виталис»)

ЗАТМЕНИЕ

Именно в тот самый день… Это потом мы говорим «именно», а тогда был обычный день — до пяти, а дальше затмение. На солнце, якобы, ляжет тень луны, такая плотная, что ни единого лучика не пропустит. «Вранье,» — говорила женщина, продавшая Аркадию картошку. Она уже не верила в крокодила, который «солнце проглотил», но поверить в тень тоже не могла. Да и как тогда объяснишь ветерок смятения и ужаса, который проносится над затихшим пейзажем, и пойми, попробуй, почему звери, знающие ночь, не находят себе места, деревья недовольно трясут лохматыми головами, вода в реке грозит выплеснуться на берег… я уж не говорю о морях и океанах, которые слишком далеко от нас.
Наступило пять часов. У Аркадия не просто стеклышко, а телескоп с дымчатым фильтром. Они устроились у окна, навели трубу на бешеное пламя, ограниченное сферой, тоже колдовство, шутил Аркадий, не понимающий квантовых основ. Мысли лезли в голову Марку дурные, беспорядочные, он был возбужден, чего-то ждал, с ним давно такого не было.
Началось. Тень в точный час и миг оказалась на месте, пошла наползать, стало страшно: вроде бы маленькое пятнышко надвигается на небольшой кружок, но чувствуется — они велики, а мы, хотя можем пальцем прикрыть, чтобы не видеть — малы, малы…
Как солнце ни лохматилось, ни упиралось — вставало на дыбы, извергало пламя — суровая тень побеждала. Сначала чуть потускнело в воздухе, поскучнело; первым потерпел поражение цвет, света еще хватало. Неестественно быстро сгустились сумерки… Но и это еще что… Подумаешь, невидаль… Когда же остался узкий серпик, подобие молодой луны, но бесконечно старый и усталый, то возникло недоумение — разве такое возможно? Что за, скажите на милость, игра? Мы не игрушки, чтобы с нами так шутить — включим, выключим… Такие события нас не устраивают, мы света хотим!..
Наконец, слабый лучик исчез, на месте огня засветился едва заметный обруч, вот и он погас, земля в замешательстве остановилась.
— Смотрите, — Аркадий снова прильнул к трубе, предложив Марку боковую трубку. Тот ощупью нашел ее, глянул — на месте солнца что-то было, дыра или выпуклость на ровной тверди.
— Сколько еще? — хрипло спросил Марк.
— Минута.
Вдруг не появится… Его охватил темный ужас, в начальный момент деланный, а дальше вышел из повиновения, затопил берега. Знание, что солнце появится, жило в нем само по себе, и страх — сам по себе, разрастался как вампир в темном подъезде.
«Я знаю, — он думал, — это луна. Всего лишь тень, бесплотное подобие. Однако поражает театральность зрелища, как будто спектакль… или показательная казнь, для устрашения?.. Знание не помогает — я боюсь. Что-то вне меня оказалось огромно, ужасно, поражает решительностью действий, неуклонностью… как бы ни хотел, отменить не могу, как, к примеру, могу признать недействительным сон — и забыть его, оставшись в дневной жизни. Теперь меня вытесняют из этой, дневной, говорят, вы не главный здесь, хотим — и лишим вас света…
Тут с неожиданной стороны вспыхнул лучик, первая надежда, что все только шутка или репетиция сил. Дальше было спокойно и не интересно. Аркадий доглядел, а Марк уже сидел в углу и молчал. Он думал.

КАЛЕЙДОСКОП

((в качестве разрядки — чуть полегче))

СНОВА УДРАЛ!

Федор лежал на скамейке, смотрел, как тускнеет закат. Вдруг с легким треском распоролось небо, просунулась большая рука, согнула указательный палец, и чуть хрипловатый вежливый голос говорит:

— Иди сюда, Федя…

Федор спустил ноги со скамейки. Идти тяжело, но надо. Когда выпил, спорить с начальством не стоит, тем более, с таким высоким.

За домом земля истончалась — наверху небо и внизу небо, посредине почва тонкой лепешкой. Встал Федор на край земли, посмотрел вверх — видит, пальцы нервно барабанят по небу. Ишь, издергался весь…

— Говорили, нет тебя…

— На момент отлучился. Не успел вернуться, слышу — кто-то матерится. Европа спит уже, а ты безобразничаешь.

— Хо-хо, ну, это что-о… Ты бы днем послушал, что творилось. Как с луны свалился.

Голос пообещал:

— Вот еще на полстолетия отлучусь, а потом тысячу лет никуда не собираюсь.

— Командировка, что ли?..

— Ну да… Но ты не хулигань, с женой помирись, матом не ругайся… и картошку, наконец, убери, ведь позор…

Федор проснулся — Бога нет, небо светлеет, ветер несет листья осенние, скамейка за ночь остыла…

— Убери, убери… а сам снова удрал…

…………………………..
…………………………..

ЧЕРЕЗ МИЛЛИОН ЛЕТ

Через миллион лет здесь будет море — и теплынь, теплынь… Папоротники будут? Папоротники — не знаю… но джунгли будут — и оглушительный щебет птиц. Лианы раскачиваются, на них обезьяны. Немного другие, на кого-то похожие… но не такие наглые, наглых не терплю. В тенистой чаще разгуливают хищники, саблезубые и коварные. Мимо них без сомнения топает, продирается… не боится — велик… Слон, что ли? Ну, да, суперслон, новое поколение… Вот заросли сгущаются, наверное, за ними река? Конечно, река, называется — Ока, желтоватая вода, ил, лесс, рыбки мелькают… Пираньи? Ну, зачем… но кусаются. Сапоги прокусят? Нет, в сапогах можно… За рекой выгоревшая трава, приземистые деревья… Дубы? Может и дубы, а может баобабы, отсюда не видно. Иди осторожней — полдень, в траве спят львы. Нет, это не они… но очень похожи, только грива сзади, а голова голая… А, это грифы — у падали примостились. А львы под деревьями и на ветвях, в тени.

Вот и домик… огород, в нем картошка, помидоры, огурцы… двухметровые… Вообще все очень большое, ботва до пояса, трава за домом выше головы. Раздвинешь ее — там белый тонкий песок, вода… Море. Никаких ураганов, плещет чуть-чуть, и так каждый день — и миллион лет покоя… Миллиона хватит? Хватит-хватит…

Теперь что в доме… Вот это уже слишком. Я просто уже без сил. Сядем на ступеньки. Бегает, суетится головастый муравей. Термит, что ли? Нет, рыжий… Что теперь дальше? Картошку окучивать, помидоры поливать?..
…………………………
……………………….

У-У-У…

Часики – колбасики. Монтана, мелодии экрана.

Шли нормально, и вдруг заторопились. Идут с ускорением. И не открываются. Ни скальпелем, ни ножичком, ни отверткой тонкой-претонкой. И кнопочки перестали нажиматься…

Не подчиняются! Но ходят и ходят. И все ускоряются, ускоряются…

Снял их, положил. Страшно…

Год лежат, два лежат — ходят и ходят! Петь, правда, перестали.

Надо прекратить. Но как открыть?..

Ходили три года, наконец, остановились. Вздохнул с облегчением…

Но если потрясти – снова ходят!

Боюсь трогать – живые…

Купил другие. Снова Монтана, мелодии экрана.

Почему-то не шестнадцать мелодий, а восемь оказалось. А написано – шестнадцать! А в магазине уверяли, все в ажуре… Но молчу — идут нормально, не ускоряются – пусть, я спокойно жить хочу.

Через год и эти начали ускоряться. И не поют больше. Молча взбесились. И тоже не открыть, батарейку не достать. Откуда такая сила в ней? Может, заговор против меня?..

