Месяц: Сентябрь 2004

………………………..
Цветная бумага, масло, восковые мелки, гуашь.
Ничего особенного. Для меня было важно, что масляные краски использованы в сочетании с водными. Грубейшее нарушение технологии. Но я не первый: так делал, например, А.Зверев. Масло сначала вспучивается, а потом все как-то утрясается, зато интересная фактура 🙂 Надолго ли такие картинки, никто знает, но что теперь надолго?

…………………………….
Бумага, пастель.

…………………………..
Сине-зеленая бумага, восковые мелки, пастель, уголь, мел и еще — для подсветки (по секрету: подогревал местами рисунок над газом, бумага от этого светлеет).

……………………………

…………………………..
Бумага, перо, чернила (похоже, разбавленные? не помню. А, может, вообше не чернила)
Одно время увлекался рисованием плавной линией, Матисс завораживал. Понял, что не безумная задача. Потом узнал, как Матисс рисовал такие штуки, по двадцать раз одно и то же, и выбирал одну. Стало неинтересно.

Это фрагмент повести «Паоло и Рем». К Паоло приехали два эксперта, чтобы сопровождать картину, купленную испанским королем. К тому же они мнят себя великими знатоками искусства…
Оба писаны с реальных персонажей, известных деятелей современной нам культуры. Никто не догадался, о ком речь. Ну, и ладно, может, к лучшему 🙂
А все-таки…
……………………………
Гостей ждали завтра, и теперь еле успели подмести и слегка прибрать. Вошли двое.
Паоло обоих знал давно, можно сказать, всю жизнь. И они его знали тоже. Ненависти не было — глубокая закоренелая неприязнь. Он их не уважал, они его боялись и не любили. Он был выскочкой, они аристократы. Один считал себя еще и художником, второй — большим поэтом. Они теперь судили, их прислали судить, хороша ли картина. Прислал монарх, которому они служили, хотя усердно делали вид, что не служат. Художник настолько преуспел в этом, что порой забегал слишком далеко вперед в угадывании желаний и решений властителя, и преподносил их в такой язвительной форме, что это воспринималось троном, как возражение и критика, ему давали по шее, правда. несильно, по-дружески, а враги нации считали его своим. Потом события догоняли, и он снова оказывался неподалеку от руля, вроде бы никогда и не поддакивал, теперь с достоинством произносил — «а я всегда так считал…» Потом он находил новую трещину, предугадывал грядущий поворот событий и начальственных мнений, снова бежал впереди волны, и слыл очень принципиальным человеком. Настоящие критики — по убеждению, его недолюбливали, хотя признавали за ним проницательность. Разница была во внутренних стимулах — он никогда не имел собственного мнения, кроме нескольких совершенно циничных наставлений отца, придворного поэта, предусмотрительно держал их за семью замками, а то, что выставлял впереди себя, шло от такого обостренного умения приспособиться, что оно порой обманывало и подводило его самого. Он был высок, дороден, с большими длинными усами, наивно-прозрачными карими глазами, извилистым тонким голосом, округлыми жестами плавно подчеркивал значимость речи. Его звали Никита.
Второй – Димитри, сухой, тощий и лысый, как-то его довольно язвительно назвали усталым пожилым графоманом, писал всю жизнь нечто вроде стихов. Он был бездарен, потому что не был способен чувствовать, и заменял чувства мелкими, но довольно точными мыслишками о том, о сем, в основном о кухонных мелочах. Он считал себя гением, и говорил о себе не иначе как в третьем лице, а подписывался, неизменно подчеркивая отчество, не жалея на это ни чернил, ни времени. Он был уверен, что каждое его движение и даже физиологические акты представляют огромный интерес для мира, и запечатлевал свои ежедневные поступки, мысли и действия в бесчисленных виршах, поставил перед собой цель писать каждый день по десятку таких стихотворений и неукоснительно придерживался нормы. Каждое его извержение воспринималось поклонниками с неисчерпаемым восторгом. Так он поставил себя среди них, педантично и с хваткой ястреба, хотя не имел ни реальной силы, ни власти, кроме гипнотизирующего убеждения, что он должен и может влиять на судьбы мира. Иногда его призывали ко двору и давали мелкие поручения, а он, несмотря на оппозиционность, которую лелеял, тут же таял и бежал исполнять. Теперь его послали в далекую страну, бывшую колонию, забрать и привезти картину великого мастера, так ему сказали, а он тут же затаил обиду и злобу, потому что великим считал только себя.
И вот эти двое входят, а Паоло стоит и смотрит на них, вежливо улыбаясь, как он умел это делать — обезоруживающе доброжелательно. После недолгих приветствий и расспросов приступили к делу. Ученики стащили с огромного полотна тяжелое покрывало, которое едва успели навесить.
