Месяц: Март 2007

……………………..

……………………

……………

……………

………………..
Рисовать мышкой несложно и полезно, на мой вкус. Сразу лишаешь себя заезженной акробатической ловкости обращения с пером или кистью. Как будто возвращаешься в самое начало. Первый снег. Ни лихих росчерков, ни разнообразия штриха, слишком неуклюже для фокусов средство выражения. И думаешь, как бы нечто подобное проделать в прозе. Лишить себя наблюдательного стеклышка, возможности шиковать. Чтобы никаких пряностей, а только черный хлеб и вода.

Я прожил несколько жизней, жизнь в науке, жизнь в живописи, жизнь в прозе, но самой интересной, насыщенной переживаниями — была жизнь в мире зверей, собак, кошек и прочих, их миллион… Как случилось, так и получилось, и есть еще, о чем написать.

……………
Рисунок на грубой оберточной бумаге, примерно 70х60см, сделано кистями, пером, чернилами, тушью, плохой акварелью, размыто кистью и при помощи кота Аякса.
Аякс перестарался с размывкой, это видно в нижней части картинки. Вообще он был чемпионом по закреплению пастелей и размывке чернил и туши. Стоя на полу, он доставал картинки, висящие на стене на высоте до метра!
Пастель он закреплял прекрасно, а чернила опрыскивал чрезмерно.
Аякс был великий кот, черный, длинноногий, самый быстрый. Благодаря скорости он прожил семь лет, избежал многих опасностей, убегал от собак, людей и машин. Жадность подвела, съел крысиную приманку в подвале. Спасти его было невозможно. Он умер на третий день, под утро. Я спал, проснулся от того, что кто-то на груди стоит. Открыл глаза — это мой старый давно умерший кот Феликс, стоит и рассматривает меня. Приблизил морду к лицу, понюхал… Я говорю — «Феликс, что, за мной?..»
И проснулся. Вскочил, подошел к креслу, там лежал Аякс, он был еще теплый, только что умер.

Участвовать в книжных историях, помогать героям, разговаривать с ними — тот самый «инфантилизм», который так нужен для восприятия искусства (уж не говорю — для создания творческой вещи) — это та жизнь, в которую ПОГРУЖЕН художник или писатель. Тогда ему «не до натуры». А жизнь? Он носит с собой ее элементы, частички жизненного опыта, и использует, трансформируя, конечно.

……………………….
Вот такой Мунк мне больше нравится, чем его знаменитый «Крик», который почти декларация, своего рода «черный квадрат», экспрессия, доведенная до отсутствия экспрессии, скорей уже ее знак.
В этом «Белом платье» — мнимая небрежность, а на самом деле — большая работа по равновесию трех пятен: платья, или платьев(1), светящихся окон(2) — и очень важных двух пятнышек в темном доме на левом, если от нас, краю картины(3).
Эти два крохотных пятнышка художнику о многом говорят. «Три пятна», которые «держат» картину — это можно найти почти на любой, во все времена. Это «предвосприятие» всякого изображения, тот элементарный анализ, с которого начинается работа с изображением в мозгу. Зритель обычно бессознательно проходит через это — к свойствам живописи или к сюжету картины. А художник делает ИНТУИТИВНО, он это «предзнает»: если он чувствителен к изображениям, то обычно даже знаки языка — звуки, слова — трансформирует в изображения, его восприятие содержит эту стадию. Есть и противоположное. Я знал людей в науке, которые читали только глазами, а слова превращали в понятия, минуя зрительный ряд. Это крайность, обычно мы чуть-чуть произносим, читая — и картины непроизвольно возникают перед нами, когда писатель строит образы словами на бумаге.

………
Закончим на спокойной ноте. Удачи всем!
………………………………………
Эскиз ненаписанной картины. Картон, гуашь. Начало 90-х годов. 40х40см примерно. Видимо показалось, что слишком кричит. Меня как-то Е.И., мой учитель, спрашивает — «любите мексиканскую живопись, Сикейросов этих?» Я говорю — «нет». Мне не нравилось. Он кивнул, говорит — «да, живопись не должна кричать.»
Он тонкий художник, почти камерный, с идеальной чувствительностью к цвету. Я был грубей. Но крик все равно не люблю.
Поэтому люблю снятие с креста Рема, где буднично, тихо, грязновато и страшно. И не люблю Паоло Рубения, у которого роскошно и громко.

