Месяц: Март 2007

/////////

…….

///////////////
Очень, очень давно, домашняя выставка на Каляевской. Художник еще кусался.
Васин портрет — у Б.Н.Гольдштейна.
Натюрморт — на Каляевской (сто лет не видел, я еще жив, приветы обеим Ленам!)
Шапка жива, а пальто где-то забыл…

////////////
Легкий шизоидный «дрип», нарочно не получится. Ощущение странности, подобно нескольким кадрам «Земляничной поляны».
Иногда техника попадает в точку, после перебора огромного числа пустых возможностей. Проблема только в неустанном «подстерегании случайности». Но почти то же самое при быстром письме маслом, моментальные «да? -да! Да? — нет!

///////////////////////////

…………
Бабушка Женя, в молодости красавица, статная, огромные красивые глаза… Всю жизнь в Питере, прошла блокаду, тушила зажигалки, голодала, варила суп из лебеды. Говорят, этот суп и повлиял. Уже после прорыва блокады — утром мылась, наклонилась над тазиком… глаз так и вытек.
Дожила до глубокой старости, вырастила сына и дочь. Жила на Владимирской.

Прав один поэт, в художественном тексте вовсе не в метафоре сила, она — в гиперболе.
Гиперболе неосознанной, от души, от чувства, с НЕЕ все начинается. Какая-то сила толкает. Может, та, что в цирке называется — КУРАЖ?.. За ней, конечно, мастерство, но оно в дале-е-ком кармане, и не в уме — а в пальцах, руках, под языком…

Пришел в Создателю Великий Авангардист, постучал в дверку, ответа никакого… Толкнул, она тихо отворилась. Впереди Ничего, только столбик полосатый из облака торчит, на нем листок бумаги, понятным языком написано – «отвечаю на вопросы».
-Господи, дай силы создать НОВОЕ!.. Сорок тыщ стихов написал. Ни дня без строчки… И в три слога писал, и в шесть… Бывало, одними гласными разговаривал, потом на согласных зубы стер в порошок. Новые слова стал выдумывать. Смеются – все уже было… И все забылось, говорят.
Из-за тумана голос:
— Попробуй матерку подбавить. Грех, но если в меру…
— Как с луны свалился… Уже давно без меры, пройденный этап!
— Тогда попробуй вот что, посильное дело – пойди в музей, наложи кучу посреди зала.
— Господи, и не стыдно тебе!.. Да было уже, столько этих куч наложено… Привыкли, запаха не замечают.
— Ну… тогда выдь на площадь, разденься донага, встань на карачки и стой, пока не удивятся.
— Эх, устарел ты, посерел… Кто же удивится-то?..
Нахмурились облака, потемнели…
Больше ничего не сказал Создатель, зато наслал на Авангардиста Великую Проказу. И тот на глазах разлагаться начал. Страх божий, по-другому не скажешь…
Видит Авангардист, что конец, ужас обуял его:
— Господи, это ведь Я – УМИРАЮ? Я?
— Ты же хотел НОВОГО?

Кажется, у Куприна в рассказе мелькнуло такое словцо — «микроскопи…»
…………………………..
Читал статью Я.М., запрещенную автором для публикации в Сети (автор даже печатную машинку с трудом переносит) — и там незнакомое мне, насчет «дыма отечества»
Замечательное шороховато-достоверное у Державина:
…Отечества и дым…
И как пригладил (и потерял поэзию) цитируя, Грибоедов:
… и дым отечества…

Мне очень вежливо, но несколько раз напоминали — сюда писать вот так, как Вы пишете, просто незачем — очень мало кто читает…
Правда. Я понимаю. Но к своему счастью (или несчастью, что почти одинаково) рожден интровертом, и радуюсь и увлекаюсь, читая собственные бредни. Находится читатель, или зритель для картинок — я рад им, нет так и не вспомню, извините уж…
Но вот что мне кажется. Время такое, а я это вижу по своим мытарствам со зверями, что любой, пусть негромкий, но Собственный голос человека, сейчас важен. Время показало, что с огромным большинством людей можно сделать почти все, что угодно, несколько лет «промывки», и они будут говорить и кривляться как им настойчиво советуют.
Но они не заходят в Ваш журнал, мне говорят, и это истинная правда.
Как сказали в нашей школе учителя — «нам умники больше не нужны».
Ага, безумствуйте, кому охота. Есть вещи, которые, если в людях «завести», потом не остановить. Дикость, например. Да ладно, оставим, очень надоело. Займемся своими делишками, попишем, порисуем еще…

(Последний разговор Аркадия с Марком)
…………………….
Аркадий заварил не жалея, чай вязал рот.
— Я понял, — с непонятным воодушевлением говорил он, — всю жизнь пролежал в окопе, как солдат, а оказалось — канава, рядом тракт, голоса, мир, кто-то катит по асфальту, весело там, смешно… Убил полвека, десятилетия жил бесполезно… К тому же от меня не останется ни строчки! Что же это все было, зачем? Я не оправдываюсь, не нуждаюсь в утешении, нет… но как объяснить назначение устройства, износившегося от бесплодных усилий?! Возможно, если есть Он, то Им движет стремление придать всей системе дополнительную устойчивость путем многократного дублирования частей? То есть, я — своего рода запасная часть. К примеру, я и Глеб. Не Глеб, так я, не я, так он… Какова кровожадность, вот сво-о-лочь! Какая такая великая цель! По образу и подобию, видите ли… Сплошное лицемерие! А ведь говорил… или ученики наврали?.. — что смысл в любви ко всем нам… Мой смысл был в любви к истине. Вам, конечно, знакомо это неуемное тянущее под ложечкой чувство — недостаточности, незаполненности, недотянутости какой-то, когда ворочается червь познания, он ненасытен, этот червяк… А истина ко мне даже не прикоснулась! Она объективная, говорите, она общая, незыблемая, несомненная для всех? Пусть растакая, а мне не нужна! Жизнь-то моя не общая! Не объективная! Кому она понятна, кроме меня, и то… Из тюремной пыли соткана, из подозрений, страстей, заблуждений… еще несколько мгновений… И все?.. Нет, это удивительно! Я ничего не понял, вот сижу и вижу — ну, ничегошеньки! — Аркадий всплеснул руками, чувство юмора вернулось к нему. — Зачем Богу такие неудачники! Я давно-о-о догадывался — он или бессердечный злодей, или не всесилен, его действия ошибками пестрят.
………………………………
— Как выпал в первый раз этот чертов осадок, я с ума сошел, потерял бдительность, — с жаром продолжал старик. — Представляете — прозрачный раствор, и я добавляю… ну, чуть-чуть, и тут, понимаешь, из ничего… Будто щель в пространстве прорезалась, невидимая — посыпался снег, снежок, и это все чистейшие кристаллы, они плывут, поворачиваются, переливаются… С ума сойти… Что это, что? Откуда взялось, что там было насыщено-пересыщено, и вдруг разразилось?.. Оказывается, совсем другое вещество, а то, что искал, притеснял вопросами, припирал к стенке, допрашивал с пристрастием — оно-то усмехнулось, махнуло хвостиком, уплыло в глубину, снова неуловимо, снова не знаю, что, где… Кого оно подставило вместо себя неряшливому глазу? Ошибка, видите ли, в кислотности, проволочка устала… Тут не ошибка — явление произошло, ну, пусть не то, не то, сам знаю — не то!..
………………………………….
Марк с жалостью воспринимал этот восторженный и безграмотный лепет, купился старик на известную всем какую-нибудь альдолазу или нуклеазу, разбираться — время тратить, в его безумном киселе черт ногу сломит, все на глазок, вприкуску, приглядку… А еще бывший физик! Не-е-т, это какое-то сумасшествие, лучше бы помидоры выращивал…
Аркадий дальше, все о своем:
— Я тут же, конечно, решил выбросить все, но к вечеру оклемался, встряхнулся, как пес после пинка, одумался. Ведь я образованный физик, какой черт погнал меня в несвойственную мне химию, какие-то вещества искать в чужой стороне? Взяться без промедления за квантовую сущность живого! Ну, не квантовую, так полуквантовую, но достаточно глубокую… Или особую термодинамику, там и конь не валялся, особенно в вопросах ритмов жизни. Очистить от шульцевских инсинуаций, по-настоящему вцепиться, а что…
Ничего ты не понял, ужаснулся Марк. Но тут же закивал, поддерживая, пусть старик потешится планами.
………………………………