……………….
Несколько минут в полном молчании… Холст был так велик, что просто охватить взглядом события, изложенные кистью, оказалось непросто. Первый из двух, Никита, был виртуозом средней руки — умелый в мелочах, сегодня один вам стиль, завтра другой… холодный и мастеровитый, он во всем искал подоплеку, и с возрастающим недоумением и раздражением смотрел, смотрел… Он не мог не заметить дьявольского, другого слова он найти не мог… просто дьявольского какого-то умения так вбить в этот прямоугольник… нет разместить, именно разместить, разбросать, если угодно, без всякого напряжения, легко и просто — более сотни фигур людей, животных, пейзажи переднего и заднего плана, отражения в окнах, пожары тут и там, пустыни и райские кущи… а лиц-то, лиц… И все это не просто умещалось, но и двигалось, крутилось и вертелось, было теснейшим образом взаимосвязано, представляя единую картину то ли праздника, то ли другого непонятного и только начинающегося действа. Что это?..
— Вот это… видимо бог, не так ли? – наконец разразился специалист.
— Марс. — объяснил Паоло. — Он стремительно двигается, готовясь к схватке, к битве, бог войны и разрушений… — Паоло знал, что не следует молчать, лучшее, что он может сделать, дать кое-какие объяснения, пусть формальные; его опыт подсказывал, не так важно, что он будет говорить, следует проявить уважение.
Вообще-то он любил объяснять, ведь это все были дорогие ему герои и боги, и то блаженное время… то время, когда высшие силы разговаривали с людьми, спорили и ссорились с ними, иногда боролись и даже проигрывали схватку. Это время грело его теплотой своего солнца, самим воздухом безмятежности и согласия, несмотря на великие битвы и потери. Люди еще могли изменить свою судьбу, или верить в это, например, что могут даже спуститься в ад и вывести оттуда любимую, а боги могли ошибаться, проиграть … а потом махнуть рукой и засмеяться… Да, он понимал — фантастическая история, но за ней реальный и очень современный смысл, если подумать, конечно, но этот козел… ни вообразить и воодушевиться своим воображением, ни думать… А второй, так сказать, поэт… даже по виду своему козел козлом.
— А, конечно, Марс, я вижу. — сухо сказал Никита.
Димитри не смотрел, он уставился пустыми зрачками в окно, в глазах его отражалось небо; он присутствовал, но его не было. Сегодня он уже выполнил свою норму. Переезд возбудил в нем поэтическую жилу, и в ожидании завтрашнего запланированного всплеска, он носил себя осторожно, холил, и вовсе не хотел случайных впечатлений, находя источник восторга в самом себе.
— А это Богиня плодородия и мира, она кормит грудью двух амурчиков, — вот здесь. Она уговаривает дармоеда прекратить разборки и присмиреть. – Паоло продолжал объяснять свой замысел.
Да-а, вот это сиськи! Не пожалел красок, жаль, что зад плохо виден… — Никита был из тех, кто хочет видеть и осязать все сразу. Но положение обязывало проявить скромность, он не должен был опозориться перед этим сухим стариком, который смотрел на него с обезоруживающей добротой. Никита слышал о магическом действии взгляда Паоло, и как тот ухитрился выговорить такие условия мира, что вроде бы победителям все, а на деле оказалось — ничего!..
Про сиськи — нет, нельзя и заикаться, надо что-то подобающее моменту сказать… Вопрос о покупке давно решен, он только сопровождающий при картине, но жаждал судить и придираться.
— Почему грунт, разве вещь не закончена? — Он с возмущением указал на правый нижний угол, где проглядывала желтоватая основа.
Паоло улыбнулся:
— Согласитесь, мой друг, это не мешает восприятию, к тому же подчеркивает стремление обойтись малыми средствами, что всегда похвально.
Никита пожал плечами, он не понял, но решил не возражать. Известно, у Паоло всегда найдется, что сказать, как оправдаться. Надоело торчать у этого холста, пора отделаться, оставить свободных два-три дня, он сумеет найти им применение. Никита отошел на несколько шагов, оглядел картину, пожевал губами, и, подняв брови, решительно сказал в пространство:
— Ну, что ж… Картина радует глаз, и кажется нам весьма интересной и полезной для нашей галереи, тем более, сюжет, он весьма, весьма… А что вы думаете?
Вопрос был неожиданным и лишним, он испугал поэта:
— Я, что?.. думаю? О, да, да!..
— Когда Вам подготовить ее? — Паоло любил доводить дела до полной ясности. Этих бездельников следует вытолкнуть и забыть.
— Давайте без спешки, думаю, дня два или три не сделают погоды. И команда отдохнет на берегу.
На том и порешили.
………..