………….
Набросок на ярко-желтой бумаге, тушь, перо, кисть, разбавленная тушь и еще какая-то гадость коричневого цвета.
Выражает, наверное, отношение. Я раз в год бываю в Москве, хотя полтора часа езды. Против поездов ничего не имею, но сегодняшнюю Москву не терплю. Я и раньше-то не очень ее любил, но в ней были, были приятные уголки, для отдыха глаза, и вообще, приятные для всего. И пожрать можно было дешево, среди приличных людей стоял и свою сосиску ел…
Сейчас это город непонятно для кого — роскошь центра, может, и смотрелась бы в каком-нибудь благополучном европейском городе, но не здесь, и не сейчас.
Только набросок.

///////////////
Просто картинка.
И в то же время — деревья, замученные людьми. Не знаю уж ради чего, похоже, для отмывания денег, в городе уже несколько лет «под пенек» обрезают деревья. Несколько таких обрезок, и кора начинает засыхать. «Ученые» — озеленители и экологи поддерживают это «начинание» администрации, а потом отворачиваются от содеянного. Предательство бывшей интеллигенции повсеместное, пошли «служить», и никто голоса не подаст против.
А старики, которые еще что-то сказать могли бы, слабеют и вымирают. В стране больше не на кого надеяться.

…………………
— Фу, обглоданные рыбы…
Не раз услышишь на выставках. Любители прекрасного.
А другие, наоборот, со многозначительной миной — евангельскую рыбу вспоминают…
А художник… ничего он не хотел. Съел рыбешек, а скелетики нарисовал. Графичный очень скелетик у них.

///////////////
Я не устаю повторять эту фотографию, точней и выразительней которой не знаю. В ней никакой парадности, в лицах и фигурах много сказано.

Художники любят «руинизировать» действительность. Руины гораздо живописней наших стандартных строений. В этом нет никакого злопыхательства, желания всех поселить в руинах.
Некоторые жители нашего городка в претензии ко мне, потому что я изображаю и описываю их, «всячески очерняя».
Ничуть, ничуть! Так, в повести «ЛЧК»
http://www.periscope.ru/lchk0.htm
наш город проваливается, да, но не куда-нибудь в парашу, а в озеро чистейшей пресной воды! Это победа природы над произволом технократического общества потребления, не более того.

………………
У животных благородней протекает. В конце только одна страсть остается — поесть. Не так уж и страшно. Что может — делает, что не может — в упор не видит.
У людей не так, страсти остаются, а возможности смехотворны.
Недавно у нас выступал престарелый графоман со своими стихами. Стихи… да ладно, не о них речь… Закончил читать — и снова!.. точь-в-точь — все сначала! Забыл, что уже прочитал один раз.
Все обомлели, что делать… Нашлась ведущая — «Не сделать ли нам перерыв…»
Я ушел, что было дальше — не знаю.

Я повторю вам правила, которые знают все коты:
К опасности — лицом, особенно если знаешь ее в лицо…
К неожиданности — боком, и посматривай, поглядывай, чтобы неожиданность не стала опасностью.
А к хорошим новостям поворачивайся задом, пусть сами тебя догонят.

Крошечные заставки -гифы
Не знаю, как здесь получится — это заставочки, которые я делал для стихов Т.Черыговой (они были в Перископе)
Это «прозрачные гифы», они там были на другом фоне.
…………………

Не арабское слово, а — размАзан. Человек размазан по времени. Был размазан по трем поколениям. Примерно настолько же окружающую жизнь понимал. Разве что по краям неудобства, в начале непонятности, в конце туман…
Зато теперь сосредоточен. «Миг между прошлым и будущим» — вот что, оказывается, жизнь. Какие там предки-потомки, поскорей бы самому ухватить да проскочить…
Мой отец родился в 1899 году в царской России, потом, не сдвигаясь с места, перенесся в коммунистическую страну, оттуда в буржуазное государство Эстонию, оттуда обратно, но уже не в Россию, а в СССР… И все это, сидя на одном месте! А я продолжил его извилистый путь, и из СССР попал опять в Россию, но уже новую…
А далее писать бессмысленно.

ТРАМВАЙ — МОЕ ОЩУЩЕНИЕ.

