День: 29.09.2005

……………………….
Рисовано «мышкой». Иногда это удобно, тут же на полях текста что-то изобразить. Привыкнуть легко. Разумеется, точных линий проводить не стоит пытаться, но пятнами и толстым «пером»… отчего же нет? Вообще, не люблю этого пижонства художников по отношению к компу — «не настоящее…» А офорт, который через десять слоев техники — настоящий, железо и кислота? Старые мастера не боялись ничего, понимали, что рисовать можно на чем угодно, и чем угодно. Точками, штрихами, пятнами… даже буквами, как художник Леон, и очень красивые графические листы. Мне лично нравится делать варианты и обработки в Фотошопе каких-то набросков на бумаге, неудачных рисунков и живописи, только бы было за что зацепиться. Есть у меня и вещи, от начала и до конца компьютерные.
http://www.periscope.ru/gallery/mouse/prs8_3_4.htm
http://www.periscope.ru/gallery/gmg/10sum2.htm
Я не люблю только использование геометрии, готовых элементов. Хотя возможны и коллажи. Ну, не люблю последователей Дали, он все-таки тошнотворен. А комп дает им много возможностей выворачивать кишки :-))
Но в общем, компьютер весьма интересен не только, чтобы сканировать и показывать готовое, но и делать новые картинки, которые часто так далеко отходят от бумажных «оригиналов», что являются самостоятельными вещами. У них есть оригинал — запись на диске 🙂 К этому можно привыкнуть, я думаю.

Говорят, лепить трудней, чем рисовать, а мне кажется — легче…
Рисуешь с одной стороны, говорят, а лепишь все стороны сразу,
И каждая должна быть интересной, неважно, затылок или лицо.
Может и так, а все-таки лепить легче…
Рисуя, создаем пространство и объемы на плоскости,
А для этого нужны условности и навыки.
Если линия под углом на плоскости, мы говорим — уходит вдаль…
Хотя никакой дали нет на плоскости.
У японцев не так.
Зато у них свои условности.
Чтобы использовать условности необходимо мастерство
То есть, навыки, доведенные до совершенства.
Я не люблю мастерство,
В нем что-то скучное проглядывает.
Я уважаю мастеров, изобретающих новые условности.
Это симпатичный народ.
Но и они со временем повторяются.
И все-таки, интересней тех, кто слишком полагается
На старое мастерство.
Но, как ни крути, без навыков что-то не рисуется…
А если лепить?
Пространство перед тобой, и масса — вот,
Ком пластилина.
Слеплю- ка голову…
Но тут же задумался — маленькую?.. — носик, ротик…
В мелочах возиться…
Большую? Откуда столько пластилина взять…
И я придумал!
Помещу-ка внутри головы коробочку,
Облеплю ее слоем пластилина,
Приделаю уши, нос — и голова готова!..
Стал сбивать дощечки —
То маленький ящик получается,
То углы наружу вылезают…
Никаким пластилином не залепишь!
Прибиваю все новые дощечки…
Ящик вырос, стал больше живой головы.
Даже тонко облепить, пластилина не хватит!
Сломал.
Надо делать заново!
Стал внимательно смотреть на головы, знакомые и чужие…
Оказалось — в каждой коробочка особая!
Посмотрел на себя в зеркало —
Сверху — яйцо!
Сзади — квадрат!
Сбоку — прямоугольник!
Ой-ой-ой…
Пришлось найти карандаш, голову нарисовать.
И даже второе зеркало поставил, рассмотреть затылок…
Потом взял рисуночки и начал по ним сбивать
Коробочку.
И, странное дело, — получилась!
Неуклюжая, но верная.
А дальше совсем просто — залепил все дерево
Принялся выпуклые части прилеплять…
И тут же что-то стало вырисовываться
Похожее на голову, очень знакомую…
А вы говорите — лепить трудней, чем рисовать…

НА ВЫСТАВКЕ ЖИВОПИСИ, год 1983-й…
(почти без редактирования)