…………
После выставки — будет подарена Серпуховскому коллекционеру В.М.Котёлкину.
Это хороший человек, любит картины, выставляет их. Большая коллекция. Так что этот кот пристроен, в хороших руках будет.

Something Happened
Что-то случилось…

Перевод на английский.
Опубликовано в журнале «International Quaterly» (США), 1997, vol3 #2.
Переводчик: Дарси Пакет, филолог, преподаватель русской литературы. Работал в Ю.Корее, сейчас преподает в США.

………….

It was obvious that the former residents didn’t grow anything in the two wooden boxes by the window either, and there was almost no soil left — blown out and washed by rain/ with some protruding grey grass that the wind carried in by chance. It grew up vigorously and then died, leaving dry crisp stems, it was dusted with snow and then again in spring this obstinate grass appeared. It continued on such for many years, but one day, in the very corner of the box, where there was almost no soil at all, a thin yellow sprout pushed up and began to grow. A bud grew out of it and a flower unfurled, an orange, tender and rather large one. I looked upon it with astonishment, but it stood there independently amongst that wild grass, not giving way to anything and inexplicably holding its own. Cold set in, but it still remained. And the grass had already lain down, in the morning it was covered by frost, yet the flower remained alive. I grew frightened for it, but there was no way to help it, it just stood on its own. One morning I glanced through the window — and the flower had died. I felt badly, but it had grown up in an awful spot, and even on a better spot it couldn’t have grown bigger… But the following year it was here once again, and again it bloomed, again it was knocked over by the wind and freezing rain, and then an early snow fell — burying it… Perhaps I should dig up everything, so that it won’t bloom and torture itself further? But I couldn’t, I left everything as it was… And on the third year it sprouted, but I traveled much that year and was rarely home. I’d arrive home in the darkness, look out the window and see it there, its petals looking black in the darkness, but it was alive. There was a lot of rain then, it had enough water, but was this really the place for it, in this desert… In the fall it once again began to perish, it suffered and I anguished over it each day, and every morning I awaited its death like a deliverance. At last it died. But the following year it didn’t sprout. The grass grew to its full height, summer passed, the rain began — but no flower. The frosts struck suddenly, the leaves curled into little scrolls, but the frosts held, of the grass there remained only thin but firm skeletons, which did not give in to the wind… but no flower… Something happened…
………………………….

ЧТО-ТО СЛУЧИЛОСЬ…

Видно и прежние жильцы не выращивали ничего в этих двух деревянных ящиках за окном, и земли в них почти не осталось — выдуло, смыло дождями, и торчала какая-то седая трава, случайно занесенная ветром. Она буйно росла, потом умирала, оставались сухие крепкие стебли, их заметало снегом, а весной снова появлялась эта упорная трава. Так было много лет, но однажды, в самом углу ящика, где и земли-то почти не было, возник и стал вытягиваться тонкий желтоватый побег. Из него вырос бутон и распустился цветок, какой-то оранжевый, нежный и довольно большой. Я смотрел на него с недоумением, а он стоял себе среди этой разбойной травы, не ухоженный никем и непонятно откуда взявшийся. Вот наступили холода, а он все еще здесь. И трава уже полегла, и по утрам ее покрывал иней, а цветок все был живой. Мне стало страшно за него, и ничем помочь ему нельзя, стоит себе и стоит. Однажды утром я выглянул в окно — цветка не стало. Жаль его, но ведь он попал совсем на плохое место, и, может, к лучшему все — не вырастет больше… Но на следующий год он снова был здесь, и снова цвел, и снова его сбивал с ног ветер, и ледяной дождь, а потом ранний снег засыпал — похоронил… Может, перекопать здесь все, чтобы он снова не возник и не мучился больше? Но я не мог, и оставил все, как есть… И на третий год он вырос, а я много ездил тогда и дома бывал редко. Приезжаю в темноте, выглядываю в окно, вижу — стоит, и лепестки в темноте кажутся черными, но он жив. Дождей было много, и воды ему хватало, но разве ему место здесь, в пустыне… Осенью он снова стал погибать, мучился и мучил меня каждый день, и я ждал каждое утро его смерти как избавления. Наконец, его не стало.
А на следующий год его все не было и не было. Трава вытянулась в полный свой рост, прошло лето, начались дожди — а цветка нет. Морозы ударили внезапно, листья свернулись в трубочки, но держатся, от трав остались тонкие скелетики, но прочные, не поддаются ветру… а цветка нет…
Что-то случилось…
…………………………
Раз-два в неделю я буду устраивать рестроспективу.
Вот 15 июля 2003 года была большая выставка.
Один из самых старых портретов на ней:

СЕГОДНЯ ВСЕ ИЗ РЕТРОСПЕКТИВЫ
……………

………………………..
Сухие цветы можно сканировать непосредственно, при большом разрешении сканера. Они очень красивы. Говорят — неживые… Но как тонко устроены. Разглядывая остановившуюся жизнь понимаешь, насколько хрупко в ней — живой — все устроено, и что чудо, что мы еще так долго живем, дышим…

………………………….
По кадендарю ЖЖ это 29 июля 2003 года. Оттуда картинка. Текст бы такой:
Меня спрашивали — Саша Кошкин — это художник Володя Яковлев? Нет, и цветы у Саши другие.
Саше больше повезло в жизни, у него была мать, которая вытащила его из молчания, был друг-англичанин, который воспитал, и был друг Жасмин, который в конце концов его признал и полюбил. Жизнь Володи Яковлева была куда трагичней. Когда он лежал в психушке, санитары воровали у него картинки и тут же у забора продавали их бессовестным коллекционерам.

Автопортрет В.Яковлева (из моей коллекции репродукций)

………………………….
На тему повести «Последний дом»
Сине-зеленая бумага, восковые мелки, мел.

…………………………………
Линолеум, масло.

………………………………
НАБРОСОК.
Бумага, кисть, тушь.

…………………………………..
Холст, масло (фрагмент)

………………………….
Картон, масло (фрагмент)

………………………..
Под настроение.

……………………………
Цветная бумага, цв.тушь, кисть.

………………………………….
Бумага, уголь.

………………….
Бумага, цветная тушь. Впечатление откуда-то из Прибалтики, давно-давно.

………………………………
Бумага, акварель. 90-ые годы.
Цвет, цвет… многовато… Да ладно, пусть будет.

……………………….
Бумага, темпера, давно — 1977-78 (?)

……………………………….
Бумага, цветная и черная тушь, кисть. Лист не совсем чистый был, обычное дело: берешь погрязней, похуже… суеверие…

……………………………………….
Время от времени вставляю старые работы. Начало — оно как первая любовь 🙂

…………………………………..
в этом году я сосканировал в формате *.tif около 600 картинок и рисунков, почти все (в формате *.jpg) поместил сюда. В 2003 году было примерно 400 работ. Моя задача выполнена примерно наполовину. С текстами дальше не получается, старые помещать надоело, а новая вещь будет нескоро.

……………………………
Мешковина, пастель, мел, уголь.
Сотни две работ на холсте, мешковине, бумаге были написаны в конце 70-х годов, когда подвальная жизнь привлекала меня.
((20 лучших пастелей в коллекции Н.Барановой, в Пущино на Оке.))

Статья Бориса Вишневского о международном терроризме:
http://2004.novayagazeta.ru/nomer/2004/67n/n67n-s01.shtml

«А что, если поставить перед шахидом дилемму: если ты себя взорвешь, то тем самым как минимум сошлешь свою семью на весьма Крайний Север? Или даже весь свой гар (род)? А если шахидов многовато да и они все из одного тейпа – то и весь тейп. А это – много. Например, может быть даже несколько десятков тысяч человек. »
……………
И после этого мне говорят — уважай чужое мнение, не переходи на личности!

…………………………………..
Картина Жени Измайлова, московского художника, участника первой свободной выставки на ВДНХ в 1975 году.
Моего учителя живописи.

…………………………………..
Это очень большая, больше метра, пастель на оргалите, висит у меня в мастерской много лет, напоминает о многих чумах и чумках, которые все-таки пережили, оставаясь здесь.
Тут люди, на картине, странные, сидят то ли в доме, то ли прямо на улице, ждут чего-то, и все, больше ничего сказать не могу.
Было лучше, потом хуже, потом стало светлей,теплей, потом снова потемнело… и так всегда. Люди, которые здесь сидели, давно или разъехались, или умерли, или мы разошлись как в море корабли. Говорят, что в России надо жить долго, только тогда что-то получается. Но долго жить скучно, потому что все повторяется, и остается только — трава, холм, река течет под холмом… Много или мало? Достаточно, чтобы жить, пока достаточно.