Снял – ходят… И все ускоряются. А те, первые, как узнали? Тоже начали ходить. Молча. Объединились – и ни звука.

Выкиньте их, мне говорят.

Они же ходят…

Разбей молотком, сосед предлагает.

Как разбить, ведь живые!.. Но не открываются, не подчиняются. За сутки часовая стрелка — три оборота. И все ускоряется…

— Железка! — опять сосед, — разбей и забудь.

И дама со второго этажа подтвердила, только деликатней, у ней культурный голос:

— Забудь-те… Выкиньте, купите другие…

Третьи?.. Не могу. Эти еще ходят, душу надрывают. Словно в коме живем.

Часы не человек, уже хором соседи говорят.

Все равно чувствую – жизнь в них, пусть странная, другая, но имеется… То ли дело раньше – завел пружинку, и поскакали. Кончился завод, снова заведи. А эти – сами по себе…

Может – знак?.. Намек. Поперек времени живешь, надоел…

И радиоточка, как назло, на проблему ноль внимания. Поёт, верещит, советует новые лекарства покупать… А насчет времени никаких сообщений.

Что делать – третьи купил.

И они…

А потом – стрелки отпали! Во всех трех сразу. В один день. И не знаю теперь, ходят или не ходят, без стрелок как определишь… Ведь не механические, ни звука, ни знака… Но чувствую, что-то происходит. На электронном уровне.

Похоже, судьба решается…

Часики – колбасики. Монтана, мелодии экрана…

…………………
…………………….

ЭХ, Ж ИЗ Н Ь …

Одна женщина говорит мне – «цены растут неуловимо». Что удивительного, жизнь — океан, стихия, пальмы гнутся, шумит камыш, сон разума порождает чудовищ, все гибнет и возрождается, плохое чаще происходит… а хорошее дольше живет, и никто не знает, отчего и зачем. Жизнь нам дается, как водительские права — право дано, а гарантии никакой, жми на свой страх и риск, выбирай пути по вкусу, и не плошай.

Один директор взял на работу женщину. У нее муж расстрелян. Жена врага, ей жить не обязательно. Все отворачиваются, а у нее ребенок есть просит. А этот директор говорит – «а-а-а, ладно, возьму, если что — не знаю, не видел, ошибся, голова болела…»

Среди общей стихии нашелся человек. Бывает, хотя непонятно, почему и зачем. Помог, и мать с дочерью живут. Дочь выросла, вышла замуж, у нее тоже родилась дочь, ничего особенного, и это бывает. Мать ей на досуге рассказывает про бабку и того директора, ни фамилии, конечно, ни имени — забыли, и город уже другой, но вот был такой директор, и это, оказывается, важно.

А у директора, он давно умер, тоже была дочь, и у той дочь — выросла, стала продавщицей и живет в том же городе, что внучка врага, которая рассказывает мне про цены — растут неуловимо, за ними не уследить, не поймать, не остановить, и жить снова трудно, а в трудные времена случаются непредвиденные поступки, кто говорит — от Бога, я думаю — от людей. Жизнь нам дается, как водительские права, уж если дали, то не плошай, жми на всю железку, выбирай пути-дороги, и гарантии тебе, конечно, никакой.

Внучка врага бежит в магазин за сахаром, то есть, песком, и говорит продавщице, той, что внучка директора:

— Мне песку, я прохожу по списку, — дом сказала, квартиру, и паспорт предъявила без напоминаний.

А продавщица ей вместо песку сахар подает. Может не заметила, а может обмануть хотела. Женщина приходит домой, разворачивает пакет, а у нее вместо песку… и не какой-нибудь быстрорастворимый, а самый долгоиграющий, на кой он ей, если варенье варить!

Она назад, и говорит продавщице в лицо:

— Ты что мне дала, тварь или растяпа, не знаю, как тебя назвать уж…

А та ей:

— Ой, ошиблась я, простите… — и подает песку целых три пакета. И сахар ей оставила! Н-н-у-у, дела-а-а…

Женщина, та, что внучка врага, возвращается и говорит семье:

— Извинилась… и сахар оставила…

И ничего особенного дальше. Продавщица работала, работала, потом умерла, у нее детей не было, а та женщина, у которой сахар и песок, дочь родила, и всю историю ей передала — о продавщице, которая призналась. А про директора забыла рассказать. К тому времени сахар перестали песком называть, и давали, говорят, свободно. И даже паспортов не стало, одни водительские права — кати, говорят, куда хочешь, только гарантии никакой.

И все забылось, и паспорта, и списки, и директор этот, и продавщица, которая извинилась… Все забывается. Жизнь — океан, сон разума, стихия, пальмы шумят, камыш гнется и скрипит, все гибнет… И вдруг заново возникает, опять возрождается. Плохое чаще происходит, это разумно, логично, и легко понять. А вот хорошее — неразумно, нелогично, понять невозможно… и все равно дольше живет. Только все равно забывается. Но вот удивительно — появляется снова, и главное — само, без напоминаний, подсказок, без причин и всякой пользы, иногда больше размером, иногда меньше, но несомненно — оно… И, может, в этом спасение, что само и без пользы? И загадка…

Эх, жизнь… Только вот гарантии никакой.
…………………….
……………………….

ПРЕДСТАВЬТЕ СЕБЕ…

Люблю ли я лето… Звучит? Представьте себе, был когда-то конкурс языков на красоту звучания, и каждая нация могла выставить одну фразу. Сказки, вы скажете, не могло этого быть, что, им делать было нечего, и вообще… разве можно сравнивать по звуку! А вот и было, мне рассказывала в детстве старушка-эстонка, Люба. Хорошо бы расспросить поподробней, но ее уже нет среди нас. Хотя кто среди нас, кого нет… кому судить! Для меня ее голос еще звучит, а многие живые давно мертвы. Люба говорила, в Италии конкурс был, и победили, конечно, итальянцы, второе место занял ее родной эстонский, с фразой — «линд лендас юле силла», она любила повторять ее, звук тонкий, нежный, как сейчас слышу, трудно передать это «ю» — едва касается губ и улетает… Представьте себе атмосферу — небо синее, море черное, ослепительные камни, Колизей, на ступенях сидят представители наций, вверх, вверх уходят древние скамьи, до самого неба, вокруг толпы людей — сидят, стоят… Объявляют тишину, на круглую сцену спускается очередной представитель, гробовое молчание — и он произносит. Почтенное жюри смакует звуки, никакой еще техники, все на слух, строчат в блокнотики… грохот аплодисментов, и снова тихо: спускается новый глашатай, его объявляют, он замер — и выкрикивает на своем языке. Никто не понимает, конечно, и зачем? — все слушают звуки слов. Звуки живут, кружатся в воздухе, улетают; все любят друг друга, слушают — понимают… Фраза должна быть короткой, это условие, и в ней что-то обыденное, скучное, чтобы даже немногим, понимающим смысл, не портить впечатление, не отвлекать от главного — только звук оценивается, только звук! Итальянцы себя не забыли. Ну, зачем так, язык у них хоть куда, много воздуха в нем, легко поется…