Другой такой странной ссоры я в жизни не видел. Двое моих знакомых, Виктор и Борис, чуть не подрались из-за английского философа Беркли, отъявленного идеалиста. На занятиях этого Беркли ругали. Назвать человека берклианцем — значит заклеймить навечно. После занятий Виктор пришел к нам и говорит:
— Нравится мне Беркли, ведь только подумать — весь мир! — мое ощущение… И ничего, кроме этого нет. Просто здорово!
Я ему говорю:
— Пойдем, Витя, в столовую — ради материи, а потом на волю — в поле.
Дни стояли золотые — сухие, теплые, мы только учиться начали. Но тут пришел к нам Борис, он дома жил, не в общежитии. Борис большой и толстый, и очень практичный человек, с первого курса сказал — буду стоматологом, и свою мечту выполняет. Всегда деньги будут, говорит, на мой век челюстей хватит. Виктор ему про Беркли рассказал, а Борису что-то не понравилось. «Выдумки,- говорит,— это что же, и я твое ощущение?»
— Может и так,— отвечает Виктор,— но ты не обижайся, ведь я и сам себе ощущение, не больше.
А Борис ему:
— И трамвай твое ощущение, да?
— И трамвай, и что же?
— А вот то, что этот трамвай тебя задавит, и тоже будет твое ощущение?
Виктор удивляется:
— Зачем меня давить? Ты мне докажи. Все вы, материалисты, такие, — своей материей только задавить можете, ваш лучший аргумент.
Борис раздулся от злости, и предлагает:
— Хочешь, я тебя в окно выброшу, тогда узнаешь своего Беркли…
А Виктор ему — «ничего не докажешь…»
Чуть не подрались, и с тех пор здороваться перестали. Был тогда в комнате еще один человек, и он весь разговор передал, кому следует. Виктора чуть не выгнали, но он от своего Беркли не отказался, книги его стал читать, а потом и вовсе стал философом. Сейчас он далеко живет, иногда пишет мне, Беркли по-прежнему уважает, только говорит, — «у него своя философия, а у меня своя». Борис стал большим начальником, даже про зубы забыл, и со мной не здоровается — может, не узнает, а, может, не хочет знать: ведь я тогда сказал, что ничего не было, материю никто не трогал, первична она — и все дела…
Ну, а я стал врачом, лечу больную материю, да не все так просто. Вот сегодня привезли человека — он от слова одного, от сотрясения воздуха ничтожного — упал, и будет ли жить, не знаю… Вот тебе и Беркли — идеалист.

///////////////////
На фоне современного маразма и мракобесия еще больше ценю серьезную науку, из которой ушел, как говорят, по личным обстоятельствам. Не жалел об этом ни одного дня, но всегда уважал науку, и ставил точное знание рядом со знанием «вокруг да около», как это делает искусство. Просто, наука, оказалась не моим путем, и все. Недавно, она напомнила о себе, неожиданным образом. В 1968 году я делал доклад на семинаре в Институте белка АН (Институт А.С.Спирина) по некоторым вопросам устройства белков, появились данные, «вылезающие» за сложившиеся уже догмы. Слушали с интересом, но не поддержали. Сделать что-то экспериментально в этом направлении мне было «не по зубам». А потом я начал терять интерес к науке в целом, и все забылось.
Через 35 лет на улице ко мне подходит один из участников того семинара, теперь пожилой человек, и говорит — «знаете, Вы были правы…» Не скрою, мне было приятно. Пусть ничего не сделал, но хотя бы думал в правильном направлении…

…………………………..

Картинка в цвете. НЕ нравилась, вот и решил посмотреть в ч/б варианте. Она из большой серии «подвальной жизни». В 70-80-ые годы я часто писал подвалы. Люди уходили в сторожа, в дворники, чтобы не иметь дело с Системой. И я тоже не хотел жить реальностью, вот и придумал себе отдельную жизнь, в которой только те люди, с которыми мне хорошо, и никто не лезет с вопросами.
Система изменилась, но она тоже неизлечимо больна, только болезнь другая. Наркомания. Нет, не наркотики, хотя они большое зло, но еще большее зло — болезненное пристрастие к деньгам, которое переходит все разумные пределы. Эта болезнь называется «narkomoney»
И ее нужно лечить. Но беда в том, что власть, любая, активно препятствует признанию этой болезни, и, более того, выступает в роли наркомафии, насаждая ее. Это понятно — излечение приведет к полному краху современной Системы жизни, остановке гонки, которую называют прогрессом. И в то же время, кроме разумной умеренности в потребностях, выхода нет, иначе гибель всего живого на земле, гибель или полное перерождение человека.