К сожалению должен убрать статью Политковской, перепечатка без разрешения не приветствуется.
Ссылочку оставляю:
адрес статьи Анны Политковской:
http://2004.novayagazeta.ru/nomer/2004/67n/n67n-s00.shtml

……………………….
Старый (1983-1984гг?)портрет. Бумага, уголь.
Подпорчен немного. Не выставочный, конечно, но для меня интересен, как этап.

………………………………..
Бумага, пастель, шутка.

………………………………….
Бумага, пастель.

— В самых безумных-то идеях и встречается зерно… — с удовольствием говорил Аркадий.
Он высыпал чаинки из пакета на ладонь и внимательно рассматривал их, потом решительно отправил в чайник, залил кипятком.
— Возьмем тривиальный пример… я-то не верю, но черт его знает… Вот это парение тел, о котором давно талдычат… Тут нужна синхронность, да такая… во всей вселенной для нее местечка не найдется, даже размером с ладонь! Шарлатанят в чистом виде, в угоду толпам, жаждущим чуда. Никакой связи с интуицией и прочим истинным парением. Коне-е-ечно, но…
Он налил Марку чаю в глиняную кружку с отбитой ручкой и коричневыми розами на желтом фоне — найденная в овраге старой работы вещь, потом себе, в большой граненый стакан с мутными стенками, осторожно коснулся дымящейся поверхности кусочком сахара, подождал, пока кубик потемнеет до половины, с чувством высосал розовый кристалл, точным глотком отпил ровно столько, чтобы смыть возникшую на языке сладость, задумался, тянул время… и вдруг, хитровато глядя на Марка, сказал:
— Но есть одно «если», которое все может объяснить. И даже ответить на главные вопросы к жизненной силе: что, где, зачем…
— Что за «если»?
— Если существует Бог. Правда, идея не моя.
Марк от удивления чуть не уронил кружку, хотя держал ее двумя руками.
— Да, Бог, но совсем не тот, о котором ведут речь прислужники культа, эти бюрократы — не богочеловек, не седой старикашка, и не юноша с сияющими глазами — все чепуха. Гигантская вычислительная машина, синхронизирующий все процессы центр. Тогда отпадает главная трудность…
Аркадий, поблескивая бешеными глазами, развивал теорию дальше:
— Любое парение становится возможным, начиная от самых пошлых форм — пожалуйста! Она распространяет на всю Землю свои силы и поля, в том числе животворные. И мы в их лучах, как под действием живой воды… или куклы-марионетки?.. приплясываем, дергаемся… Не-ет, не куклы, в том-то все дело.
Все источники света горели в тот вечер необыкновенно ярко, лысина старика отражала так, что в глазах Марка рябило, казалось, натянутая кожа с крапинками веснушек колышется, вот-вот прорежутся рожки… и что тогда? Не в том дело, что страшно, а в том, что система рухнет — или ты псих, чего не хочется признавать, или придумывай себе другую теорию… Безумная идея — вместо ясного закона в центр мироздания поместить такую дикость, и мрак!
— Аркадий… — произнес юноша умоляющим голосом, — вы ведь, конечно, шутите?..
— Естественно, я же физик, — без особого воодушевления ответил Аркадий.
Он еще поколыхал лысиной, успокоил отражения, и продолжал уже с аргументами, как полагается ученому:
— Тогда понятна вездесущность, и всезнайство — дело в исключительных энергиях и вычислительных возможностях. Вот вам ответы на два вопроса — что и где. Идем дальше. Она не всемогуща, хотя исключительно сильна, а значит, возможны просчеты и ошибки, несовершенство бытия получает разумное объяснение. И главное — без нас она не может ни черта осуществить! И вообще, без нас задача теряет интерес — у нее нет ошибок! Подумаешь, родила червя… Что за ошибки у червя, кот наплакал, курам на смех! А мы можем — ого-го! Все правильно в этом мире без нас, ей решать тогда раз-два и обчелся, сплошная скука! А мы со своей свободной волей подкладываем ей непредсказуемость, как неприятную, но полезную свинью, возникают варианты на каждом углу, улавливаете?.. Становится понятен смысл нашего существования — мы соавторы. Наделены свободой, чтобы портить ей всю картину — лишаем прилизанности и парадности. Создаем трудности — и новые решения. Своими ошибками, глупостями, подлостями и подвигами, каждым словом подкидываем ей непредвиденный материал для размышлений, аргументы за и против… А вот в чем суть, что значат для нее наши слова и поступки — она не скажет. Абсолютно чистый опыт — не знаем, что творим. Живи, как можешь, и все тут. Вот вам и Жизненная Сила! Что, где, зачем… Что — машина, излучающая живительное поле. Где — черт-те знает где, но определенно где-то в космосе. Зачем? Вот это уж неведомо нам, но все-таки — зачем-то!