А русского вот не было. Русские заняты были, гражданская шла, и никого, конечно, не прислали соревноваться за чистоту звука. Может и хорошо, ведь надо уметь представить, а то вышел бы какой-нибудь комиссар, закричал про пролетариев или еще какую-нибудь гадость, все исказил бы грубыми звуками, искорежил… Нет, ни при чем гражданская, нам вообще смешно выкрикивать простые почти бессмысленные звуки — зачем? – «мы смысловики», как сказал поэт, кстати, зря на себя наговаривал, он в звуках понимал, дай Боже каждому. И все-таки, чтобы вот так, просто, выйти, набрать воздуха — и чисто, звонко прокричать что-то совсем простое, обыденное, но самое любимое, заветное, как жизнь, как смысл?.. Нет, не можем, слишком тяжело дышим, безрадостно погрязли. А звук — он может сам, когда и не знаешь смысла, не постиг еще — остановить, потрясти, ошеломить, заставить… я не беру музыку, в ней он прямо к нам обращается, я о словах. Не-ет, не в громкости дело, чем тише речь, тем значительней слово, чем громче, тем пошлей получается…
Представьте себе — такой конкурс. Люба рассказывала, я верю — было. А сейчас? Можете представить? Не получается? Линд лендас юле силла. Буква «ю» особая, рождается и тут же улетает. Небо высокое, камни теплые… И все слушают друг друга, радуются звукам. Всего-то — «птичка перелетела через мост». Но как звучит! Победили, правда, хозяева, но эстонцы второго места никому не уступили, тоже неплохо. ЛИНД ЛЕНДАС, ЛЮБА, ЛИНД ЛЕНДАС… Жаль только, русских не было.
…………………
………………….
ПОВЕЛ УСАМИ

Больше всего мы спорим о том, чего не видим, не знаем — о Боге, истории и свободе. Наконец, устанем, угомонимся — и к карте. Она у нас вместо клеенки на кухонном столе. Очень удобно — ешь и глазеешь на разные страны. За едой они хорошо запоминаются, так и впитываешь глазами. Есть еще одно место, где карты изучать интересно, но о нем неприлично говорить. Мой сосед там все стены Африкой обклеил. Спросишь — где он?.. — жена отвечает — в Африке, путешествует… А мы странствуем за столом. Когда-то Монтень говорил, правда, давно это было — если, мол, какая-нибудь самая захудалая страна не пустит меня в свои пределы… да что не пустит, пусть только объявит о таком решении — я так оскорблюсь, что всю жизнь помнить буду… Видно карт у него не было подходящих, а теперь они на каждом углу — путешествуй. Сижу, рядом Океания, так уж надоела, что проси меня на коленях — поезжа-а-й… — не поеду! Успел Австралию разлюбить, с Новой Зеландией — выглядят неопрятно. Жена говорит – «варенье аккуратней ешь…» — а у самой на Мадагаскаре дырка, километров триста в диаметре. Говорит, не знаю, как получилась, спрашивала у кота — не признается… Вот как-то сидим, везде побывали, устали, валюты не осталось — пора домой. А неохота, чувствую, что не догулял. Вот бы, думаю, как-нибудь в размерах уменьшиться, чтобы границ не признавая, всю землю исследовать, ногами исходить…

Не успел подумать, как стал уменьшаться, уменьшаться… вижу — лечу, вернее, падаю с большой высоты и на меня надвигается земля, как будто я из космоса выпал. На морской берег шлепнулся, желтый, плоский и твердый, но не ушибся, даже не испугался, будто обычное дело свершил. Вскочил, побежал вглубь страны, и, странное дело, изо всех сил бегу, лапки мелькают, а все почти на месте… Скользко… Впереди бархан, кое-как вскарабкался, смотрю — черная дыра… Нагнулся — глубоко… внизу прохладно, темно, приятно… Мадагаскар! На задние лапки поднялся — всю землю разом увидел. Плоская она! гладкий плоский мир — лежит, не шевелится. Докитовый период. Земля на китах живей была — колыхалась. Куда теперь?.. По скользким странам-морям бегать?.. Подумал, повел усами — и спрыгнул в дырку…

Чувствую — лечу, вернее, падаю в темноте, а внизу слабый свет пробивается, растет, приближается — и вдруг влетаю, врываюсь в светлое теплое помещение, шлепаюсь на стул — и опять цел, жив и здоров. Перед стулом стол, на столе карта, на ней остров Мадагаскар с дыркой, километров триста в диаметре. Свет горит, жена за столом, чайник на плите кипит… Кто-то за дверью шуршит, скребется. Жене, как всегда, лень – «иди, взгляни…» Крошки с усов смахнул — пошел. В коридоре сосед, на полу возится, под ковриком ключ свой ищет.

— Ты откуда?..

— Из Африки… — говорит и усами шевелит. Спинка у него в известке, лапки в пыли…
…………………
…………………….
ТАРАКАНИЙ БОГ

Я взял тетрадь, из нее выпал таракан. Довольно крупный, мясистый, звучно шлепнулся на стол — и побежал. Я смахнул его на пол. Он упал с огромной высоты на спину, но ничуть не пострадал — отчаянно болтал ножками и шевелил длинными усами. Сейчас перевернется и убежит… Он раскачивал узкую лодочку своего тела, чтобы встать на ноги — мудрость миллионов лет выживания спасала его. Я смотрел на него, как небольшая гора смотрит на человека — с досадой — существо, слишком близко подбежавшее к ней. Сейчас он думает о том, как удрать. Он не понимает, что от меня не уйти. Пусть не бегает по столам, по любимым моим тетрадям. Он думает, что перевернется — и дело сделано. Он только предполагает, а я — располагаю. Чем я не тараканий бог? Я наперед знаю, что с ним будет. Я накажу его за дерзость… Смотрю, как он барахтается — сейчас встанет… Все-таки, неприятное существо. Зато у него есть все, чтобы выжить — он быстр, силен, бегает, прыгает — почти летает. Не хватает только панциря, как у черепахи. Представляешь — панцирь… Я его ногой, а он смеется — вдавливается в подошву, как шляпка гвоздя, выступающего из пола, — освобождается и убегает. Да, панцирь ему не даден… И ум у него точный и быстрый, но недалекий. Он предполагает, а я — располагаю.

Я сижу за столом, повернувшись к таракану. Пожалуй, я поступлю как бог — дам ему поверить в шанс. Переворачиваю его. Он бежит через комнату в дальний угол. Чудак, я же его догоню. Не спеша встаю — и вижу — совсем рядом с ним щель в линолеуме. Таракан вбегает в щель, как в большие ворота, и теперь бежит себе где-то в темноте по известным ему ходам… А я, назначивший себя его богом, непризнанный им — остаюсь, беспомощный, один в огромном пустом и гулком пространстве.
……………………….
…………………………