— Я вам открою еще одну тайну. Домик первая, теперь вторая. — Аркадий смешком пытается скрыть волнение. — У меня есть рукопись, правда, еще не дописал. Когда я… ну, это самое… — старик хохотнул, таким нелепым ему казалось «это самое», а слово «умру» напыщенным и чрезмерно громким, как «мое творчество». — Когда меня не станет, — уточнил он, — возьмите и прочтите.
— Как вы ее назвали? — Марк задал нейтральный вопрос, его тронула искренность Аркадия.
— Она о заблуждениях. Может, «Энергия заблуждений»?.. Еще не знаю. Энергия, питающая все лучшее. Об этом кто-то уже говорил… черт, и плюнуть некуда!.. Я писал о том, что не случилось, что я мог — и не сотворил.
— Откуда вы знаете?..
— Послушайте, вы, Фома-неверующий… Когда-то старик-священник рассказал мне историю. Он во время войны служил в своей церкви. Налетели враги, бомбили, сровняли с землей весь квартал, все спалили, а церковь устояла. Когда он после службы вышел на улицу, а он не прервался ни на момент, увидел все эти ямы и пожары вместо жилищ, то ему совершенно ясно стало, что Бог церковь спас. «Мне ясно» — говорит, глаза светлые, умные — знает. Тогда я плечами пожал, а теперь точно также говорю — знаю, сделал бы, если б не случай. Знаю.
— Аркадий… — хотел что-то сказать Марк, и не смог.
………………………………
Они беседовали до глубокой ночи, погас огонь, покрылись белесой корочкой угли. Аркадий вовсе развеселился:
— Пора мне здесь огурцы выращивать. Чуть потеплеет, сооружу теплицу, буду на траве колоть дрова, выращу кучу маленьких котяток — и прости меня наука. Вот только еще разик соберусь с силами — добью раствор, там удивительно просто, если принять особую термодинамику; я как-то набросал на бумажке, надо найти… Может, нет в ней таких красот, как в идеальных да закрытых системах… Обожаю эти идеальные, и чтобы никакой открытости! Как эти модные американцы учат нас — расслабьтесь, говорят… Фиг вам! не расслаблюсь никогда, я запреты обожаю!.. Шучу, шучу, просто система открыта, через нее поток, вот и все дела, и как никто не додумался!
Марк слушал эту безответственную болтовню, сквозь шутовство слышалось ему отчаяние. И, конечно, не обратил внимания на промелькнувшую фразу про потоки, открытые системы… Лет через десять вспомнил, и руками развел — Аркадий, откуда?.. целое направление в науке… Но Аркадия уже не было, и той бумажки его, с формулами, тоже.
Они оделись, вышли, заперли дверь. Сияла луна, синел снег, чернели на нем деревья. Аркадий в своем длинном маскхалате шел впереди, оглянулся — с прозрачным щитком на лице он выглядел потешным пришельцем-марсианином:
— А-а-а, что говорить, всю жизнь бежал за волной…
Таким он и запомнился Марку, этот веселый безумный старик:
— … я всю жизнь бежал за волной…