Художник, вы больны?.. Вы больны.
Подпись неразборчива

Такого безобразия еще не видела, ужас.
Васюлина

Блестящий стиль и техника исполнения. Так держать!
Лектор-международник

Что держать? У кого?..
Подпись неразборчива

Отчего у вас такие некрасивые дети?
Донцова, домохозяйка

Художник, не обращайте внимания на первые два отзыва, вы великолепны!
Подпись неразборчива

Дегенеративная, неумелая живопись! Тошнотворный и тухлый внутренний мир автора! Что бы заниматься живописью, нужно иметь талант и долго учиться этому ремеслу.
Член Союза художников Казанцев

У вас есть талант, но не переступайте черту в мрачном изображении мира. Это путь в никуда…
Доброжелатель

Ужасное впечатление. Все черно, даже цветы! Даже дети! Нет светлого луча! И это видение мира нашего??? Дети — уроды!!! Что дают эти картины нашему человеку???
Подпись неразборчива

Мнение полностью разделяю.
Майор пограничных войск Васильев

У вас собаки умней, чем люди.
Научный сотрудник

Дело не в мрачности, а в сострадании, которое у вас есть…
Член союза кинематографистов

Член ты и есть, и дурак.
Подпись неразборчива

Если человек назвал себя художником — он должен рисовать с натуры. Сомневаюсь, чтобы в Советском Союзе нашлись такие натурщики. Это антисоветизм или больной бред. Или то и другое.
Сапрыкин, пенсионер

А я поняла цель этого, с позволения сказать, художника! Вредить можно по-разному!.. И с какой целью сзываются единомышленники… Тоже ясно. Мне вот что неясно. Кто мог набраться смелости в организации этой выставки безобразия, клеветы и ненависти к советскому образу жизни! Многое можно сказать характеризую любую из этих «картин». А зачем? Они говорят сами за себя — всем ясно. Горе-художник в своей ненависти перестарался.
Ищенко, учитель

Ну, и мудак ты!
Подписи нет

Стыдно смотреть!!! А вам, наверное, ничего не стыдно…
Ермакова, учитель литературы

Искаженное восприятие мира! Разве это типично для нашего общества… Зачем свое мрачное нутро выставлять на обозрение людям?
Член клуба книголюбов

Кто ЭТО разрешил?? Вульгарное искажение детских лиц. Ни одной подписи под мазней, ЧТО ЭТО??? Как можно так опошлять советских людей???
Авраменко, секретарь парткома ИМБ АН

Художник, мне вас очень жаль, худсовет сыграл злую шутку, пригласив вас… Радует одно: резкое осуждение зрителями этого низкого зредища. Художник призван нести высокое, здесь — зло и безобразие. Даже дети — дебилы!!! И так изображать детей, искрящихся эмоциями, смотрящих на мир ясными глазами!!! Преступно. Необходимо довести до сведения соответствующих организаций эту книгу отзывов, поставить вопрос о полной смене состава худсовета. Автора жаль — как убийцу в силу его глубокой духовной низости. Он извращенно видит прекрасный мир, а они — и природа, и дети — прекрасны в нашей Стране! Желаю прозрения!
Кандидат психологических наук

Где живет этот художник? В лагерях палестинских беженцнв? В Ливане? Или еще где-нибудь??? Такое видение можно объяснять или больной психикой, или — это тайный враг, ненавидящий НАС С ВАМИ… Набрал где-то уродов… Для чего?..
Афанасьев, председатель профсоюза ИМЭ

Вы все же талантливы — сумели так растоптать советского человека, что жутко становится… Это и есть фашизм. Вас теперь спасет только диагноз психиатра!..
Растопчина, старший научный сотрудник ИБФ АН

Немедленно снять картины, выставку закрыть. Приглашаю худсовет на заседание парткома Центра.
Председатель комиссии по культуре Шлычков