МАМЗЕР

Люблю, люблю… воркуют, сволочи, нет, чтобы подумать обо мне! Я так им и вылепил, лет десять мне было, что-то в очередной раз запретили, как всегда между прочим, в своих делах-заботах, сидели на кровати у себя, двери раскрыты, и я, уходя в свой уголок, негромко так – «сволочи…» Она тут же догнала, влепила оплеуху, он с места не сдвинулся, смущенный, растерянный, может, со смутным ощущением вины, хотя вряд ли — давно забыл, как все начиналось – «вот и живи для них, воспитывай…» — говорит. Тогда они давно уж в законном браке, и только бабушка, его мать, гладя по голове, говорила непонятное слово – «мамзер». Это она шутя, давно все забылось. Мамзер — незаконнорожденный, я потом узнал. Тогда, в начале, я был им ни к селу ни к городу, случайный плод жаркой неосторожной любви, зародился среди порывов страсти при полном безразличии к последствиям, а последствием оказался — я! И первая мысль, конечно, у них — избавиться, и с кровью это известие принеслось ко мне, ударило в голову, ужас меня обжег, отчаяние и злоба, я ворочался, беззвучно раскрывая рот, бился ногами о мягкую податливую стенку, она уступала, но тут же гасила мои усилия… При встрече с ней родственники шарахались, знакомые перестали здороваться, а его жена, высокая смазливая блондинка — у нее мальчик был лет двенадцати, их сын — надменно вздернув голову, рассматривала соперницу: общество не простит. Все знали — не простит. Оставлю — назло всем, решила она, и ходила по городу с высоко поднятой головой. И этот цепкий дух сопротивления горячей волной докатился до меня, даруя облегчение и заражая новой злобой, безмерно унизив: мне разрешено было жить, орудию в борьбе, аргументу в споре, что я был ей… И тут грянула великая война, общество погибло, ничего не осталось от сословной спеси, мелких предрассудков, сплетен, очарования легкой болтовни, интриг, таких безобидных, шуршания шелковых платьев — променяли платья на еду в далеких деревнях… Потом жизнь вернулась на место, но не восстановилась. Постаревшие, испуганные, пережившие проявления сил, для которых оказались не более, чем муравьями под бульдозерным ковшом, они еще тесней прижались друг к другу, и с ними я — познавший великий страх, родительское равнодушие — случайный плод, я родился, выжил, рос, но мог ли я их любить, навсегда отделенный этими первыми мгновениями, невзлюбивший мать еще в чреве ее, и в то же время намертво связанный с нею — сначала кровью, узкой струйкой притекавшей ко мне, несущей тепло, потом общей судьбой, своей похожестью на нее, и новой зависимостью, терпкой смесью неприязни и обожания, страха и скрытого сопротивления?.. Теперь они, наверное, любили меня, но тень, маячившая на грани сознания, отталкивала меня от них. Я взрослел, и начал искать причину своей холодности и неблагодарности, — которые удивляли и пугали меня, вызывая приступы угрызений совести, — своего напряженного и неприязненного вглядывания в этих двоих: они между прочим, занятые собой, пробудили меня к жизни, потом долго решали, жить мне или не жить, и оставили из соображений мелких и пошлых. Но все мои попытки приблизить тень, сфокусировать зрение, наталкивались на предел возможностей сознания, и только истощали меня… И тут отец умирает, унося с собой половину правды; часть тайны, оставшаяся с матерью, заведомо была полуправдой, я отшатнулся от нее, прекратив все попытки что-либо понять. И годы нашего общения, вплоть до ее смерти, были наполнены скрытым раздражением, неприязнью и острым любопытством. Она узнавала во мне его: он давно умер, а я повторял и повторял его черты, повадки, словечки, отдельные движения, причем с возрастом появлялись все новые знаки родства, откуда? я не мог ведь подсмотреть и подражать! Даже спина у меня была такая же, широкая и сутулая, и это радовало ее, и обувь она мне покупала на два номера больше, хотя отлично видела, что спадают с ноги — это казалось ей недоразумением, которое следует исправить, ведь у Него была большая нога, и у меня должна быть такая же…
Она умерла, не дождавшись разговора, который, она считала, должен все прояснить, и стена рухнет, а я боялся и избегал объяснений, не представляя себе, что ей сказать, только смутно чувствуя нечто в самом начале, разделившее нас. Как-то она, преодолев гордыню свою, все же спросила – «почему ты так не любишь меня?» — меня, все отдавшую тебе, это было правдой, и неправдой тоже, потому что не мне, а Ему, и Его могиле! Что я хотел у нее узнать? Она ничего не знает, также, как я. Да и что я мог бы понять тогда, в середине жизни, полный сил, совершающий те же ошибки, также как они, рождающий между прочим детей…
И только в конце, когда я, свернувшись в клубок от боли, сморщенный старик, теряя остатки сознания, уходил, то вдруг ясно увидел себя, связанного с ней цепью пуповины, испуганного и сопротивляющегося, злобного, ожесточенного… — и понял, откуда всё… и что не могло быть иначе.
…………………………
…………………………….

ДОКТОР, МУХА!

Мне влетела муха в правое ухо, а вылетела из левого. Такие события надолго выбивают из колеи. Если б в нос влетела, а вылетела через рот, я бы понял, есть, говорят, такая щель. А вот через глаз она бы не пролезла, хотя дорога существует, мне сообщили знающие люди. Приятель говорит — сходи к врачу. На кой мне врач, вот если б не вылетела, а так — инцидент исчерпан. Хотя, конечно, странное дело. «Ничего странного, — говорит мой другой приятель, вернее, сосед, мы с ним тридцать лет квартирами меняемся и все решиться не можем, — есть, говорит, такая труба, из уха в глотку, там пересадка на другую сторону и можно понемногу выбраться, никакого чуда. И мухи злые нынче, ишь, разлетались…» Но эта особенная, представляете, страх какой, она словно новый Колумб, он по свежему воздуху ехал, а она в душной темноте, где и крыльев-то не применишь, только ползти… как тот старик-китаец, который пробирался к небожителям в рай по каменистому лазу, только китаец мог такое преодолеть, только он. Муха не китаец, но тоже особенная — чтобы во мне ползти, надо обладать большим мужеством… И в конце концов видит — свет! Вспорхнула и вылетела, смотрит — я позади. А мы двадцать лет решиться не можем… или тридцать? не помню уже… Стыдно. Верно, но я все равно не стыжусь, я не муха и не Колумб, чтобы туда — сюда… легкомысленная тварь, а если б не вылетела? Тогда уж точно к врачу. И что я ему скажу? Мне в ухо, видите ли, влетела муха?.. Нет, нельзя, подумает, что стихи сочиняю: ухо-муха… Надо по-другому: доктор, мне муха забралась в ушной проход… В этом что-то неприличное есть. Лучше уж крикнуть: доктор, муха! — и показать, как она летит, крылышками машет — и влетает, влетает… Тогда он меня к другому врачу – «вы на учете или не на учете еще?..» Не пойду, я их знаю, ничего не скажу, пусть себе влетает, вылетает, летит, куда хочет, у нас свобода для мух…
Все-таки мужественное создание, чем не новый Колумб! Да что Колумб… Китаец может, а муха — это удивительно. Как представлю — влетает… ужас!
— А может все-таки не вылетела, ты обязательно сходи, проверься, — говорит третий приятель, вернее, враг, ждет моей погибели, я зна-а-ю.
— Ну, уж нет, — говорю, — на кой мне врач, вот если бы влете-е-ла…

КАЛЕЙДОСКОП

ЧТО-ТО СЛУЧИЛОСЬ…

Видно и прежние жильцы не выращивали ничего в этих двух деревянных ящиках за окном, и земли в них почти не осталось — выдуло, смыло дождями, и торчала только седая трава, случайно занесенная ветром. Она буйно росла, потом умирала, оставались сухие крепкие стебли, их заметало снегом, а весной снова появлялась эта упорная трава. Так было много лет, но однажды, в самом углу ящика, где и земли-то почти не было, возник и стал вытягиваться тонкий желтоватый побег. Из него вырос бутон и распустился цветок, оранжевый, нежный и довольно большой. Я смотрел на него с недоумением, а он стоял себе среди разбойной травы, не ухоженный никем и непонятно откуда взявшийся. Вот наступили холода, а он все еще здесь. И трава уже полегла, и по утрам ее покрывал иней, а цветок все был живой. Мне стало страшно за него, и ничем помочь ему нельзя, стоит себе и стоит. Однажды утром я выглянул в окно — цветка не стало. Жаль его, но ведь он попал совсем на плохое место, и, может, к лучшему все — не вырастет больше… Но на следующий год он снова был здесь, и снова цвел, и снова его сбивал с ног ветер, и ледяной дождь, а потом ранний снег засыпал — похоронил… Может, перекопать здесь все, чтобы он снова не возник и не мучился больше? Но я не мог, и оставил все, как есть… И на третий год он вырос, а я много ездил тогда и дома бывал редко. Приезжаю в темноте, выглядываю в окно, вижу — стоит, и лепестки в темноте кажутся черными, но он жив. Дождей было много, и воды ему хватало, но разве ему место здесь, в пустыне… Осенью он снова стал погибать, мучился и мучил меня каждый день, и я ждал каждое утро его смерти как избавления. Наконец, его не стало.