……….
Зиновий Бернштейн в Таллинне (который без очков)
Дальше «выжимки из его истории» (ЖЖ, 2004 год)
……………………………….
Меня зовут Зиновий Борисович Бернштейн, я родился в Таллинне в 1925 году. Тогда, как сейчас, Эстония считалась самостоятельным государством. Я вырос в русскоязычной, как теперь говорят, семье, мой родной язык русский. До войны в Эстонии было пять тысяч евреев, это были коренные жители. Почти все жили в столице, многие знали друг друга.
Мать разошлась с отцом, когда мне было пять лет и уехала со вторым мужем в Германию, потом они погибли в концлагере. Я остался с отцом в Эстонии. Когда мне было 12 лет, мы ездили с ним во Францию. Он был мелким предпринимателем, часовщиком и ювелиром, его магазин находился на улице Виру в самом ее начале, в этом же доме мы жили. Во время налета в марте 1944 года наша авиация превратила центр Таллинна в развалины, дома не стало тоже. Заграница, помню, меня не удивила. Таллинн до войны называли «маленьким Парижем», лучшего места я не знаю. Отец зашел к Бунину, и я с ним, надо было передать письмо и посылочку от знакомого из Эстонии. Бунин встретил нас серьезно и холодно, беседа продолжалась несколько минут. Я запомнил, что раковина в комнате, причем старая и ржавая. Отец сказал мне, что он великий писатель, я не поверил.
Началась война, мы с отцом едва успели выбраться из Эстонии. Плыли морем, меня рвало всю дорогу. В середине пути нас разбомбили немецкие самолеты. Я помню взрыв и что оказался в воде, она обжигала, была осень. Повезло — нас подобрал катер.
Потом мы жили в Свердловске, я учился в фельдшерской школе. Скоро меня мобилизовали в эстонский корпус, который был сформирован из эвакуированных из Эстонии. Когда я добрался до своей части, Таллинн уже был взят, корпус расформировали, а меня, как фельдшера, направили работать в военный госпиталь, он находился на краю Кадриорга у самого моря. Берег был изрыт окопами и воронками, подойти к воде трудно. Солдаты и матросы лечились и дрались между собой. Побеждали обычно моряки, они были отчаянней.
Когда война кончилась, я поехал в Лениград учиться, меня привлекали русский язык и литература. Поступил и учился три года. Тяжелое время, я недоедал, заболел туберкулезом. Пришлось прервать занятия на год, потом я продолжил учебу и получил-таки диплом. Жить в Лениграде мне было негде, да я и не хотел — город вызывал у меня тоску, после уютного Таллинна он был страшен, мрачен. Мне нравились русские люди больше, чем холодные чопорные эстонцы, но меня тянуло обратно, и я вернулся.
В Таллинне работы не нашлось, жилья не давали, и я много лет работал на востоке Эстонии, в Кохтла-Ярве и других шахтерских городах, а также в Нарве — учителем в школе, потом редактором в местной газете, в журналах, писал статьи, защитил кандидатскую диссертацию по Герцену, и в конце концов переехал в Таллинн. Лет пять тому назад мне пришлось продать квартиру, плата за нее превышала мою пенсию. Мне помогли друзья, я купил в пригороде Таллинна Нымме первый этаж крошечного домика. Здесь у меня две комнатки и что-то вроде передней, в ней газовая плита с баллоном. Наверху старик-эстонец, мы с ним не друзья, но в хороших отношениях. Он говорит, «при русских было лучше», я не знаю, сложный вопрос. У меня кошка, у него собака, они дружат. Несколько лет тому назад мы решили поставить телефон, а потом у меня случились «шальные» деньги, я купил подержанный компьютер и модем к нему. Интернет смотрю с трудом, но почта имеется.
……………..
Всю жизнь я много читал, теперь чтение дается трудней. Мало интересного. Что-то происходит с возрастом, может быть, становишься недоверчивей. Но это особая тема. Что же касается прозы в интернете… Прав Дмитрий Кузьмин, никакой особой интернетской литературы нет, она не зависит от «носителя». Считать достижением перекрикивание друг друга в толпе, молодежные тусовки в гостевых книгах?.. Немного напоминает мне бригадный способ обучения, который одно время. процветал в России. Очень быстро оказалось, что одни учатся, а другие едут на их шее… Проза в Интернете пестрая. С одной стороны — масса халтурщиков и графоманов, деляг, с другой, следует признать, многие молодые люди неплохо пишут, то есть, владеют словом, формой, интересно и остро выстраивают сюжет. Беда в том, что в большинству из них нечего сказать. Я имею в виду не слова, которых, наоборот, много, а выразительный художественный ряд, образы и картины, которые говорили бы о серьезных, глубоких вещах, а не мерзость, или убогие рассуждения, или «хохмес» (голым задом на сковородке, как в рассказе Пелевина), или «житуха, как она есть», или «КВН», «физики шутят», мелкие стишки, неважная имитация японцев… Причин много, но это не на полслова разговор. Некоторые утверждают, им безразлично о чем писать, важны только «свойства текста», они работают с текстом. Часто они лукавят, выбирают темы и сюжеты, которые должны привлечь читателя, удивить, шокировать, оскорбить… Стремление привлечь к себе внимание любым путем всегда было признаком «дешевки», так оно и остается. Другие говорят, что важно иметь «концепцию», главное, чтобы была интересная «придумка». Придумывают и поэты, и прозаики, и художники. Многие из них люди рационального склада, или им трудно, невозможно искренно сказать о себе, раскрыться, что ли… Причин много, а результат один — «придумки» быстро умирают, а проза и поэзия как была, так и остается, и ее читают. Третьи считают, что писателю позарез необходим богатый жизненный опыт, он должен изваляться во всех мерзостях жизни, а потом уж лепить прозу, скрепляя правду мастерством. В ответ на это приходят в голову Кафка и Пруст, которые были отличными писателями, и Лондон, который так себе, или Горький… В прозе герои могут талантливо сморкаться и плевать на чужие лысины, а могут вовсе этого не делать. В живописи есть искусство «обманок», в нем мало общего с хорошей живописью, обычное ремесло. То же относится к прозе. Несколько слов об «авангарде». Исследование оврагов и тупиков дело интересное, но самоубийственное. Не стоит, мне кажется, переоценивать изменения. Принципы восприятия художественной вещи со времен наскальных рисунков мало изменились, например, восприятие цельности: все та же «гроздь винграда», темное и светлое пятно — вход в пещеру и выход из нее. Никто не станет выражать свои чувства через черный квадрат, слишком мало чувственных ассоциаций, а те связи, которые возникают, ведут в другую область, далекую от чувств. Но это слишком большой и серьезный разговор.
Так сложилось, что у компьютеров раньше всех оказались инженеры и физики. Среди них были люди, искренно любящие литературу, и они, наконец, получают возможность высказаться. Здесь никто их не унижает и не отшвыривает, как это делают в редакциях. Но способных к слову людей не так уж много. Способность эта не зависит от образования — почти «физиологическое влечение». Чтобы получилось интересно, нужно еще многое, но это самые общие человеческие свойства. Чувство меры и равновесия, например. Тонкое восприятие ритма, повышенная чувствительность к звуку. Это одинаково относится и к писателям, и к поэтам, и к художникам, к музыкантам. Вообще, принципы устройства художественной вещи в основе своей единообразны, неважно, из слов она, из музыкальных звуков, из красок или глины… Еще?.. Желательно не быть дураком, они не умеют распорядиться своими возможностями. И нужно иметь тонкую кожу, это самое тяжелое условие. Есть и другие важные вещи, о которых кратко не скажешь. Например, особое качество — «не от мира сего». Нормальные люди решают свои трудности, противоречия, конфликты — в реальной жизни, умом, руками или кулаком, а здесь человек садится и пишет.
Теперь пиши, что хочешь, но не могу сказать, что от этого возник особый «подъем литературы», как некоторые заявляют. Появилось много мусора и мерзости, это бросается в глаза. Все-таки культура стоит на запретах, а мы, отталкиваясь от самых примитивных и глупых из них, впадаем в другую крайность. Не стоит забывать, что, отметая внешние запреты и честно следуя своим чувствам, пристрастиям, убеждениям, художественному видению, мы не приходим к свободе, ничуть! Чем честней, тем несвободней… от самого себя. Парадоксально, но пройдохи, которые сегодня могут написать так, а завтра наоборот, свободней! Я вообще с недоверием отношусь к крикам о свободе. Но это долгий разговор…
Но не могу утверждать, что «литература пропала». Слишком мало времени прошло, язык несколько огрубел, обеднел, да, но он огромен и глубок, посмотрим, что будет лет через 50. Впрочем, кто посмотрит, а кто и нет.
Мне пишут молодые люди, присылают прозу и стихи, многие спрашивают, есть ли у них способности. Если есть, то они будут писать, только скажи им! Не знаю. Я уже говорил об общих основах, которые в глубине любого вида творчества. Сказать, есть это у человека или нет, трудно, часто невозможно. Некоторые пишут просто отвратительно не потому, что совсем не способны. Бывает, не хватает культуры и вкуса, многие люди искренно считают, что надо писать выспренно, «красиво». Эстонцы называют такое блюдо manna-kreem, приторная взбитая манная каша. Или вот надо им писать «круто», все словно помешались на этом словце! Почему круто, а тонко нельзя? Не услышат? Обязательно надо так закричать, чтобы обернулись: вон на столбе — кричит. Снял штаны и орет изо всех сил… Так что насчет способностей мало знаю. Однако есть два признака, в которых я до сих пор не усомнился. Первый: человек годами пишет дневник, и не формально, а бежит в нетерпении к столу, ему важно записать. И второй: человек, поссорившись с кем-то или поспорив, предпочитает написать письмо, иногда сразу после разговора или не дожидаясь следующей встречи. Не всегда из них получаются писатели, но пишущие люди — уж точно.
Я отвечаю всем, кто мне пишет, присылает прозу и стихи. Если не знаю, что сказать, так и говорю — не знаю. Стараюсь найти сильные стороны автора. Человек может полжизни пройти, прежде чем поймет свои возможности. Чуть-чуть подтолкнуть иногда помогает. Никогда не выставляю оценок, тем более, не говорю — «есть способности — нет способностей…» Нравится человеку — пусть пишет. Случаются удивительные вещи, и с графоманами надо деликатней быть. Когда писатель стоит перед новой задачей, он в какой-то степени и графоман, и дилетант, а если ни капли робости — то ремесленник.
Для одних проблема — о чем писать. Это было всегда. Пруст годами ходил и приговаривал -«надо что-то написать…» Потом все же писал. У других словесный поток, им кажется, что все их внутреннее содержание, в словесной форме, достойно внимания читателей. Они готовы писать о своих испражнениях, как Дали, и о том, как наложили в штаны, как неловко переспали… Это было всегда, периодами, потом распущенность снова сменяется строгостью нравов.
Что ни говори, а от века остается несколько имен, несколько книг, потом «второй круг» — еще десяток, их читают. Почему? Я думаю, важно, чтобы на странице было кого пожалеть. В самом широком смысле, конечно. Никакие изыски не могут скрыть внутренней пустоты и холода, они всегда проявляются. Можно очень умело, с понимание звука и ритма, написать, как растираешь окурок о мокрую мостовую. Быстро надоедает. Мне возразят — не каждый может писать «нетленку», как теперь говорят. Но стоит стремиться. Как говорил один ученый — «идешь ловить рыбу — возьми самый большой крючок». В целом проблема не профессиональная: мастерство, сделав все, что может, отворачивается, и проступает наше «человеческое лицо»: что мы есть, то пишем и рисуем, с «адекватной» лицу глубиной и выразительностью. Моэм говорил, что годам к сорока это проясняется. Банкротство в этой сфере имеет тысячу лиц.
Мне кажется, сейчас картина того, что делается, сильно искажена. На поверхности те, кто громче кричит и сильней толкается, кто лучше угождает вкусам большинства, активней «тусуется» в своем кругу. Так было всегда? Конечно, но сейчас появились огромные возможности тиражировать самого себя — технические средства развились необычайно. Морочить читателя сомнительными изысками и «придумками» штука опасная. Люди легковерны и внушаемы, если им говорят, что настоящий поэт тот, кто напишет 28 000 виршей за какой-то срок, то многие верят. Но эти строчки быстро забываются. Им говорят, что теперь «все можно», нет ни моральных запретов, никаких нет — они охают и ахают, но читают, чтобы не отстать от времени, про то, как лучше распилить человека, и сколькими способами можно «трахнуть», например, через дырку в черепе. Это надоедает, авторам снова приходится ухищряться, что-то придумывать, и они в этой гонке истощают свои способности, развивают совершенно другие, и все дальше отходят от литературы. Этому находится миллион объяснений, и неглупых: время новое, старая литература исчерпала себя, надо «слить искусство с жизнью», или, наоборот… И вдруг выплывает имя, книга… оказывается, был, сидел себе молча и писал.
Люди, сидящие в редакциях, связаны между собой, хвалят друг друга и получают премии. Конечно, не все, но многие. Они варятся в узком кругу, заняты своим выживанием и глухи к «потоку», из которого раньше все же единичные вещи выуживали. Очень многое держится на отдельном человеке, умном и порядочном редакторе, который сам ищет талантливого писателя. Таких редакторов всегда было мало, и сделать они могли немного, но все же делали! Где они теперь? Пока, что бы ни говорили обитатели интернета, напечатать на бумаге остается мечтой, но долго ли так будет, если журналы не изменятся? Денег мало? Не только в этом дело. Думаю, со временем шансы «носителей» слова уравняются. Для этого необходимо, чтобы в интернет пришли профессиональные литераторы высокого уровня, так оно понемногу и происходит. И чтобы читать электронную копию было значительно дешевле, чем приобрести книгу, остальное дело привычки. Ностальгия по книге останется, но бумага дешевле не станет.
Что Вам еще сказать? Когда тебе столько лет, многое уже кажется неважным. Вот еще что. Русская культура, и литература в частности, весьма оригинальна и глубока, но хрупка и уязвима, это очень тонкий слой на поверхности океана людей, который питает, да, но этот же океан в один момент может разрушить. Так получилось, что океан этот часто недружественный и даже враждебный своей культуре. Не везде так, например, в Китае можно выделить целые культурные эпохи, века, когда писались сотни великих произведений — книг, картин, слой этот основателен и надежен, хулиганскими наскоками разрушить его не удалось. У нас многое уже потеряно и разрушено. Люди, которые пишут по-русски, мне кажется, должны чувствовать ответственность — в первую очередь перед своим языком.