Марк слушал со страшным внутренним скрипом. Для него природа была мастерская, человек в ней — работник, а вопрос о хозяине мастерской не приходил в голову, вроде бы имущество общественное. Приняв идею богомашины, он почувствовал бы себя униженным и оскорбленным, винтиком, безвольным элементиком системы.
— Ну, как, понравилась теория? — осведомился Аркадий.
Марк содрогнулся, словоблудие старика вызвало в нем дрожь и тошноту, как осквернение божества у служителя культа.
— Он шутит… или издевается надо мной? — думал юноша. — Вся его теория просто неприлична. Настоящие ученые знают непоколебимо, как таблицу умножения: все реальные поля давно розданы силам внушительным, вызывающим полное доверие. Какая глупость — искать источник жизни вне нас… Это время виновато, время! Как только сгустятся тучи, общество в панике, тут же собирается теплая компания — телепаты, провидцы, колдуны, астрологи, мистики, члены всяческих обществ спасения — шушера, недоноски, отвратительный народец! Что-то они слышали про энергию, поля, какие-то слухи, сплетни, и вот трогают грязными лапами чистый разум, хнычут, сучат ножонками… Варили бы свою средневековую бурду, так нет, современные им одежды подавай!..
— Ого, — глядя на Марка, засмеялся Аркадий, — чувствую, вы прошли неплохую школу. Кто ваш учитель?
— Мартин… биохимик.
— Вот как! — высоко подняв одну бровь, сказал Аркадий, — тогда мне многое понятно.
Он рассмеялся, похлопал юношу по рукаву: — Ну, уж, и пошутить нельзя. Теперь многие увлекаются, а вы сразу в бутылку. Разве мы не вольны все обсуждать?.. А Мартина я знал, и хочу расспросить вас о нем — завтра, завтра…

Последние сильные впечатления от книг… перечесть можно по пальцам, мало читаю. И большие пробелы. Взял читать книгу Ромена Гари(Ажаро) «Жизнь впереди». Глубокая, серьезная. Но сильное возражение вызывают размышления мальчика, не детские. Да и вообще, рассужденчество это не по мне. Как писать такие вещи «от ребенка», чтобы они оставались искренними, и в то же время передать глубину? Гари, на мой взгляд, НЕ удалось. Лучше уж писать «из настоящего» о том мальчике, «умные» вставки будут выглядеть нормально. Но вообще я склонен к другому пути — он прост, почти невозможен, но кажется мне единственным — найти того ребенка в себе, ведь он есть, уйти в него, перенестись, и тогда уж писать как все видел тогда. Тогда взрослое войдет исподволь, оно останется «ЗА» — не в умных словах о жизни, о людях (как это делает Гари), а в самих картинах той жизни — небо, земля, вода, деревья, камни… в репликах окружающих, которые, конечно, были, пусть не совсем понятые мальчиком, но запомнившиеся… ПЕРЕДАВАТЬ простым языком «что я видел». Это, ИМХО, «высший пилотаж».

…………………………….
Бумага, пастель. Что-то ностальгическое. А цвет пришлось убрать Фотошопом, цвет был противный. Картинка пусть сама по себе, а черно-белая репродукция мне приятней.

…………………………………….
Не помню, что это, возможно, иллюстрация какая-то?..

………………………………….
Мешковина, сильно закрепленная пастелька.

……………………………….
Бумага, пастель. Почему-то вызывает вопросы, некоторые вкладывают глубокий смысл… Я не против, но рисовал именно колеса.

Нет, я не играю с читателем-зрителем, меняя и убирая записи, просто редактирую свои тексты и объяснения к картинкам и рисункам. Иногда они излишне подробны, значит, литератор во мне заедает художника. Обычно к утру следующего дня излишества удаляю.