А на следующий год его все не было и не было. Трава вытянулась в полный свой рост, прошло лето, начались дожди — а цветка нет. Морозы ударили внезапно, листья свернулись в трубочки, но держатся, от трав остались тонкие скелетики, но прочные, не поддаются ветру… а цветка нет…

Что-то случилось…
…………………………………………..
……………………………………………
ПОГОВОРИ СО МНОЙ…

Я в автобусе еду. В центре светло, но людей уже мало. Магазины закрыли, а мест для гуляния мало. Еду. Темные громады… дальше черные улицы поуже, дома пониже… Уплываю, корабль мой мал. Раньше я это любил — там, впереди… Теперь все равно. Узкую нору роет человек. Над всей нашей жизнью нависла ошибка. Каждый вроде бы для чего-то жил… Ну, каждый… он всегда ищет оправдания… Улица, зима, темень, тусклые окна – в них тени, кто ест-пьет, кто спит, кто на детей кричит… Еду. Раньше думал — как выбраться из тьмы… Во-он там где-то свет… Покачнулись, стукнуло под колесами — рельсы… будочка, в ней желтоватый огонек… Стой! кто там? кто?.. Уплыло, снова темнота… еду. Я думал — есть светлые города, небо… надо только уехать отсюда. Нет, чернота внутри… изнутри темнота…

Человек в автобусе. Мы вдвоем. Старик, желтое лицо:

— Поговори со мной…

Я говорить с ним не хочу.

— … мне страшно…

И мне страшно, но не о чем нам говорить, не о чем.

— …я с женой живу… она все по хозяйству… ночью спит… Я лежу. Думаю?.. нет, меня качает на волнах… страх меня качает. Умру — что с ней будет… Уходим в темноту. Неужели всегда так было? Ведь верили, улетали к свету… Ты молодой, уезжай отсюда, уезжа-ай… здесь все отравлено… Хочу верить — будет Страшный Суд — всех к ответу… И в это не верю.

— Ты что… так нельзя, старик…

Нагнулся — он уже спит. Нет, нет, нет, на первой же остановке… дальше не поеду, выпустите меня!.. Давно позади огни, город, голоса, песни, смех, небольшие приключения и шалости, даже какие-то успехи, гордость… Под нами нет земли. Оправдания нет…

Не надо! пусть это сон — яркий свет в лицо, кто-то треплет за плечо — гражданин, ваш билет!.. А, как хорошо! да, билет, конечно билет — вот он, во-о-т… А что со стариком? Лицо белое… улыбается…

— Хорошо тебе? А мне страшно, поговори со мной…
……………………………….
……………………………..

ЕЩЕ ЖИВОЙ!..

Старый кот совсем выжил из ума! Я зову его, а он не слышит. Подхожу ближе:

— Феликс!

Наконец, увидел меня:

— А, это ты…

Шерсть свисает клочьями, у основания хвоста почти голо и видна свежая царапина — значит досталось, убегал от кого-то… Он потягивается, вытянул вперед лапы и зажмурился. Вот лапы узнаю — такие же мощные, как были много лет тому назад, когда он сам пришел к нам. Он зевает. Правого верхнего клыка нет. Вышел из кустов и стал чесать за ухом, долго, с костяным стуком. Летит пух во все стороны. Я стою и жду его. Наконец, пошел, но тут же снова потерял меня, чуть не попал под ноги прохожему, кое-как выпутался и стоит, смотрит по сторонам. Увидел двух женщин — не пойти ли обратно, с ними… Я подхожу и беру его на руки. Он сухой и легкий как пушинка. Ставлю на плечо, он это любит, и мы идем вверх по лестнице. Ходить ему стало трудно, что ли? Прыгает он еще неплохо, а бегать вот совсем не хочет… Он сосредоточенно ест, медленно пережевывает кусочки рыбы, потом долго пьет молоко и отходит в сторону. Теперь он прыгнет на колени, обязательно прыгнет. Он подходит и прыгает, легко отделяется от пола — и уже у меня. Нет, он еще молодец. Теперь он будет долго дремать, а потом встрепенется и побежит к двери. Никакими силами его не удержишь. Каждый раз он уходит как на войну, и я не знаю — увижу ли его еще.

Его нет целый день, а вечером, в темноте, подхожу к дому и зову: «Феликс!»

От темных кустов отделяется маленькая тень — он здесь, живой…
…………………………………
………………………………..

ГАДКО УСТРОЕНО

Утро туманное, едва выбрался на балкон, голова тупая, в глазах песок. Смотрю, по лужайке, по высокой траве идет Аякс, мой умерший кот. Один из шести, кого мне удалось спасти от чумки, еще котенком. Какие чувства знаете? — интерес, симпатию, притяжение, секс?.. А у меня на самом верху этого списочка — врастание. Аякс врос в мою жизнь, десять лет прорастал, по сравнению с этим любовь — тьфу!.. Когда человек или зверь… неважно!.. становятся частью жизни, неотъемлемой частью, это да!.. Тут я молчу…

Вот он идет, вижу, посматривает наверх… Значит, за мной пришел. Вообще-то мы договаривались с Феликсом, его дедом, но значит — так надо. Провожатый Аякс, Феликс меня там встретит. Где это место находится, думать не хочу, раньше надо было думать… На мне ничего, кроме трусов. Но одеваться незачем, повернулся, пошел. Из квартиры, по каменным ступеням, босыми ногами… Приятно. Не забыли, пришли… Не дали человечьей толпе посморкаться, пошушукаться, потом напиться… Уйду как мечтал. Ни слова ни звука. Не то, чтоб не любил ничего… и удача случалась… Но устроено здесь – всё — ОТВРАТНО. Исключительно гадко устроено. С этим ухожу.
Подошел к Аяксу.

А это не он.

Это Мурзик соседский , хозяева выгнали его, он страдает, похудел, вот и ноги стали как у Аякса, длинные-предлинные…
Я схватил его в охапку, потащил наверх — кормить, кормить!..

И хоть невыносимо гадко всё, чистая правда!.. но у меня со вчерашнего обеда крылышко… Куриное.
……………………………….
………………………………..

НА ДОРОГЕ

Голубя раздавили. Колесом впечатали крыло в асфальт, шея в крови. Он на спине — бьется, выгибается, встать не может. Увидел меня — затих… И вдруг отлепил крыло, перевернулся, на лапки встал. Стоит покачиваясь. Рядом на синем инее четкий отпечаток крыла, как след давно умершей птицы… А голубь еще жив. Покачнулся, пошел к придорожным кустам. Все уверенней идет, все быстрей. Дошел, упал — замер, сразу горсткой помятых перьев стал — из них клюв раскрытый торчит, в него влетают снежинки… Сухой снег милосердно засыпал птицу. След крыла на дороге посветлел и растаял. Только розовое пятно упорно пробивалось на поверхность, смущало бездумную белизну…

А я шел и думал — почему я такой трус?.. И жить боюсь, и умереть боюсь…
……………………………..
………………………………