Одни любят чистоту, другие — порядок. Некоторые обожают и то, и другое, но это зануды, о них не будем. Те, кто чистоту уважают, ничего не могут найти среди своей пустоты. Зато хвалятся, что живут без пыли. Это им так кажется. А те, кто за порядок, пыль не замечают. Каждый со временем должен выбрать, что ему нравится. Жизнь не оставляет нам выбора, заставляет выбирать. Впрочем, есть такие, кому и то и другое поперек горла, ни порядка, ни чистоты!.. Мой приятель из этого племени. Он пишет рассказы. Вокруг него горы грязи и пыли, никакого порядка.
Я смотрю на него… Он производит беспорядок! Никто не в силах эту грязь вынести, выбросить… и даже сжечь нельзя, она черным пеплом засыпет город, как Помпею или Геркуланум… или оба вместе… Я вижу, он уже без сил, копошится, отбивается от летучих листочков, набросков, черновиков, от шуршащих, смятых в комок, многократно расправленных… задыхается под кипами серо-желтых, пропыленных листов… Природа мстит ему за желание внести в избу порядок. Родить из беспорядка. Безумец, благие пожелания… Ничего не внесет, сунет пару листочков в папочку, и успокоится. На время. Листочков с рассказами совсем немного. Все равно странно, он концентрирует пыль и грязь! Непонятно. Тоненькая папка. Даже незаметна среди грязной бумаги…
А мир остается каким был, разоренный и засыпанный результатами работы по наведению порядка. Только хуже становится! Приятель, конечно, не один старается. Но его способ особенно раздражает, допотопный и наивный. Черт знает чем занимается, о нем говорят. Но, боюсь, и черт в этом мало понимает.
Я предлагаю:
— Давай, помогу, выбросим беспорядок…
Он устало машет рукой:
— Завтра снова появится…
Сжал листочек, отбросил, он вздрагивает — живой… Шуршит, развернуться хочет — чем я плох?.. Трудно понять, что ты неумелый плодик, недоделанный результат. Неудачливый урод. Может, все мы такие, недоделанные? Кто знает…
Но про одно точно могу сказать. Пыльное это дело — из грязи и беспорядка создавать слова. Слов мало, а грязи все больше и больше…
Я нагибаюсь, поднимаю, разглаживаю неудачливый листок. Он в глубоких морщинах, и пуст. Только в верхнем углу:
… попью чаечку, съем булочку, а меду — не буду… Одни любят кислое, другие — сладкое, кто за чистоту, а кто — за порядок…

………………………..

КАК ВСЕГДА

Старый пес, а только отпустишь — тут же исчезает. К утру вернется, еле жив от усталости. Выйдешь из дома — лежит на пригорке, на мерзлой траве, свернулся, не видно, где голова, где хвост… Позовешь — он медленно возвращается из сна, поднимет голову, ищет, откуда голос. Увидел, с трудом встает и, мотая опущенным хвостом, ковыляет ко мне… Он спит целый день и только вечером поест. Теперь несколько дней будет ходить рядом, не тянуть поводок, а отпустишь — обежит ближайшие кусты, и обратно.
Время идет, он оживляется. Вижу, стоит и раздумывает, удрать или остаться… Сейчас он еще сомневается. Строго зову и беру на поводок. Он даже доволен — за него решено. Но пройдет еще день-другой, и он уже уверен. Вот отстал, что-то обнюхивает, а сам косит коричневым глазом… куда бы…
Теперь стоит отвернуться, он кинется в кусты, исчезнет из виду, а через минуту далеко впереди перебежит дорогу. Я закричу ему, засвищу, но расстояние ослабляет силу приказа, он не вернется. Там на углу собираются маленькие кудрявые собачки, лапы и живот у них черны от грязи, спина в расчесах. Он обожает их и здесь задержится. Если подойти, то можно еще вернуть его. Но я иду домой, вешаю поводок на гвоздь и берусь за свои дела…
А ему скоро наскучат эти привязанные к одному углу существа, и он, не оглядываясь, по-волчьи вытянув шею, устремится вперед по своему большому кругу. Он бежит привычной размашистой рысью, как бегал в этих местах еще молодым. Он не помнит этого, но знает, что жил здесь всегда. Он бежит легко, ноги несут его без труда, он не думает, надолго ли это. И так до вечера…
А в сумерки выбежит на берег реки — и остановится. Черная бегущая вдаль вода пугает его и притягивает… Он постоит и повернет обратно, к огням, туда, где скользят по асфальту машины и бегают разные интересные собаки. Вот они заметили друг друга, бегут к ближайшим столбам с отметками, выясняют, кто есть кто, знакомиться или, сдержанно ворча, разбежаться. Это ничейная земля, драться незачем и удаль показывать не принято… Теперь он то и дело переходит на шаг, ему хочется найти сухое теплое место — в траве под деревом или в кустах, прилечь и вздремнуть. Домой он не пойдет, потому что до утра никогда не возвращался. А он делает только то, к чему привык, и будет делать, пока может…
Я завидую ему.