— В самых безумных идеях-то и встречается истины зерно… — с удовольствием говорил Аркадий.
Он высыпал чаинки из пакета на ладонь и внимательно рассматривал их, потом решительно отправил в чайник, залил кипятком.
— Возьмем тривиальный пример… я-то не верю, но черт его знает… Вот это парение тел, о котором давно талдычат. Тут нужна синхронность, да такая… во всей вселенной для нее местечка не найдется, даже размером с ладонь! Шарлатанят в чистом виде, в угоду толпам, жаждущим чуда. Никакой связи с интуицией и прочим истинным парением. Коне-е-ечно, но…
Он налил Марку чаю в глиняную кружку с отбитой ручкой и коричневыми розами на желтом фоне — найденная в овраге старой работы вещь, потом себе, в большой граненый стакан с мутными стенками, осторожно коснулся дымящейся поверхности кусочком сахара, подождал, пока кубик потемнеет до половины, с чувством высосал розовый кристалл, точным глотком отпил ровно столько, чтобы смыть возникшую на языке сладость, задумался, тянул время… и вдруг, хитровато глядя на Марка, сказал:
— Но есть одно «если», которое все может объяснить. И даже ответить на главные вопросы к жизненной силе: что, где, зачем…
— Что за «если»?
— Если существует Бог. Правда, идея не моя.
Марк от удивления чуть не уронил кружку, хотя держал ее двумя руками.
— Да, Бог, но совсем не тот, о котором ведут речь прислужники культа, эти бюрократы — не богочеловек, не седой старикашка, и не юноша с сияющими глазами — все чепуха. Гигантская вычислительная машина, синхронизирующий все процессы центр. Тогда отпадает главная трудность…
Аркадий, поблескивая бешеными глазами, развивал теорию дальше:
— Любое парение становится возможным, начиная от самых пошлых форм — пожалуйста! Она распространяет на всю Землю свои силы и поля, в том числе животворные. И мы в их лучах, как под действием живой воды… или куклы-марионетки?.. приплясываем, дергаемся… Не-ет, не куклы, в том-то все дело.
Все источники света горели в тот вечер необыкновенно ярко, лысина старика отражала так, что в глазах Марка рябило, казалось, натянутая кожа с крапинками веснушек колышется, вот-вот прорежутся рожки… и что тогда? Не в том дело, что страшно, а в том, что система рухнет — или ты псих, чего не хочется признавать, или придумывай себе другую теорию… Безумная идея — вместо ясного закона в центр мироздания поместить такую дикость и мрак!
— Аркадий… — произнес юноша умоляющим голосом, — вы ведь, конечно, шутите?
— Естественно, я же физик, — без особого воодушевления ответил Аркадий.
Он еще поколыхал лысиной, успокоил отражения, и продолжал уже с аргументами, как полагается ученому:
— Тогда понятна вездесущность и всезнайство — дело в исключительных энергиях и вычислительных возможностях. Вот вам ответы на два вопроса — что и где. Идем дальше. Она не всемогуща, хотя исключительно сильна, а значит, возможны просчеты и ошибки, несовершенство бытия получает разумное объяснение. И главное — без нас она не может ни черта осуществить. И вообще, без нас задача теряет интерес — у нее нет ошибок! Подумаешь, родила червя… Что за ошибки у червя, кот наплакал, курам на смех! А мы можем — ого-го! Все правильно в этом мире без нас, ей решать тогда раз-два и обчелся, сплошная скука! А мы со своей свободной волей подкладываем ей непредсказуемость, как неприятную, но полезную свинью, возникают варианты на каждом углу, улавливаете?.. Становится понятен смысл нашего существования — мы соавторы. Наделены свободой, чтобы портить ей всю картину — лишаем прилизанности и парадности. Создаем трудности — и новые решения. Своими ошибками, глупостями, подлостями и подвигами, каждым словом подкидываем ей непредвиденный материал для размышлений, аргументы за и против… А вот в чем суть, что значат для нее наши слова и поступки — она не скажет. Абсолютно чистый опыт — не знаем, что творим. Живи, как можешь, и все тут. Вот вам и Жизненная Сила! Что, где, зачем… ЧТО — машина, излучающая живительное поле. ГДЕ — черт-те знает где, но определенно в космосе. ЗАЧЕМ? Вот это уж неведомо нам, но все-таки — зачем-то!
Марк слушал со страшным внутренним скрипом. Для него природа была мастерская, человек в ней — работник, а вопрос о хозяине мастерской не приходил в голову, вроде бы имущество общественное. Приняв идею богомашины, он почувствовал бы себя униженным и оскорбленным, винтиком, безвольным элементиком системы.
— Ну, как, понравилась теория? — осведомился Аркадий.
Марк содрогнулся, словоблудие старика вызвало в нем дрожь и тошноту, как осквернение божества у служителя культа.
— Он шутит… или издевается надо мной? — думал юноша. — Вся его теория просто неприлична. Настоящие ученые знают непоколебимо, как таблицу умножения: все реальные поля давно розданы силам внушительным, вызывающим полное доверие. Какая глупость — искать источник жизни вне нас! Это время виновато, время! Как только сгустятся тучи, общество в панике, тут же собирается теплая компания — телепаты, провидцы, колдуны, астрологи, мистики, члены всяческих обществ спасения — шушера, недоноски, отвратительный народец! Что-то они слышали про энергию, поля, какие-то слухи, сплетни, и вот трогают грязными лапами чистый разум, хнычут, сучат ножонками… Варили бы свою средневековую бурду, так нет, современные им одежды подавай!..
— Ого, — глядя на Марка, засмеялся Аркадий, — чувствую, вы прошли неплохую школу. Кто ваш учитель?
— Мартин… биохимик.
— Вот как! — высоко подняв одну бровь, сказал Аркадий, — тогда мне многое понятно.
Он рассмеялся, похлопал юношу по рукаву: — Ну, уж, и пошутить нельзя. Теперь многие увлекаются, а вы сразу в бутылку. Разве мы не вольны все обсуждать? А Мартина я знал, и хочу расспросить вас о нем — только завтра, завтра…