ЛИСТ СУХОЙ

Осенью зеленый лист становится желтым. В нем какой-то пигмент меняет цвет. Я уже забыл, что в точности там происходит. Почему-то я зеленые листья не люблю и не замечаю, они кишат массой какой-то и просто раздражают, а вот лист желтый — задевает меня. Он висит на ветке, почти голой, рядом с ним небо, высокое и холодное. Стволы деревьев — черные и блестящие от дождя, в зеленоватых пятнах и ржавых крапинках. Стволы торчат из земли, мокрой и холодной, а на земле — желтые листья. Мой лист тоже скоро упадет, но пока он держится. Вот подует ветер, застучат по стволам крупные капли — и вспорхнет листочек, и медленно пойдет к земле, к другим листьям. Но пока что он еще на месте. Потом их сгребут в большие кучи и подожгут… Я каждый день смотрю на него — он совсем прозрачный и светлый, и становится все ярче, а небо уже опускается над ним, тяжелое и бурое… Ну, лети… Он упал, и ярким пятном — на черной земле. Теперь ветка совсем голая. Поднялся ветер. Листья сухие летят гурьбой — торопятся куда-то. Птицы собрались огромной тучей и медленно кружат над голым холмом. Шорох крыльев и шорох листьев сливаются. От костра поднимаются маленькие кусочки сажи, и летят. От стаи отделяются птицы, и тоже, как кусочки сажи, кружат над нами… Скоро зима.
……………………………..
……………………………

ИНОГДА В ДЕКАБРЕ

Иногда в декабре погода волнуется — прилетают неразумные западные ветры, кружатся, сами не знают, чего хотят… Наконец, стихают — отогнали зиму, снег стаял, земля подсыхает и приходит новая осень — коричневая и черная, с особым желтым цветом. В нем нет ни капли слащавости, он прост и сух, сгущается — впадает в молчаливый серый, в глубокий коричневый, но не тот красновато-коричневый, который царит живой дымкой над кустами и деревьями весной — а окончательный, суровый, бесповоротно уходящий в густоту и черноту — цвет стволов и земли. Лес тяжел, черен, чернота расходится дымом и клубами восходит к небу — с такими же черными тучами, а между лесом и небом — узкая блестящая щель — воздух и свет где-то далеко. Все сухо, тяжело и неподвижно, только тонкие стебельки мертвой травы будто светятся, шевелятся… Осень коричневая и черная. Бывает иногда в декабре.
………………………………
………………………………..

ГДЕ МОЕ ПАЛЬТО?

Пропади она пропадом, пропади!.. Каждый вечер на земле столько людей проклинают жизнь, что движение ее тормозится. И только когда угомонятся все, улягутся и заснут, стрелки часов снова набирают ход, до следующего вечера. Но в глубинах машины времени остаются песчинки сомнения, крупицы горечи, сознание ненужности подтачивает вечный механизм… Пропади она пропадом! И так каждый вечер…

И она пропадом пропала. Ночь прошла, а утро не настало, солнце сгорело за одну ночь. На сумрачном небе тлеет забытой головешкой. Поднялся ветер, несет сухие листья… а света нет… Холодеет понемногу, посыпал снег, день не настанет больше. Птицы мечутся, звери бегут в леса. Люди проснулись, завтракать сели, на работу собираются…

— Ого, морозец ударил… Где мое пальто с воротником?..
………………………………
……………………………..

НЕ ИЩИТЕ

Я возьму билет и сяду в старый ночной автобус. Я уеду из жизни, к которой не привык. Оторвусь от нее, надоевшей мне до тошноты. Непрерывно передвигаясь, исчезну, стану невидим и недоступен никому. Как посторонний поеду мимо ваших домов. Старенький автобус переваливается через ухабы, темнота окружает меня — никто не знает, где я, меня забыли… Смотрю из окна на улицы спящих городков, пытаюсь проникнуть в сонные окна — «может здесь я живу… или здесь?… вот мой порог…» — и еду дальше. Луна освещает печальные поля, заборы одиноких жилищ, листва кажется черной, дорога белой… Автобус огибает холмы, будто пишет свои буквы. Я — в воздухе, невидим, затерян в просторе… Я еду — и эти поля, и темные окна, и деревья, и дорога — мои, я ни с кем не делю их. Я не хочу ваших привязанностей, не хочу внимания — это плохо кончается. Я еду — и сам по себе. Не ищите меня — автобус исчез в ночи. Совсем исчез. Совсем.
………………..
………………..

ФРАГМЕНТ РОМАНА «ВИС ВИТАЛИС»

….
Из тьмы возможностей, которая раньше казалась бездонной, как мешок деда Мороза, начали вылезать на свет определенности. Он вынужден был с ними считаться, хотя бы по одной причине — достались слишком дорогой ценой: утекало его собственное время, ссыпалось в никуда мелким песочком! Ущерб был не просто заметен, он ужасал.
Марк чувствовал… вот именно — не вычислил, не дошел умом, а почувствовал всем существом: его пространство обнищало, лишилось массы перекрестков, развилок, углов и уголков. Из-за драпировок и покрывал проступила жесткая и довольно мрачная истина, не обещающая раздолья для скачков, прыжков и резких поворотов. Где же осталось все то, что не случилось, не возникло, не согрело, не успокоило — где это все?.. Как много из того, что, казалось, созрело, было готово случиться, возникнуть — промедлило, не прорвалось, не прорезалось, не грянуло… а случилось другое, что вовремя подскочило, втиснулось, выплеснулось без промедления, стукнуло по столу кулаком…
Не стало пространства — возник узкий коридор с жесткими правилами движения и безрадостной перспективой. Его судьба в ряду других судеб, чуть лучше, чуть хуже…

ФРАГМЕНТИК РОМАНА «ВИС ВИТАЛИС»


………………………..

……….
В очередной раз память повела его по вехам, указывающим направление жизни. В самом начале возник дом, из которого он вышел с маленьким фанерным чемоданчиком. Было тепло, сыро, шуршал мелкий как туман дождь — и он пошел, не зная дороги, которая предстояла, ожидая только нового, он всегда ждал. Теперь умерли все свидетели начала — мать, Мартин, вот и Аркадий… Память — ноша и обязанность: кто же, если не он, сохранит этих людей, соединит, примирит в почти невозможных сочетаниях?..
— Вы, сударь, непримиримы как бультерьер, — говаривал, смеясь, Аркадий. — Не боритесь уж так свирепо со Случаем, возьмите его в союзники, подстерегайте в каждом подходящем углу. Полегче, полегче, вам еще мно-о-гое предстоит в себе примирить.
— Знающий цель отодвигает Случайность, — мрачно отвечал молодой специалист.
— Ваша страсть — все доводить до крайности. И я таким был. Оказалось, жизнь это искусство обращаться с неопределенностями, сохраняя меру, не давая разбежаться противоречиям. А вы все рикошетом да рикошетом норовите, устанут бока…
— А вы, с вашим стремлением все примирить… — Он хотел добавить -» чего добились», но вовремя замолк.
Они шли тогда к заповедному месту, где раскинулось поле стульев, кресел и кроватей. Среди них было то самое кресло, из истории Аркадия, теперь оно стояло у Марка в углу, как обычная вещь, но многое в себе таило. Марк обнаружил, что придает большое значение памяти вещей. Так, лежа с Фаиной на ее широкой кровати, он видел, как здесь лежали другие, и что было, и ненавидел эту тахту.
— Ты чужой, — Фаина как-то сказала ему, — даже Гарик понятней был. Может, ты и есть пришелец, черт возьми?! Чего ты хочешь, знания? Вранье, у тебя страсть к жизни, отрешенной от всего реального, разумного…
Не было этих слов! И разговора с Аркадием о примирении сторон — тоже не могло быть! Он уже не в первый раз обнаруживал, что из многих встреч и разговоров лепит что-то свое, и обязательно привирает, ходит по своему прошлому, как по оврагу, в котором на каждом шагу новое. Он пугался собственной непредсказуемости, угрозы потерять опору в себе; тогда жизнь превратится в гигантский лабиринт, который невозможно понять и освоить, а только вырубить, ценою жизни, узкий ход — куда? на волю?..
Круг его воспоминаний каждый раз останавливается в одном и том же месте — он снова у отцовского стола, в кресле мать, она вяжет и читает, рядом кот, весь в себе… Это время постоянно притягивает его. Все темы жизни в зачатке уже были, а дальше? Он видел, как сужалась его дорожка, как он стремительно отбрасывал возможности… Где-то скрывается ошибка! Но собственная искренность обезоруживает: как уверенно, страстно ошибался! Что теперь жаловаться, вздыхать в поисках утраченного времени…
Он уставал от наплывающих на него картин, от разговоров с людьми, которых уже нет…
А над холмом давно плыла ночь.