………………
Была у меня одна авантюра в Сети. Нет, две. Первая очень утомительная. Я один провел конкурс короткого рассказа, назывался он «АФОНЯ». Сначала выдумал художника Афанасия Борсукова (Деда Борсука) и приписал ему свои ранние картинки. ((Я начинал как «чистый примитивист», в 35 лет. Это уж потом я нашел учителя, замечательного художника Женю Измайлова, который много лет имел дело с такими чудаками, знал, как им помочь, не слишком вмешивась в то, что они делают.
Дед Борсук нарисовал много-много всего, я его издал в Перископе, а потом что делать? Дед умирает. Жаль было ужасно. Похоронил, сделал галерею Деду, и в его честь открыл конкурс очень короткого рассказа, назвал его «АФОНЯ».
Кто хочет, может посмотреть остатки конкурса по адресу:
http://www.periscope.ru/afo.htm
Дальше пришлось туго, посыпались авторы, их было… около двухсот. Из них «конкурсная комиссия» оставила больше ста. А рассказов штук 400 было. Всем, кто хотел, я писал небольшие рецензии, ну, почти всем. Потом был второй тур, потом третий… Отсеивать было жаль, примерно два десятка авторов очень хороши.
Наконец, осталось человек десять и первой шестерке я обещал призы в виде рисунков Деда.
Тут началось самое мучительное — оказалось, что многие авторы живут вовсе не в современной России, а в СНГ или еще дальше! Авторам в Питер и Москву я кое-как доставил призы, а вот на Украину (довольно большую картину, первый приз), и несколько работ в другие страны доставить не сумел. Это так расстроило меня, что я дал себе слово никогда больше не устраивать подобные штуки.
Потом я еще один раз совершил авантюру в Сети — создал еще одного героя, Зиновия Бернштейна, придумал ему биографию и долго переписывался с ним в дневнике у Саканского. Имя Зиновий несколько позже использовал Миша Федотов для своего Гольдберга, с которым сначала чуть-чуть подшутил надо мной, а потом их обоих с Гольдбергом непонятно за что начали бить в Тенетах, что было страшно глупо и некрасиво. Дело простое – Миша талантлив, а наседали на него неумные и неспособные к прозе зануды, обычное дело.
Потом настало время умереть и Зиновию. Но он почему-то не умер, а переехал из Таллинна в Смоленскую губернию, и оттуда иногда, когда есть электричество и работает телефон, пишет в Сеть до сих пор.
Воспоминания Зиновия были опубликованы в Тенетах, а сам он дал интервью там же, как «Звезда Тенет». Это было смешно, но почему-то вызвало переполох среди учредителей конкурса, меня просили не разглашать мою небольшую мистификацию, и я честно выполнял свое обещание несколько лет.
Воспоминания Зиновия (а он будучи подростком общался с самим Буниным!) я как-нибудь помещу здесь, если найду у себя.
Вот и все. Небольшая байка вам.
…………
Взято из ЖЖ 2004 года.

/////////////

…………….
Советов не осталось.

……….

РАЗГОВОР С ОТЦОМ
……………………………..
Он уже совсем угасал, редко приходил в сознание, и вдруг с утра бодрый, свежий, сидит среди подушек, ест кашу…
Вот она, память, одно предательство!.. Он полусидел, почти скелет, черный пустой рот, высохший язык… он давился кашей, после каждого глотка раненой птицей вытягивал шею, смотрел на что-то впереди себя, видное только ему. Лампа чадила, огонек жадно хватал и поглощал воздух, который торопливыми струями втягивался в пространство, ограниченное светлым стеклом, над входом трепетал и плавился, дрожал, мерцал… и только оставался незыблемым раскаленный круг стекла, край, заколдованный ход сквозь время.
– Так что же все-таки остается?..
Я не хотел причинить ему боль, но мне нужно было знать, и только он мог помочь мне, потому что многое понимал, и был похож на меня. В то время я пытался поверить в бога, в сверхъестественное существо, которое якобы произвело нас, и властвует, определяет всю нашу жизнь, говорят, оставив нам свободную волю, но какая же тут воля, где она свободная, ей места в жизни нет, рождаешься не по своему желанию, и умираешь – вопреки ему тоже… Вера же, возникающая от страха перед жизнью и смертью, меня только отталкивала и унижала. И я готов был согласиться с бессмысленностью существования, но все-таки вопрос теплился – что же останется, здесь, на земле, иное меня никогда не волновало. Там, где я – не единый, весь, с моими костями, мясом, страхом, грехами, угрызениями, болью, гордостью… там продолжения быть не может, урезанные эти радости, розовые, бестелесные, лживы и не интересны, равносильны смерти.
И я все чего-то добивался от отца, стараясь пробиться сквозь оболочку горечи и страха, все эти его «нигде, ничто не останется…»
Он долго не отвечал, потом поднял на меня глаза, и я увидел, как белки возвращаются из глубины, из темноты, куда опустились… заполняют глазницы, угловатые дыры в черепе, обтянутом желтоватой износившейся кожей… цвет взятый природой из старых голландских работ, где впаяны в грунт тяжелые свинцовые белила…
– Останутся – листья, вот!
Он выкрикнул, и мгновение подумав, или просто замерев, потому что вряд ли ему нужно было думать, высказал то, что давно знал:
– И трава. И еще стволы деревьев, хотя им гораздо трудней, они уязвимы.
…………………………
И теперь я вслед за ним повторяю, уверенно и решительно. И от меня останется, да – трава. И листья, и стволы деревьев. Я бы, подумав, добавил еще – небо, потому что знаю, каким оно было в два момента… нет, три, которых никто, кроме меня не видел, не заметил на земле, а они были… но не запомнил их настолько глубоко и остро, чтобы не думая выкрикнуть первым заветным словом. То, что говоришь, подумав, ложно или случайно, и не имеет значения. Трава бездумна, ни шума ни крика, она везде, преодолевая, не пренебрегая трещинами, шрамами земли, и пирамидами, бесшумно поглощает, побеждает, не сопротивляясь, всегда… И я, как он, уйду в траву, в листья, они живы вечно, хотя их жгут, разносит ветер, сбивает в грязь дождь – неистребимы они.
И я буду жить – в них, и, может, в стволах, если мне повезет. И немного в зверях, которые пробегают мимо вас, вы внушаете им страх, и потому я с ними. Всем на земле внушаете. Это некоторым, может, и лестно, но грязно.
(КОНЕЦ ФРАГМЕНТА)
…………………………………..
Наша связь с другими людьми… ((не то, что называют — «пониманием», огрызок связи),а истинная неразрывная связь, когда естественной бы казалась смерть жены после смерти мужа, и обязательно наоборот тоже… она невозможна из-за гипертрофированного самоосознания личности, и эта болезнь только углубляется.