ПАПУ АРЕСТОВАЛИ

В феврале в один день я долго был в школе, много уроков, потом мы с Эдиком медленно шли домой, толкались, ездили по лужам замерзшим. Все равно скучно, пообедаешь, и день кончился.
Я пришел, дома разбросано, мама плачет, бабка носится, ставит вещи на места, говорит — обойдется, Зина, он ни в чем не виноват. Простой врач.
Вот именно, врач.
Завтра вернется, вот увидишь. Пойдем звонить.
Зачем идти, вот телефон.
Его отключили.
Я удивился, надо задание узнать у Димки, отличника, он все записывает, мы с Эдиком забыли. Я и не подумал, что папа надолго, сказали, скоро приедет, я поверил.
Но завтра его не было, и потом, целую неделю никто о нем не знал. Мама ходила, и бабка с ней, узнавали, где он, но им не говорили ничего. Мама говорит, надо пойти к одному человеку, духу не хватает, но папа его лечил, может, скажет, что с ним.
Пошла, приходит, он сам боится, только сказал, жив доктор, и все.

ПАПА ВЕРНУЛСЯ

В начале марта снег почти весь растаял, и я вспомнил, как папа получил благодарность на войне. Наши войска вошли в Эстонию, и все в валенках, а папа добился, чтобы им дали сапоги, потому что весна у нас коварная, мокрая. И правда, он говорит, спас наступление, солдаты шли по воде.
Мы в тот вечер сидели без света, отключили во всем районе, а свечи зажигать мама не захотела, незачем, говорит. Но из окна шел свет, я удивился, что там, ведь фонарь на улице не горел. Один живой остался, бабка говорит, и то голая лампочка, колпак разбили, русские все разбивают, не могу понять зачем, ведь все им уже принадлежит, зачем свое бить?
При чем тут русские, говорит мама, но не спорит, устала.
Надо бы поужинать, у нас где-то картошка холодная, и плиту растопить.
Мам, ты забыла, у нас уже месяц газ.
А, да, газ…
Она встала в темноте и ушла.
Откуда свет, мама спросила, я посмотрел — там луна, кусочек старой остался, и снег на крыше сарая под нами, освещает окно.
А, да, снег… Хотя тает. А в России все время снег, снег… Я так устала от всего.
Папа вернется, я говорю, он же не виноват, что другие доктора враги.
Милый, они не враги, ну, может, один что-то не так сказал…
Тут я услышал легкий шорох в передней… нет, за дверью, но не стучат и не звонят. Там кто-то есть, говорю.
Она вскочила, побежала к двери, открывает, и ни звука не было, потом слышу, что-то тяжелое упало. Я побежал, и бабка выскочила из кухни, а в передней темно, только какие-то люди на полу, а потом слышу голос — папин! — Фанни, да принесите же воды, воды…
Не надо воды, мама говорит, она встает, ничего, говорит, не надо, ты пришел, пришел…
Дальше я не помню, мы были в одной куче, плакали и смеялись.
И тут включили свет, разом, а не как обычно, сначала мигает, мигает…
И мы увидели папу, у него все волосы серые какие-то, а были черные, только виски седые.
Ничего, он говорит, можно подкрасить, представляешь, какое счастье, они не успели… я не успел…
Молчи, мама говорит, я слышала по радио, он умер. Теперь должно проясниться, не может больше быть, как было.
Не знаю, говорит папа, уже ничему не верю. Но это прекратилось в один момент. Теперь осталось считать живых и мертвых. Чертова жизнь, я больше не могу!
Он заплакал, я никогда не видел, чтобы он плакал, тонким жалобным голосом, взрослый человек.
Мама говорит — мам, уведи мальчика, а мне — милый, иди, пора уже спать, спать. Мы снова вместе, спи спокойно, завтра поговорим.
Я ушел, бабка уложила меня, покрыла одеялом, поцеловала, я чувствую, у нее щека мокрая, она говорит — Алик, спи, спи, расти большой, умный, может, лучше нас будешь жить.