КАЛЕЙДОСКОП

Под этим названием пойдет обзорчик четырех лет, проведенных в ЖЖ. В том, что касается «изо». В ближайшее время начну публиковать главки из новой книжки «Кукисы».
…………………………..


…………………………………


………………………………….


……………………………………


………………………………….


………………………………….


………………………………….


////////////////////////////////////////////

Вчера шел — и вижу, гусеница дорожку переползает. Желтая, очень мохнатая. Я остановился, смотрю на нее. Ползет не спеша, меня не замечает. А может делает вид, что не заметила. Лучше бы ей поспешить… Похожа на моего старого пса. Если сверху смотреть. Такой же пушистый был… Он стоял, ел из миски, а я смотрел на него сверху. Как гусеница, тогда я подумал. Размер значения не имеет, все равно похоже. Если нарисовать, то гусеницу можно больше собаки изобразить… Пес деликатно чавкал, иногда косил глазом на меня. Я понял, не надо над душой стоять, отошел. Тогда я не знал этой гусеницы. Тогда ее в живых не было. Зато вчера не было пса, он еще весной умер. Они не встретились, а жаль. Если б со мной бежал пес… Он тоже остановился бы, смотрел, как гусеница нам дорогу переползает. У собак настороженность ко всем ползущим. И у меня тоже. Хотя у гусеницы есть ноги. Но сверху не видно, она для меня почти змея. И для собаки тоже. Была бы… Вид сверху – обман зрения. У гусеницы столько ног, сколько мне и не снилось. Я бы с таким количеством не справился… А как же она? Не думает о них. Вот-вот, мне мысли мешают. Если б я меньше думал, то написал бы рассказик. Про гусеницу и собаку. Сегодня утром. Хотя уже ни собаки, ни гусеницы… Рассказал бы, как она ползла передо мной. Простыми словами. Что выдумывать, все просто, наши пути случайно пересеклись. Куда я шел? Вроде в мастерскую… Зачем?.. Точно не знаю. Может, что-нибудь получится, думал… А гусеница точно знает. Нет, не знает — уверена, что ей на ту сторону нужно переползти. Вот бы мне так – чтоб не знал, но убежден совершенно. Ей проще, просто хочется поесть. И в прохладную траву, на сырую землю, тонкая кожица не выносит солнечных лучей. Даже щетинки не спасают. Не щетинки, а волоски. У собаки… пса, его звали Вася… шерсть была густой, вычесывать редко давался, возражал. Только когда уж совсем комья… Тогда молчит, но видно, что недоволен. Зато потом ему легче было…
А у гусеницы с шерстинками полный порядок.
Я взял небольшую палочку, подставил ей. Она не спеша влезла на препятствие. Надо же, доверяет… И я отправил ее — быстро, решительно — туда, куда она хотела. Не знаю, сильно ли она удивилась, но виду не подала. И тут же дальше ползет. Она сразу узнала, куда ей дальше! А я бы долго думал, где я… Сказал бы – чудо?.. Не дождетесь. Решил бы, что на краткий миг сознание потерял. При этом продолжал двигаться, так бывает. Очнулся, и уже в другом месте, подумаешь, ничего особенного. Можно сказать, на время прервал ход жизни… Исчез, чтобы заново все начать. Ведь это редкий случай, удача. Если б так можно было, когда в тупике… Редко случается . А гусеница? Вряд ли поняла, что я ей добро причинил. Но облегчение, наверняка почувствовала — ползти через нагретый асфальт нелегко, ножки обжигает… А если их много, это ужас, каждая болит!..
Так мы встретились, друг другу немного помогли, и расстались. Я ей помог, а она мне – чем? Не знаю, но чувствую, легче стало. Она о встрече не догадывается. Но все равно событие произошло. Представь, встречаешь совершенный разум. Может, не совсем совершенный, но для нас – невероятной силы… Высшее существо. Не видел, не слышал, оно незаметно подкралось. Выскочило из-за угла. И мгновенно переносит тебя в новую жизнь. Не помню, чтобы меня переставляли… Удача?.. Неожиданное решение какое-то?.. Не знал, не гадал, и вдруг – осенило… Ну, было, раз или два… Но, все-таки, причины, основания — были. Например, долго до этого трудился. Пусть из стороны в сторону метался, пробы, ошибки… И вдруг прыжок, прорыв.
Тогда я говорил себе – повезло…
А гусенице – ей повезло? Впрочем, почему – «она», может, это «он»? Кажется у них нет отдельных полов… Счастливые создания. Но это другая тема…
Хватит, сделал доброе дело, дальше иди.
А доброе ли? Вдруг на новом месте оказался злой муравьишка, мечтающий кому-нибудь насолить? И не один, они же всегда стаями, тут как тут! И бедная гусеница погибает. Щетинки, волоски не помогут. Ожоги, укусы… мягкое тело рвут на части… Говорят, они боли не чувствуют. Вздор, не может быть!..
Размышляя, выбитый из спокойной колеи, дошел до конца дорожки. Впереди большая дорога, шастают туда сюда, завывая, машины. Но неспокойно мне, нехорошо. Зачем так необдуманно поступил…
Повернул обратно, спасать.
Нашел место встречи, долго искал в траве…
Не нашел. Но и следов жестокой расправы не заметил. Немного успокоился…

ВРЕМЕННОЕ (на злобу)

Простое наблюдение за много лет. Даже в науке почти любая лжетеория, вплоть до явной подтасовски и надувательства(возьмите Тринчера, к примеру и его уравнения «термодинамики жизни»), существует до тех пор пока жив автор, и его круг, которые всеми силами поддерживают «лжеучение». Тем более, подобное легко и просто делается в искусстве. Пока у автора много сил, и он полон рвения поддерживать свой «уровень» в умах читателей-зрителей, — все идет хорошо. Примеры? их миллион, возьмите хотя бы нашего Пригова и этого — Куэльо. Пока человек ходит и ездит повсюду, и следит, чтобы его везде называли по отчеству и почитали — довольно много людей будут так называть и почитать. Люди внушаемы. Но стоит только умереть, и исчезнуть кругу почитателей(болельщиков), как многое становится куда ясней. Так что надеяться на посмертное будущее никому не стоит. И нет никакого смысла, кроме самого пошлого и прозаического, раздувать свой «ореол», бегать, тусоваться, орать на всех углах о том, что просто гений…


……….
Это состояние старой перечницы мне понятней.

ЗАПОЗДАЛОЕ ПОЗДРАВЛЕНИЕ


……………………
Поздравляю, дорогие женщины, конечно, поздравляю!
Хотя, честно говоря, праздник этот вызывает у меня серьезные сомнения… Но надо использовать любой положительный повод, чтобы порадоваться, жизнь иначе покажется уж слишком безрадостной.
Вчера замотался с почтовым сервером, который не хотел работать, а обращаться было некуда, и почта шла кривыми путями. Потом и вовсе исчезла связь, наверняка мужчины на сервере допраздновались.
Желаю Вам президента-женщину, это может окончательно доказать сомневающимся, что все мы равны. А результат такого правления, думаю, тоже будет аргументом в пользу равноправия.