Сорок лет
Сорок лет с тех пор прошло, но события этого, 1963 года, не забылись, они стали решающими для меня, одним из поворотных пунктов в жизни.
Я учился на последнем курсе мед. факультета Тартуского Университета (далее ТГУ). Почти пять лет из шести я работал на кафедре биохимии под руководством Эдуарда Эдуардовича Мартинсона, моего первого учителя в науке. У меня уже было направление в аспирантуру, на кафедру к Э.М.
Но весной 1963 года трагически погибает, кончает жизнь самоубийством Э.Мартинсон. Здесь я хочу немного рассказать о нем.
Ученик Павлова, крупный биохимик, много сделавший в областях химии секреторных процессов и головного мозга. Сложный человек, вспыльчивый, властный, несдержанный на слова. К студентам относился великолепно, а таких лекций я после него не слышал больше. Работал в Ленинграде, направлен после войны в ТГУ «поддерживать павловцев», был проректором ТГУ. Искренне преданный науке, и в то же время не чуждый борьбе за «истинную науку», которая тогда велась. Когда я учился у него, он был уже только зав. кафедрой биохимии. Его любили студенты, уважали многие, и многие боялись его языка и строгого отношения к науке. Тарту все-таки был провинцией, публикация в центральном журнале «Биохимия» — событием, и на этом фоне Мартинсон был на медицинском факультете фигурой особенной. Он нажил себе, будучи проректором, много врагов. Нужно представлять себе ситуацию. По Эстонии проехались катком две тоталитарные системы, некоторые сотрудники ТГУ в прошлом были офицерами, одни у немцев, другие у русских… Мартинсону мстили за его «насаждение Павлова», НО тут смешалось многое – и примитивный национализм, и оскорбленное нац. достоинство эстонцев, которое можно понять… и так далее, до мелкой зависти крупному ученому. Мстили ему злобно и умело, а он легко поддавался на провокации и был удобной мишенью. Дело кончилось отстранением его от кафедры и ужасным самоубийством.
Ректором тогда был Клемент, бывший парторг ленинградского Университета (далее ЛГУ), небольшой ученый-физик, политикан… Мой шеф Михаил Волькенштейн, работавший в ЛГУ в самые пасмурные годы, охарактеризовал впоследствии Клемента одним словом – «сволочь».
Но в Тарту Клемент вел политику осторожную, довольно умеренную, годы уже были не те… К тому же он был умелым организатором.
В те годы работал в Тарту известный филолог Ю.М.Лотман, сыгравший со своими учениками небольшую, но определенную роль во всей истории того года. Ю.Лотман был обаятелен, талантлив, горячо любим учениками, и в Тарту нашел прекрасную среду для работы, никто его не трогал, эстонцы сглаживали остроту послевоенных кампаний (космополиты и проч.) Например, генетику в те годы читал нам старик Пийпер, несмотря на наезды Лысенко и Презента и их разгромные речи, он тихо продолжал говорить про Менделя и Моргана, а на провокационные вопросы не отвечал, прикладывал ладошку к уху – «не слышу…»
Продолжу про Ю.Лотмана. В жизни он был конформистом по типу – «ничего не делайте, будет только хуже…» В этой истории он через своего ученика Чернова (филолог в Питере теперь) косвенным образом участвовал в «усмирении» некоторых студентов русского потока медфакультета, которые требовали РАССЛЕДОВАНИЯ обстоятельств гибели Мартинсона. Чернова подослали ко мне, как к активному «диссиденту» (тогда этого слова еще не было), а потом я увидел его в кабинете секретаря парткома ТГУ Полисинского, {{отъявленного подонка, человека «с лицом боксера и рваными носками» (по рассказу «1984-ый» Д.М.)}}, где меня допрашивали, угрожали и всячески уламывали. После всего этого я смотрю на Лотмана на экране с его замечательными лекциями с двойственным чувством.
Выход из ситуации нашел Клемент, и, надо отдать ему должное, мягкий выход. В сущности, ему было важно только замять дело с самоубийством Э.М. ((Сыграло свою роль время, то, что теперь называют «оттепель», а фактически – отключение репрессивной машины, и этого уже было достаточно, чтобы люди воспряли… )) Клемент не стал преследовать студентов, мне дал возможность сдать экзамены в аспирантуру, а потом убрал с глаз долой – направил в целевую аспирантуру к М.Волькенштейну в Лениград, в отличный Институт высокомолекулярных соединений, где среди людей, понимающих современную биологию были известные ученые Волькенштейн и Бреслер.
Я не раз писал о Мартинсоне, в моем романе “Vis vitalis” это учитель главного героя Мартин.
Сложная и трагическая фигура Эдуарда Эдуардовича Мартинсона повлияла на всю мою дальнейшую жизнь. В его лице я впервые увидел настоящего большого ученого, глубоко понимающего биохимические процессы в живых организмах, умеющего ставить глобальные задачи и в то же время знающего практические пути к осуществлению цели. Он прекрасно сам работал руками, ставил эксперименты. Он много говорил со мной, рассказывал о науке, и я уже не представлял себе жизни вне этого дела.
История его смерти поставила передо мной и многие другие вопросы. Я увидел, что дело не только в «культе личности», который вроде разоблачен, а гораздо глубже, и нужно очень многое, чтобы изменить ситуацию… А потом все закрутилось обратно, хотя не с такой неумолимой жестокостью, как раньше. {{О самом послевоенном времени у меня остались тени воспоминаний, но тревожащие тени – космополиты, дело врачей, преследование и смерть отца… Тревога и страх родителей вошли мне в кровь вместе с ненавистью.}}
Настоящим диссидентом я не стал, но был близок к этой среде, сочувствовал, читал и прозрачные листочки и фотокопии, которые давали мне на ночь, чтобы к утру вернул…
Сорок лет прошло. Многое изменилось. То, что мы читали по ночам, теперь перестали читать. Но вот что выяснилось для меня – самое важное передается не через книги, не через культуру в музейно-книжном ее виде, а только через ЖИВУЮ СВЯЗЬ ЛЮДЕЙ, через их лица, поступки, слова. И если эта связь нарушается… И книги вроде доступны, и кино показывают, с экрана все-все говорят, а что, все можно говорить… НО тихо и незаметно происходит самое непоправимое, теряется связь времен, культура становится музейной и постепенно забывается и чахнет…
Только люди. И с ними книги становятся другими – живыми, и наука уже не книжная – а живая, и рядом с тобой Мартинсон, Волькенштейн, Бреслер, а значит и те, которых они знали живыми — Павлов, Ландау, Тимофеев-Рессовский, а через них – Морган, Бор…
Вот и все, что я хотел сказать.

(Паоло и Рем) ОКОНЧАНИЕ ПОВЕСТИ
……………………………………..
Рем снова повернулся к холстам. Они смотрели на него печально и привычно. Он взял свои рисунки, положил рядом с “виноградом”, как он уже называл рисунок Паоло.
-Я, что ли, слабей?..
-Ничуть!
-Ну, он ловчей управляется с пространством…
-Так известно, он же этом первый.
-Но и здесь у меня не хуже, и здесь.
-Пожалуй, тут я поспешил…
Один из рисунков показался ему не так уж ладно скроенным.
— Всегда ты прешь на рожон, спешишь, вот и ошибаешься!
Это от нетерпения. На самом деле, я вижу не хуже! Разве что… все у него как-то веселей, даже темнота другая. Видит радость в жизни, хотя и старик… Не знаю, не знаю, пишу как в голову придет. Я другой свет вижу, он должен из темноты рождаться, из темноты!.. Эт-то не просто — тьфу, и возник… Рождение из тьмы, из хаоса — больно, всегда больно!..
Но все-таки, замечательный мужик оказался, признай — умирал, а думал о тебе, почему? А говорили – барыга…
Он сразу представил себе боль, страх, и мужество человека, сумевшего на самом краю, из темноты, протянуть другому руку. Пещера, впереди тьма, до самого неба тьма… тень, силуэт, лицо, факел… рука помощи…
Опять он видит то, чего не было.
Или было, но гораздо проще, не так больно и страшно.
А если вникнуть в глубину вещей, увидеть картину во всей полноте?..
Наверное, так и было.
Полный мыслями и сомнениями, он медленно поднялся, свернул работы, вышел на дорогу и двинулся в свою сторону. Солнце уже было в самой верхней доступной по календарю точке, но ведь север, и тень Рема, довольно длинная, не отставая, скользила за ним.
Он еще вернется к рисунку этому, и к мыслям о Паоло.
Жизнь многозначительная штука, но у хорошего человека и смерть много значит.
Рем шел, все убыстряя шаги, его путь лежал на запад, дорога перед ним спешила к крутому излому и упиралась в горизонт, облака снова разогнал свежий морской ветерок, стало светлей… Он уходил, уходил от нас, а может приближался, не знаю, но хотел он или не хотел того, а двигался к свету.

АНТ в «НЕВЕ» в февральском номере (2004 ГОДА!)
надеюсь, что моя самая тяжелая и мучительная книга будет опубликована приличным тиражом и в журнале, который я уважаю.
……………….

Мне кажется, ужас вовсе не в том, что начавшись в черной пустоте, она, жизнь, в пустоте и кончается. Красивые слова философа, в которых нет искренного чувства, только поза и любование собой, а я это не люблю, мои ноги чувствительны ко всякой фальши и тут же отзываются длинной нудной болью. Эти слова только подчеркивают грандиозность трагедии, в которой участвуем. Не то, не то, другое гораздо хуже — то, что протекает она, жизнь, в постоянной мелкой и пустой враждебности друг к другу и миру, который нас окружает — он против нас! Все, что мы носим в себе изначально, что хотим, к чему тяготеем, вынуждены отстаивать в мелких ежедневных схватках с силами о которых я уже говорил. Власть случайности безгранична. Разве вся моя жизнь не пошла именно этим, а не иным путем из-за событий, которые не зависели ни от меня, ни от моих родителей и близких, они сами стали жертвами обстоятельств, бороться с которыми не могли? И вся эта напасть не хитроумный план, не испытание на прочность, как хотят думать люди в вере, не проверка любви и привязанности, верности богу, людям, идее, нет, совсем не то! Только унизительное преодоление препятствий, которые враждебны существованию, вредны, угрожают… И не осмысленно против нас — уж лучше бы чувствовать за всем направляющую разумную, пусть враждебную силу! — нет, этот нападающий, наступающий хаос рожден судорогами природы, стремящейся сохраниться и выжить, отчаянными попытками людей, тех, кто рядом с нами и далеких, выплыть самим, закрепиться, спастись, устроить свой недолгий век сносно. Жизнь ужасна не потому, что кончается — с этим можно было бы жить без унижения, ведь человек со всей своей начинкой не приспособлен к долгой жизни, — а потому что протекает в бессильном барахтаньи, и никто не докажет мне, что за этими тараканьими бегами и крысиными схватками кроется глубокий смысл. И если все же есть кто за сценой, тайный кукловод, то это явный мерзавец, подонок, лгун и ничтожество при всех своих сверхестественных возможностях. Любить его? Да вы сошли с ума!
Но нет никого за сценой, и самой сцены нет, кругом промерзшее черное небо, и мы, как тараканы, вытряхнутые из помойного ведра, летим по огромному мусоропроводу вниз, вниз, вниз… Никакой сцены, никакого дирижера, только столкновение слепых сил, стремящихся размазать нас по мертвому пространству, с нашей крошечной волей, которая в ужасе не хочет умирать, и в этом упорном и обреченном сопротивлении все человеческое и заключено. Мне скажут, миллионы живут не замечая или смиряясь, захваченные в плен ежедневными заботами и делами, а ты против, кто ты такой?.. И будут правы в своей разумности и мудрости, способные принять то, что невозможно изменить, а за меня будут только мои ноги, страх и боль, постоянная боль.