ПАПА УМЕР

Я спал долго-долго, когда проснулся, было уже светло. Надо в школу, как же я проспал! А потом вспомнил, сегодня же воскресенье. И папа вернулся. Он больше не будет на скорой, мама сказала. Теперь он обязательно вернется в больницу, ведь он ни в чем не виноват. И мы будем ходить с ним к морю, каждое воскресенье. Сегодня тоже пойдем?
Я вскочил, дверь открыта к ним, папа лежит на кровати, мама метет комнату щеткой, это ее любимое занятие, я при этом спокойно думаю, она говорит. Важно, чтобы ни одной пылинки не осталось, мне пыль мешает дышать.
Они не видели меня, папа говорит:
— Какое счастье, я ничего им не сказал, не успел сказать. Наверное, не выдержал бы. Они мной мало занимались, началась суета, они как крысы, когда что-то рушится. Только свет в глаза, яркий свет, два дня. Но они не знали, я могу спать при любом свете, с открытыми глазами!
Он засмеялся, хрипло, будто ворона каркает.
Простудился… холод был дикий…
Потом спрашивает, Алик проснулся? Какое, счастье, Зина, я ничего не успел сказать.
А что бы ты сказал, ты же ничего не знаешь.
Им правды не нужно, только говори — кто, что… у них свой план. Только говори. Но я никого… понимаешь!
Он позвал меня. Я вернулся на цыпочках к кровати, потом прибежал к нему.
Он обнял меня, говорит, сейчас оденусь, пойдем к морю, как всегда. Море всегда у нас будет.
Мама отошла, принялась мести под моей кроватью, пыль уничтожать.
Папа молчит, взял меня за руку и держит. Вдруг задышал громко, сжал руку мне сильно-сильно, говорит шепотом:
— Позови маму.
Она ведь рядом. А я не могу освободиться, он руку держит. Я повернулся и говорю:
Мам, папа зовет
Она бросила щетку, и к нам, в один момент. А у него лицо темнеет, чернеет, уши стали синими, он смотрит на меня — и не видит, глаза пустые, изо рта слюна розовыми пузырями.
Мама кричит — мам, скорую, скорую! И в больницу звони!
Из его больницы приехали скорей, человек пять или шесть, а потом скорая. Вся комната забита белыми халатами, мы с мамой в углу, ничего не видно, только спины.
Мы молчим, она меня обнимает, бабка на пороге, у нее белое лицо. А мама спокойная, как мертвая, только меня обнимает, мы на полу сидели.
Время, время шло, все суетятся, голоса — делай то, делай это…
Я думал, сейчас будет папин голос — «да, ладно…» как он всегда говорит, но не было, только чужие голоса, скорей, скорей… Потом полилась вода, что-то упало.
Один поворачивается, говорит — простите нас, мы не можем ничего сделать, простите.
Я узнал его, видел в больнице. И они один за другим, один за другим — уходят, уходят.
А на кровати папа, подбородок подвязан полотенцем, лицо синее, он улыбается, молчит, глаза закрыты.
Папу хоронили
Потом были похороны, улица полна людей, пришли все, кого он лечил, и до войны, и теперь — эстонцы, русские, евреи, на лестнице стояли так, что не пройти никому, говорили шепотом. Кто-то сказал, священника нужно, мама говорит — нет, нет, он никогда не хотел, и снова тихо.
Бабка меня тепло одела, там дует, говорит, голое место на высоте, еврейское кладбище. На воротах железная звезда, только не пятиконечная, а шести. Въехали, людей поменьше, там уже была яма, начали на веревках спускать гроб, мама говорит мне, подойдем, держись за меня, у тебя другой защиты нет, держись, Алик.
Я смотрел, как гроб опускается, снежинки падали на крышку, тут же таяли, наша обычная погода, кто-то говорит за спиной.
Мы вернулись, мама не спала, плакала, Соня вместе с ней. Бабка говорит — идем, Алик, тебе тут нечего делать, милый. Повела меня наверх по лестнице на четвертый этаж, там у нее знакомая Ребекка, меня отвели в отдельную комнату, положили спать, и я быстро заснул.