УДИВИТЕЛЬНЫЙ ОПТИМИЗМ


………..
(от автора)
Концовка романа «Вис виталис». Он сейчас печатается небольшим тиражом, очень небольшим. Но мне хватит, фиксация текста — идея фикс современного подвального писателя. Законченный в 1995 году, он поражает самого автора оптимизмом. В повести «ЛЧК» (1991г, 50 000 экз) опустевший город проваливается в подземное озеро (но чистой прозрачной воды! совсем неплохо!). В повести «Последний дом» (на днях появится в Серпуховском альманахе, надеюсь… 1000 экз) город строится в другую сторону, а герой остается рядом с природой в разваливающемся доме, зато со своими зверями (кто жив остался), с памятью — и смотрит на дымы на горизонте, где живет мифическая для него столица…
А здесь — гротескно-фантастическая неудача, крушение дома-ракеты, который должен был отправиться на поиски неземного источника «живой силы». Но одновременно — личная удача героя, который находит, наконец, точку приложения своих жизненных сил. Так что, не все так плохо, господа, источник живой силы внутри нас, и пусть безумствуют, кому охота.
………………………………………
(фрагмент)

Снова изменилось время года, в этот раз на какое-то неопределенное, от настроения, что ли? Утром осень, днем весна, а в иные вечера такая теплынь… А вчера проснулся — на окне вода в стакане, неподвижна, вязка… Встряхнул — и поплыли мелкие блестящие кристаллики. И вспомнился, конечно, Аркадий.
— Земля когда-нибудь очнется, — говаривал старик, — стряхнет нас и забудет. Старые леса выпадут, как умершие волосы, — вылезут из земли новые, разрушатся видавшие виды горы, как гнилые зубы — образуются другие… Что было миллион лет до новой эры? То-то. Снова миллиончик — и станет тихо-тихо, разложатся останки, окаменеют отпечатки наших сальных пальцев, все пойдет своим чередом.
Наступил день отлета. Все, кто собрался, явились в Институт с вечера, как в военкомат на призыв, взяв с собой мешки с продуктами. Кое-кто пытался протащить посуду и даже мебель, но бдительные стражи отнимали все лишнее и выкидывали за ограду. Зато многие забыли своих собак и кошек, и те с жалобными воплями мчались к Институту, цеплялись за ограду и провожали глазами хозяев, исчезавших в ненасытной утробе железной дуры.
— Дура и есть дура… — решил сосед Марка, здравомыслящий алкаш, который никуда не собирался, но приплелся поживиться отходами. — Устроили себе бесплатный крематорий, мудаки!
Марк, конечно, с места не сдвинулся, и думать забыл, уверенный, что ничего из этой пошлой выдумки не вылупится, а произойдет нечто вроде учебной тревоги, которых за его жизнь было сотни две — вой сирены, подвал, узкие скамейки, духота, анекдоты… снова сирена — отбой, и все дела. Не до этого ему было — муторно, тяжко, с трудом дышалось… Слишком много навалилось сразу, удача или наоборот, он еще не понимал. Перед ним, как никогда яркие, проплывали вещи, слова, лица, игрушки… старый буфет, в котором можно было спрятаться, лежать в темноте и думать, что никто не знает, где ты… Всю жизнь бы сидеть в этом буфере, вот было бы славно! Не получилось.
Он, как всегда, преувеличивает, берет и рассматривает, словно в микроскоп, какие-то одни свои ощущения, чувства, состояния… а потом, когда лопнет этот пузырь, качнется к другой крайности…
Занят собой, он совершенно забыл о событии, которое было обещано в то самое утро.
………….
Неожиданно за окном родился гул, огромный утробный звук, будто земля выворачивалась наизнанку.
— Что это?.. Какое сегодня число?.. Неужели… Не может быть! — пронеслись перед ним слова.
И тут его всерьез ударило по голове, так, что он оглох, ослеп и беспомощно барахтался под письменным столом, как таракан, перевернутый на спину. Гул все усиливался, достиг невероятной, дикой силы… теперь он не слышал его, но ощущал всем телом, которое вибрировало, также как все предметы в комнате, дом, земля под ним, и даже облака в небе — сгустились и дрожали…
Вдруг что-то исполинское переломилось, хрустнуло, хрястнуло, будто поддался и сломлен напором стихийной силы огромный коренной зуб. Наступила тишина.
— Кончилось… — с облегчением подумал Марк, — хоть как-то вся эта история кончилась, пусть совершенно неправдоподобным образом. Пойду, посмотрю.
Он спустился, вышел, и увидел Институт. Величественное здание беспомощно валялось на боку, выдернуто из земли… как тот камень, который он в детстве решил вытащить. И только сейчас, кажется, одолел — сам, без отцовской помощи, не прибегнув даже к всесильной овсяной каше.
Обнажилась до самых глубоких подвалов вся Глебова махина, вылезли на дневной свет подземные, окованные массивным металлом этажи, из окон директорского кабинета валил коричневый дым, он сгущался, стал непроницаемо черным, ветер мотал клочья и разносил по полю. Из окон и дверей выкарабкивались оглушенные люди. Собаки и кошки отряхивались от земли и бросались своим хозяевам навстречу. Начали считать потери. И оказалось, что все на месте, исчез только Шульц! Как ни искали его, найти не смогли. Может, мистик, превратившись в тот самый туман или дым, вылетел из окна и отправился на поиски своей мечты?.. Некоторые доказывали, что его не было вовсе, другие говорили, что все-таки был, но давно переродился в иное существо… особенно странным им казалось превращение ученого в директора… Наверное, он был фантомом. Или духом?.. Нет, пришельцем, конечно, пришельцем! Вспомнили его загадочное поведение, чудесные появления и исчезновения, а главное — уверенность в своем одиноком проценте, позволившем обосновать то, что никакой трезвой наукой не обосновать. Он прекрасно все знал и видел вещи насквозь без всякой науки, но должен был до поры до времени маскировать свое происхождение, чтобы подточить здание изнутри, такова была его миссия. Отсюда его слова, что «тяжко», хочу, мол, улететь, и прочие жалобы, услышанные Марком. Значит был среди нас истинный пришелец, дурил всем головы и чуть не довел особо впечатлительных до самоубийства. Слава Богу, старый корпус выдержал все. Но основная масса счастливо отделавшихся этой догадки не оценила, а только ошарашенно топорщила глаза, и молчала, переживая неудачу.
— Теперь уж точно придется надеяться только на себя, — сказал бы весельчак Аркадий. Но Аркадия не было, он пропал бесследно, также как дух Мартина и других героев, которые вели с Марком нескончаемые разговоры. Говорили, говорили, и никакого тебе действия! И потому, наверное, исчезли основательно — не достучаться, не вернуть ни колдовством, ни блюдечками этими, ни самыми новомодными полями. Но кое-что в Марке изменили… А, может, он сам изменился, или просто — вырос?.. Значит, все-таки есть на свете вещи, которые на самом деле, и всерьез?
Марк досмотрел последнюю сцену и повернул домой. Вошел к себе, сел за стол и задумался. Потом поднял с пола ручку, положил перед собой чистый лист… и начал вить на нем ниточку, закручивать ее в буквы, буквы в слова, и ниточка вилась, вилась, и не кончалась.

СОВЕТ

Все чаще вспоминается совет Деда Борсука:
— НЕ СЛИШКОМ РАЗБАВЛЯЙТЕ ВОДУ, ГОСПОДА!