Из «афоризмов», приписанных Аркадию (герою романа)
Он называл их «логоризмами»:
…………
Лучше умереть стоя, чем на коленях.
Не снимай шляпу на собственных похоронах.
У смерти временные трудности возникают, это и есть жизнь

Собираю, систематизирую…
……………
http://www.periscope.ru/prs98_3/graf/dan7.jpg
http://www.periscope.ru/gallery/at/9.gif
http://www.periscope.ru/gallery/at/8.gif
http://www.periscope.ru/gallery/at/7.gif
http://www.periscope.ru/gallery/at/5.gif
http://www.periscope.ru/gallery/at/4.gif
http://www.periscope.ru/gallery/at/3.gif
http://www.periscope.ru/gallery/at/27.gif
http://www.periscope.ru/gallery/at/26.gif
http://www.periscope.ru/gallery/at/25.gif
http://www.periscope.ru/gallery/at/24.gif
http://www.periscope.ru/gallery/at/23.gif
http://www.periscope.ru/gallery/at/20.gif
http://www.periscope.ru/gallery/at/19.gif
http://www.periscope.ru/gallery/at/18b.gif
http://www.periscope.ru/gallery/at/16.gif
http://www.periscope.ru/gallery/at/15.gif
http://www.periscope.ru/gallery/at/13.gif
http://www.periscope.ru/gallery/at/12.gif
http://www.periscope.ru/gallery/at/11.gif
http://www.periscope.ru/gallery/at/malb7.gif
http://www.periscope.ru/gallery/gmg/17n.gif
http://www.periscope.ru/gallery/gmg/16n.gif
http://www.periscope.ru/gallery/gmg/15n.gif
http://www.periscope.ru/gallery/gmg/12n.gif
http://www.periscope.ru/gallery/gmg/10n.gif
http://www.periscope.ru/gallery/gmg/9n.gif
http://www.periscope.ru/gallery/gmg/8n.gif
http://www.periscope.ru/gallery/gmg/7n.gif
http://www.periscope.ru/gallery/gmg/7n.gif
http://www.periscope.ru/gallery/gmg/6n.gif
http://www.periscope.ru/gallery/gmg/5n.gif
http://www.periscope.ru/gallery/gmg/4n.gif
http://www.periscope.ru/gallery/gmg/3na.gif
http://www.periscope.ru/gallery/gmg/14n.gif
http://www.periscope.ru/8ms.jpg
http://www.periscope.ru/10ms.jpg
http://www.periscope.ru/52gvvex.jpg
http://www.periscope.ru/53gexvyst.jpg
http://www.periscope.ru/dan8.jpg
http://www.periscope.ru/dan9.jpg
http://www.periscope.ru/ded8ex6.jpg
http://www.periscope.ru/dedv6.jpg
http://www.periscope.ru/ira0v0.jpg
http://www.periscope.ru/s51alb.jpg
http://www.periscope.ru/prs98_1/pr4/graf/mouse/22abig.gif
http://www.periscope.ru/prs98_1/pr4/graf/mouse/18big.gif
http://www.periscope.ru/prs98_1/pr4/graf/mouse/4big.gif
http://www.periscope.ru/prs98_1/pr4/graf/mouse/10big.gif
http://www.periscope.ru/prs98_1/pr4/graf/mouse/23big.gif
http://www.periscope.ru/prs98_1/pr4/graf/mouse/35big.gif
http://www.periscope.ru/prs98_1/pr4/graf/mouse/37big.gif
http://www.periscope.ru/prs98_1/pr4/graf/bors/bk2f_fff.jpg
http://www.periscope.ru/prs98_1/pr4/graf/bors/brsuk1fff.jpg
http://www.periscope.ru/okna/jude2.jpg
http://www.periscope.ru/okna/okno2.jpg
http://www.periscope.ru/home3_full.jpg

Ничего нового, думаю, нет. Просто собрал то, что постоянно перед глазами.
……………………..
http://www.periscope.ru/gallery/danpt1/4.jpg
http://www.periscope.ru/gallery/danpt1/7.jpg
http://www.periscope.ru/gallery/danpt1/14.jpg
http://www.periscope.ru/gallery/danpt1/18.jpg
http://www.periscope.ru/gallery/danpt2/im46m.jpg
http://www.periscope.ru/gallery/danpt2/im16b.jpg
http://www.periscope.ru/gallery/danpt2/im1b.jpg
http://www.periscope.ru/gallery/danpt2/im21b.jpg
http://www.periscope.ru/gallery/danpt2/im43b.jpg
http://www.periscope.ru/gallery/danpt2/im45b.jpg
http://www.periscope.ru/gallery/danpt2/im5b.jpg
http://www.periscope.ru/gallery/danpt2/ima19b.jpg
http://www.periscope.ru/gallery/danpt2/ima2b.jpg
http://www.periscope.ru/gallery/danpt2/ima8b.jpg
http://www.periscope.ru/gallery/bors2/put1_4.jpg
http://www.periscope.ru/okna/headweb.jpg
http://www.periscope.ru/gallery/bors2/im32b.jpg
http://www.periscope.ru/gallery/bors2/brsuk9ff.jpg
http://www.periscope.ru/gallery/bors2/brsuk4ff.jpg
http://www.periscope.ru/gallery/bors2/tree2.jpg
http://www.periscope.ru/gallery/bors2/38f.jpg
http://www.periscope.ru/gallery/danpt1/2.jpg
http://www.periscope.ru/gallery/danpt1/9.jpg
http://www.periscope.ru/gallery/danpt1/5.jpg
http://www.periscope.ru/gallery/danpt1/p12f.jpg
http://www.periscope.ru/gallery/danpt2/im12b.jpg
http://www.periscope.ru/2zzz.jpg
http://www.periscope.ru/3zzz.jpg
http://www.periscope.ru/17zzz.jpg
http://www.periscope.ru/gallery/mouse/bull.jpg
http://www.periscope.ru/10zzz.jpg
http://www.periscope.ru/f24.jpg

/////////////
Со многими картинками что-то важное связано. Какие-то события. Встречи с людьми, которых запомнил. Некоторые изображения — клад в этом отношении. Например, этот лист старой темперы. Два дерева. Тут же вспоминаю — ее смотрел Михаил Рогинский… Ну, и так далее. Люди и их слова. Что осталось от жизни — не так уж много. Когда начинаешь вспоминать. Что в первую очередь всплывает? У меня не события, а люди. Их слова. Иногда совершенно незначительные… вроде бы… Когда-то я увлекался теорией катастроф, и ее применением в социологии. Потом, когда писал книгу «Монолог о пути», мне пришла в голову мысль — эта теория приложима к индивидуальной жизни. Только в ней «работает» не статистика, а случайность. Те же критические точки переломов… В них — лица и слова…
Но даже интерес к людям — проходит. Остается? — слабое любопытство. Не так было. Оказывается, ты связан — с историей, культурой — не через книги и знания, а через слова и встречи. Когда я почувствовал историю науки, что она рядом? Краткая встреча, несколько слов с человеком, видевшим Моргана, основателя современной генетики… Несколько слов, которые при мне сказал кому-то Тимофеев-Рессовский… От истории остается в нас только дыхание. Как дуновение ветерка. Чуть заметное. Но это важно. Связи. Преемственность. Ее ощущение. Которое сейчас неисправимо теряется. С этим теряется и культура. Это тихая катастрофа, которая сейчас в России происходит.
Оказывается, книжные связи — ерунда по сравнению с кратковременными встречами и словами. Облик, живой образ, несколько слов, сказанных рядом важней, чем все остальное — чтобы почувствовать связь со временем. Что ты, как дерево, растешь из прошедшего времени. А врезаешься — в пустоту, в редкую атмосферу сегодняшнего дня. Когда-нибудь и он станет почвой, но не для меня. И хорошо. Хорошо. Всему свое время. Предложи еще раз прожить жизнь — отказался бы. Слишком тяжелая штука. Умирать неприятно, конечно, но жить… Только несколько человек, взглядов, слов — они утешают. И говорят — было… Было.

Сериалы смотрел. Почти всю «Санту-Барбару», пока ее не отключили. А потом уже было не интересно, герои подзабылись. Больше всего люблю «Скорую помощь», смотрел всё. А вот второй раз не получилось. Как только появился Марк, так сразу понял — вранье, он ведь умер! И не стал смотреть, не могу.

…………….

………..
Чтобы листья не слишком зазнавались… Я их чуть прижал. Темнотой. Она дает крепость образу. Ко всему относится. Особенно, когда пишешь. Если нет тени, то нет и драмы. Если нет драмы, ничего нет. Яичница. Не жизнь, не искусство, а яичница. Почему так — не знаю. Но об этом стоит написать. Сейчас многие пишут. Впечатлений много — ездят, видят множество лиц… Калейдоскоп. Самолеты, пересадки и все такое… Очень интересно. Но теряется своя линия, она растворяется. А каждая жизнь может иметь, если всерьез… одну, две линии, больше невозможно. Больше — исчерченность, фон. События уходят в фон. А что остается. Потом проступает — два-три слова, два-три взгляда. И шелуха. Остальное — шелуха.