…………………….

У бабочек стадии развития, на каждой формы разные. Если не знаешь, не догадаешься, что один и тот же зверь. Это правильно, нормальный процесс. А у нас с развитием непорядок, особенно в начале: ребенок другое существо, а на человеческого карлика похож. Ручки, ножки, головка — все совпадает, только меньше нормы. И вырастает постепенно, не поймешь, когда взрослым стал. Это неправильно, думаю. Гораздо лучше было бы — пока не созреешь, не вылупляйся, живи в своей кожуре или хитине, или куколке настоящей детской жизнью, и не расстраивайся, что маленький, и ждет тебя непонятно что… А у наших детишек клочковатые прозрения, туман местами рассеивается, можно догадаться, что впереди. Ничего хорошего. Одно-два дела интересных, например общение с другим полом, а остальное… занятия скучные или опасные, или то и другое сразу, и просто незачем вылезать в этот взрослый мир. Толкотня, суета и лживые слова…
Некоторые, повзрослев, так и не могут привыкнуть, крутят выросшими головами, задают глупые вопросы…

ююююююююююююююююююю

…………..

………………

…………….

……………

/////////////////////

……………

…………………

///////////////////////

…………….
Судьба человека, зверя, вещи… много общего.

Картинка навела на мысли: птицы расклевывают ящик, на нем мой значок — я думаю — архив. Когда писал, не думал, теперь — придумал. Но лучше, чем было бы наоборот.
……………………..
Отношение к прошлому все время меняется. И если б не «материальные данные», то с прошлым можно было бы делать, что угодно. Часто историки так и делают, созидают прошлое в угоду настоящему. В личном плане то же самое, только меньше внешних задач, коньюнктуры, никому нет дела до твоего прошлого, хоть выдумай его, никому не интересно.
Но гораздо чаще это делается несознательно, без цели какой-то — настоящее вытаскивает из памяти то одно, то другое, и строит все новые «модели прошлого», личной истории. Факты обычно на месте, но меняется трактовка и отношение, настроение меняется… Так, у меня изменилось отношение к «годам застоя», когда я протестовал, возмущался насилием над личностью, и все это, действительно, — было! ((Но это были для меня годы покоя и напряженного труда, когда я мог почти без потерь сменить направление жизни, профессию, оставаясь в недрах той расхлябанной и почти спокойной системы, получая «кусок хлеба» практически ни за что)) Радовался переменам! Потом начал понимать, что одно насилие сменяется другим, грубое и жестокое — более тонким, изощренным. В наше время людей заставляют дергаться, быть в сущности рабами — путем уговаривания, внушения, ласкового принуждения и всяческих приманок, путем давления страхом потерять лишний кусок. Конечно, лучше, чем мордобитие, но свобода?.. Свободой и не пахнет. Как было так и осталось: хочешь быть свободным — будь нищим на задворках общества. Из каждого правила есть исключения, не о них речь. Просто сказки о свободе мне надоели, в лучшем случае — ограниченный выбор из двух-трех вариантов.
Вот я и говорю — птицы расклевали мое прошлое, шутка, конечно, но с подтекстом.