Не отнимай время у людей, если тебе нечего сказать. Нечего сказать — хорошо сказано! Но не совсем справедливо. Ведь каждому надо что-то рассказать… потому что имел время подумать. А если вообще не думал, то и об этом хочется сказать. Мне нужно вам кое-что доверить. Это не стихи. И не песня. «Вы хочете песен — их нет у меня…» Дальше?… «На сердце легла тоска…» Или по-другому? не помню уже… Вообразите, вчера была осень. Сегодня просыпаюсь — за окном зима. Градусы те же — около нуля, а пахнет по-новому, воздух резок и свеж. На фиолетовых листьях барбариса тонкие голубые кружева. Запахнешь куртку, выйдешь в тапочках на снег, как на новую планету — и обратно скорей. А может растает?.. Зима как болезнь — начинается в глубине тела, растекается болью, а все-таки думаешь — рассосется, сама собой исчезнет… Не рассосется. Признание неотвратимости — признак старения. Градусы те же — около нуля, а вот не тает и не тает. Барбарис не успели собрать, а плов без барбариса… Зато капусту заквасили. Крошили, перетирали с солью, и корочку хлеба сверху положили — помогает. Знаете, что такое зимой в кромешной темноте — горячая картошка, своя, да с квашеной капусткой? Это другая жизнь, каждый, кто ел, вам скажет. Вам не интересно? Или думаете по-другому?
Уходите… А я хотел вам еще рассказать… послушайте…

Больше всего мы спорим о том, чего не видим, не знаем — о Боге, истории и свободе. Наконец, устанем, угомонимся — и к карте. Она у нас вместо клеенки на кухонном столе. Очень удобно — ешь и глазеешь на разные страны. За едой они хорошо запоминаются, так и впитываешь глазами. Есть еще одно место, где карты изучать интересно, но о нем неприлично говорить. Мой сосед там все стены Африкой обклеил. Спросишь — где он?.. — жена отвечает — в Африке, путешествует… А мы странствуем за столом. Когда-то Монтень говорил, правда, давно это было — если, мол, какая-нибудь самая захудалая страна не пустит меня в свои пределы… да что не пустит, пусть только объявит о таком решении — я так оскорблюсь, что всю жизнь помнить буду… Видно карт у него не было подходящих, а теперь они на каждом углу — путешествуй. Сижу, рядом Океания, так уж надоела, что проси меня на коленях — поезжа-а-й… — не поеду! Успел Австралию разлюбить, с Новой Зеландией — выглядят неопрятно. Жена говорит — «варенье аккуратней ешь…» — а у самой на Мадагаскаре дырка, километров триста в диаметре. Говорит, не знаю, как получилась, спрашивала у кота — не признается… Вот как-то сидим, везде побывали, устали, валюты не осталось — пора домой. А неохота, чувствую, что не догулял. Вот бы, думаю, как-нибудь в размерах уменьшиться, чтобы границ не признавая, всю землю исследовать, ногами исходить…
Не успел подумать, как стал уменьшаться, уменьшаться… вижу — лечу, вернее, падаю с большой высоты и на меня надвигается земля, как будто я из космоса выпал. На морской берег шлепнулся, желтый, плоский и твердый, но не ушибся, даже не испугался, будто обычное дело свершил. Вскочил, побежал вглубь страны, и, странное дело, изо всех сил бегу, лапки мелькают, а все почти на месте… Скользко… Впереди бархан, кое-как вскарабкался, смотрю — черная дыра… Нагнулся — глубоко… внизу прохладно, темно, приятно… Мадагаскар! На задние лапки поднялся — всю землю разом увидел. Плоская она! гладкий плоский мир — лежит, не шевелится. Докитовый период. Земля на китах живей была — колыхалась. Куда теперь?.. По скользким странам-морям бегать?
Подумал, повел усами — и спрыгнул в дырку…
Чувствую — лечу, вернее, падаю в темноте, а внизу слабый свет пробивается, растет, приближается — и вдруг влетаю, врываюсь в светлое теплое помещение, шлепаюсь на стул — и опять цел, жив и здоров. Перед стулом стол, на столе карта, на ней остров Мадагаскар с дыркой, километров триста в диаметре. Свет горит, жена за столом, чайник на плите кипит… Кто-то за дверью шуршит, скребется. Жене, как всегда, лень — «иди, взгляни…» Крошки с усов смахнул — пошел. В коридоре сосед, на полу возится, под ковриком ключ свой ищет.
— Ты откуда?..
— Из Африки… — говорит и усами шевелит. Спинка у него в известке, лапки в пыли…