/////////////

………..

…………
Ксерокс и Зося были много лет вместе. Я знаю о них много историй, но рассказывать боялся, и картинок не писал с них, отдельные наброски, рисунки… Старое суеверие. Теперь, когда они умерли, писать можно.
Они дома жить не хотели. Вот они на подоконнике, за окном их поля, овраги, под нами подвал, там они греются на трубах в морозы. Они приходили ко мне поесть — по утрам, иногда и вечером, но на ночь не оставались. Ксерокс кот бывалый, не раз битый и людьми и котами. Однажды сшибла машина, отлеживался у меня недели две, обошлось. И Зоська всегда с ним. Утром она приходит первая, прыгает в форточку, Ксерокс за ней. А уходит он первый, осмотрится с высоты балкона, все ли тихо, и тогда идет она. Вот она на картинке, ест, а он сидит и ждет, хотя тоже голоден.
Сейчас в Сети полно котовских портретов, красивых и пушистых, одно удовольствие. Но я больше люблю настоящих зверей, а не меховые игрушки. Иногда пытался выдрать из Ксерокса репейник или комья шерсти — он недолго терпел, рычал и уходил. Раз в год придет на колени, посидит, посмотрит в лицо, и уйдет. И Зоську на руки не возьмешь, обязательно вырвется. Но все равно я свой, она знает. Сижу, рисую… Легкий шорох, и появляются. Сядут рядом.
Годами эта парочка радовала меня — верностью друг другу, привязанностью к своей земле. Независимостью.
Ксерокс и Зося. Мы с Вами одной крови, вы — и я.
……….
Теперь годы позади, мне есть, что вспомнить. Этим и живу, потому что кругом все другое. Жизнь стала чужой, страна — чужая.

«ЦЕХ ФАНТАСТОВ-91»
(Москва, Изд-во «Московский рабочий», 1991г)
……………….
………..
Спят оставшиеся в живых люди и звери. В опустевшей квартире все также… мандаринчик сухой на блюдечке, девочка на портрете прижимает к себе черного кота, мышь съела картошку и принялась за картофельные хлопья, паук решил спать до весны… На балкон пробирается старый кот. Это дается ему все трудней, но он упрямо приходит сюда, долго смотрит в темное окно, потом забирается в кресло и свертывается в клубок. Медленный пушистый снег покрывает его одеялом. Он не двигается.
По-прежнему зловеще скрипит снег в овраге. Овраг движется, живет, вгрызается в землю, одолевает последние метры, которые отделяют его от подземной пропасти…
………………………………………….
И все-таки, я дожил до весны. Начались неурядицы, в одну ночь старые начальники исчезли и появились новые. В суматохе никому до нас не было дела, и мы, несколько человек, выбрались на волю.
Я бежал через лес, с тяжело бьющимся сердцем, задыхался, падал и проклинал свое бессилие…
Выбрался на простор — и не узнал этого места.
Земля вздыблена, изрыта руками великана, а в огромной воронке в центре хаоса — зеркало прозрачной воды…
Исчез город, в котором я жил когда-то, куда постоянно возвращался, к людям и зверям, которых знал… Я бродил вокруг, искал следы жизни, меня мучила мысль, что я не сумел удержать все, как было… сделал что-то не так, или сказал, или подумал? И все распалось…
И все-таки я верю — Феликс вернется ко мне. Я знаю, он уже близко, еще минута,другая — и я увижу маленькую тень между деревьями, мне навстречу выбежит старый, облезлый кот и победно взметнет над головой — как знамя, как факел, как знак веры и надежды — свой потрепанный, весь в репьях и колючках, черный лохматый хвост.
…………………
Повестью «Последний дом» этот цикл (21 год) закончен.
Город не провалился, он постепенно вымирает.

/////////////////

Проспал седьмой день творения…

……………………….

………..

////////////////
Картинка так называлась. После одного визита в мастерскую, пропала… Слайдик остался.
У Робинзона было семь Пятниц. Еще на четверых места не хватило.

ююююююююю

……
Продолжать не буду, слишком тонкая работа, терпения не хватает. До завтра!

………
(только для ЖЖ)

……………………

//////////////

……………………

/////////
Излюбленная тема. Живописность развалин. Контраст с сияющей природой или согласованность с осенней безнадежностью.
(незаконченная работа)

………………….

Подвалы впервые возникли в повести «ЛЧК» (серия «Цех фантастов», 1991г), и стали любимой темой. Сочетание свободной изолированной нищей жизни с уютом, теплом, атмосферой человеческого братства.
Как художника, меня привлекало обилие и многообразие источников света, от крошечных свеч-светлячков до узких проходов, ведущих наверх, на землю. Особая атмосфера жизни в заброшенном городе, где власть дошла до полного маразма, и всеми забыта, где приволье зверям, и есть еда, потому что людей мало, а на окрестных огородах все еще «что-то растет»…
Мне говорили — «антиутопия», я говорил — «идиллия». В любой угасающей жизни бывают моменты или целые периоды, когда она прекрасна, потому что забыта и заброшена, предоставлена самой себе — и в то же время еще держится внутренними силами, которые не совсем иссякли.

(повесть не напечатана еще)
……………………………….

Сегодня убедился, холод вытеснил всех в подвалы, кончилась пора утренних купаний в листьях. Земля застыла, травинки твердые и ломкие, с белым налетом. Трупное окоченение вызывает тоску. У дома машина, в нее две женщины собирают мусор. Одна средних лет, кряжистая, с грубым красноватым лицом, вторая молодая, высокая и бледная. Им мешают коты, грязнят землю и пол в подвалах, а запах… В их кучах весь мусор — от людей, этого они видеть не желают. Они считают, что лучше зверей, я сомневаюсь. Я не хочу их слушать, собираю своих. Сначала прибежала Люська, пушистая гусеница на коротких ножках. Люська любит погулять по зимней траве. Бежит и оглядывается, иду ли, а руку протяну — пригибается к земле и жмурится.
Задолго до нее, здесь же в траве сидела Жучка, черная маленькая кошка, кудлатая и дикая. Та же прогнутая спина… От нее пошли все черные. Она исчезла, как многие. Судьба безымянных и забытых трогает меня. Бесит убожество жизни, в которой страдают слабые — звери, люди, не все ли равно. Безмолвное страдание непонимающих выталкивает меня из жизненной колеи, а это опасно, говорит инстинкт…
Женщины молча наблюдают, как я разговариваю с кошкой. Я знаю, что они думают обо мне. О моей ненормальности давно талдычат постоянные гонители бездомных зверей, одержимые манией чистоты грязные старухи, они потрясают своими половиками, похожими на тряпки… Истерическое провозглашение чистоты, с обязательным вывешиванием на балконе всего имущества, как белья новобрачной. Сочетание стерильных тряпочек у собственной двери с непролазной грязью за порогом, на огромной ничейной земле. Нет уважения к жизни, только кратковременные привязанности…

…………….
Тюрьма не тюрьма — место заключения, двухэтажное здание с решетками на окнах, бывшая школа, говорят. С одной стороны отделена от поселка высокой стеной, а с тыла так себе стеночка, при желании вскарабкаться ничего не стоит. Правда, попадаешь во внешний дворик, туда выходит администрация, а заключенные гуляют с другой стороны. Но отсюда выезжают машины, и везти Давида тоже должны отсюда. Я слышал разговоры, и путь изучил. Вечером съел шашлык на улице и двинулся куда-нибудь переночевать, чтобы не мозолить глаза. Улица выходит в поле, заросшее пожухшей травой, оно плавно поднимается к невысоким скалистым вершинкам, метров сто высотой, до половины они в густом колючем кустарнике, и я решил там заночевать. Конец августа, днями еще тепло, а ночи прохладные. Но у меня был толстый свитер, и я надеялся перетерпеть. Скроюсь в расселине где-нибудь, чтобы поуже и безветренная сторона…
То самое время года, когда мы с ним плыли за яблоками… Не так уж и далеко отсюда, километров триста, думаю. Для наших просторов вовсе не расстояние. Там степь была, а здесь предгорье, но воздух узнаю, запах полыни, еще что-то, сладковатое, южное в нем, чего мне так не хватает с тех пор в большом северном городе. И звуки… здесь природа не молчит, ночью даже многословней и смелей, чем днями.
Шел и думал, и не заметил в конце улицы патруль. Двое в форме с автоматами и какой-то полуштатский человек с кобурой на огромном животе. Они стояли в глубокой тени на другой стороне. Я уже прошел, как меня окликнули. И вместо того, чтобы остановиться, документы-то в порядке, я почему-то ускорил шаги, а в ответ на повторный окрик, перешел на рысь. Сзади топот сапог, и я в панике рванулся к скалам. До них было метров триста, я успел, с размаху врезался в кусты. И понял, что попался, колючки моментально разодрали все, что на мне было, впились в тело, но я, в панике, рвался только вперед, начал карабкаться вверх по влажным морщинистым камням. Сначала подъем был не очень крут, потом все трудней, пришлось пустить в ход руки. Спешу изо всех сил, и чувствую, надо бы остановиться, дальше все опасней, обязательно сорвусь!..
Смешной момент вспомнился, из «Двенадцати стульев» – отец Федор украл колбасу и карабкается на неприступный утес. Даже ухмыльнулся. Улыбка, правда, худосочная получилась.
Солдаты и толстяк запутались в колючках, выругались и повернули назад к поселку.
«Бродяга шизанутый…» Звуки в этих местах разносятся далеко.