…………………….

80-ые годы. Тема затертая — «Художник и Муза»
Но картина «тестовая» для меня. Если зритель начинает ныть, какое, мол, безобразие, уродство, что за фигуры и прочее, то мне ясно, что зритель этот — чуждый мне элемент. Я вежливо киваю, зачем человека обижать, но мысли уже далеко.
//////////////////
И до вечера все, удачи Вам!

Пожалуй, не знаю другого такого серьезного и глубокого вопроса, как этот детский: «почему я — это я?»
Развивать тему не буду, только скажу, что в нем сосредоточились и отношение к жизни, и к Случаю (случайности), и удивление, и всё мироощущение…
В драматической форме заданный, в сущности, это и есть вопрос моего героя Анта (повесть «Ант») — «почему я, почему так — со мной?»
Есть и другой полюс — Кола Брюньон, например, — «как хорошо, что я — это я!» Или вообще нет вопроса, все путём 🙂
Наверное, есть и другие серьезные вопросы, но они реже приходят в мою голову

(Это «гиф прозрачный». Чуть теплей фон в ЖЖ, чем он должен быть, но пусть)
………..
Крыши домов, улочка, околица, ночь, бессонница…
Весной осень вспоминается, нехорошо…

…………………..
На днях, просматривая старые картинки — для сканирования, наткнулся на эту птицу. Я редко писал птиц, когда они сидят — ничего интересного, а в полете их писать невозможно, останавливаешь момент. Зато вспомнил один случай, когда-то хотел написать рассказ, но не получилось.
Мне было 27 лет, я маялся на Каланчевке, ждал электричку на Тулу. И разговорился с одним стариком. Он много лет провел в лагерях, вернулся одним из первых, и ему повезло — дали квартиру в новом тогда районе, Черемушках, и даже выплатили большую сумму, потом этого не делали. До 37-го года он был ученым, работал у С.Вавилова. Вернулся, и понял, что не может больше заниматься физикой. Работал в одном из отраслевых институтов инженером, оттуда ушел на пенсию. Вот, выжил, но всю жизнь чувствовал себя погибшим человеком.
Он сказал мне фразу, которую я не понял, потому что верил в свое будущее.
— Мир нельзя завоевать, но можно набрать высоту.
Он посмотрел в небо, там птицы. Это весна была, там высоко кружили птицы.
— Не успел, не получилось… — говорит. Тоска в глазах.
А через десять лет я сам потерял все, к чему стремился. Но мне повезло — никто не отнял, само обесценилось.

…………………………

Я как-то спросил одного художника — что ты больше всего любишь писать? Он говорит — «старые, покрытые пылью и грязью вещи — в сундуках, коробках, ящиках… открытых, полуоткрытых…»
Я тогда удивился, вот что, оказывается, может интересовать… Потом понял — старые вещи, да еще странным образом освещенные, это средоточие всего, что есть интересного в самой живописи: и фактура, и разный рельеф, и распределение света — как он падает, отражается, распространяется… Меня заинтересовали примерно те же вопросы — как свет распространяется в закрытых полутемных помещениях, высвечивая углы, вещи… Особо интересно, если это сарай, и крыша дырявая, и стены местами в щелях и трещинах, и отовсюду проникает свет, и как при этом источники света борются между собой, подчиняются один другому, приходят к согласию…
Вроде бы, совершенно формальные задачи. Но, оказывается, если вложить в них много чувства, интереса и внимания, то они перестают быть чисто формальными: это создание пространства, сцены, поля для больших событий, настоящих драм. Например, Рембрандт помещал своих героев в мир света и тьмы. Нередко на границу этих начал. Их борьба у него перестает быть формальной задачей, становится философией жизни. У философа мир начинается с философии, у художника — с изображения, они идут с разных сторон, но к одной цели.