…………………………………..

МОНГОЛЬСКИЙ ДЬЯВОЛ.

В сумерках, на высоком крыльце аптеки кто-то тронул мое плечо. «А ваша собачка не укусит?» Невысокий мужчина лет сорока, лицо скуластое, волосы ежиком. «Можно с вами посоветоваться?» Мы отошли от двери.
— Мой сосед, Вольдемар, аптекарь — он здесь работает,теперь он мой враг. У меня собачка маленькая есть, во-от,- он опустил руку к коленям,- она его цапнула как-то, ну чуть-чуть… а он, черт, поехал в Монголию, специально, и привез оттуда невиданного пса, монгольское чудо. В этой псине два центнера, холка -во! — он поднял руку к груди,- … а лапы!.. пасть!.. Бог ты мой… во сне не увидишь. Вторую такую космонавт Леонов имеет, больше никто. У нас участки рядом, картошка и прочее, сами знаете, и его пес моего, конечно, подрал, не до смерти, но очень крепко. А что еще будет… Теперь я думаю — какого пса мне нужно добыть, чтобы он Вольдемарова дьявола победил, что вы посоветуете?..
Я подумал:
— Может кавказская овчарка подойдет, они очень сильны.
Он пренебрежительно махнул рукой :
— Нет, кавказская не потянет против этой монгольской бестии.
— Ну, дог, сенбернар…
Он задумался — печально покачал головой:
— Нет, куда им… Вот если б я волка воспитал… Волки, говорят, смертельную жилу знают, чуют — никакой пес против них не устоит, да где же его взять, волка-то?..
Мы помолчали.
— Может, он уймется?.. — я имел в виду злопамятного аптекаря.
— Нет. Вольдемар человек задумчивый, что задумает, то свершит, даром что интеллигент. Пропал теперь я…
Мне стало жаль его, неужели нет никакого выхода?
— Видно и вы не можете мне помочь…- он вздохнул. Мне сделалось неловко.
— Тогда вот что, — он приблизил свое лицо к моему, глаза его загадочно мерцали,- дайте мне, пожалуйста, восемьдесят копеек.
Ну, конечно… — я дал, хоть как-то смогу его утешить. Он поблагодарил — и исчез в темноте.
А я шел домой по темному осеннему парку и представлял себе Вольдемара, ядовитого аптекаря, тонкого, со змеиной головкой и подвижными пиявками-губами… и его таинственного пса…- со львиной гривой… ноги бревна!.. пасть — о-о-о! — и с полуприкрытыми узкими монгольскими глазами.