***
Я посидел полчаса в кустах, потом начал осторожно спускаться. Снова продрался через заросли колючек, взял левей и попал в начало другой улицы. В домиках темно, кроме одного, крайнего, в нем светилось окошко. Я подошел, при слабом свете осмотрел себя и ужаснулся — лохмотья да еще в пятнах крови. В таком виде на людях не показывайся, мигом арестуют!.
Подошел поближе к ограде дома, где в окошке колебался тусклый свет, наверное, керосинка, тени бегают по занавеске. С детства помню эту лампу.
Отвинчивали головку с фитилем, вытаскивали его, в темное отверстие заливали пахучую густую жидкость… Керосин везде продавали, а потом он почти исчез, лампами перестали пользоваться. Но это в городах…
Когда услышал рядом шорох, было поздно, холодный кружок прижался к левому боку. Разглядел очень высокого человека, он спросил меня по-русски, правильно, но с кавказским акцентом:
— Что ты ищешь здесь.
— Ничего, хочу уйти.
— Сначала иди сюда.
Длинный навес, скамья и стол, все это перед окнами.
— Садись.
Я сел , он напротив, лицо в тени, на меня же падал свет из окна, там появлялись и исчезали детские лица, по крайней мере пять лиц смотрели на меня. Потом появилась женщина, прогнала их и задернула наглухо штору.
— Дай руки.
Я дал. Он осмотрел ладони, понюхал пальцы. Мылом они не пахли, это уж точно, но и пороха на них не было.
— Рубашку расстегни…
Я понял, он ищет след от приклада. Не найдет.
— Ты бродяга. Зачем пришел?.. Скажи, я не выдам.
— Надо увидеть одного… после суда.
Неясный возглас и молчание. Похоже, он понял.
— И что дальше?
— Ничего. Увидеть надо.
— Ты его знаешь?
— Друг детства… много лет не видел.
— А-а, детство. Я знаю, о ком ты… Не боишься?..
— Я ничего не сделал. Приехал издалека.
— Я вижу. Ты для этого приехал?..
— Да.
Он помолчал.
— Подожди.
Встал и вошел в дом. Там он был минут десять, вышел с узлом, бросил его передо мной.
— В твоей одежде нельзя. Вот это одень. Другого у нас нет.
Там были очень длинные и широкие штаны, но целые, и очень короткая курточка, наподобие школьной формы для мальчиков. Я разделся до трусов, торопливо переоделся. При этом он отвернулся, его деликатность поразила меня.
— Тряпки свои оставь у меня. Я не знаю, кто ты, и не хочу знать. Вижу, ты не стрелял. И друга не бросил, значит человек. А теперь уходи, больше помочь не могу, у меня шесть детей, понимаешь?

***
Утром, как только чуть рассвело, я был у тюрьмы. Вскарабкался по дереву, что рядом, перебрался на стену, наверху узко, но удержаться можно. Внутри дворика, но уже у ворот стоял микроавтобус, минут через двадцать из дверей появилось несколько человек. Вывели Давида. Он хромал, руки скованы за спиной.
Я поднялся на ноги и закричал:
— Давид, Давидка…
Замахал руками, привлекая внимание. Наверное, я был не в себе, ни о чем не думал и не боялся. Как теперь понимаю, вид у меня был не ахти – брюки я закатал, но когда карабкался по дереву, они тут же размотались. Курточка впереди не сходится, грудь голая, рукава еле локти прикрывают… Приплясываю, машу руками… Еще разные движения приходилось делать, всем телом, брюки-то необъятные и без ремня, сползают беспощадно!..
Чаплин позавидовал бы, но мне было не до смеха.
А он не смотрит на меня.
Эх, что делать, кажется, все напрасно!
И я запел своим потерянным страшным голосом.
— Расцветали яблони и гру-уши…
Услышал и ужаснулся, ворон закаркал… Набрался духу, и еще:
— Поплыли туманы над рекой…
Я пел, при этом дергался, приплясывал как дурак… и плакал, слезы сами падали.
И тут мой голос прервался. Упал до шепота, и я понял, что теперь уж все, все бесполезно, он ничего не вспомнил, не понял или знать не хочет.
А слезы у меня от напряжения, петь больно, связки будто кипятком…
Нет, не только связки… у меня в груди больно сделалось, и тяжело — насовсем кончилась моя песня. И многое еще кончилось, те счастливые дни теперь далеко-далеко, в сплошной глухоте…
А то, что с нами потом стало, с обоими, совсем некрасивая безрадостная история.
Он даже не обернулся, хотя только глухой мог этого не услышать, только глухой!..

***
Рано утром, в серьезном месте фигура на стене, с таким непривычным выступлением, что это?..
Выглядело дико, странно… Настолько странно, что конвоиры с полминуты, наверное, молча смотрели на меня. Один не выдержал и хохотнул, но тут же осекся.
Высокий лейтенант негромко сказал:
— Отставить смешочки! Старков, приведи этого клоуна ко мне в комендатуру. Транспортировку отставить до выяснения. Выполняйте.
Я тут же сполз со стены и решил бежать, но основательно запутался в штанах. Не успел, с обеих сторон из-за углов бежали солдаты. Надавали по шее, кстати не очень рьяно, долго и тщательно обыскивали, потом потащили. Тут же поняли, что не сопротивляюсь, перестали держать – “идем…”
Ну, идем…
Шли минут десять. Я останавливался, подтягивал штаны, закатывал штанины, солдаты молча ждали.
Низкий домик красного кирпича, окна в решетках. Ввели, лейтенант уже был там, сидел против света, у окна.
— Садись.
Я сел на стул у двери. Солдаты вышли.
— С перепою что ли?.. Ну, и голос у тебя… Кто такой, документы мне.
Подошел отдал ему свои бумаги.
— Садись поближе, чтоб я видел лицо.
Я сел на табуретку у стола. Он по-прежнему сидит у окна, посматривает то на улицу, то на меня. Бумаги не трогал, положил на подоконник.
— Что нужно было, хулиган, что ли? Или наркоман?..
— Этот, пленный… Он Давид, знакомый, мы в пионерском лагере…
Он прервал:
Ты не дури, какой еще лагерь, пионеров давно нет. Сколько тебе лет, с ума сошел?
Это было… двадцать четыре года…
Он присвистнул.
Во, даешь. Ты не псих ли часом? Как ты его назвал, Давид?.. Он Исмаил, террорист. Пить надо меньше. Что делаешь здесь?
— Отдыхаю.
Вот и отдыхай, не лезь не в свои дела. Тебя еще не хватало.
Взял документы, стал смотреть. У меня был паспорт и медицинская справка из военкомата, я всегда ее с собой носил.
Он просмотрел паспорт, поднял брови, увидев московскую прописку. И совсем уж удивился, когда увидел справку.
— Да ты же афганец раненый, почему молчал?..
— Вы не спрашивали.
— Брось выкать, и я там был. Слушай, забудь эту историю. Контуженный, что ли?..
— Он Давид, он меня спас…
— Спятил. Какой Давид! Повторяю — Исмаил, бандит знаменитый, мы его захватили. Не сочиняй.
Он не хочет меня понимать, продолжает:
— Суд был, вина доказана. Пятнадцать лет дали. Иди, друг, отсюда, и чтобы не видел больше!
Я понял, надо удирать, иначе плохо. Взял у него документы, пошел к двери.
А он мне вслед:
– Телогрейку с вешалки возьми, старую. Теперь уж завтра… в шесть в аэропорт повезут. Можешь постоять за водокачкой, у последнего дома, там мы его передадим. Но себя не выдавай. Чтобы убедился, ошибся ты!.. Бред какой-то, ты не можешь его знать.

…………………………….

………………………

…………………….

Вчера пришли и убили дитилином двух наших друзей — собак Тимку и Дину. У них была своя будка. Дина была кастрирована, о них заботились жильцы дома, кормили, лечили. Домой взять не могли, они жили во дворе. Свидетелям сказали, что усыпили, везут на «передержку» в Серпухов и все такое. Привезли мертвых и уничтожили трупы, это обычная практика.
Ну, что тут скажешь, в общем плане — обычная подлость, ничего из ряда вон не было. Нами правят вороватые и безмозглые сволочи. Но мы сами в этом виноваты, сами, и вполне этого заслуживаем.
Что остается в этой стране — живем, делаем, что возможно — доживаем свой век. Был — миф, кончилось выгребной ямой.