////////////////

Есть страны чайные, есть кофейные, и люди также делятся. Но некоторые этих напитков вообще не пьют. Вот я, к примеру. Компот или молоко! Хоть сто красных кружек мне подари, кофе пить не стану. Один раз в сто лет, и то в гостях, если отказаться неприлично. И вчера — пил молоко, напиток мира и благородства. Страшно повезло. А если б выбрал компот? Потом бы долго гадал — что, от чего… В компоте я бы эту крошку проглотил не сомневаясь. Стал бы другим, а потом бы мучился — что произошло?.. Но я пил молоко, кипяченое, оно белое и любую крошку видно. Что делать — люблю молоко. Компот тоже люблю, но другой любовью, не так пылко. Пил бы его, и ничего б не знал — что, откуда… Хотя жизнь покатилась бы по иному руслу.
А в молоке я сразу заметил эту черную точечку — плавала в пене у стенки кастрюли. Вовремя выключил газ. Обычно ждешь-ждешь, когда закипит, и всегда опаздываешь. Оно сначала неторопливо так собирается, вздыхает, слегка вздувается, словно обижается на меня, понемногу образуется корочка — и вдруг как рванет к краю… Я не успеваю за ним. Сегодня случай спас, звонок. Встаю и вижу — оно тоже куда-то собралось. Небрежно — р-раз — прекратил доступ газа в горелку, за спиной запоздалый хлопок, иду к двери… Ненужный разговор, возвращаюсь, бросаю довольный взгляд на кастрюлю — хоть здесь преуспел — и вижу это крошечное пятнышко в пене у эмалированной голубой стенки. Ничего б не заметил, если компот. Гадал бы, думал, но бесполезно: жизнь так устроена, самые мелкие решения глубоко в нас отзываются, а соверши нечто героическое — пару поворотов и забудется, слово даю. Нам не дано предугадать, правильно сказано, ничего не скажешь.
Никогда б не обратил внимание. И знать не знал бы!..
Странно, но я сразу понял, что это. Сколько попадалось в жизни зернышек, пятнышек, соринок — беру бездумно большую ложку с дырочками, у меня есть, поддеваю… промываю ложку водой и забываю о поступке. А тут сразу догадался — это она. Черная дыра, а в ней антипод нашей Вселенной. Там все также, только антивещество и кромешный мрак, хотя оттуда кажется, все наоборот — у них светло, нормальная погода, обычное вещество… и точно также в молоке у самой стеночки плавает черная соринка, в ней мрак кромешный, и я стою над кастрюлей, подстерегаю антимир… Если бы компот, проглотил бы и не заметил, а тот, другой, в свою очередь проглотил бы меня. Мы бы слились и все устроилось бы прекрасно, гармонично — я бы примирился с собой, был бы, как говорят, весь в себе. Никто бы не посмел мне сказать — вы не в себе. Если бы компот… А я — молоко. И сразу понял. Тут бездумно нельзя поступать, соображать надо…
А я не могу думать, чувствую — не проглотить мне эту гадость, противно, и все! Молоко вам не компот, и нечего мне подсовывать всякие соринки! Я обожаю белоснежность и чистоту. Нет, я за гармонию, но не такой же ценой… Чувствую, уже тошнит… Нет, пусть буду не в себе, возьму, как обычно, свою большую ложку с дырками, выужу эту соринку — и в окно. И тот, другой, там, в кромешной тьме, тоже возьмет меня — и в окошко. Пусть он антипод, но ведь не настолько, чтобы грязное молоко хлебать! И мы, навсегда разлученные, сможем вечно искать друг друга, тосковать, плакать и ломать пальцы, сочинять стихи и прозу — и уж никогда, никогда не соединимся.

ЗНАКИ ПРЕПИНАНИЯ (размышления неуча)
…………..
Эти знаки — большая проблема и головная боль.
Есть сухой формальный подход, например:
«Он высморкался и выстрелил ей в живот»
Два действия, связанные союзом «и», никаких запятых!
Но я с этим никак примириться не могу, хотя говорили знающие люди — зря!
По моему вымыслу — на самом же деле это «тайное» сложно-сочиненное предложение, состоящее из двух предложений. Во втором, по неизвестным мне причинам, пропущено подлежащее «он». Чтобы не повторяться, наверное, — и так ясно, других подозреваемых нет.
Он высморкался. Он выстрелил ей в живот.
Два таких неравноценных действия не могут обойтись без запятой!
Но филологи говорят — неуч… И я согласен.

//////////////
Как хорошо, что я начал писать картинки не маслом. Если б маслом, мазал бы и мазал, удовольствия много, а мучения никакого. В начале полезно помучиться немного. И у меня такая возможность была — казеиново-масляная темпера. Подарили. Пока всю не истратил, о другой технике не помышлял. Ох, эта темпера… Трудно смешивается, не размазывается, тут же впитывается в картон, исправлять тяжело… Так что пришлось думать, что у меня там на кончике кисти, какой цвет… Я благодарен темпере, она задержала меня в начале, при моем напоре совсем неплохо.
Потом другую вещь понял — для тонкой работы не гожусь. Темпера не для меня. И постепенно отошел от нее, начал смотреть в сторону масла. Мощная техника, неуемная, страстная, много в ней инстинктивного звериного чувства…
А сейчас снова думаю — не взять ли темперу…

………………………..
Многое в нашей жизни зависит от дворника. Останешься ли цел в гололед, выживет ли твой кот, если промедлит вернуться домой, увлеченный кошкой.
У нас не может быть власти народа. Такой власти вообще нет, но у нас особенно. Зато у нас две власти налицо — президента — и дворника.
Президент всемогущ, а дворник — могуч.
Ван Гог любил изображать человека в труде. Мне больше по душе стоящий с орудием труда человек, смотрящий в небо. Отвлечется от дум, таких дел наделает… сто лет разгребать…

юююююююююююююююююююююююююююююююю

Сезанн много раз рисовал одну гору, наверное, в окрестностях его родного города других гор не было. У нас в Пущино гор ни одной, зато есть — труба. Каждый день утром выхожу на балкон и смотрю на трубу, сразу определяю направление и силу ветра. Лет сорок тому назад два академика-дурака летали на вертолете, выбирали место для биологического научного центра. Им предлагали хорошее место, и к Москве ближе, и речка рядом, и лес… Но речка называлась МОча, не мог же Академгородок стоять на МОче! И они нашли место — на самой макушке высокого холма, выше в Московской области места нет. На склоне холма барин когда-то выстроил себе усадьбу. Не дурак, дом был защищен от ветра. А эти академики думали о названии, и действительно, звучало гордо — Пущино на Оке. Зато город продувается всеми ветрами…
Но пока Академия имела средства, в городе был какой-то порядок, строили дома и давали ученым жилье бесплатно. Теперь захирела Академия, бросила на произвол судьбы Институты, а городом управляет мэрия, бывший Совет депутатов. И Пущино постепенно превращается в грязноватый рабочий поселок. Власть в городе по своему понимает культуру, ценные деревья вырубает, травы сжигает, деревья обкарнали до состояния «пенька» и они погибают… еще — гонять собак да кошек — любимое занятие нашей администрации… А работники рынка и чиновники строят роскошные котеджи, откуда деньги берутся только… Бывшая институтская обслуга теперь правит бал, а ученые постепенно разъезжаются по разным странам, нет в Пущино денег на науку. Зато мэр рьяно добивается для города статуса «Наукограда», только дополнительные средства эти до науки не дойдут, ясно каждому.
Но ночью и темными вечерами город по-прежнему красив. Пущино на высоком берегу Оки. И труба, единственная в городе.

Несколько беглых замечаний по прозе.
1.Стремление писать НЕ ТОЧНО, то есть, делать фактические ошибки, путать лица, времена, переставлять вещи местами… путаться и ошибаться, менять темп и ритм… Что же связывает, объединяет?
Только голос, живой голос «монологиста».
2.Если стиль виден, значит проиграл.
3.В «Предчувствии беды» принцип построения главок — каждая последующая начинается с отрицания предыдущей, возникает на волне энергии отрицания. Если есть подобие общей нити, пусть едва различимой, отрицание не мешает движению, хотя чуть сбивает его, нарушая форму. Неправильность формы важна, потому что важна подчиненность игр формами смыслу.
4. Можно сколько угодно ходить «вокруг да около» — шара, куба да цилиндра, но стоит слишком приблизиться, как возникает скука, предел черного квадрата, превращение в декларацию.
Поскольку невозможно держаться ни «здравого смысла», ни расчета, ни умствования, а всякое «чистое формотворчество» — «потоки», игры в «бессознанку», имитации бреда — говно на палочке, а заигрывания с читателем, неважно щекочешь ли ему мозги или в паху — есть расчет и продажность… то остается самое простое надежное, и симпатичное — держаться самого себя, вокруг да около, и если голос живой, то будет вытоптан свой круг, и это важно.